Характеристики различных типов знания в сравнении с научным

Типы знания
Научное	Здравый смысл	Мифологическое	Идеологическое
Эмпиричность	+	-	-
Эмпирическая проверяемость	-	-	-
Ненормативность	+	-	-
Передаваемость	-	-	-
Общность	-	+	+
Объяснительный характер	-	-	+
Временность	+	-	-

Вообще говоря, приведенная схема, вероятно, не совсем полна. Вряд ли все виды знания (и познания), складывающиеся в человеческом обществе, исчерпываются четырьмя перечисленными (так, их можно было бы пополнить, к примеру, образно-художественным способом постижения мира). Однако мы ограничимся этими четырьмя, на наш взгляд, наиболее важными. При этом мы не ставим своей задачей дать развернутую и подробную характеристику каждого из них. Предметом нашего ближайшего рассмотрения будет, прежде всего, специфика именно научного знания. Но для того, чтобы понять эту специфику и особенности, нам представляется целесообразным провести хотя бы беглое сравнение его с другими видами знания по выделенным параметрам.

Эмпиричность. Когда мы говорим, что научное знание эмпирическое (от греч. empeirн a — опыт), мы имеем в виду, что оно основано на наблюдении и опыте. Мы можем использовать наши органы чувств, чтобы наблюдать действительные проявления некоторых феноменов внешнего мира (таких, как сила ветра или электрического тока, превалирующая ориентация общественного мнения по какой-то проблеме, подсчет голосов в Государственной Думе) и зафиксировать эти наблюдения настолько точно, насколько представляется возможным. В значительной степени таким же путем происходит аккумуляция знания здравого смысла, и это объединяет его с научным. В отличие от них, мифологический и идеологический типы знания воспринимаются как заданные, причем чаще всего в готовом, относительно завершенном виде. То есть они вырабатываются кем-то иным, даются нам сразу в знаковой, символической, относительно систематизированной форме и передаются достаточно крупными блоками.

Эмпирическая проверяемость. Под эмпирической проверкой (верификацией) мы понимаем следующее: принятие или непринятие нами какого-либо утверждения должно вначале испытать воздействие наблюдения и практической проверки. Таким образом, предлагаемые объяснения (т.е. утверждения требований, чтобы какое-то явление вызывалось к жизни другим явлением) должны быть проверены систематическим и логическим образом; без этого нельзя просто принять, что они истинны. Этим научное знание отличается, например, от знания здравого смысла. Знание здравого смысла, будучи знанием, происходящим из случайных (несистематических) наблюдений, может иметь определенную ценность, но все же его нельзя конституировать как научное до тех пор, пока оно не будет эмпирически выверено систематическим и пристрастным образом. Алан Исаак отмечает, что знание здравого смысла достаточно часто принимается “без проверки и вопросов, как предмет веры”, что означает восприятие фактов без должного объяснения. Поэтому знание здравого смысла с неизбежностью ограниченно и поверхностно. Кроме того, не всякое знание, полученное с помощью здравого смысла, бывает доступно эмпирической проверке. Так, здравый смысл подсказывает нам, что Солнце вращается вокруг Земли, но присущие ему инструменты и методы познания вряд ли позволят нам перепроверить эту информацию.

Иногда испытующий взгляд на знание здравого смысла может дать неожиданные результаты. Например, в исследовании Теда Гарра о гражданской борьбе указывается, что, исходя из здравого смысла, можно было бы ожидать, что случаи гражданского насилия должны с определенной степенью вероятности возникать всякий раз, когда ухудшаются экономические условия. Однако накопленные самим Гарром сведения показывают, что гражданские конфликты и политическое насилие нередко возникают при сравнительно благоприятных социально-экономических условиях и, как правило, в тех случаях, когда не совпадают экспектации (ожидания) и достижения, другими словами, когда люди испытывают относительные лишения (а не сами лишения как таковые, т.е. абсолютные). Следовательно, заключает он, в противоположность здравому смыслу, условия могут быть совсем плохими, но общество остается в состоянии относительного миролюбия, если скудость жизненных условий оказывается такой, какой ее ожидают.

