Введение. Идеал нового правового государства 5 страница

"Утопия" написана в виде разговора, происходившего в Антверпене между автором, приятелем его Петром Эгидием и путешественником Рафаилом Голодеем. Рафаил побывал в чужих странах и передает разговаривающим с ним результаты своих наблюдений. Собеседники спрашивают, между прочим, его, не случилось ли ему посетить Англию. Рафаил оказывается ознакомленным и с английскими порядками. Отвечая Мору и его приятелю, он передает им целую беседу, которую ему пришлось однажды вести по этому поводу, в бытность его в Англии, за обедом у епископа кентерберийского. Кто-то из гостей епископа задумал защищать суровые наказания, которым подвергают в Англии воров, вешая их по 20 сразу на одной виселице. Рафаил восстал против подобных речей и заметил, что гораздо лучше было бы обратить внимание на причины, которые заставляют людей воровать. Попытка выяснить эти причины приводит его к изображению экономической жизни Англии в начале XVI века. Здесь то Мор вкладывает в уста путешественников Рафаила любопытные замечания об английских порядках, тем более ценные, что они представляют собой результат непосредственных наблюдений. Историки и экономисты пользуются этими наблюдениями как ценными историческими свидетельствами.

Основная причина, из которой проистекают различные социальные бедствия, а в том числе и усиленные кражи, заключается, по мнению Рафаила, в крайней бедности низших классов. Богатство сосредоточено в руках немногих, а ряды бедных постоянно пополняются новыми членами. Из различных причин, порождающих это явление, Мор в особенности подчеркивает одно обстоятельство, тяжко отражающееся на положении трудящихся классов в Англии. Обстоятельство это есть расширение овцеводства в ущерб хлебопашеству.

Томас Мор, очевидно, имеет здесь в виду тот процесс огораживания полей, который в половине XV столетия принял в Англии угрожающие размеры. Под влиянием быстрого развития суконных мануфактур и возросшего спроса на шерсть разведение овец для получения с них шерсти сделалось чрезвычайно выгодным занятием. Крупные землевладельцы всюду спешат перейти от хлебопашества к овцеводству, которое представляло тем более удобств, что требовало лишь небольшого количества рабочих рук. И вот прежние открытые поля, на которых находили себе работу и пропитание безземельные крестьяне, исстари сидевшие на земле крупных собственников или арендовавшие ее на срок, заменяются обширными огороженными пастбищами. "Благодаря этой системе, - рассказывает Мор - овцы, можно сказать, пожирают людей. Крупные и мелкие помещики и даже эти добрые люди - аббаты, не довольствуясь старой рентой, которую приносили их фермы... Бросают земледелие, ломают дома своих крестьян и разводят овец. Для того чтобы жадный и ненасытный стяжатель мог огородить несколько тысяч акров земли, землепашцев сгоняют с их участков, прибегая к обманам и грубым притеснениям или же при помощи всяких несправедливостей заставляя их продавать все... И когда эти несчастные люди, скитаясь по чужим местам, истратят все, что им остается делать, как не воровать и затем по всем правилам справедливости быть повешенными, или же просить милостыни? Но и в этом последнем случае их бросят в тюрьму за то, что они не работают, между тем как никто не дает им работы. Ведь довольно и одного пастуха, чтобы заниматься скотоводством на таком количестве земли, для обработки которого под пашню потребовалось бы много рук".

Так изображает Мор бедствия низшего класса, которые были единственным последствием расширения пастбищ. Понятно поэтому, что ближайший совет, который, устами Рафаила, он дает английским порядкам, состоит в том, чтобы прекратить процесс этого расширения. "Положите, - говорит он - предел огораживанию полей, остановите это чрезмерное накопление богатств в руках немногих; восстановите земледелие и урегулируйте шерстяную промышленность". Однако все это не более как паллиативы. Продолжая разговор, Рафаил высказывает, наконец, свою главную мысль: нынешний порядок вещей покоится на ложных основаниях; везде, где существует частная собственность, неизбежны всевозможные несправедливости и бедствия. Единственный путь к общему счастью заключается в том общении имуществ, которое еще Платон считал необходимым условием идеального политического быта. Собеседники Рафаила замечают ему, что это едва ли осуществимо, так как при подобном порядке исчезнет побуждение к труду, а общего имущества не хватит на всех. Рафаил спокойно отвечает, что он не удивляется их сомнениям: они не могут представить то, чего не видели; между тем как он, путешествуя по чужим странам, был и в таком государстве, где установлен коммунизм и где царствует вследствие этого полное довольство. Это государство и есть Утопия. Рассмотрим вместе с Мором черты изображаемого им идеального устройства.

