О Стратегии национальной безопасности 6 страница

— Никто не пьет в этом доме. — И она ругнулась по-английски.

Мать нахмурилась, Лида хихикнула. Петя встал и сделал шаг по направлению к англичанке. Но профессор, смекнув, мигом спас положение.

— С точки зрения филологической и того, что мы называем морфемой, и ныне модной семантики — наилучшего выражения в бранных словах достигли английские матросы торгового флота. Очевидно, посещая все, даже отдаленнейшие углы света, они изучили их с лингвистической пользой для себя. Главное, что поражает, это необычайная краткость самых сильных их выражений. В присутствии дам, — он сделал общий поклон дамам, — мы не станем углублять тему. Но эта область словесного творчества ждет своего историка и своего поэта.

— Не указывает ли развитие такой поэзии на особо грубые чувства? — спросил Петя, желая все же как-то осадить миссис Парриш.

— О нет, — протестовал профессор, — в японском языке, например, нет совсем бранных слов, а посмотрите на их чувства!

Вошел мистер Сун и попросил разрешения присоединиться к обществу в столовой. И он получил чашечку чая и пил с аппетитом, потому что профессор блестяще доказывал скорое банкротство японской политики и печальный конец ее агрессии.

— Как у вас тут хорошо и весело, — сказала миссис Парриш, — не хочется никуда уезжать.

Напоминание о ее скором отъезде вдруг заставило встрепенуться Диму, и он обратился к профессору с вопросом о том, могут ли собаки, например бульдоги, сделаться вегетарианцами, как, например, Бабушка. Профессор ответил, что могут, но только постепенно, через несколько 'поколений. «В чем мы — животные — нуждаемся?» — спрашивал профессор. Оказывалось, мы нуждаемся не в мясе или там масле, а в витаминах. Надо только найти их неиссякаемый и дешевый (хорошо бы бесплатный) источник — и человечество освободится от главнейшей своей заботы. Не будет войн. А в лесах и в пустынях будут миролюбиво и в дружбе пребывать ныне еще кровожадные звери. Он нарисовал очаровательную картину семьи бенгальских тигров, живущих исключительно травкой, и тигрицу, приносящую своему малютке как лакомство две-три весенних фиалки.

Миссис Парриш смеялась до слез. Она пробовала спорить с оратором, но он разбивал ее аргументы при самом их появлении, и она крикнула:

— Не верю, но сдаюсь. Больше не возражаю. Даже Кан, который как-то порхал в отдалении

с того момента, как Петя вернулся домой, маячил теперь в столовой, и его круглое лицо, как луна, всходило то здесь, то там в полуосвещенной комнате. Он тоже издавал какие-то звуки — не то протеста, не то одобрения, когда профессор вернулся к теме о войне. Единственным существом, не произнесшим ни звука и не подпавшим под очарование профессора Чернова, была Собака.

И этот мирный вечер в Семье успокоил все сердца, уврачевал раны. Опять казалось, что можно жить и что завтрашний день, несомненно, будет легче, счастливее предыдущих.

Наступила ночь. Половина обитателей дома № 11 уже спала. Профессор и Петя сидели в саду. Петя жадно слушал речи профессора, и перед ним раскрывались новые горизонты: жизнь свободной, независимой мысли, со всем ее величием, отчаянием и красотой.

Внутри обычной жизни открывалась возможность еще одной жизни, и, казалось, вполне не зависящей от внешних обстоятельств. Петя как-то вдруг понял Бабушку. Слушая профессора, он как бы твердой ногой стал на новое и твердое основание после зашатавшейся было под ним земли. Даже лицо его посветлело. Он впервые вздохнул свободно за все эти последние дни. Всходила луна. Из соседнего сада, как их в Семье называли, «счастливых людей» доносился нежный аромат цветов. «Цветут никотины», — в скобках заметил профессор, говоря, собственно, о смерти Сократа. Петя не слыхал еще о смерти Сократа и, слушая, восторгался мучительно и сладко. И голос бабушки, доносясь из комнаты миссис Парриш, звучал для Пети по-новому, открывая какие-то сокровища человеческой души. Она говорила:

— И увидев, что у Тани начинается цинга, наш тюремщик, солдат-большевик, стал жалеть ее. Но прямо он не хотел выразить этого, потому что я и Таня были «врагами народа». Он принес чесноку и кислой капусты и крикнул: «Ешь!» Она боялась и отказывалась. Тогда он сделал страшное лицо, приставил револьвер к ее голове и крикнул: «Ешь, а то я убью тебя!»