Вся наука как совокупность систематических знаний содержит огромное число примеров того, как множество исследователей подвергали свои идеи и толкования неоднократной эмпирической проверке. Они наблюдали различные феномены, которые старались понять, регистрировали отдельные случаи их проявлений и искали в своих наблюдениях те паттерны (типологические образцы), которые соответствовали их ожиданиям. Другими словами, накапливалась и представлялась масса эмпирических доказательств, что давало другим исследователям эмпирическую базу для приобретения знания о некоем физическом, биологическом или социальном явлении.

Почему не могут быть эмпирически проверяемыми факты, утверждения и положения, составляющие содержание мифологического и идеологического знаний? Тому есть две основных причины. Во-первых, содержание их, а также заданные в них логические связи часто недоступны не то что прямому, но нередко и косвенному наблюдению. Скажем, вряд ли нам удастся подвергнуть эмпирической проверке утверждение о том, что Бог создал Вселенную за шесть дней, а на седьмой отдыхал. (Как, впрочем, равным образом и опровержение этого утверждения.) Во-вторых, сама мотивация к эмпирической проверке со стороны субъекта познания должна быть достаточно тесно связана с сомнением. Мифологическое же знание (и, в значительной степени, идеологическое), напротив, опирается на нормативный контроль со стороны различных социальных институтов, а этот контроль сплошь и рядом налагает прямой запрет на всякого рода сомнения в истинности этого знания, особенно когда оно канонизировано.

Человек, обладающий научным складом ума, рассматривая те или иные факты, никогда не будет опираться на одну лишь веру в них, равно как и не будет испытывать к ним априорного недоверия — он изначально настроен на то, чтобы их проверять. Он задает себе вопросы, относительно предмета какой-то идеи, а затем формулирует гипотезу. Допустим, он размышляет о причине вымирания динозавров и склоняется к мысли, что они могли бы исчезнуть с лица Земли при столкновении ее с огромным астероидом. Тогда он устанавливает, какие экспериментальные факты ему необходимо получить для подтверждения своей гипотезы. В данном случае он будет искать доказательства столкновения — например, наличие обломков астероида в тех слоях осадочных горных пород, которые относятся к предполагаемой геологической эпохе. Если результаты наблюдений совпадут с предсказанием, теория находится на правильном пути. В противном случае она нуждается в корректировке.

Вообще говоря, доказать абсолютную истинность какой-то гипотезы часто бывает невозможно. В результате эмпирической проверки она может быть всего лишь принята или отвергнута. Пока наблюдения не противоречат гипотезе, она остается в силе. Каждый раз, когда наблюдаемые факты подтверждают гипотезу, она становится все более пригодной для объяснения, почему что-то происходит так, а не иначе — но не более того.

Ненормативность. Эмпирическое исследование, используемое для приобретения научного знания, обращено на выяснение того, что и почему происходит или могло бы произойти в будущем. Оно не ставит своей целью оценить, каково оно — хорошее или плохое или каким оно должно быть, если бы даже эта оценка могла оказаться полезной, практически применимой в такого рода определениях. Дюркгейм на этот счет замечает, что “наука, как и искусство и промышленность, находятся вне нравственности”. Для выражения этого отличия социологи пользуются словами “нормативный” (т.е. подчиняющийся действию установленных норм, контролируемый, регулируемый с их помощью) и “ненормативный”. Нормативное знание оценивает, каково подвергаемое изучению явление с точки зрения оценочных категорий, и несет в себе отчетливый оттенок долженствования. Научное же знание, будучи изначально эмпирическим, ненормативно. Оно, прежде всего, констатирует наличие или отсутствие того или иного факта или феномена и/или устанавливает наличие или отсутствие связей между различными явлениями и фактами.

