Есенин пишет стихи, рассказывает о своих детях. Доклад Мейерхольда Зинаида Райх вспоминает о своей любви. Письмо Константина Есенина. Стихи-свидетели

В конце осени 1921 года я пришел утром в «Стойло Пегаса», чтобы просмотреть квартальный финансовый отчет, который надо было срочно отправить в Мосфинотдел. В кафе посетителей не было. В углу за столиком сидел Есенин, писал, по его правую руку лежали скомканные листы бумаги: он переписывал начисто свое стихотворение, а это всегда было связано с переделкой. Я молча прошел мимо него – он и головы не поднял, – спустился вниз. Проверив отчет, сопроводительные документы, я подписался и поставил круглую печать «Ассоциации вольнодумцев», которую захватил с собой.

А на прошлой неделе днем я столкнулся с Сергеем в дверях «Стойла», он спросил, надолго ли я здесь застряну. Я объяснил, что только отдам удостоверение буфетчице, которое она просила, и уйду.

– Куда?

– На работу в клуб Реввоенсовета.

– Пойдем со мной бульварами. Третий день над строфой бьюсь, ни черта не выходит. Ты иди рядом, никого ко мне не подпускай!

– Почему ты не спустишься вниз в какую-нибудь комнату «Стойла»?

– Там полотеры, кругом баррикады, мебели! А тут – завтраки!

– Хорошо, Сережа. Подожди минуту!

Я отдал бумагу буфетчице, и мы пошли по Тверскому бульвару. Есенин шел, опустив голову, никого и ничего не видя. Только взглянул на памятник Пушкину и, как обычно, улыбнулся. Он что-то шептал, потом, бормотал, иногда резко взмахивал правой рукой, точно бросал негодное слово на землю. Навстречу нам шла знакомая поэтесса, она явно намеревалась подойти. Я пошел вперед, остановил ее и попросил не подходить к Есенину. Она так и замерла на месте с испугом. Сергей продолжал шагать, упорно глядя себе под ноги. Теперь он не взмахивал рукой, произносил строфу и вслушивался в нее. Его лицо стало светлеть, и, когда мы прошли мимо памятника Тимирязеву, ступив на Никитский (ныне Суворовский) бульвар, Сергей устремился к первой свободной скамейке. Он сел, стал шарить руками в карманах:

– Вот черт! Бумагу забыл!

Я подаю ему вчетверо сложенный лист писчей бумаги. Есенин опять лезет в карманы, чертыхается. Я понимаю, забыл карандаш, даю свой. Он ложится ничком на скамейку и пишет округлыми, отделенными друг от друга буквами четыре строки – одна под другой… Строфа. Читает ее, вздыхает, садится:

– Вышло! – и обращается ко мне. – Не интересуешься, что я написал?

– Ты не любишь, читать в процессе работы!

– Это верно!

– И потом я запомнил твои слова: по одной строфе никогда не суди о целом стихотворении!

– Это тоже верно!..

Конечно, я не мог не запомнить строки, которые он несколько раз произносил вслух. Это стихотворение начинается так:

Сторона ли ты моя, сторона!

Работал Есенин над шестой строфой. Две первые строки остались такими, какими я их слышал:

Ну да что же? Ведь много прочих.

Не один я в миру живой!

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 107.

Две последние строки Сергей потом снова переделал. Об этом не стоило бы писать, если бы не нашлись мемуаристы, которые заявляют, что Есенин «почти импровизировал» свои стихи. Нет! Трижды нет! За каждой строкой его стихов кроется такое напряжение души, такой неуемный труд, такая беспощадная поэтическая самокритика, что диву даешься, как можно утверждать, Есенин легко сочинял стихи.

Правда, любил он рассказывать байки о том, как легко творить. Даже в поэме написал:

Ведь я мог дать

Не то, что дал,

Что мне давалось ради шутки.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 198.

А бывало в «Стойле» переписывает, переписывает стихотворение, сложит аккуратно бумагу и скажет:

– Ну, я понес стихи Воронскому! (В редакцию «Красной нови»). Приду к обеду!

Через минут десять-пятнадцать возвращается в «Стойло». В чем дело? Разонравилась одна строка, надо переписать!

