Исчезающее небо 13 страница

Маг был доволен собой и своей деятельностью, пока однажды, одним туманным утром, когда все люди, что жили в главном здании мертвой зоны, собрались на вкусный завтрак в компании неожиданно приятных людей, Джервейс вдруг почувствовал какое-то странное, уже забытое чувство. Его безграничное счастье было омрачено какой-то посторонней, неясной мыслью, то и дело вмешивающейся в его обычные раздумья, но не давая о себе знать, ускользая, едва только маг хотел узнать ее содержание и причину появления. Джервейс по-прежнему говорил превосходно, вежливо, но приятно-очаровательно, контролируя каждое свое слово, но эта странная мысль мешала сосредоточиться, и маг, не имея сил больше гадать над загадочным содержанием послания своего сознания, поблагодарил Арвида за прекрасный завтрак, и, под удивленный и вместе с тем огорченный вздох людей, вышел из столовой.

Страшная темнота охватила его со всех сторон, но она весьма соответствовала его настроению, обволакивала его тело и душу легким темным покрывалом, совершенно не стесняющим движение Маг не чувствовал страха перед тьмой только по одной простой причине: он умел видеть в темноте, если, конечно, того требовала ситуация. Но сейчас Джервейс посчитал излишеством напрягать глаза, постоянно посылая в загруженный мозг изображения видов вокруг. Маг брел, натыкаясь на стены и запинаясь об разбросанные везде и всюду полуистлевшие вещи прежних хозяев здания – жутковатое напоминание о том, что, несмотря на искусственно созданную магом добрую атмосферу, люди продолжают жить в мире опасном, в мире, где жизнь человека по-прежнему не ценится, а ценятся лишь вещи. Связавшись с энергетикой этого места, маг узнал, что перед грандиозной бомбежкой, что проводил в этом районе города восставший народ, жители этого строения начали выносить из него вещи, особенно дорогие их сердцам и кошельку, не спеша уходить под защиту редких бомбоубежищ, и поэтому многих смертоносные заряды настигли прямо здесь. Несколько раз нога по неосторожности наступала на хрупкий череп одного из таких «несчастных» - вот только несчастливы ли они были, умирая в обнимку со своими любимыми вещами? Этого никому не суждено узнать…

В темноте, вдали от общества, которое, как оказалось, Джервейс очень любил и не мог существовать вне его, наружу стали выходить почти забытые инстинкты мага, заставляя его отказаться от ненужной в опасной ситуации (внутренний хищник расценивал темноту как опасную ситуацию) человеческой составляющей души. Почти животный интерес, совмещенный с осторожностью, овладел чародеем, когда он продолжил движение по темным коридорам вглубь здания, прислушиваясь к многочисленный звукам, которые неожиданно появились вокруг него: маг слышал далекий звук падающих капель, тихие разговоры в столовой, и, что самое главное, стук своего сердца. Сердце колотилось громко, но без перерывов, и напоминало маленькую птичку, запертую в клетке, которая лениво пыталась выбраться из своей неволи.

Что же было не так за эти последние дни? Может, маг что-то упустил?

Размышления часто прерывал хищник, заставляя мага иногда изменить направление своего движения, иногда напрячь слух, а иногда и зрение, хотя маг отчаянно сопротивлялся этому.

Что же произошло?

Долгое время двигаясь, куда вел внутренний зверь, маг неожиданно для себя оказался перед самой последней дверью в коридоре, освещаемым в этой стороне слабым светом одной-единственной лампы. Ничем не примечательная дверь, обшарпанная до невозможности, заколоченная досками, образующими красноречивый крест, ограничивающий дальнейшее движение. Пол и стены в этом коридоре не содержали никаких следов человеческого проживания, и были заброшены и порушены в большей степени, чем в остальных помещениях.

Маг прислушался.

За дверью кто-то тихо дышал, иногда резко прерываясь, будто некто забывал это делать, и захлебываясь при этом в странных продолжительных фразах, которые неизменно заканчивались только одним – глубоким вздохом облегчения. В голосе, имеющим странные, постоянно изменяющиеся интонации, было столько слез и боли, что Джервейс, поддавшись нахлынувшим на него чувствам, прорвавшим всяческую защиту хищника, не смог долго устоять на одном месте, выслушивая безумные речи, и потянулся к двери, намереваясь ее открыть и немедленно помочь страдающему человеку в этой комнате. Здравый смысл подсказывал ему, что за заколоченной дверью, да еще и в такой отдаленной, наиболее заброшенной части огромнейшего здания, где было неисчислимое количество комнат и помещений гораздо лучшего качества и вида, мог находиться только призрак человека, но не живое существо.