Это не означает, конечно, что эмпирическое исследование проводится в бесценностном вакууме. Ценности, разделяемые исследователем, и его личные заботы определяют, прежде всего, предмет его исследовательских интересов (между прочим, и сами ценности довольно часто становятся объектом научного изучения). Например, исследователь может чувствовать, какую серьезную проблему представляет собой преступность; при этом, как ему кажется (на основании разделяемых им ценностных установок), что усиление жестокости наказания могло бы сократить преступность. Это его право. Однако проверка предположения, что ужесточение наказаний снизит показатели преступности, должна быть проведена таким образом, чтобы разделяемые исследователем ценности при этом не оказали влияния на результаты исследования и их трактовку. Ответственность исследователя заключается в том, чтобы провести проверку гипотезы без предубеждений. Ответственность же других ученых состоит в том, чтобы оценить, подтверждаются ли выводы, сделанные исследователем, насколько они убедительны, базируются ли они на валидной информации. Научные принципы и методы исследования помогают уяснить как исследователю, так и тому, кто оценивает, насколько выводы исследователя соответствуют поставленной перед ним задаче.

Знание здравого смысла обычно, в общем случае, также не является нормативным, поскольку опирается, прежде всего, на прагматические оценки окружающей реальности. Что же касается мифологического и идеологического знаний, то они, конечно же, нормативны по саму й своей природе. Эту природу достаточно отчетливо выражают как предписания того, что ду лжно и чего нельзя, содержащиеся в любом вероучении, и морализирующий характер мифов, как это выразил А.С. Пушкин: “Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок ”. Идеология также довольно определенно указывает своим сторонникам, что такое хорошо и что такое плохо — уже в силу того, что она изначально призвана не только отражать, но и защищать интересы той или иной социальной группы — будь то класс, этническая, религиозная или профессиональная группа. Достаточно четко, к примеру, сформулировал суть нормативности идеологического подхода В.И.Ленин, для которого не было нужды в изучении социальных функций так называемой общечеловеческой нравственности: “Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата”. Понятно, что ни о какой беспристрастности, ненормативности здесь не может быть и речи.

Передаваемость. Даже если исследователи будут стараться свести к минимуму воздействие своих личных предубеждений, осуществляя наблюдения и накапливая информацию, достичь объективности в целом часто бывает нелегко. Поэтому роль четвертой характеристики научного знания в том и состоит, чтобы вытеснить или устранить личностные предубеждения, которые могут проникать в исследовательскую деятельность. Когда мы говорим, что научное знание передаваемо, то имеем в виду не только и не столько то, что его содержание может быть сформулировано, разъяснено и понято другими. Это, прежде всего, означает, что открыт сам метод, техника процесса познания, так что они могут быть проанализированы и воспроизведены. Оно передаваемо, потому что наука, по утверждению американского исследователя А. Исаака, — это “социальная активность, охватывающая нескольких или многих ученых, анализирующих и подвергающих друг друга проверке и критике с целью продуцирования более достоверного знания”.

Для того, чтобы знание было передаваемым, исследователь в своих научных сообщениях и отчетах должен достаточно точно определить, какие именно данные собраны и каким образом они анализировались. Ясное описание процедуры исследования позволяет другим ученым, может быть, иным способом, независимым от первого, оценить его достоинства. Оно позволяет также другим исследователям собрать аналогичную информацию об иных схожих явлениях и самим проверить утверждения оригинала. Если результаты оригинала не воспроизводятся при использовании таких же процедур, они могут быть признаны неправильными. Хотя это, конечно, не означает, что научное знание накапливается, главным образом, путем точного повторения какого-то одного исследования многими исследователями. Напротив, часто процедуры исследования — иногда даже преднамеренно — изменяются, чтобы посмотреть, получатся ли подобные результаты при других условиях.

Таким образом, упущения, сделанные при проведении исследований одними исследователями, часто заставляют других усомниться и составлять проекты собственных проверок. Это было бы невозможным, если бы исследователи не публиковали ясного описания своих исследовательских проектов и методов. Это описание методов и результатов позволяет лучше оценить выводы и дает возможность другим провести последующие исследования, скорректировав проект и способы измерения. Результаты этих новых исследований могут затем быть сравнимы с предшествующими результатами и так накапливается целостное представление о политическом явлении. Таким путем сведения о частном аспекте социальной и политической жизни могут накапливаться и, надо надеяться, становиться все более информативными.