Вот, Сережа, то, что ты называешь шуткой, была твоя жизнь. В конце 1925 года, когда почему-либо тебе не писалось, ты места себе не находил, и, может быть, эта шутка и сыграла свою страшную роль в твоей усиливающейся болезни и в том жестоком решении, которое ты принял в ленинградском «Англетере»…

В тот осенний день я снова поднялся наверх «Стойла», опять прошел было мимо пишущего Сергея, но на этот раз он окликнул меня. Я подошел к нему. Переписанное стихотворение лежало на столе, он сложил лист, сунул в карман, а скомканные бумажки бросил в большую пепельницу. Я увидел, как он осунулся, глаза потускнели. Я спросил, здоров ли он?

– Скучаю по моим детям! – ответил он, тяжело вздохнув.

(Он говорил о трехлетней Тане и полуторагодовалом Косте – его детях от Зинаиды Николаевны Paйx. Мемуаристы писали о любви Есенина к лошадям, коровам, животным. Но ни в какое сравнение не идет это чувство с его любовью к детям вообще, а к своим в особенности!)

– А по Зинаиде Николаевне скучаешь?

– Дурень! Я же с ней встречаюсь!

(Я понял, что, навещая детей, он встречается с Райх.)

– Извини, Сережа! Не понимаю, почему ты расстался с Зинаидой Николаевной и с детьми?

В глазах его вспыхнули синие огоньки, он откинулся на спинку стула и объяснил, что Мариенгоф невзлюбил Зинаиду, а она его: он, Сергей, был между двух огней. Вспыхнула ссора, и Зинаида ушла от него.

Правильно ли говорил Есенин об отношении Мариенгофа к Зинаиде Райх? В своих неопубликованных воспоминаниях «Мой век, моя молодость, мои друзья и недруги» Анатолий, спустя чуть ли не полвека очень резко отзывается о Зинаиде Николаевне как о женщине и актрисе.^[35]

– Неужели, Сережа, дело только в отношениях Мариенгофа к Зинаиде Николаевне?

– Еще меня задирала «святая троица» («Мужиковствующие» – А. Ганин, П. Орешин, С. Клычков.).

– Они же не знали Зинаиды Николаевны?

– Говорили, как это я, знаменитый русский поэт, женат на инородке.

– Я слыхал, у Зинаиды Николаевны мать русская, а отец – Николай Андреевич Райх.

– А им не все равно! Эх, да что говорить. Жизнь назад не попятишь!.. – Он заметил, что в кафе вошли посетители и садятся за стол неподалеку от нас, и, нагнувшись, очень тихо закончил: – Я женюсь на такой артистке, что все рот разинут!

(Это было сказано за несколько месяцев до встречи с Айседорой Дункан.)

– Почему обязательно на артистке? – спросил я.

– Хочу, чтобы мой сын был знаменитей меня.

Второй разговор с Есениным на ту же тему состоялся позднее – в конце зимы 1923 года. Он уже побывал за границей, расстался с Айседорой Дункан и был под впечатлением общественного суда над 4 поэтами (А. Ганиным, С. Есениным, С. Клычковым, П. Орешиным), который разбирал дело о случае в московской пивной.

Как только я вошел в «Стойло», швейцар сказал, что Сергей Александрович сидит внизу и просил, если кто-нибудь из имажинистов придет, зайти к нему. Зная, что Есенин, избегает одиночества, я спустился вниз.

Сидел он в распахнутой шубе, шапка лежала на кресле, перед ним стояла бутылка белого кислого вина. На этот раз беседа носила еще более откровенный характер, чем в первый раз. Есенин сказал, что не любит стихов Пастернака, Мандельштама, потому что они часто поют о соборах, о церквах. В поэте он, Сергей, ценит свою рубашку (свое лицо), а не взятую напрокат. В стихах важна своя походка, своя кровь (слово «кровь» повторил), быт.

– Вот ты не стесняешься, поешь о своем!

В этот момент официантка принесла мне завтрак. Есенин попросил то же самое дать ему. Она быстро выполнила его просьбу и вдобавок положила перед ним небольшую шоколадку в обертке.

– От тети Шуры!