Призрак?

Маг еще раз прислушался к бормотанию. Слов почти не разобрать, но в них были постоянно повторяющиеся интонации – то гневные, то расстроенные, и складывалось впечатление, что если кто-то все-таки и находился за этой дверью, то он неистово молился или причитал.

Вообще-то, люди, живущие в этом здании, старались селиться друг от друга на значительном расстоянии, дабы исключить любые контакты. Джервейс помнил, каких трудов ему стоило собрать всех воедино, в одном и том же месте, и при этом не допустить излишней антипатии и громких скандалов. Арвид не мог назвать точное число проживающих в этом строении, и поэтому маг не исключал маленькую вероятность того, что он обнаружил еще одного, вполне возможно, не последнего «потерянного» жителя здания, который обосновался в самой отдаленной части здания, все еще не подозревая о проводимых чародеем акциях по «сближению».

Волшебник, призвав свои магические способности, просканировал дверь, но этого даже и не требовалось делать, чтобы невооруженным глазом увидеть, что доски поверх нее были приколочены лишь для отвлечения внимания, не мешая проходить в соседнее помещение.

Но пыль… На пыли не было ни единого следа, которые бы неизбежно оставались в качестве свидетельства проживания здесь живого существа, а не призрака или ему подобного.

Такая заброшенность…

Маг, все еще колеблясь, толкнул дверь вперед.

Его взору предстала картина, от которой сердце неприятно сжалось от разом нахлынувших чувств, и, самое главное, от…угрызений совести. В этом и заключалась вся необычность, и, в тоже время, противоречивость его новых внутренних ощущений: он, сам являющийся человеческой совестью, испытывал на себе беспрестанные уколы своей собственной, внутренней совести.

Обыкновенная прямоугольная комната была наполнена серым светом, исходящим от единственного окна, треснутого посередине, и находящего за ним плотного тумана. Пустые стены носили следы некогда красивых обоев, теперь висевшие на них подобно не до конца облезшей шкуре. В глаза бросился потолок – имеющий крупные дыры, через которые был виден следующий этаж, ржавые подтеки на нем, через которые беспрестанно сочилась вода, капая дождем на поврежденный, вздыбленный, грязный пол. На полу лежала какая-то грязно-серая тряпка, из которой было сложено плохое подобие постели.

И в этих поистине кошмарных условиях проживал только один человек. Каллиста.

Маг неожиданно осознал, что, заняв себя полностью обустройством местного общества, совершенно упустил из виду женщину. Первое время пытаясь с ней поговорить и помочь, маг неустанно двигался за ней следом, иногда старался подловить ее в коридорах или застать за ужином или обедом – все тщетно – Леди не только пресекала любые попытки начать конструктивный разговор, но и постепенно научилась мастерски скрываться от мага. И потому маг, видя, что его не желают видеть и слышать, постепенно прекратил преследования, решив оставить женщину «на потом» - когда у нее появится желание что-либо изменить в своей жизни, о чем волшебник сильно сомневался.

Но маг ошибался, думая, что все это время, когда Джервейс ее не видел, женщина от него скрывалась.

Каллиста, разочаровавшись в себе и своих действиях, давным-давно забрела в самый дальний уголок, где про нее все могли забыть, и устроилась в комнате без пищи и воды, посвящая себя только одному занятию – тоске, сочетающей в себе безумные мысли и сожаления о сделанном и не сделанном. Леди почти потеряла счет дням, что она провела в уединении, не замечала смены времени суток, не желала обращать внимание на совершенно не подходящие для жизнь условия – она просто сидела, не шевелясь, перед старым камином, и раздумывала о себе и своей несчастной судьбе, вороша палочкой пепел. Блеск давно покинул ее глаза – они стали безжизненные, мертвые, не несли в себе следы напряженной работы мысли. Болото, в которое попала отчаявшаяся женщина почти по своему желанию, затягивало ее сильнее, диктуя определенные правила, которым она должна была следовать, чтобы существовать нормально – в противном случае женщина начинала чувствовать себя такой беспомощной и неумелой, едва видела, как она не может взять себя в руки. Она сильно похудела; некогда красивое лицо ее, теперь обезображенное шрамами, осунулось, став ликом мертвеца. Наряд ее, ранее великолепное платье, которое было единственной памятью об отце, превратился в тяпку, подобную той, из которой сложена была ее нехитрая постель. Женщина пыла покрыта слоем пыли, грязи и запекшейся крови, оставшейся на ее лице в качестве напоминания о тех ужасах войны, через которые ей пришлой пройти.