Вряд ли знание здравого смысла является в такой же степени передаваемым, как научное знание. Конечно, существует некий общий для данного сообщества людей социальный опыт познания окружающего мира и обращения с ним — опыт, усваиваемый каждым человеком в ходе социализации и помогающий приобрести элементарные сведения об этом мире и навыки повседневной жизнедеятельности, составляющие основу знания здравого смысла. Однако, в конечном счете, это знание приобретается каждым человеком в одиночку, и, скажем, обращенная к кузнецу-практику просьба объяснить, почему он нагревает металл перед ковкой именно до такой температуры (цвета) и почему это надо делать именно так, как делает он, а не иначе, может вызвать лишь недоуменное пожатие плеч: для него это очевидно. То же самое относится к мифологическому знанию. Ни один священнослужитель, ни один жрец или шаман не сумеет внятно и убедительно пояснить, каковы механизмы действия его молитв или заклинаний. Он может рассказать вам, какой должна быть последовательность действий, какие слова в какой момент необходимо произнести, но почему именно эти действия и эти слова, а не другие, необходимы в данный момент, а не в другой — это выше его разумения. Стало быть, по-настоящему научить вас этому он не в состоянии. Но мы ведь говорили, что именно от научить и берет свое начало наука, т.е. процесс научения. Мы не отрицаем существования, а тем более — социальной значимости знания, основанного на вере. Однако ни один из его обладателей (даже из числа тех, кто умеет эффективно пользоваться таким знанием для каких-то практических нужд) не в состоянии толково объяснить всем окружающим, почему это происходит именно так, а не иначе, и при каких условиях события могли бы двигаться в ином направлении. Словом, как справедливо отмечал один из наиболее известных и загадочных в истории прорицателей Мишель Нострадамус, “познание как результат интеллектуального творчества не может видеть оккультное...”. Другими словами, научное знание, в отличие, скажем, от имплицитного знания здравого смысла, выступает полной противоположностью ему: оно эксплицитно, т.е. явно сформулировано с помощью вербального выражения.

Общность. Еще одной важной характеристикой научного знания является то, что оно носит обобщающий характер. Тот тип знания, который дает описание, объяснение и предсказание многих явлений корректнее, нежели немногих, частных явлений, обладает для науки большей ценностью. Например, знание о том, что зрелые и вообще люди старшего возраста с большей вероятностью приходят в день выборов на избирательный участок, имеет более обобщенный характер, нежели знание того конкретного факта, что пенсионер Петров голосовал в день выборов, а студент Козлов не принимал участия в голосовании. Общее знание предпочтительнее в том смысле, что оно учитывает более широкую сферу распространенности явления, нежели частное знание, и, в конечном счете, помогает нам лучше понять мир, в котором мы живем. Утверждения, в которых формулируются общие знания, называются эмпирическими обобщениями, они суммируют соотношения между отдельными фактами. Например, утверждение о том, что электоральная активность населения повышается пропорционально возрасту, связывает информацию о возрасте избирателей и информацию об их активности и обобщает эту информацию.

Знание здравого смысла, в отличие от научного, заведомо не является обобщающим; оно всегда ограничено — и в пространстве, и во времени — личным жизненным опытом его обладателя. Знания и опыт, накопленные предками, также входят в состав знания здравого смысла, но, главным образом, в той мере, в какой они пригодны для сегодняшнего практического использования. Другими словами, оно имеет отношение к миру, который находится в пределах непосредственной досягаемости его обладателя. Напротив, мифологическое знание (равно как и идеологическое) почти всегда претендует на максимальное обобщение. Даже в тех сказках, где в качестве персонажей действуют животные, за каждым из этих животных стоит более или менее обобщенный типаж человеческой личности.