Помощница повара Александра Яковлевна была влюблена в Сергея, в его стихи и всегда что-нибудь присылала ему сверх положенной порции. С обертки шоколадки глядел чудесный мальчишка. Есенин посмотрел на него:

– На Костю похож! – И, покачивая головой, добавил: – Понимаешь! Третьего дня встал передо мной, такой маленький, такой светлый, и говорит: «Я – Константин Есенин!..»

На его глазах выступили слезы, он смахнул их пальцами.

Все это я писал еще в 1926 году,^[36] но, по вполне понятным причинам, не упоминал разговора Есенина о Зинаиде Николаевне, которая в то время была женой В. Э. Мейерхольда.

Сергей стал говорить о своем детстве, о родителях, о сестрах. Затем о своем деде Федоре Андреевиче Титове, который читал ему библию, книгу пророков. Как он, Сергей, любил ее пафос, образы. Прочел по памяти отрывки из «Экклезиаста».

– Прекрасный язык философа, – сказал он, – и отрицание божьего промысла.

Есенин откинулся на спинку дивана, зажмурил глаза и с наслаждением прочитал великолепные места из «Песни песней».

– Какие образы! Какой ритм! Настоящая лирическая поэма! – заявил он, и я увидел прозрачно-голубой свет в его глазах.

Я объяснил, что толкователи считают «Песнь песней» драмой, составленной из народных песен.

– Из народных песен? – переспросил Сергей. Я подтвердил. Он подумал и проронил:

– То-то она так за душу хватает!

Есенин посмотрел на стенные часы (шел первый час) и спросил:

– Разве ты теперь нигде не служишь?

Я ответил, что уже второй год заведую литературной студией клуба Реввоенсовета республики (Удостоверение управления делами Реввоенсовета от 11 января 1921 года № 7016/В).

Теперь работа расширилась: не только выпускаю устный литературный сборник, составленный из произведений сотрудников, но они выступают и в других военных клубах. Организую вечера поэтов, писателей, режиссеров. Все охотно соглашаются: гонорар выдается небольшим продуктовым пайком. Я предложил Сергею почитать стихи в клубе Реввоенсовета и пообещал выдать ему пшеничной муки.

– Сейчас я целый вечер не выдержу! – признался он.

– Я могу для компании пригласить того, кого назовешь.

– Зинаида жаловалась: хочет испечь детям пироги, а муки трудно достать. Пригласил бы ты Всеволода! А меня потом.

– Во-первых, согласится ли Мейерхольд?

– Я поговорю с ним.

– Во-вторых, на вечер придут командиры, бойцы, служащие Реввоенсовета. Все должно быть понятно.

– Я попрошу его рассказать о театре Пушкина. Это у него получается здорово…

Он снова перешел на критику современных поэтов, увлекся и заявил:

– Оттого я доволен, что знаю: лучше всех пою! Он позавтракал, хотел заказать бутылку вина. Я наотрез отказался пить.

В это время в дверь кабинета постучали, и на пороге возник участковый уполномоченный 50-го отделения милиции. Он отлично знал всех имажинистов, присутствовал на наших вечерах, диспутах и т. п. Участковый спросил о каких-то справках. Есенин хотел угостить его вином.

Уполномоченный стал отказываться, и мы уговорили Сергея идти домой.

Мы стали подниматься по лестнице. Вдруг Сергей сказал, что хочет разыграть буфетчицу. Он растрепал свои волосы, притворился пьяным, и я, поддерживая его под руку, повел наверх, а сзади шел участковый уполномоченный. Увидя буфетчицу за стойкой, Есенин рванулся от меня и хриплым голосом крикнул, что сейчас перебьет бутылки.

Е. О. Гартман (буфетчица) ахнула и нырнула за стойку. Мы засмеялись. Сергей спокойно подошел к зеркалу, расчесал волосы, надел шапку, застегнул шубу. Заметив, что буфетчица испуганно смотрит на него, он приподнял шапку и сказал по-английски:

– Гуд бай!

Буфетчица развела руками и засмеялась. Я попросил ее показать участковому справки, которые он требовал.

Конечно, об этом эпизоде можно бы и не рассказывать, но мне хочется восстановить истину о Сергее. Я уже писал о том, как он любил разыгрывать людей. Нередко делал это артистически, притворяясь хмельным. Вот почему рождались мифы о том, что он день и ночь бывает нетрезвым, что в таком виде выступает с чтением своих стихов, даже больше, пишет их.