Маг, смотря на женщину, вдруг почувствовал такою жалость, какой еще никогда не испытывал. Видя состояние Леди, этой когда-то прекрасной женщины, а теперь медленно умирающей старухи, чародей попытался было применить заклинание успокоения, но что-то пошло не так: заклинание не могло достигнуть конечной цели по той простой причине, что Джервейс не ощущал энергетику женщины, точно Каллисты не было перед волшебником. Будто бы комната оставалась пустой, а Леди была лишь призраком, тенью себя прошлой…

Леди лишь на мгновение повернула голову к нежданному посетителю, делая резкое движение, как бездушная кукла, безжизненным и неосмысленным взглядом окинув мага, после чего вернулась к успокоительному и более интересному для нее занятию (ковыряние палочкой в пепле), чем неожиданный приход чародей к ней. Бормотание продолжилось, только теперь Джервейс стал различать отдельные фразы, и от них ему стало еще больнее:

- Отец…где же ты…почему ты покинул меня, не забрав с собой? Почему я должна существовать в этом мире, зная, что тебя уже нет? Почему я должна жить в этом мире каждодневной кровопролитной войны, зная, что мне никто, кроме тебя, теперь уже не поможет? – Каллиста глубоко вздохнула, и, немного помолчав, продолжила, сменив тему и тон фраз на более угрожающую: - Люди… Твари это, а не люди. Они не могут мне помочь, потому что их заботят только свои проблемы, только их персоны – они совершенно не беспокоятся о том государстве, где они живут…твари. – заключила она, снова замолчав и глубоко вздохнув, после чего продолжила. - Как эти скоты-демократы уничтожили нашу страну, действуя лишь под влиянием своих скотских чувств, так и эти…политики… - Каллиста грязно выругалась, - какие же они политики, если им все равно, кто будет угрожать сохранности нашего нового государства?

Маг, в общем-то, никогда не позволявший себе ругаться, вдруг неожиданно, про себя, где-то в самой потаенной части своего сознания позволил себе сказать одно-единственное неприличное слово – ситуация, что развернулась перед ним, была до боли похожа на сцену с безумной женщиной после крушения поезда, и в обоих ситуациях так или иначе был виноват именно чародей. Ранее он применил сильнейшее заклинание, приводящее к безумию и способное разрушать любые объекты, недавно же он нанес женщине травму душевную и словесную, не только выдав себя, но рассказав неуместную правду неуместными словами – получился резкий переход от приятной лжи к ужасной правде. И, то ли время для разговора маг выбрал не совсем удачное, то ли Каллиста, несмотря на все ее уверения, была не готова воспринимать такую информацию, но результаты его речей сейчас находились перед ним – растерянная, безжизненная женщина, пребывающая в апатичном состоянии, медленно умирающая от беспрестанных злости и дум.

В первый раз в жизни маг ругал себя за такую недальновидность: он не мог даже представить, что все выйдет именно так, а если и мог, то отметал подобные предположения. Маг чувствовал вину, которую ничем нельзя было искупить, и, находясь сейчас примерно в таком же состоянии, как и Каллиста, состоянии растерянности и безнадеги, неуклюже двинулся вперед, как марионетка, и, достигнув женщины, сложился пополам, взмахивая своими неожиданно длинными и неудобными руками, обнимая Леди.

Женщина вздрогнула, ощутив объятия, но вырываться из них не стала, чувствуя приятное тепло чужого тела после холодной влажной комнаты.

- Каллиста… что с тобой стало... – пробормотал маг, прижимаясь своей головой к мокрой голове женщины, поглаживая ее по спутанным грязным волосам. – Я должен все это исправить…

- Ты должен исправить только потому, что я похожа на твою жену? – всхлипнула Каллиста, сказав фразу неожиданно твердо, примешивая к ней значительную часть нерастраченной своей злобы.