Утопия представляет собой остров, имеющий форму полумесяца, концы которого сближаются таким образом, что, открывая доступ в обширную гавань, вместе с тем представляют выгоды для защиты от внешних нападений. Это - остров исключительный и благословенный Богом: прекрасное положение у моря; чудная природа, одним словом - все внешние преимущества. Впрочем, в комбинациях автора эти внешние условия не имеют особого значения; для него гораздо важнее внутреннее устройство Утопии, на которое и мы должны поэтому обратить главное внимание.

Как во многих проектах этого рода, и в плане Мора мы встречаемся с известной искусственностью и придуманной правильностью политического устройства. На острове Утопии все точно соразмерено и определено, начиная с количества городов и кончая образом жизни граждан. По рассказу Рафаила, на идеальном острове находятся 54 города с точно отмежеванным для каждого из них пространством земли. Отметим любопытную черту в устройстве этих городов: в Утопии каждый город есть вместе с тем и центр деревенской жизни. Вокруг каждого города лежат поля, предназначенные для горожан, которые поочередно занимаются их обработкой. Ежегодно половина жителей переселяется на эти поля из города, уступая свои городские дома тем, которые в свою очередь переходят в город. Таким образом, по истечении двух лет происходит полное передвижение всех жителей. Все обязаны по прошествии известного срока заниматься земледелием. Мы не можем не отметить здесь у Мора реакции против возраставшей в его время обрабатывающей промышленности и стремления поднять земледельческий труд.

Но самыми основными условиями жизни утопийцев являются два начала, объясняющие все преимущества их быта: общность имущества и обязанность труда. Начала эти проводятся на острове Утопии весьма последовательно. Ни у кого из утопийев нет своего дома или поля; все жители постоянно переходят из города в деревню и обратно, лишенные возможности приобрести привычку к какому-либо определенному месту. Что касается труда, то для каждого, кроме земледелия, обязательно еще известное ремесло. Одни ученые и литераторы избавлены от физического труда, чтобы иметь возможность всецело предаваться умственной работе. Но никому не позволяется оставаться праздным. Начальники смотрят за тем, чтобы каждый исполнял свое дело: в этом и состоит их главная обязанность. Однако жители Утопии не обременены непосильным трудом. Они работают всего шесть часов в день, а остальное время проводят в отдыхе, в беседах и в литературных занятиях. Так как в Утопии работают все, то и шестичасового труда достаточно для удовлетворения всех потребностей граждан. Здесь нет праздных людей; нет и тех мнимых нужд и пустых прихотей, для удовлетворения которых тратится столько времени в других обществах.

Выработанные продукты сносятся в общие дома, откуда каждый гражданин получает затем все необходимое. При постоянном изобилии запасов начальникам нет нужды отказывать кому-либо в его требованиях, а гражданам нет повода требовать лишнего. В общее пользование поступают и съестные припасы, которые употребляются начальствующими для общих обедов.

Таковы, в самых общих чертах, основы жизни утопийцев, благодаря которым на острове их изгнана бедность и обеспечено полное благосостояние всех. Для тех, кто рисует подобные планы, всегда возникает вопрос: каким образом может быть достигнуто согласное содействие общему благу? Ожидать ли от новых условий жизни, что они переделают человеческую природу и превратят невольных тружеников нашего времени в бескорыстных работников на пользу общую? Или сохранить и для нового быта некоторые устои старой общественности, скрепляющие центробежные силы современной жизни? Что касается Мора, то он становится на сторону второго решения. Он не решается допустить чтобы и в благословенной стране, какой является Утопия, людям могла быть предоставлена полная свобода. Он думает, что и здесь должны оставаться некоторые связующие элементы, некоторые твердые устои общественности.