В памяти сохранился такой случай. Есенин в распахнутой шубе, в заломленной на затылок шапке ввалился в «Стойло», занял место за отведенным для членов «Ассоциации» столиком. Он позвал официантку Нину, которая всегда его обслуживала и была в курсе дела. Она поставила ему на стол белый фарфоровый чайник, в которых обычно в те времена подавали водку, принесла нарезанную ломтиками селедку и порцию ржаного хлеба. Есенин налил себе стакан, залпом выпил, отломил корочку хлеба и стал жадно нюхать.

Любители скандалов не сводили глаз с поэта, который на их глазах пьянел. Трусливые посетители расплачивались и покидали кафе. А Сергей постепенно входил в свою роль, хотя в чайнике была содовая вода…

Меня позвали вниз: оказывается, там уже два часа работала комиссия во главе с представителем Моссовета. Пришли члены комиссии по той причине, что мы вовремя не прислали квартальный отчет. А он с приложением документов уже был составлен, я поставил на нем круглую печать «Ассоциации», подписался и просил это сделать Есенина. Он все забывал, а без его подписи отчет был недействителен.

Я сказал членам комиссии, что Сергей здесь, сейчас придет и подпишется. Они ответили, что ждут пять минут, иначе составят акт. Я быстро поднялся наверх, Есенин натуральным голосом захмелевшего человека требовал, чтоб ему подали уху из стерлядей. Официантка Нина, подыгрывая ему, ответила, что стерлядь кончилась!

– Наловите, я подожду! – сказал Сергей… В это время я подошел к столику, сел и тихо объяснил Есенину, что происходит внизу. Если он сейчас не подпишет отчет, то составят акт, и на нас наложат немалый штраф. Продолжая игру, Сергей встал и, покачиваясь, пошел за мной, крикнув:

– Продолжение в следующем номере!

Он подписался под отчетом, а через две-три минуты так очаровал членов комиссии, что они просили его не волноваться: штрафа не будет. Он пригласил их поужинать, они отказались.

– Ладно! – сказал он. – Пойдемте! Я прочту новые стихи!

Что же могли подумать посетители «Стойла»? Те, которые ушли, были уверены, что Сергей пришел в кафе нетрезвым. Те, которые остались, могли подтвердить и это, и то, что он затеял перебранку с официанткой, и, главное, то, что он читал стихи, будучи во хмелю.

Знали ли подоплеку таких розыгрышей Есенина? Очень немногие. В частности, был в курсе дела поэт, впоследствии детский писатель Гурий Окский, который долгое время был моим помощником в клубе поэтов. Гурий правдиво описал, как, придя в клуб, Сергей опрокинул тарелку с соусом на голову нэпмана, отпускающего хамские реплики по адресу читающих стихи молодых поэтов.

«…Заметьте, в тот вечер Сергей Есенин был трезв, – пишет Гурий, – абсолютно трезв, что, однако, не помешало возникнуть на другой день слухам о новом пьяном скандале, затеянном поэтом».^[37]

Разумеется, можно спросить, почему Есенин любил разыгрывать других и не обижался, когда разыгрывали его. Но зачем спрашивать, когда он сам честно ответил:

Оттого, что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 118.

Да как он, по своей натуре веселый и общительный, мог без них прожить? Улыбнитесь, читатель, узнав об этих чудачествах великого поэта, стихи которого вас волнуют, радуют, печалят, вызывают восторг, любовь, слезы, гнев. Ведь недолго осталось до того дня, когда наши композиторы переложат многие его стихи на музыку, и эти песни будут сопровождать наших детей и внуков от первого до последнего вздоха…

Я встретился с Мейерхольдом, и он согласился выступить в клубе Реввоенсовета с докладом: «Манифест Пушкина». Перед вечером я заехал за ним на машине и повез в клуб. Собравшиеся в клубе уже ждали его выступления.