— Кан, — доносился из кухни голос Матери, — надо развесить эти тряпки. Они высохнут за ночь.

«Боже мой! Как прекрасна жизнь!» — подумал Петя.

Следующий день был днем триумфа Лиды: она выиграла первенство T.A.S.A. [Вероятно, Спортивная ассоциация территориальной армии.] в плавании и получила приз, чайный сервиз на шесть персон и шесть серебряных чайных ложек. Но кто же помог ей унести приз домой? Тот самый американский мальчик! Он подошел, представился, поздравил Лиду и предложил свою помощь. И всю дорогу до ее дома они шли вместе. Разговаривали мало, но о чем тут было говорить! И как накануне Петя, Лида мысленно восклицала:

«Боже мой! Как прекрасна жизнь!»

Лида не была избалована ни друзьями, ни подарками. Как и Петя, она была одинока. Английские девочки, плававшие в одном с ней пруду, были так же далеки, как и Петины футбольные товарищи. Они не приглашали Лиду к себе, и Лида не решалась пригласить их в № 11, так как никогда английская девочка в Китае не войдет в русский дом. Почему? Лида чистосердечно думала, что это ее собственная вина. Те девочки были счастливее и лучше. Они так прекрасно были одеты. У них всегда было свободное время, друзья, деньги. Они устраивали прогулки в автомобилях и верхом, пикники, балы, пьесы. У них были свои клубы. Они все путешествовали много, и всегда первым классом. Что им Лида? Что она могла показать им, чем угостить в пансионе № 11? Их матери были веселы, нарядны, красивы и молоды. Их отцы были богаты. Зачем им ещё Лида? Кто виноват, что она русская и у ней была революция, а они — англичане и у них революции не было?

Так смиренно Лида принимала свое унизительное общественное положение, не обижаясь и никого ни в чем не обвиняя.

И вот, и совсем неожиданно (Бабушка в таких случаях говорила: «Не из тучи гром»), идет с ней этот мальчик и, если уши не обманывают ее, приглашает ее в кинематограф. Он добавил: «по воскресеньям». «У него столько денег!» — думала Лида в радостном удивлении. До сих пор она бывала в кино только на бесплатных картинах, раз в год, для детей бедняков, на Рождество. Да, профессор прав, мир устроен разумно, и Абсолют за всем присматривает.

Лида с трудом сохраняла самообладание. Все было правда. Джим шел рядом, нес большую коробку с призом и говорил эти чудесные слова. Уж пришли, но он не спешит прощаться. Он настаивает на том, чтобы самому внести коробку в дом №11.

Все реально, все правда. Они вошли в дом. Она познакомила Джима с Бабушкой, с Матерью, с Димой. И Джим улыбался и говорил, что очень рад всех видеть. Бабушка предложила выпить чайку из нового сервиза. Лида кинулась и поцеловала Бабушку за это. Гость принял приглашение и сказал, что очень любит чай. Черновы спустились в столовую и также приняли приглашение отпраздновать чаем Лидины триумфы. Дима уронил одну из новых чашек, она разбилась. Лида вдруг разрыдалась, и Дима тоже громко заплакал. Джим кинулся к Лиде и сказал, что знает магазин, где можно купить точно такую чашечку, и их опять будет шесть, и что завтра же, если ему разрешит Лида, он придет и принесет новую чашечку. Лида сразу успокоилась и поцеловала Диму. Собака, не любившая человеческой непоследовательности в чувствах, медленно покинула комнату.

Вдруг наступила минута покоя, и Лида неожиданно громко заявила, что она не знала раньше, какие хорошие люди американцы, и что они куда лучше англичан. Профессор сейчас же и объяснил, что причина этого — демократическое воспитание. Обращаясь исключительно к Джиму, он полушепотом сообщил свои опасения, что стали шаткими прекрасные традиции Америки, и просил его восстановить их в первоначальной силе и возможно скорее. Джим чистосердечно признался, что ничто подобное не приходило ему в голову, но на горячие просьбы профессора обещал обо всем этом серьезно подумать.