Прежде всего, он считает необходимым сохранить в Утопии принцип авторитета и власти. И в семейной жизни, и в общественных отношениях утопийцы подчиняются руководству старших. Глава семьи господствует и над женой, и над всеми членами своего рода. Патриархальное начало свято соблюдается на идеальном острове. С другой стороны, для обеспечения общественного порядка признается необходимым бдительный надзор начальствующих. Они должны следить и за регулярным исполнением обязательных работ, и за правильным ходом потребления. В управлении острова проведено выборное начало; но для предупреждения заговоров совещания о правительственных делах вне общественных собраний запрещены под страхом смерти.

Другой опорой общественности Мор признает религию. Гуманист и человек нового времени, он не стоит за какое-либо определенное вероисповедание. Среди жителей Утопии допускаются различные религии, полная веротерпимость царствует здесь. Но те, которые не признают никакой религии, не допускаются к общественным должностям. Такие люди, по мнению утопийцев, ищут только собственного наслаждения и стараются обходить закон, если он им неприятен. Неверующим запрещаются даже рассуждения с частными лицами во избежание вредного влияния на них. Высокое положение религии в государстве утопийцев сказывается в необыкновенном почете, которым окружаются его служители. Они изображаются в сочинении Мора как некоторые высшие существа, как святые и честные люди, пред которыми благоговейно преклоняются все. Им доверяется воспитание детей; пред словом их смолкают частные раздоры; в битвах они являются примирителями враждующих сторон.

Все описанные черты роднит социализм Мора с основами старого быта, в котором как религиозному, так и патриархальному началам принадлежало столь высокое значение. Старое и новое, воспоминания о прошлом и мечты о будущем прихотливо сочетаются в его построении. Чтобы отметить еще один случай подобного сочетания, укажем, наконец, на двойственное отношение Мора к цели человеческой жизни. Автор Утопии - человек эпохи Возрождения. Он не требует подавления удовольствий и всеобщего отречения от мира. Напротив, в его государстве господствует жизнерадостное созерцание и спокойное наслаждение всем, что дает человеку природа. Приятные умственные занятия и веселые беседы, прогулки в прекрасных садах, музыка в часы отдохновения и обеда - разнообразят жизнь утопийцев. Если не все человеческое счастье, то по крайней мере главная его часть, разъясняет Мор, заключается, по мнению утопийцев, в удовольствии. Однако рядом с этим новым духом выскакивает у Мора и средневековое представление о высоком значении подвижничества: и в Утопии есть люди, которые отказываются от мира и счастья, посвящают себя тяжелым неприятным работам и выносят суровый искус самоотречения. Чем больше отдаются они своей задаче, тем выше их нравственное удовлетворение и тем скорее достигают они своей цели - вечного блаженства.

Во всех этих сочетаниях старого с новым мы узнаем того Мора, который, по описанию его биографов, горячо желал общественной реформы и весь был проникнут уважением к духу, патриархальности, который, в качестве гуманиста, радостно и бодро смотрел на мир и вместе с тем носил под одеждой власяницу, предаваясь тайному аскезу. Стоя на рубеже двух эпох, он умел примирять в себе их противоречия, сохраняя свойственную ему от природы гармонию душевного настроения.

Закончив изображение идеального общественного быта, Мор еще раз повторяет свою основную мысль и свою заветную надежду: справедливость и счастье только тогда воцарятся среди людей, когда устранено будет неправильное распределение богатств и когда осуществится идеал общения имуществ. В сильных и ярких выражениях он рисует бедственное положение рабочего класса и высказывает убеждение, что только с уничтожением частной собственности водворится в существующих государствах блаженная жизнь, которой наслаждаются утопийцы.

Так, на самом рубеже нового времени, в произведении английского гуманиста намечается одна из главнейших проблем, и до сих пор волнующих европейскую мысль. В начале XVI в. мягкий и сострадательный Мор, наблюдая аграрную революцию, совершавшуюся на его глазах, и, тронутый бедствиями трудящегося класса, ставит уже так называемый рабочий вопрос, являясь, таким образом, провозвестником одного из важнейших течений новой политической мысли.