Я вел этот вечер, записывая желающих выступить, принимал из зала записки с вопросами. Естественно, успел только кое-что занести в блокнот о самом выступлении Мейерхольда. Несколько лет спустя я купил старый журнал и в его статье «Бенуа-режиссер»^[38] нашел основу того, о чем говорил Всеволод Эмильевич:

«Манифест Пушкина – сплетение двух лейтмотивов: театр – условен и театр – народен… – писал Мейерхольд. – Насколько много, однако, Пушкин таил в себе уверенности, что театр доступен пониманию народа, и что именно народ рано или поздно составит желанный партер, видно из отношения поэта к современному ему зрительному залу (блестящая характеристика дана в его «Замечаниях о русском театре») и из тех вопросов, ответа на которые он искал у себя: «Где, у кого выучиться наречию, понятному народу? Какие суть страсти его народа, какие струны его сердца?» («О драме», примеч. Мейерхольда. – М. Р.). «Я твердо уверен, – говорит Пушкин, – что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой…»

Рассказав о трагедиях Шекспира, Мейерхольд перешел к маленьким драмам Пушкина, а потом стал пояснять, как он вообще толкует драмы и комедии и как ставит их. Прекрасный доклад Всеволода Эмильевича, сопровождаемый чтением отрывков из произведений Шекспира и Пушкина, был одобрен горячими аплодисментами. Ему было задано немало вопросов, и выступление Мейерхольда, на которое было отведено сорок-пятьдесят минут, затянулось на полтора часа.

Обратно я провожал его на машине. Он долго сидел молча, потом с глубокой грустью сказал:

– Все-таки как должно меня поймут лет через двести! Он ошибся, великий режиссер! Его давно поняли, и у него многому учатся…

Когда автомобиль остановился у подъезда дома № 32 по Новинскому бульвару, Всеволод Эмильевич пошел в свою квартиру, шофер понес муку. Я поднялся вместе с ними, дверь открыла Зинаида Николаевна Райх. Я был знаком с ней, поздоровался, и она пригласила зайти к ним.

Мейерхольд ушел к себе отдыхать.

Сперва она спросила, что я пишу, какая у меня работа в клубе Реввоенсовета. Потом поинтересовалась, бываю ли я в театре Мейерхольда, и в какой пьесе ее видел. Тогда я смотрел Зинаиду Николаевну в ролях Стефки (пьеса А. Файко «Бубус»); Стеллы («Великодушный рогоносец» Кроммелинка), А впоследствии в ролях Варвары (пьеса Н. Эрдмана «Мандат»); Маргариты Готье («Дама с камелиями» А. Дюма-сына); Елены Гончаровой («Список благодеяний» Ю. Олеши); Анны Андреевны («Ревизор» Н. В. Гоголя); Софьи («Горе от ума» А. С. Грибоедова); Фосфорической женщины («Баня» В. Маяковского).

Она выделялась среди артисток театра. Впрочем, есть более авторитетный ценитель таланта Зинаиды Николаевны – В. В. Маяковский, и я сошлюсь на его слова, сказанные на диспуте о постановке «Ревизора».

«Вот говорят: Зинаида Райх. Выдвинули ее на первое место. Почему? Жена. Нужно ставить вопрос не так, что потому-то выдвигают такую-то даму, что она его жена, а что он женился на ней потому, что она хорошая артистка».^[39]

Здесь уместно привести слова о Зинаиде Николаевне наркома Александра Дмитриевича Цурупы, которому в 1920 году летом я, заведующий клубом Чрезвычайного отряда по охране Центрального правительства республики, не раз заносил билеты на концерты. В один из моих приходов на дачу Наркомпрода Цюрупа поинтересовался, как поживают Есенин и Райх, которых он знал. Я сказал, что они разошлись. Александр Дмитриевич удивился:

– Зинаида Николаевна – привлекательная, умница, с огоньком. Думается, у нее есть склонность к искусству.

– К какому? – спросил я.

Александр Дмитриевич подумал, засмеялся:

– Наверно, она лучше меня знает!

Это было сказано за семь лет до выступления Маяковского по поводу таланта Зинаиды Николаевны.

Безусловная заслуга Всеволода Эмильевича состояла в том, что он сумел открыть в ней незаурядную актрису. Впрочем, экивоки на мужа-режиссера, который дает играть основные роли своей жене, долгое время господствовали в среде наших кинематографистов.