Затем, за четвертой чашечкой чаю, профессор объяснил всей компании теорию определения длительности времени. Чем дольше живет человек, тем короче его дни. Один и тот же день в четыре раза длиннее для Димы, чем для Матери. По его словам, измеряя жизнь этим мерилом полученных впечатлений, Лида, например, и Джим уже прожили половину своей жизни. На это они оба ахнули и переглянулись.

Даже Дима понял что-то, потому что он спросил:

— А как наша бедная Бабушка успевает жить с нами, если у ней такой маленький день?

И вдруг все почувствовали, что очень устали. Чай был закончен. Все разошлись.

Подумав о чем-то, Лида поднялась к миссис Парриш.

— Миссис Парриш, нет ли у вас немного пудры?

— Была где-то когда-то, но сейчас уже не найти. День, как обычно, закончился приготовлением

постелей. Счастливо улыбаясь, Лида засыпала на шести стульях. Постель была уже для нее коротка, но восьми стульев у Семьи не было. Не важно. Засыпая, она видела, как блестели ее чайные ложечки на буфете, как белели новые белые туфли. Это были ее собственные вещи. Лицо Джима улыбалось, и звучали слова: «кинематограф… по воскресеньям».

— Нет, если такие случаются дни в жизни, стоит жить!

Она заснула и сейчас же увидела прекрасный сон. Она шла по поляне, покрытой травой и цветами. Над нею сияло веселое утреннее солнце. Роса сверкала на листьях, на лепестках цветов. Она шла одна. Она шла и пела, легко и радостно, как соловей, сама радуясь своему пению. Потом она поднялась от земли и шла уже по воздуху, все выше и выше, все легче — к сияющей голубизне неба. Прохладные перламутровые облака тоже шли или плыли с ней вместе, далеко от земли, по направлению к солнцу.

Мать спала на полу, на матрасе, и в это же время видела 'просто кошмар. Перед тем как заснуть, ее последней мыслью был каменный уголь. Цены на уголь поднялись страшно. Подходило время делать запасы на зиму. Подвал был пуст. Ни денег не было, ни угля. И вот во сне она увидела себя стоящей посреди огромной равнины. Почвой ее был уголь. И больше не было нигде ничего — ни неба, ни солнца, ни света, — все уголь. Он лежал, черный и страшный, где ровно, где холмиками. От него исходило какое-то зловещее мерцание, и оно одно освещало — тускло и скупо — равнину. Мать украдкою оглянулась и, убедившись, что она совсем одна, стала торопливо собирать уголь. «Наберу немножко на зиму», — шептала она, и ей было страшно. В руках у ней оказался грубый мешок, каким покрываются рикши, и туда она складывала собранный уголь. Кусочки поменьше она собирала в карманы. И все время в страхе она оглядывалась по сторонам, потому что знала, что уголь — чужой и она крадет его. Она торопилась. Она знала, что может быть поймана кем-то и кем-то наказана. Но ей хотелось набрать побольше. «Еще кусочек, — шептала она, — вот этот и этот, и нам хватит на зиму». И она все нагибалась за углем и все собирала, задыхаясь от поспешности и от страха.

Бабушка проводила бессонную ночь. Она старалась освоиться с фактом, что профессор Чернов — атеист. Возможно, и не совсем атеист, но уж никак и не преданный сын Православной Церкви. Не сказал ли он ей, и с улыбкой, об одном святом, отдавшем \ жизнь за обличение людских пороков и которого Бабушка особенно чтила: «Возможно, он был святым, но он не был джентльменом». Прекрасные качества профессорского Абсолюта были ей ни к чему. Нечему радоваться! При всех удивительных качествах ума и сердца, профессор мог оказать даже гибельное влияние на Семью. А с другой стороны — отказать Черновым, куда они пойдут? Утомленные, одинокие, старые. Вопрос был трудный. Бабушка начала молиться. Но она не могла молиться, лежа в постели. Тихонько, чтобы не поднять шума, она встала с дивана, прошла мимо спящей на стульях Лиды к иконе и опустилась на колени.