Среди современников Мор встретил большое сочувствие своим построениям. И, что особенно любопытно, его хвалят не только за благородство стремлений, но и за практическую мудрость. Самый изощренный опыт в делах человеческих, замечает один писатель, не оставляет ничего более желать в удачном описании республики утопийцев. Духовные лица находят в Утопии верный образ того устройства, которое осуществлено было первыми христианами. Оттого ли, что бедствия низших классов, которых Мор взял под свою защиту, были слишком ощутительны, может быть оттого, что к идеалу писателя относились слишком теоретически, как к прекрасной мечте, которой далеко до осуществления, - только все дают об его сочинении самые лестные отзывы, свидетельствующие об истинном энтузиазме его первых читателей. Сам король Генрих VIII высказывает автору живейшие знаки внимания. Он предлагает ему сначала богатую пенсию, а затем привлекает на государственную службу, чтобы возвести, наконец, на высокий пост канцлера Англии. Быть может, не без влияния Мора в 1517 г., т.е. год спустя после появления "Утопии", были образованы комиссии для производства расследований по аграрному вопросу в различных графствах, а вслед за тем приняты меры против огораживания. Впоследствии, начиная с Елизаветы, процесс огораживания вновь совершается беспрепятственно и крестьяне по-прежнему сгоняются с пахотных земель, увеличивая собой число безработных и нищих. Неудивительно поэтому, если все оппозиционные партии со времени Томаса Мора включали в свои программы требования снести изгороди и возвратиться к системе открытых полей. Но ни одна из партий, выступавших впоследствии с подобными предложениями, не была столь близка по своему духу, к учению Мора, как партия коммунистов XVII в., получивших название дигеров. Когда успехи революции, приведшей к власти народную партию, породили во многих надежды на близкую возможность коренных реформ, были заявлены и требования аграрного переустройства, при помощи которого безземельные могли бы получить наделы для обработки. Дигеры не желают, впрочем, полного нарушения приобретенных прав и отмены существующей собственности: они предъявляют лишь притязания на общественные пустоши и на государственные земли, требуя их национализации. Теоретиком этой партии явился Джеральд Винстанле. Самого беглого ознакомления с его взглядами достаточно, чтобы обнаружить близкое родство их с идеалами Мора. И для Винстанле главная беда современного общества состоит в том, что оно преграждает бедным возможность получать в свое пользование землю и этим лишает их средства пропитания. Идеал Винстанле состоит в том, чтобы земля стала общим достоянием всех и чтобы все трудились для общего блага. Рисуя идеал будущего коммунизма и мечтая об его осуществлении, Винстанле ничего так не боится, как возможного восстановления собственности, и потому он спешит придумать суровое наказание для тех, кто захотел бы назвать землю своей. Виновный в том должен быть поставлен к позорному столбу; его проступок записывается на дощечке, которая привешивается к его груди в течение года. На все это время он объявляется рабом и употребляется на принудительные работы. Если же кто-либо для восстановления собственности прибегает к восстанию, он должен быть присужден к смерти. Кажется, нет необходимости характеризовать далее идеал Винстанле, чтобы получить возможность сблизить его с "Утопией" Мора. Не может быть сомнения, что английские коммунисты XVII в. читали произведения своего родоначальника и вдохновлялись его идеалами.

Мы упомянули об английских подражателях Мора в XVII в. В XVI столетии он нашел себе сторонника в Италии в лице Кампанеллы, который, очевидно, увлекся также и Платоном. Но эта итальянская переделка идей английского коммуниста не представляет самостоятельного интереса. Мы ограничимся поэтому простым упоминанием о ней, чтобы перейти теперь к дальнейшему обзору английских учений.