Разговаривая с Зинаидой Николаевной, я видел перед собой не только красивую, образованную, но и обаятельную женщину. Думаю, последнее качество сыграло немаловажную роль в том, что она имела успех на сцене.

В конце концов Зинаида Николаевна стала расспрашивать об Есенине.

– Раньше мы часто встречались с Сережей, – сказала она, – теперь гораздо реже!

(И опять я понял, что частые встречи происходили при посещении Сергеем его детей Тани и Кости.)

Зинаида Николаевна была удручена тем, что после возвращения из-за границы Есенин стал все больше и больше тосковать. Она сказала, что теперь их встречи частенько выливаются в разговор о том, чтобы Сергей не забывал, что у него двое детей. Она не затрагивала бы этого вопроса, но считает, что, во-первых, каждый отец должен заботиться о своих детях; во-вторых, у Всеволода Эмильевича от первой жены – Ольги Мундт – есть трое детей, и он их содержит…

Потом она вспомнила о знакомстве с Есениным в Петрограде летом 1917 года. Ей шел двадцать второй год, друг Есенина поэт Алексей Ганин пригласил поехать на свою родину – в Вологду – Зинаиду Николаевну и Сергея. (Этот разговор происходил в редакции газеты «Власть народа», где работала секретаршей Райх и куда зачастил Есенин.) И вот они втроем отправились в Вологду. Сергей и Зинаида Николаевна, красивые, обаятельные, темпераментные, ходили по городу за руку и, охваченные огнем любви, не могли оторваться друг от друга. В том, что у Есенина это была настоящая сильная любовь, читатель убедится на следующих страницах. А сейчас следует обратить внимание на дарственную надпись на своей фотографии, которую он подарил Зинаиде Николаевне:

За то, что девочкой неловкой

предстала ты мне на

пути моем.

Сергей.

В Вологде Есенин и Зинаида Николаевна зарегистрировались, как муж и жена.

– Леша Ганин был моим поручителем в загсе и шафером на нашей свадьбе, – закончила Зинаида Николаевна.

В то время Сергей дезертировал из царской армии, потом не хотел служить «главноуговаривающему» Керенскому. Он приобрел паспорт на чужое имя и поехал с Зинаидой Николаевной в свадебное путешествие на север. Им пришлось побывать на Белом озере, пожить в Архангельске. Есенин опасался, что его могут здесь разыскать, и подался с Зинаидой Николаевной на Соловецкие острова.

В Петроград они вернулись незадолго до Октябрьской революции. Об этом Есенин писал:

Хотя коммунистом я не был

От самых младенческих лет,–

Но все же под северным небом

Винтовку держал за Совет.

О. Есенин. Собр. соч., т, 3. стр. 268;

У меня записано, что после того как Мейерхольд выступил в клубе Реввоенсовета, я рассказал об этом Сергею. Он заявил, что Зинаида Николаевна пригласила его на блины. И добавил, чтоб я помалкивал о том, что он pacсказал о ней и о себе.

– Не хочу, чтоб это дошло до нее. Еще возомнит о себе!..

…Вот, собственно, и все, что я знал о взаимоотношениях Сергея и Зинаиды Николаевны. После смерти Есенина я встречался с ней и Мейерхольдом, но, естественно, нам тяжело было говорить о Сергее.

Есть ли мемуаристы, которые подтверждают, что Сергей любил по-настоящему только свою первую жену Зинаиду Николаевну? Да! Вот что пишет о Есенине его друг с 1918 года, коммунист-литератор Георгий Устинов:

«Любил ли он кого? Я думаю, любил только первую жену. Он очень хорошо говорил о Дункан, о некоторых других… но у него не было постоянной любви, кроме той, которая при этом была мучительной, потому что он не мог сойтись снова, и от него ушли»…^[40]

По той же причине, что и я, Г. Устинов в 1926 году не называет фамилию первой жены Есенина…

Летом 1939 года до меня дошла весть, что Мейерхольд арестован, потом погиб и был реабилитирован посмертно.