— Владычица, Взыскующая погибших, к Тебе прибегаю за советом и помощью. Всего мы лишены, всех житейских благ, на то Его Святая воля, не ропщем. Но сохрани нас от духовного падения, от ожесточения сердца, от безбожной мысли — не допускай, Владычица» не допускай!

И вдруг профессор сделался ей совсем не страшен. Она встала с колен успокоенная, улыбаясь. «Профессор… славный, забавный такой старикан! Да от него ли учиться худу? Мало ли в мире других людей и зрелищ!» Судьба Черновых решилась: они остались в Семье.

И профессор в эту ночь не спал. Он сидел за столом и составлял письмо. Это было еще одно обращение к Гитлеру. Утром Анна Петровна переведет его с английского на немецкий и итальянский и последнюю копию пошлет Муссолини. Он писал сосредоточенно и старательно:

"Друг мой, не умножайте человеческих страданий! Не призывайте к войне. Вы никого не сделаете счастливее. Подумайте и о себе: «Взявший меч от меча погибнет». Посмотрите, сколько на свете прекрасной мирной работы, дающей душевный покой желающему. Присоединитесь к миротворцам. Я обращаюсь к Вам как член человеческой семьи: «Воин! Дайте нам отдых. Вы довольно уже воевали».

Наконец появился и мистер Стоун, брат миссис Парриш.

Это был небольшой господин, на вид до того утомленный, что жизнь, казалось, была для него непосильной. Его пальто было слишком для него тяжелым и длинным, шляпа слишком высока. Очки закрывали почти все его лицо. Он шел медленно, усталым, запинающимся шагом и, когда говорил, задыхался.

Семья впервые видела усталого англичанина, и он казался ей не англичанином вовсе, а самозванцем. Казалось невероятным, что человек, имеющий подданство, паспорт и деньги, сын страны, владеющей полумиром, вдруг может сделаться таким печальным и усталым. Чего еще он мог хотеть? ' Чего еще ему недоставало?

Он появился в неудачный для Семьи момент. После бессонной ночи Бабушка плохо играла в карты. Миссис Парриш выиграла несколько раз и каждый раз выпивала свою награду. Она была возбуждена успехом. Приезд брата прервал игру, и с первого же слова они стали ссориться. Точнее сказать, ссорилась только миссис Парриш. Мистер Стоун терпеливо и устало выжидал пауз, когда она умолкала в изнеможении, и тогда он повторял неизменную одну и ту же фразу, что она должна немедленно переехать в отель, а затем вместе с ним ехать в Англию. После нескольких часов такой беседы миссис Парриш наконец согласилась немедленно переехать в отель.

Отъезд ее был поспешным и сумбурным. Она взяла только один чемодан, обещая вскоре прислать слугу из отеля за остальными вещами. Она была как-то потрясена разлукой с Семьей, целовала Бабушку, чему-то смеялась, отчего-то плакала. В прихожей она взяла пальто Анны Петровны и большой синий зонтик мистера Су на и уверяла, что эти вещи принадлежали ей. У самого автомобиля она вдруг стала кричать, что нашла выход: пусть вся Семья сейчас же едет с ней, и они все вместе будут жить в отеле. Мистер Стоун, очевидно, не подозревал, как далеко зашла «болезнь» сестры. Он был совершенно подавлен беспокойными часами, проведенными в ее комнате, и казалось, что

конец его близок. Все же он нашел силы втолкнуть ее в угол "автомобиля — когда она стала приглашать всех в отель, — захлопнуть дверцу и крикнуть шоферу, чтобы он поскорее отъехал от пансиона № 11. За все это время он только раз обратился к членам Семьи. У самого же автомобиля он глянул в сторону, где стояли Мать, Бабушка, Лида и Дима, и сказал кратко, чтобы счет послали на его имя в отель. Он не добавил ни «спасибо», ни «до свидания», как не сказал и «здравствуйте» при своем появлении. Все, кто мог, принимали участие в проводах миссис Парриш. Профессор Чернов галантно держал открытой дверцу автомобиля и так стоял, вероятно, минут десять. Мистер Сун старался получить свой зонтик и, получив, кланялся и выражал твердую уверенность, что благоденствие и радость будут постоянными спутниками жизни отъезжавших. Японцы здесь и там поднимали упавшие и уроненные вещи и подавали их кому попало с поклоном и вопросом о здоровье. Кан крутился около мистера Стоуна, смахивая с него пыль и стараясь получить на чай. Анна Петровна прижимала к груди отвоеванное пальто, и на лице ее сияла кроткая улыбка. Лида, не уступая никаким приказаниям миссис Парриш, отказывалась спеть дуэтом на прощание. Дима с испуганными круглыми глазами особенно старательно помогал миссис Парриш поскорее уехать, он даже тихонько подталкивал ее сзади. Пети не было дома.