- Дело не только во внешнем сходстве, Каллиста. Для меня внешность – не главное, но главное – душа. Я приметил тебя, потому что ты имела необыкновенную душу, и я пожелал ее сберечь от различного неблагоприятного воздействия мира, чтобы сохранить ее в нравственной чистоте. Ведь ты уникальна, слишком мало людей имеют чистую душу во взрослом возрасте. На моей памяти (хотя она мне не раз изменяла) ты – лишь второй человек, а вернее, живое существо, имеющее подобную душу. Первым были Лирриэй. Я ставил превыше всего задачу охранять вас от того зла, что причиняет нам мир, воспитывая в вас таких же борцов за справедливость и добро, как и я. Этот путь сложный, опасный, но в конце жизни за подобные труды ты обязательно найдешь награду в виде душевного покоя и безграничной мудрости, почти подбойной моей. Но…проблема в другом. Пути безнравственности выглядят гораздо заманчивей, чем путь добра, и люди часто предпочитают значительно облегчить себе жизнь, идя по проторенной дорожке, нежели пробивать себе свой собственный путь через терновник жизни, ища свой внутренний покой, меняя жизнь не только свою, но и окружающих. Помогая им. Ведь ты, Каллиста, могла бы сделать многое. Но отказалась от всего хорошего, что было в тебе, едва столкнулась с трудностями. Ты отказалась от себя, заменив пустоту в своей душе безнравственным наполнением. Я понимаю, с чем это было связано. Трудно сохранить свою душу в чистоте, если ты не имеешь в обществе поддержки. Если ты каждый день созерцаешь картины безжалостных убийств и прочих преступлений, начинаешь принимать их как данности, хотя ранее ты их не принимала и испытывала отвращение. Безнравственность легче принять, чем держать в себе чистоту, сохраняя себя и свое сознание от пагубного влияния мира. Но…прости меня, пожалуйста, из-за меня и моей оплошности – из-за моего позорного малодушия, недостойного поведения, я подверг твое тело и твою душу опасности – невозможно построить своего счастья на лжи. Что я хотел тогда показать? Да ничего, ровным счетом, беспокоясь больше о себе. Мне действительно жаль, что все вышло именно так.

Каллиста молчала, вновь выслушивая очередную исповедь мага – только теперь она была сказана в другой обстановке, другим тоном и другими словами. И Каллиста неожиданно для себя приняла Джервейса, открыв ему свое сердце и перестав противиться неизбежному притяжению, что всегда возникало к этому магу.

В пустом здании, находящемся посреди пустого белого мира, сидело двое растерянных людей. Они были как никогда близки к друг другу, и чувствовали в этот момент одно и то же: их не покидало ощущение, что вскоре им обоим откроется какая-то неведомая прежде правда друг о друге и о мире.

Они ждали, тихо разговаривая. Маг с каждой секундой возвращал Каллисту к жизни, оживляя ее лишь одной своей речью, подбадривая ее, и с каждой секундой женщина чувствовал, что силы возвращаются к ней.

- Но ведь разве всякие проповедники не вызывают у людей антипатии? Ведь люди просто ненавидят, когда их поучают чему-то, а в особенности тому, что касается их душ? – уже бодро спросила Леди, все еще шмыгая носом.

- Конечно, быть идеальным ангелом, пацифистом, проповедником, добряком крайне сложно – потому что ежедневно тебя будет окружать сотня-другая искушений, перед которыми невозможно устоять. Будет и неприязнь – потому что люди с чистой душой выделяются на общем фоне, становясь привлекательной мишенью для насмешек или даже насилия. История знает немало примеров, когда проповедников попросту бивали, потому что боялись их, не в состоянии постичь той истины, что они несли людям. Но… Разве ты не переживаешь, что будет с твое душой через некоторое время той безнравственной жизни, которую ты когда-либо выберешь? Разве тебя не волнует сохранность твоей души? Мы привыкли переживать за тело, борясь с недугами, но зачастую выпускаем из виду такую значительную деталь, как душу. И неужели тебе не страшно, что к какому-то определенному возрасту ты останешься куклой, управляемой разращенной толпой? Или ты сама будешь «кукловодом»… Но разве не стоит рискнуть всем хотя бы раз, пренебречь общественным мнением о таких, как ты, как я, и оставаться самим собой, не меняясь на «более худшую версию» своей личности?