Объяснительный характер. Научное знание, как правило, стремится к выявлению и изложению причины возникновения того или иного явления в окружающем мире; оно отвечает на вопрос почему (зачем). Как мы видели, для научного знания требуется точное описание характерных черт или особенностей изучаемого явления, основанное на внимательном наблюдении и тщательном измерении. Познание фактов, конечно, важно, но большинство исследователей не испытывают удовлетворения от одного только описания фактической ситуации. Они обычно проявляют интерес к выявлению причин, объясняющих или толкующих то, что происходит в этом мире, т.е. стремятся к достижению каузального знания (от causa — причина). Например, теория относительных деприваций, предложенная Гарром в его работе “Почему люди бунтуют”, дает объяснение, вследствие каких причин возникает в обществе политическое насилие и почему определенная комбинация экспектаций и ценностных достижений, как правило, ассоциируется с политическим насилием. Это нечто большее, нежели простое скрупулезное описание того, где, как и при каких обстоятельствах произошло то или иное конкретное насилие. Другие социологи или политологи могут попытаться объяснить, почему законодательные органы в некоторых государствах избирают именно такую политику, а не иную, почему некоторые люди избегают военной службы, почему некоторые регионы, области или города процветают, в то время как другие приходят в упадок.

Разумеется, основой для наблюдения типичных образцов и регулярности (повторяемости) явлений и для объяснения их необходимо точное описание. Необходимо составить настолько точно, насколько это возможно, картину того, что есть, прежде чем можно будет приступать к определению того, почему это так. История переполнена примерами ошибочных объяснений, бравших свое начало из неадекватных наблюдений. Такие объяснения приходилось, в конечном счете, отвергать, и их место занимали новые, более убедительные и обобщающие.

Объясняющее знание важно, поскольку оно является основой прогноза, предсказания, применения объяснения к событиям в будущем. Поэтому не случайно многие полагают конечной проверкой объяснения степень его применимости для предсказания. Предсказание — само по себе чрезвычайно ценный тип знания, поскольку оно может оказаться полезным для того, чтобы избежать нежелательных и дорого обходящихся событий и достичь желательных результатов.

Объяснение — это важнейшая цель любой теории, претендующей на научность. Эмпирические обобщения, связывающие явления между собой, служат основой для развития объяснения. Теории идут следом за эмпирическими обобщениями, однако они более могущественны и в то же время более абстрактны. Как констатирует тот же Исаак, “теория может объяснять эмпирические обобщения, потому что она носит более общий, более содержательный характер, чем они”; теории имеют также две другие функции: “организовывать, систематизировать и координировать существующее знание в отрасли” и “предсказывать эмпирическое обобщение, предсказывать, что выдерживается (подтверждается) частное отношение”. Чем больше эмпирических обобщений систематизирует и организует теория, чем больше из их числа она в состоянии предположить или предсказать, тем она сильнее.

Таким образом, любая теория или концепция ставит своей целью построение более или менее сложной объяснительной модели явления или процесса, интересующего исследователя. И, как любая модель, она не может не иметь ограничений (связанных, в частности, с “потолком” достигнутых нами на данный момент знаний или же с тем, что объяснение может относиться лишь к частному случаю, какой-то отдельной стороне объекта познания). Когда один и тот же объект описывают две существенно не совпадающие друг с другом теории (несовпадение может иметь разные причины, различные предпосылки и механизмы), они могут отчасти совпадать (не противоречить друг другу), отчасти расходиться. Чем менее противоречивы объяснения различных теорий, тем больше у нас уверенности, что наше знание приближается к истине. Там же, где они противоречат друг другу, возникает своеобразная “зона неопределенности”. Она может быть сужена лишь опытным, эмпирическим путем.

Задачей знания здравого смысла также является сбор и обобщение фактов об окружающем мире. Однако, в отличие от научного знания, самое большее, чего оно в состоянии достичь, — это установление простых и достаточно очевидных закономерностей типа “если..., то...”. Выражаясь языком методологии научных исследований, знание здравого смысла не идет дальше формулировки коррелятивных или направленных гипотез, в то время как задачей научного знания становится формулировка и проверка каузальных гипотез. Скажем, люди издавна пытались найти признаки, указывающие на то, какой будет погода в ближайшие дни; такого рода предсказания становились неотъемлемой частью сельскохозяйственного труда. Наблюдательность представителей различных поколений запечатлелась во множестве так называемых народных примет, таких, к примеру:

? Дым вертикально поднимается вверх — признак сухой погоды.