Глава VI. Политические учения Англии в эпоху Реформации и революции

До сих пор мы говорили о тех доктринах, которые были вызваны к жизни промышленными кризисами Англии. Руководящей целью этих доктрин было устранение бедности и установление равномерного материального довольства всех. Пред этой заботой вопрос о личности и ее правах, о гарантиях свободы и совести оставался в тени: в это время он не был, очевидно, в Англии той злобой дня, из-за которой поднимались страсти и возгоралась полемика. Если мы обратимся к "Утопии" Мора, то мы должны будем отметить, что свобода личности вовсе не составляет предмета его главных забот. Утопийцы обеспечены материально; но они подчинены строгому контролю; жизнь их размерена и определена; они не могут свободно располагать собой; даже мелочи их быта, вроде формы одежды и устройства домов, предусмотрены в законе. В сочинении своем Мор допускал принцип религиозной веротерпимости; но на практике он держался иных воззрений и с некоторой фанатической настойчивостью требовал преследования еретиков. Знаменитый канцлер Генриха VIII, столь популярный в свое время, был, во всяком случае, верным представителем современного ему общества, и по его взглядам мы можем составить себе понятие о воззрениях этого общества. Гуманистическое движение коснулось в XVI в. Англии, но Реформация в ней только что началась, и ее великие идеи не успели еще проникнуть в общественное сознание. В царствование Генриха VIII Реформация, по удачному выражению Вэрда, проявилась лишь в том, что монастыри были ограблены и на место папского главенства поставлено королевское. Она имела скорее политическое значение, чем религиозное, и была более завершением старых стремлений английских королей к независимости от римского первосвященника, чем началом новых отношений. Еще со времени нормандского завоевания папа не имел среди европейских государей менее покорного сына церкви, чем английский король. Опираясь, то на феодалов, то на массу народную, король английский не боится спорить с папой и показывает ему неповиновение. Римская курия не раз вынуждена была идти на уступки по отношению к Англии, и Генрих VIII только подтвердил старые притязания своих предшественников, когда со свойственной ему решимостью объявил себя в 1534 г. главой английской церкви. Вспоминая условия, при которых совершился этот глубокий переворот в церковном быте Англии, мы не можем не удивляться несоответствию между крупным значением этого события и ничтожностью повода, которым оно было вызвано. Семейный скандал развода, из-за которого Генрих решился порвать с Римом, ничего не объяснил бы нам в понимании причин английской Реформации, если бы мы не имели в виду и прежние притязания английских королей, и слабость связей, соединявших их с Римом. Во всяком случае, со стороны короля Реформация была более внешним видом, чем внутренним переломом. Новая англиканская церковь не так уже была далека от католической. Во всех спорных пунктах король и послушное ему духовенство становилось на сторону католицизма. Это был скорее католицизм без папы, чем настоящий протестантизм. Однако со времени преемника Генриха VIII, Эдуарда VI, дело внутреннего религиозного обновления пошло успешнее, и если официальная церковь, нашедшая свое выражение в известном исповедании Кранмера, все еще держалась на почве компромисса между католицизмом и протестантизмом, то народное сознание становилось все более протестантским. Это подтверждается как жестокими мерами Марии Кровавой, очевидно, раздраженной сопротивлением народа, так и покровительством протестантизму со стороны Елизаветы - покровительством, которое явилось результатом практической необходимости. Продолжительное царствование Елизаветы было ознаменовано ростом той убежденной и стойкой фракции протестантизма, которая получила названием индепендентства и которая не хотела знать никаких сделок с прошлым.

С этих пор протестантские принципы вошли в такую глубь народного сознания, что малейшее стеснение религиозной свободы должно было вызвать самый решительный отпор. По свидетельству английских историков *(19), уже к концу XVI в. замечается перемена в настроении английского общества: оно становится глубоко религиозным. Библия, сделавшаяся отныне доступной в переводе, распространяется среди масс и привлекает общее внимание как новое и неожиданное откровение. Сторонним наблюдателям, заезжающим в эту эпоху в Англию, кажется, что все занимаются в этой стране богословием. Распространение пуританства подчеркнуло характер этой напряженной религиозности. Шумная веселость века Елизаветы, проявляющаяся иногда так заразительно и непринужденно у Шекспира, сменяется степенностью и серьезной сдержанностью. Примером этого нового настроения может служить Мильтон в позднейшую пору своего писательства, с его любовью к библейским сюжетам, с суровой нравственной выдержкой. Характеризуя Мильтона, Грин говорит, что мы не можем представить его себе увлекающимся шекспировским Фальстафом. Можно к этому прибавить, что нельзя вообразить и Шекспира зачитывающимся "Потерянным раем" Мильтона. Миросозерцание двух веков было совершенно различное. Как будто бы дух первоначального христианства повеял вновь в английском обществе и принес с собой новое углубление религиозной жизни. Эта перемена в настроении английского общества должна была сказаться последствиями не в одной церковной области; она оставила глубокие следы и в сфере политики. Религиозная фракция "независимых" - индепендентов - готова была постоять за себя и за свою свободу, и на этой почве должна была разыграться серьезная политическая борьба с правительством.