- Вероятно, стоит… Но я боюсь слишком много. Слишком часто ангелы умирали. Слишком многие считали, что светлые души заслуживают смерти…

- Да, я все понимаю – твои страхи, сомнения… Мне и самому становится больно, когда я поминаю, что слишком многих проповедников убили, не поняв и не приняв их. Мне жаль, что люди считают, что ангелы заслуживают смерти… Но разве не для этого и созданы такие светлые души, как ты, как я – чтобы исправлять людей, что наставлять их на путь нравственности? Ведь стоит лишь раз показать, как тяжело бывает человеку жить без души и без совести, – сочетая это с необходимыми знаниями и убеждением, харизмой, безграничной верой в то, что ты проповедуешь, заинтересованностью, и твое положение меняется с «гонимого» на «необходимого для жизни» - потому, что ты становишься полезным миру.

Каллиста впервые за этот день посмотрела на мага с безграничным доверием – уже знакомый Джервейсу взгляд, который он не раз встречал у людей, проживающих здесь.

Пустые серые стены маленького мира Каллисты, где была она, ее идеальный отец из воспоминаний, несший в себе черты Джервейса, в одночасье рассыпались, показав другой мир, другую вселенную, окружавшую стены сознания. Мир был прекрасен не только внешне, но и изнутри, что поняла женщина, пожив немного в нем, изучив его более подробно.

Маг и сам понимал, что своими неосторожными словами, своей субъективной «правдой» вогнал Каллисту в четыре стены своего сознания, оставив ее один на один с неприятными воспоминаниями, а потому чародей всеми силами старался исправить некоторые из своих ошибок, попутно анализируя, по какой же причине его «правда» не была принята, и по какой причине он получил подобную реакцию, хотя, чисто теоретически, все должно было пройти абсолютно нормально. Однако через некоторое время Джервейс, задумавшись над собой и своими поступками, пришел к выводу, что порой «светлые» души совершают необъяснимые вещи, ведомые лишь своим сердцем, и принял это как норму своей жизни, так и жизни Каллисты.

С того самого момента маг старался открывать женщине не свою правду и мнение по поводу определенных вещей, а правду общую, полезную, направленную преимущественно на совершенствование души Леди.

Итак, Леди открывала для себя мир. Некоторую «правду» она знала и ранее, но порой были условия непреодолимой силы (подавляющее мнение людей, старик Армлингтон и другие), мешающие ей свободно пользоваться полученными знаниями.

Джервейс, высвобождая ее из плена четырех пустых стен, сказал одно превосходную фразу, которую Каллиста запомнила и которой старалась пользоваться. Он проговорил:

- Пока ты здесь, на земле, жить стоит ради живых, а не ради тех, кто нас уже покинул.

И она жила. За пустыми стенами ее души, какая была у Леди не так давно, жили не призраки, ютящиеся на обломках ее судьбы, но настоящие люди и с настоящей жизнью. Отпустив даже не свои, а хорошо исправленные магом воспоминания, она обнаружила, что людям то тут, то там требуется ее «светлая душа», ее отношение к жизни, ее знания, которых у нее было достаточно, и она воспрянула духом, осознавая свою полезность обществу.

Второй простой правдой, которая, все же, больше казалась безумным чудом, в которое следовало поверить для дальнейшего продвижения, стало то, что настоящий политик должен, при осуществлении своих каких-либо планов, обращаться к народу, делать все именно от имени народа и, прежде всего, ДЛЯ него, а потом уже для своей персоны. Каллиста осознала, что лишь она одна имела стремление убить Лирриэй, но не народ – люди хотели другого, хотели мира, а не нового всемогущего врага на свои головы.

Третья безумная правда, про которую, к сожалению, слишком часто забывают все до единого, заключалась в простом правиле: жизнь – бумеранг. Как ты обращаешься с людьми, так и люди обращаются с тобой – извечный закон жизни, закон человеческого общества и отношений между людьми. Если добр ты – то и люди вокруг тебя добры, а если ты начинаешь возводить возле себя стену лжи, непонимания, излишней злобы, то и остальные, вероятно, даже насовсем, закроют свои души от вас. Если правитель – тиран, завоевавший себе авторитет только приставляя дуло пушки к головам своих «поданных», заставляя их бояться, то, по обыкновению, подобная власть не будет долгой, и в один прекрасный день рухнет вместе со всей системой угнетения. Поэтому политиком Каллисте стоило быть весьма дружелюбным, но жестким, однако, зная меру в своей жесткости, не становясь деспотом. Тонкая грань была между политиком и народом, между их отношениями, и всегда следовало аккуратно ходить по кромке, не вдаваясь в излишние крайности.