? Если ночью тихо, а днем ветер, который к вечеру стихает, — будет вёдро.

? Если с вечера туман, который расходится к восходу солнца, — будет сухая погода.

? Тонкая паутина прямо вытягивается по воздуху — знак теплой погоды.

? Стрижи и ласточки летают низко — к дождю и т.п.

Однако здесь дальше простой констатации указанной связи здравый смысл не идет. Научное же знание тем и характеризуется, что оно будет от самых истоков искать цепочку причинно-следственных связей, по которым в преддверии дождливой погоды ласточки летают низко: с приближением выпадения осадков воздух влажнеет и тяжелеет, поэтому мелкие насекомые скапливаются в слоях, расположенных ближе к земной поверхности, и птицам, которые питаются этими насекомыми, приходится переходить на бреющий полет и т.д.

Временность. Наконец, научное знание носит временный характер. Сколь бы тщательно и продуманно ни строилось научное исследование, можно быть уверенным, что в будущем другие исследования смогут продемонстрировать недостаточность, неполноту нашего понимания явлений. Новые наблюдения, новая, нам еще не известная, аппаратура, более тонкая техника, позволяющая провести более точные измерения, усовершенствования, вносимые в исследовательские проекты, проверки альтернативных объяснений, новые подходы к объяснению уже известных накопленных фактов — все это рано или поздно выявит ограниченность или эмпирическую недостаточность сегодняшнего научного знания, добытого нами и нашими предшественниками. Поэтому исследователю необходимо всегда оставаться открытым и готовым к изменению и совершенствованию понимания природных, психических и социальных явлений. Утверждение о временности научного знания ни в коей мере не означает, что сведения, накопленные, чтобы устареть, могут быть спокойно проигнорированы. Это в то же время не означает и того, что наше нынешнее знание значимо на века. Часто, когда люди размышляют о науке, они думают о научных “законах”. Научный закон — это обобщение того, что было испытано и подтверждено множеством эмпирических проверок. Любой закон, как правило, имеет отношение к обобщениям, которые были подтверждены целым рядом многочисленных повторных проверок. Временная природа научного знания подготавливает нас к возможности того, что будущие наблюдения могут прийти в противоречие с законами, принятыми сегодня.

Знание здравого смысла также заведомо ограничено во времени. Это обусловлено уже тем, что оно, будучи индивидуальным по своему характеру, претерпевает изменения в содержании вместе с изменением реального жизненного опыта его обладателя, приобретения им все более новой информации (а она поступает из окружающей среды непрерывно). Наконец, это знание в значительной мере исчезает с уходом из жизни его владельца. Хотя немалая его часть все же передается окружающим и остается с последующими поколениями.

Что касается мифологического знания, то оно в большей мере, нежели другие виды знания, претендует на незыблемость, неизменность и вечность. Его установления вообще ставят своей целью не просто упорядочение, а увековечение системы наших представлений о мире. Идеологическое знание в этом смысле также гораздо менее гибко и подвижно в сравнении с научным.

Разумеется, предложенная схема структуры наших познаний, как и всякая схема, весьма условна. В действительности мы постигаем окружающий мир всеми доступными нам средствами. В сознании индивидуальных носителей его, равно как и в коллективном сознании целых общностей (само слово со-знание — это производное от совместного знания, так же как, например, со-ратник обозначает товарища по совместному ратному труду), совокупность накапливаемой информации существует, в конечном счете, в сложном, далеко не всегда расчлененном единстве. Не говоря уже о том, что в продвинутых обществах вместе с развитием массовой грамотности и разветвленной системы образования знание здравого смысла во все большей мере пополняется за счет элементов научного знания.