Еще 30 лет тому назад (в 1868 г.) появилось серьезное сочинение Вейнгартена под заглавием "Revolutionskirchen Englands", в котором сделана была, между прочим, попытка оценить политическую роль индепендентства с большей точностью, чем это делали ранее. Нам приходится теперь вспомнить заслуги Вейнгартена с тем большей признательностью, что его взгляды получили наконец должную оценку и дальнейшее развитие. В 1892 г. проф. Ковалевский, а три года спустя гейдельбергский ученый Иеллинек вновь вспомнили полузабытых протестантских политиков XVI и XVII столетий, чтобы подчеркнуть их значение в развитии политической мысли нового времени. *(20) Ковалевский признал в них родоначальников английского радикализма и отметил вместе с тем их значение для образования принципов французской революции. В том же духе высказался Иеллинек. "Что до сих пор считали делом революции, - замечает он - то на самом деле есть плод Реформации и ее борений. Первым апостолом принципов революции был не Лафайет, а Роджер Вильямс". Но что же нового внести индепенденты в оборот политической мысли?

Излагая французские оппозиционные учения, я старался подчеркнуть ту мысль, что при всем своем радикализме они коренились, в сущности, на почве средневековых преданий и что их конечной опорой являлись старые права сословного представительства, которые они хотели противопоставить утверждавшемуся абсолютизму. Идея представительства, как гарантия личной свободы, была тем результатом их стремлений, которые они запечатлели для развития нового времени. В этом отношении английские учения непосредственно к ним примыкали если не исторически, то логически. Дальнейший шаг, который они делают, состоит в том, что они впервые провозглашают известные права личности неотчуждаемыми и прирожденными, независимыми даже от народного представительства. Историки политических идей любят повторять, что "Декларация прав человека и гражданина" есть результат естественного права и рационалистической философии. А между тем Ковалевский и Иеллинек, вслед за Вейнгартеном, неопровержимо доказали, что французская декларация прав есть не более как список с соответствующих американских деклараций и что эти последние представляют собой выражение тех взглядов и требований, которые привозили с собой в Америку английские индепенденты, как плод политических опытов, вынесенных ими с родины. В этом отношении родоначальником всех позднейший заявлений подобного рода следует считать индепендента Роджера Вильямса, который переселился в Америку в 1631 г. и явился здесь истинным выразителем старых индепендентских традиций. Сущностью этих традиций издавна являлись начала безграничной веротерпимости и неотчуждаемой свободы совести. Один из наиболее ярких последователей представителей индепендентства, Робинзон, хорошо выражал взгляды своей партии, когда он говорил: "Я не могу достаточно оплакивать положение реформированных церквей, которые дошли до известного предела в религиозном вопросе и не хотят идти далее. Лютеране остановились на Лютере, кальвинисты на Кальвине; но если эти лица были в свое время великими светочами, то они все же не могли проникнуть вполне в тайны божественной истины, и если бы они жили теперь, то они так же охотно подчинились бы новому откровению, как и тому, которое получили сначала. Ибо невозможно допустить, чтобы христианство в столь короткое время рассеяло прежний мрак и чтобы вся полнота христианского познания могла раскрыться сразу".