Четвертое безумное чудо, обернувшееся правдой, как оказалось, скрывалось к Джервейсе. Маг не был идеальным, хотя нередко производил такое впечатление, и именно поэтому, из-за этой несовершенности, ему удавалось не отдаляться от народа, быть рядом с ним, понимая все его чаяния, стремления, и помогая ему в любых ситуациях.

Невероятно!

Волшебник, фактический хозяин этой местной страны чудес, предоставляя Каллисте эту «правду», великие истины, составляющие основы отношений, нисколько не сомневался, что она поймет их, и примет.

Женщина сначала с трудом применяла эти простые правила, а потом и привыкла, освоилась, и над ее душой, над ее пустыми стенами сознания, медленно наполняющимися чувствами и жизнью, теперь всегда светило невероятно яркое и теплое солнце, очень напоминавшее летнее.

Словно бы в подтверждение ее великолепного настроения, над городом установились солнечные дни. Бездонное хрустальное небо звенело над головой, дополняемое невероятным аккомпанементом ветра, принимало в себя тысячи золотых листьев, кружащихся беспрестанным вихрем над головой, и пропускало сквозь себя тысячи тонн теплого, ласкового света. Но ничто не могло сравниться с тем светом, что сейчас пробивался через тело Каллисты изнутри, будто намереваясь от нее сбежать: то был свет радости, свет понимания, свет добра. Но было кое-что еще, что заставляло женщину буквально светиться от счастья, улыбаясь всем прохожим – она знала наверняка, что внутри нее теперь живет еще один маленький человечек, вероятно, даже будущий маг. Маленький Джервейс.

Волшебник помог Каллисте пережить сложный момент ее жизни, так или иначе связанный с событиями в крепости Блера, и теперь она знала, что, на самом деле, отношение к женщине может быть совершенно иным, совершенно не потребительским, а ласковым, нежным. Это отношение оказалось настолько приятным, что женщина ничуть не жалела о ребенке, хотя раньше бы даже не пожелала его иметь. Сейчас у Каллисты была надежная опора в жизни, приятное общество, несколько отличных правил жизни, тихое и спокойное место проживание, какое она даже не могла себе вообразить, и... маленький человечек, с душой, уже наполненной безграничным светом и добром. В нем уже жила маленькая совесть, своя, самостоятельна, готовая расти и развиваться вместе с ребенком, помогать ему в жизни. С каждым днем Каллиста чувствовала, что свет новой жизни переполняет ее, вырываясь наружу счастьем, прекрасным отношением к другим людям, вдохновением. Она чувствовала себя всемогущей, уверенной во всем, в каждом своем действии, но никогда не переходила грань довольства собой, перерастающую в разрушительную для других людей уверенность.

Подставляя лицо лучам, потонув в ласковом, почти летнем солнце и в своем внутреннем свете, Каллиста радовалась последним теплым денькам. Вокруг нее было столпотворение, но не беспорядочное, а вполне организованное. Здоровые, крепкие, счастливые люди двигались с некоторой легкостью и не без приятности, смеясь, оживленно переговариваясь, медленно прогуливаясь вдоль огромного прекрасного здания, которое раньше было Старым Домом Оперы. Прозрачное небо разрезали крики детей, бегающих туда-сюда, мешавшихся под ногами у взрослых. Но вся идиллия нарушалась лишь несколькими уродливыми картинами города, вторгшимися в жизнь людей – неподалеку от площади оставался целый квартал зданий разрушенных, сильно поврежденных, уставившихся на площадь пустыми глазницами, а также огромными грудами покореженного металла, что были некогда бронетранспортерами и танками – напоминание о том, в каком хрупком мире проживают эти люди. Все могло измениться, но на сей раз, по независящим от Джервейса и Каллысты причинам. Если кто-то посчитает, что ему неугоден этот маленький край земли с людьми счастливыми, или кто-то посчитает себя достаточно сильным, чтобы уничтожить утопию, он ни перед чем не остановится, и ничто ему не сможет помешать. Самоуверенные жители других стран, вероятно, граждане этого государства, завидующие жизни общины, или даже Бог, если, конечно, Он управляет всеми процессами на земле – любые из вышеназванных могут, если не сегодня, то завтра пронзить небо ракетами, сбросить смертоносные бомбы, расстрелять людей возле пустых стен чужого, недоступного им счастья.