Мы не случайно подчеркиваем тот факт, что предложенная аналитическая схема типологии различных видов знаний носит условный характер. В реальности вряд ли кто из нас смог бы сразу, четко и с полной определенностью отделить в общем объеме своего тезауруса идеологические знания от научных или от мифологических. Кстати, говоря о научном знании и способности к его усвоению и продуцированию как основе интеллекта, мы отнюдь не имеем в виду, что его обладателями могут считаться одни лишь научные работники, исследователи (профессиональные или самодеятельные). Интеллектуалами сегодня именуют и беллетристов, и художников, и артистов, и даже теологов. Однако, как нам представляется, это справедливо лишь в той мере, в какой для их повседневной, главным образом профессиональной, деятельности и творчества присущи черты, характерные для усвоения и продуцирования прежде всего научного знания, особенности процесса его накопления и систематизации. Кроме того, всех их объединяет использование логики в установлении связей, влияний и зависимостей.

К примеру, идеологическая доктрина в своей содержательной части (особенно в новой и новейшей истории) “произрастает”, формируется, развивается изначально именно из научного знания. Накапливаются факты, они систематизируются, обобщаются, трактуются... Выдвигаются гипотезы, объяснения. Другими словами, внешне все это происходит вполне “научно”. Другое дело, что накопление фактов носит чаще всего довольно предубежденный и нередко целенаправленно предубежденный характер: они отбираются и подгоняются под заранее выдвинутые или имплицитно подразумеваемые объяснения и гипотезы; и если какие-то наблюдения и факты не подтверждают исходных концепций, то тем хуже для фактов — они просто не принимаются во внимание, их как бы не существует, они отбрасываются, игнорируются — сознательно или бессознательно.

Поэтому нельзя не признать, что идеологии (а в новейшие времена — и религиозные течения) являются, как правило, продуктами чьей-то интеллектуальной деятельности, т.е. берут свое начало в определенной степени из научного знания, во всяком случае, стараются избежать явного противоречия и противостояния с ним. В конечном счете, любые теоретические концепции, обосновывающие фундамент (содержание, комплекс знаний и логическую структуру) любой религии или идеологии, были продуктом интеллектуальной деятельности, опираясь на накопленные (и зафиксированные на материальных носителях) знания предшествующих поколений, определенным образом систематизируя их.

Тем не менее, отмеченная нами выше специфика объективно существует, на что обращали свое внимание даже люди, не связанные вроде бы напрямую с наукой, а обслуживавшие в своей профессиональной деятельности главным образом нужды политики. Так, бывший шеф советской внешней разведки Л. Шебаршин, вспоминая годы своего “специального образования”, пишет, что

“...марксизм-ленинизм в тогдашней трактовке был предельно далек от науки. Его клишированные формулы и понятия имели характер ритуальных заклинаний, что-то вроде ежедневного и ежечасного подтверждения лояльности. Каждое учебное пособие даже в нашем весьма специальном учебном заведении начиналось с благочестивого тезиса о классовом характере разведки. (Время, когда классовый характер приписывался физике, биологии, математике, уходило медленно. У нас медленнее, чем у других)”.

Здесь необходимо помнить следующее. Наука, по самой своей сути призвана отражать объективную истину, не зависящую от тех или иных пристрастий, “полезности” или “вредности”. Идеология же выполняет принципиально иную функцию в социальном мире — выражение социального интереса определенных общественных сил и определенного социального идеала. Конечно, два этих типа знания определенным образом связаны между собою. Однако смешивать их не следует, ибо, как отмечает В.А. Ядов:

“ Идеология, опирающаяся на объективное научное знание, заслуживает положения научной. В противном случае она иллюзорна. Но наука, опирающаяся на идеологию, утрачивает право назваться наукой, превращается в наукообразную апологетику социального интереса”.

Причем, как нам представляется, сказанное справедливо и по отношению к национальной принадлежности тех или иных научных знаний. Здесь мы вполне согласны с А.П. Чеховым, которого вряд ли кто-то мог бы упрекнуть в отсутствии патриотизма, но который в своих “Записных книжках” отмечал: “Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука”.

Дата добавления: 2014-01-03