Когда отбыл автомобиль с кричащей миссис Парриш внутри, все провожавшие шатались от усталости и у всех была жажда. Чей-то слабый голос произнес: «Чай». Именно в эту минуту почтальон принес доплатное письмо от мадам Милицы. Нужны были 20 сентов. При слове «деньги» японцы исчезли, не спросив о здоровье. Только у мистера Суна можно было подозревать наличные 20 сентов. К нему и обратилась с просьбой Бабушка. Мистер Сун с поклоном вручил их Бабушке. Письмо было получено. Все были приглашены пить чай, и началось чтение письма мадам Милицы.

Письмо было из Гонконга. Казалось, судьба оставила в стороне все другое и сосредоточила весь свой интерес на Милице и ее путешествии. Пароход перенес необычайный тайфун. Он не мог войти в гавань. По словам присутствовавших, это был величайший тайфун за целое столетие. Мадам Ми-лица была единственным пассажиром, не ожидавшим смерти. Вышли вся пища и вся вода для путешествующих третьим классом. Наконец пароход все же вошел в гавань. Тут оказалось, что в городе совершенно не было места для пассажиров. В китайском городе свирепствовала холера. Власти Гонконга запретили всем русским — и белым и красным — сходить на землю. Решено было отвезти их обратно в Шанхай. Но поскольку в Шанхае шла война и пароход туда не шел, власти парохода секретно выпустили русских на берег, и пароход отчалил. И здесь мадам Милица нашла клиента. Это была русская девушка, молодая, одинокая, бедная. И карты показали, что ее ждет богатство, почет и слава, что она выйдет замуж за очень пожилого джентльмена, имеющего очень высокое положение в обществе. У ней будет шесть человек прекрасных детей.

Плача от радости, девушка уплатила мадам Ми-лице пятьдесят гонконговских центов. Следовало получить доллар, но у девушки не было доллара. Мадам же Милица сообщает о факте недополучения гонорара без упрека. Великодушие человека и заключается в том, чтобы время от времени погадать ближнему подешевле или и совсем даром.

Что же касается личной судьбы мадам Милицы, то, согласно картам, ее следующее письмо придет уже из другого города. Она шлет всем поклон и просит вспоминать ее как преданного друга Семьи.

Письмо читал вслух профессор Чернов. Он выказал необычайную способность понимать, что писала Милица. Часто требуются обширные знания, чтобы понять невежество, и глубокая мудрость всегда имеет что-то общее с детской наивностью. Если Милица часто и не подозревала, из какого языка она заимствовала то или другое слово, профессор, как лингвист, сейчас же устанавливал его происхождение и значение. Если в своих рассуждениях она опускала знаки препинания, а в доказательстве — главный довод, профессор угадывал его. Письмо мадам Милицы произвело наибольшее впечатление именно на профессора.