Позднее прошел слух об убийстве Зинаиды Николаевны. Якобы вечером пришли навестить ее два молодых человека, которые раньше бывали у Мейерхольда. Зинаида Николаевна пригласила их выпить чаю, закусить. Когда молодые люди собрались уходить, они вдруг накинулись на хозяйку, бросили в кресло, привязали к нему накрепко. Они приставили нож острием к ее сердцу и потребовали, чтоб она сказала, где лежат золотые запонки и портсигар Мейерхольда.

И вот, чтобы проверить эти факты, я встретился с сыном Сергея и Зинаиды Николаевны – Константином Есениным, который, по моим сведениям, жил на одной квартире с матерью около двадцати лет.

Я процитирую несколько строк о нем из книги заслуженного мастера спорта Андрея Старостина:

«А вот еще один постоянный посетитель, и не только посетитель, а строитель Центрального имени Ленина стадиона в Лужниках инженер Константин Сергеевич Есенин. Сын знаменитого поэта Константин Сергеевич не пишет стихов. Но о футболе говорит поэтически…

Его диаграммам и таблицам о делах футбольных может позавидовать кафедра института физкультуры. «Живая энциклопедия», – зовут Константина Сергеевича друзья…

Константин Сергеевич очень занятый человек, много работает на стройках страны. Но если кто-нибудь из футболистов или тренеров страны хочет спросить о чем-нибудь у Есенина, посоветоваться, Константин Сергеевич всегда находит для этого время, говорит охотно, страстно, поэтично».^[41]

Остается добавить, что и пишет Костя (так он разрешил мне называть себя) о футболе поэтично, и цифры ложатся в тексте, как рифмы в строфе.

(Не надо забывать, что и дочь Есенина от Зинаиды Райх Татьяна напечатала в первом номере журнала «Новый мир» за 1962 год хорошую повесть: «Женя – чудо XX века».)

Лицом Костя – вылитый отец: рот, нос, скулы, губы – все Сергея. Говорит он, волнуется, возмущается, смеется, жестикулирует точь-в-точь как отец. Не любит лишних слов, гордый, знающий себе цену, терпеть не может лжи. Более того, любить писать сокращенные слова – все, все, как отец!

Костя рассказал о матери, о ее встречах с отцом, Сергеем Есениным, в то время, как она была замужем за Мейерхольдом. Он сопровождал меня к старой подруге его матери – Зинаиде Вениаминовне Гейман.

Престарелая, любезная женщина рассказала, как в ее комнате бывали Сергей и Зинаида Николаевна. Гейман сказала, что Зинаида Николаевна говорила об Есенине:

«Моя сказка, моя жизнь». Перед десятой годовщиной смерти Сергея, в 1935-м, Зинаида Николаевна подарила старой подруге свою фотографию. Я прочитал надпись:

«Накануне печальной годовщины (1925–1935) мои печальные глаза – тебе, Зинуша, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни – о Сергее. Твоя Зинаида, 1935, 13 дек.»

Мейерхольд горячо любил Зинаиду Николаевну и говорил ей: «Ты – моя жизнь, а моя жизнь – это ты!» Конечно, от его глаз не укрылись встречи Есенина с Зинаидой Николаевной. Впрочем, об этом, как и о других фактах, связанных с жизнью отца и матери, правдиво написал мне Костя Есенин:

«Уважаемый Матвей Давидович!

Отвечаю на Ваше письмо, на интересующие Вас вопросы в той степени, насколько могу ответить.

Мой отец – Сергей Александрович Есенин разошелся с моей матерью – Зинаидой Николаевной Райх после короткой ссоры, к которым были склонны эти оба темпераментных человека.

Совсем маленьким мальчишкой я видел их в столкновении по каким-то финансово-хозяйственным вопросам, и в моей памяти запечатлелась мизансцена, похожая на:

«Вы помните, вы все, конечно, помните, как я стоял приблизившись к стене, взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне».^[42]

Безусловно, судя по рассказам матери и ее подруги – Зинаиды Вениаминовны Гейман – сыграли роль и «друзья» отца, из группы «мужиковствующих», неприязненно относившихся к моей матери.

Она и сама относилась к ним с неприязнью, видя их тлетворное влияние на отца.