Это убеждение, что истина не раскрылась еще вполне, что нет пределов ее исканию, представляет у Робинзона и его сторонников прогрессивный элемент религиозной жизни, резко отличающий их от консервативных догматиков. Эта подвижность религиозной жизни сообщила ей характер вечного искания, что так удачно отмечено в наименовании соответствующей части индепендентства сикерами, т.е. искателями. Сикерство было сродни квакерству, также ожидавшему постоянных озарений. На почве подобных взглядов и выросла впервые идея неотчуждаемой совести. Мы можем это с ясностью обнаружить на примере Роджера Вильямса, который сам принадлежал к числу сикеров. Явившись в Америку, он выступил здесь, сначала в общине Салем, а затем во вновь основанной им колонии Провиденс, горячим сторонником полной религиозной свободы и врагом всякого теократического смешения церкви и государства. Он был редким в то время защитником безусловной веротерпимости, распространения которой он требовал одинаково на всех - в том числе на евреев и еретиков. Проповедь этих принципов вызвала против него гонение в той общине, где он первоначально поселился. Но ему удалось привлечь на свою сторону нескольких приверженцев, и в 1636 г. он основал новую общину, которая с самого начала объявила своим главным принципом полную свободу веры. Роджер Вильямс убедил своих товарищей заключить соглашение, в котором значилось: "Граждане будут повиноваться законам, но только в гражданских делах, ибо религия не подлежит законодательному вмешательству". Здесь впервые был провозглашен принцип неограниченной и неотчуждаемой религиозной свободы. Позднейшие американские декларации только модифицировали далее этот принцип и передали его затем в декларацию французскую, которая и сообщила ему столь широкое распространение под именем прирожденных и неотчуждаемых прав личности. Роджер Вильямс явился провозвестником новых идей и в другом отношении. Вместе с индепендентом Коттоном, он впервые провозгласил, что истинный суверенитет в государстве принадлежит народу, который всегда остается судьей всех государственных дел. Как мы видели выше, Готман и другие французские теоретики также прибегали к понятию народного суверенитета, но в их устах это было скорее фигуральное выражение, чем подлинное обозначение их желаний. Они, в сущности, имели в виду не демократический строй, а сословное представительство. Англо-американские индепенденты и в этом отношении идут далее своих французских предшественников.

Но Роджер Вильямс был только первым провозвестником того сложного политического движения, которое под именем девеллерства играло такую крупную роль во время английской революции XVII в. и которое имело своим главным выразителем Джона Лилльборна. Левеллеры не оставили нам крупных политических произведений и систематических трактатов. Этим объясняется, почему их проходят обыкновенно молчанием в общих руководствах по истории философии права. Но принципиальное их значение настолько велико, что мы должны о них упомянуть хотя бы в немногих словах. Как справедливо указал Ковалевский, они именно были родоначальниками английского радикализма. У них мы уже встречаем весь тот запас политических идей, который составил славу XVIII в. Французы следовали в этом отношении за англичанами.

Исходным пунктом левеллерства, как и всей английской революции, явилось требование религиозной свободы. Преследование протестантов со стороны Карла I послужило основой, на которой недовольство народа, постоянно накопляясь, перешло наконец в открытое восстание. Религиозное воодушевление было той силой, которая скрепляла оппозиционную партию и привела ее к победе над войсками, гораздо более значительными, чем ее собственные. Главной опорой оппозиции являлась религиозная группа индепендентов, которая считала себя призванной осуществлять некоторую священную миссию. "Освободить совесть от всяких внешних стеснений и положить основу свободнейшему в мире государству" - такова была эта миссия, в которой религиозный и политический интерес взаимно поддерживали друг друга. Религиозные преследования, которые столь тяжелым гнетом ложились на личность, заставляют этих борцов за свободу вставить в свою программу требование, чтобы свобода мысли и совести были признаны неприкосновенной святыней, на которую не могли бы наложить руку ни король, ни парламент. Левеллеры были той частью индепендентов, которая всего последовательней и яснее проводила эту мысль, примыкая в данном случае к идеям Роджера Вильямса. Мы должны теперь познакомиться в общих чертах с взглядами этой партии и ее главного вождя Лилльборна. *(21)

Дата добавления: 2014-01-03