С отъездом миссис Парриш дом № 11 потерял половину своего голоса. Он затих. Бабушка поспешно занялась давно замышляемой работой. Как-то раз миссис Парриш отдала ей несколько мотков страшно спутанной шерсти для вязания. С неиссякаемым терпением Бабушка аккуратно размотала всю шерсть в клубочки. Получился фунт с четвертью, а может быть, и полтора фунта, прекрасной английской шерсти для вязания, — не какой-нибудь японской, которая садится и теряет цвет после первой же стирки; не китайской, колючей и грубой, — нет, это был лучший сорт чистой английской шерсти благородного темно-синего цвета. Какое богатство! Бабушка предвкушала долгие и спокойные часы вязания. Монотонные движения рук и сидение на месте всегда как-то успокаивали ее, помогали продумать все, что ее тревожило в то время. Сейчас Бабушка нуждалась в этом. Ее душа была полна смущения: как все неудачно сложилось в день отъезда миссис Парриш! Какое зрелище представилось мистеру Стоуну, когда в сопровождении Кана он вошел в комнату! Миссис Парриш, растрепанная, красная лицом, была сильно навеселе. На столе в беспорядке валялись карты и стояла бутылка виски. За выигрыш Бабушка наливала ей стаканчик. Она — старая женщина — в такой обстановке! Что подумал, и имел право подумать, мистер Стоун о ней, о Семье и вообще о пансионе №11. И не было возможности все это объяснить — и почему играли в карты, и почему именно она наливала виски. Мистер Стоун ничего и не спрашивал. Он ни разу не обратился ни одним словом к Бабушке. После первого взгляда, по хорошей английской манере, он уже не замечал безобразия. Оно перестало существовать для мистера Стоуна, не допускалось в поле его зрения. Для Бабушки, любившей во всем благообразие, происшедшее в тот день было тяжким унижением. Она хотела продумать все снова за вязанием, смириться и успокоиться, надеясь, что когда-то и где-то миссис Парриш сама объяснит брату истинное положение вещей, если, конечно, он станет слушать.

Вид клубков шерсти успокаивал ее. Темно-синяя! Почти полтора фунта! Но что начать, как использовать это неожиданное богатство? Если связать кофточку для Лиды, останется на безрукавку для Димы. Она уже видела Лиду в белых туфлях, в новом платье, и сверху — благородная синяя кофточка; а рядом шел Дима в безрукавке. Какой хороший тон! Двое детей семьи одеты одинаково. Так бывает только в богатых семьях. А с другой стороны, вышел бы хороший светр для Пети. Петя высокий, красивый, а в чем он ходит в свой футбольный клуб? И какой богатый цвет для блондина! Но Таня, Таня! Сколько лет она не имела ни одной новой вещи! В чем она ходит! Она купила себе чьи-то обноски на Rummage Sale американского клуба, всего на доллар — и это было три года тому назад. Зимой как она дрожит, когда приходит с базара! Но вот и еще двое сирот, Черновы! Вот это бедность! Все, что на них, было куплено в Германии — подумать только! — до мировой войны! Этот его жилет, которым он гордится, и шляпа. А Анна Петровна? У ней просто странное платье, как будто бы сделанное из мха. Мох этот как будто даже растет и завивается на ней. Приехав, она его выстирала и ходила в пальто, пока оно сохло. Пожилая, образованная дама, а у ней единственное платье! Нет, недопустимо! — и, отсчитав 84 петли, Бабушка начала светр для Анны Петровны. Она вязала — две направо, две налево, накид — и старалась оправдать логически, практическим доводом, движение своего сердца.

«Что ж, профессор начал уроки с Димой. Он предполагает учить Лиду, Он развивает и Петин ум. Все это даром. Мало ли что он говорит, будто учить — его первое удовольствие. Что мы сделали для них? А светр будет роскошный. И фасон такой общий, что при случае и профессор наденет. Две направо, две налево, накид».

— Да, о чем это я хотела подумать? — спросила себя Бабушка и вдруг почувствовала, что никакого беспокойства на душе у нее уже нет. Что же касается мистера Стоуна, пусть думает о ней что хочет.

И она сидела спокойно, отдыхая душой и наслаждаясь вязанием.

Но вскоре какие-то осторожные звуки, как бы глубокие вздохи, отвлекли ее внимание. Это был Кан. Он, очевидно, собирался мыть именно то окно, у которого сидела Бабушка. Всякий раз, когда Кан начинал какую-либо работу по собственной инициативе, за его усердием скрывался тонкий практический расчет.

— Что тебе нужно? — задала Бабушка прямой вопрос.

— Хочу знать ваше благосклонное мнение. Собираюсь жениться.

— Жениться? Как? Ведь ты же женат!

— Это дело прошлое. Давно было.

— Но у тебя же есть жена и дети.

— Один мальчик, две девочки.

— Чего же тебе еще?

— Хочу вторую жену. — Кан оставил ведро и, сделав шаг к Бабушке, заговорил вкрадчиво. — Невесты очень подешевели. Очень. Война. Пищи нету, жилища нету. Невеста дешево. Лучшего времени жениться не будет.