Видимо, сыграла во всем этом деле роль и нерусская фамилия матери – Райх, которую она получила от своего отца – моего деда. «Мужиковствующие» настаивали на ее нерусском происхождении, в то время как мать у нее была русской, даже вышедшей из захудалого дворянского рода (Анна Ивановна Викторова). Отец матери – Николай Андреевич Райх – железнодорожник, выходец из Силезии. Национальная принадлежность его затерялась в метриках прошлого века.

Насколько мне известно, мать и С. (ергей) А. (лександрович) переживали разрыв мучительно, и даже после того, как мать вышла замуж за Всеволода Эмильевича Мейерхольда, встречались неоднократно на квартире Зинаиды Вениаминовны Гейман. Всеволод Эмильевич, по словам 3. В. Гейман, – а он был человеком наблюдательным, – узнал об этих встречах, и имел серьезный разговор с 3.(инаидой) В. (ениаминовной).

– Вы знаете, чем все это кончится? С. (ергей) А. (лександрович) и 3. (инаида) Н. (иколаевна) снова сойдутся, и это будет новым несчастьем для нее.

Всеволод Эмильевич был арестован 20 июня 1939 года. Мне было уже 19 лет. Я отлично помню всю эту «эпопею» в мельчайших подробностях.

Что касается смерти Зинаиды Николаевны, то хочу Вас, Матвей Давидович, уверить, что «молва» многое нанесла на это довольно просто объяснимое убийство. Не буду Вам об этом писать. Скажу только, что следствие по этому делу велось очень бестолково и бессистемно, сомневаюсь и в том, что оно было добросовестным…

Я уехал из Москвы в Константинов, под Рязань, вечером 13 июля, а в ночь с 14 на 15 и случилась эта трагическая беда.

Ограбления не было, было одно убийство. Всякие «мифы» о золотых портсигарах и запонках – действительно мифы.

У Мейерхольда никогда не было золотого портсигара, да если бы и был, он был бы конфискован при обыске, так как при арестах и обысках, как известно, все золотые вещи конфискуются.

Насколько мне известно из весьма солидных источников, по делу матери были осуждены три, совершенно между собой не связанные бандитские группы.

Всякие разговоры о моем «неесенинском» происхождении, конечно, мне давно были известны. Известна и реплика, приписанная Мариенгофом отцу: «Есенины черными не бывают».

В то же время фотографию мою отец носил в своем бумажнике до последнего дня.

Желаю Вам

доброго здоровья и

постоянной бодрости

К. Есенин

2 декабря 1967 г.»

Всякие комментарии к этому письму Кости Есенина излишни. Однако он – и не без основания – дает понять, что стихотворение его отца: «Письмо к женщине»^[43] посвящено его матери Зинаиде Николаевне.

А в этом стихотворении есть такие строки:

Любимая!

Я мучил вас.

У вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

И дальше:

Я стал не тем,

Кем был тогда,

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности,

И светлого труда

Готов идти хоть до Ламанша.

И под конец Есенин перекликается с темой Онегина – Татьяны любимого им Пушкина:

Простите мне…

Я знаю: вы не та –

Живете вы

С серьезным умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен.

Это стихотворение Есенин напечатал в газете «Заря Востока» в ноябре 1924 года спустя шесть лет после расставания с Зинаидой Николаевной. Он все еще помнит о ней. Но в одном он ошибается: она тоже не забыла о нем!

В том же году, на месяц позже, в той же газете Сергей опубликовал «Письмо от матери». Я слышал, как впервые он его читал. Когда дошел до цитируемых мной строк, он сделал паузу, побледнел, опустил голову (чего никогда не делал, читая свои стихи) и произнес их с таким надрывом, как будто у него сердце оборвалось:

Но ты детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Без причал

Ты с головой

Ушел в кабацкий омут.

Стихи Есенина – его исповедь. В стихотворении «Собаке Качалова», которое написано в марте 1925, он говорит:

Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было,

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 50.

Общеизвестно, что В. Э. Мейерхольд с Зинаидой Николаевной часто бывали в гостях у Василия Ивановича Качалова. Мариенгоф в своих воспоминаниях^[44] правильно объясняет, что последние две строки относятся к Зинаиде Николаевне.

Таким образом, в марте 1925 года, за несколько месяцев до своей смерти Сергей еще пишет о своей незабываемой утрате – о любви к Зинаиде Николаевне…

Дата добавления: 2015-06-28