Их идиллия была слишком хрупкой; за занавесью возрождения, поднятия с колен, восстановлению из руин, явно просматривалась картина жуткого мира, полной противоположности жизни общины – мира, разрушенного войной, беспощадной и бессмысленной войной.

Но стоило наслаждаться спокойствием, пока оно было, хотя все жители общины смутно предчувствовали опасность, повинуясь инстинктам внутренних зверей. У каждого человека, долго время прожившего в опасной среде, просыпается животное чутье, способность безошибочно предсказывать угрозы своему здоровью, но, что наиболее вероятно, это чутье не было приобретенным – оно было врожденным, только ранее постоянно притуплялось от соприкосновения с цивилизацией. Теперь же, вдали от культуры, все звериные чувства обострялись вновь, помогали выживать. И поэтому все люди без исключения, а в некотором роде облагороженные звери, чувствовали, как над их безоблачным счастьем сгущаются тучи, чувствовали себя тревожно, беспокойно, хотя и не показывали это, надеясь сохранить не самое приятное чувство в тайне и где-то глубоко в душе надеясь, что гроза пройдет мимо их маленького затерянного в руинах края.

Неужели это небо, это прекрасное голубое небо может окраситься в цвет крови, в цвет тревоги, может наполниться черным дымом, может быть пронзено сотнями тысяч голосов?

Неужели мирное небо над головой может разбиться на миллион острейших осколков, падающих стеклянным дождем на измученную землю?

Каллиста опрокинулась на спинку лавочки, со страхом смотря вверх. Налетевший ветер, подобно маленькому ребенку-забияке, сорвал множество листьев с деревьев, и, довольный своей проделкой, скрылся, оставив после себя золотистый хоровод. Листья медленно падали на землю, кружась и танцуя, сверкая в лучах яркого солнца, и все, кто в эту минуту находился на площади, восторженно взирали на чудесную картину, комментируя происходящее.

- Действительно красиво, не правда ли? – неожиданно раздался над ухом женщины глухой бесцветный голос. Леди устало повернула голову на говорящего: на скамейку рядом с ней сел ни кто иной, как один из той небольшой группы, которая организовала активацию и последующее разрушение Столицы для осуществления никому не нужного теперь плана. Его лицо и обнаженные руки были покрыты многозначительными шрамами – некоторые из них оставила сама Каллиста. Человек не злился на нее, не стремился уничтожить, не стремился унизить в глазах других, ибо потому, что она не раз ему помогала понять самого себя, выпутаться из сложных душевных ситуаций, умерить свой гнев по методу Джервейса, то есть была его наставником. Он, как и женщина ранее, оставила свое прошлое и все связанные с ним антипатии: хотя мужчина мог ее серьезно наказать за прямую угрозу его жизни, но он все же не стал устраивать над ней суд, сделав самое невероятное для себя и для других. Он ее простил.

- Красиво, - не могла не согласиться Леди. Но, понимая, что человек пришел к ней не просто так, а с определенной целью (она знала, что маг проводит с группой людей психологическую работу), спросила: – Неужели Джервейс уже закончил с тобой? А с другими? Почему их здесь нет?

- Вероятно, - начал человек тихо, тяжко вздыхая и собираясь с мыслями – ему было и так тяжело после разговоров с чародеем, а тут еще и беспрестанное ощущение грозящей всем опасности, давившее неприятным грузом на сердце, - вероятно, они уже закончили – я раньше ушел, меня отпустили. Хотя этот маг строго-настрого запретил людям из нашей группы возвращаться в свои дома, я видел нескольких людей, ушедших раньше, как и я, но только отправившихся за четыре стены, но маг не рекомендовал этого делать по одной простой причине: сейчас людям нужно общение. Закреплять, так сказать, успех. А эти…вновь прибывшие, которых он обнаружил за пределами мертвой зоны, единственные выжившие… Волшебник знакомил нас с людьми простыми, которые некогда всю эту революцию и устроили – и чародей, что самое интересное, успел за рекордно короткое время уладить все недоразумения, что накопились за долгие годы между людьми богатыми и людьми бедными. Мне было интересно слушать мага, он многое может, я не просто верю в это, я это знаю.

Дата добавления: 2015-06-28