— Две жены в доме? Какой стыд!

— Нет, миссис, по-китайски две жены — хорошо. Три — лучше. Четыре — самый богатый фасон.

— Четыре! — воскликнула в негодовании Бабушка.

Кан сделал еще шаг и заговорил умиротворяюще:

— Четыре жены хорошо, потому что Север, Восток, Запад и Юг. Очень старый закон.

— Кан, это плохо. Я читаю книги и знаю, хороший китаец в настоящее время имеет только одну жену.

— Миссис, — Кан пустил в ход самые убедительные интонации голоса, — до этой войны за хорошую невесту — городское воспитание — вы бы заплатили ее почтенным родителям сто серебряных долларов. И еще трехдневное угощение всем родственникам и друзьям семьи. Музыка для всей улицы. И невеста сказала бы: теплое пальто с меховым воротником, золотое кольцо и серьги, часы на руку — городское воспитание. После войны: почтенные родители — шестьдесят серебряных долларов, совсем мало осталось в живых почтенных родственников, музыканты теперь совсем дешево. Невеста — пальто без мехового воротника, серебряное кольцо и серьги и без часов. Видите?

— Ничего не вижу. Ты спросил совета, я говорю: «Нет!» Шестьдесят долларов истрать на свою старую жену и ей купи пальто.

— Мое семейство — деревенский народ. Очень простые люди. Моя жена только и умеет работать то в фанзе, то на поле. Я — городской джентльмен уже давно. Городское воспитание. Я хожу в театр. Хочу купить хорошенькую вторую жену, сидеть около меня в театре.

— Что же, твоя первая жена не могла бы сидеть в театре?

— Не умеет. Деревенское воспитание. Боится. И она некрасивая. Потом, у ней много работы. Некогда ходить в театр.

— Вот что я тебе скажу, Кан. Мой совет: возьми свою жену и детей сюда в город. И живите согласно и мирно. И не упоминай больше о второй жене.

— Но это так дешево, миссис. Она сказала, что вышла бы за меня и без серебряного кольца и сережек, но боится, ее сестры станут смеяться над ней. У них были золотые кольца и сережки. Городское воспитание. Без серебра она потеряет лицо. Семья ее будет унижена, сестры станут смеяться.

— Кан, я — старая женщина. Слушай моего совета. Не хочешь, спроси своих, кто постарше. Живы ли твои родители?

— Только достопочтенная матушка.

— Спроси ее совета.

— Письма идут долго. Война. А цены тем временем могут подняться. Опасно.

— Если ты решил, зачем ты меня спрашиваешь?

— Миссис… кладовка около подвала пуста. Вторая жена жила бы в ней. И вторая жена кушает очень мало…

— Довольно! — сказала Бабушка и даже отложила вязанье. — Последнее слово: отдам кладовку первой жене; второй — нет кладовки. Не согласен — уходи. Получим деньги с брата миссис Парриш и сейчас же тебя рассчитаем. Понял?

Кан как будто передумал мыть окна. Он взял ведро, тряпки и ушел.

С приездом Черновых дом № 11 зажил интенсивной умственной жизнью. Все начали чему-нибудь учиться. Но Дима, как проявивший наибольший энтузиазм, сделался любимым учеником* профессора. Этому ребенку он отдавал все свое свободное время. С того момента, как Дима впервые взглянул в микроскоп, он стал интеллектуальным рабом профессора. Он смотрел в микроскоп на все: волос Собаки, засохший лист, кусочек червяка, кусочек собственной кожи, каплю воды, крупицу земли. И на каждый вопрос он имел обстоятельный ответ от своего учителя.

Все сделалось объектом научного анализа и эксперимента. Как-то раз Анна Петровна купила курочку, чтобы сварить суп. Но профессор тотчас же завладел покупкой и дал Диме блестящий урок анатомии. Дима вооружился Петиным перочинным ножом и тоже научно работал. Анна Петровна терпеливо ожидала своей очереди заняться курицей. Ей очень хотелось супа. Она долго колебалась перед тем, как решиться на подобную трату. Как давно они не видели супа! Куриный бульон будет лучшим лекарством для старых и отощавших желудков. Он смягчит все внутри, напитает, согреет.

Наконец она получила курицу, разрезанную по всем правилам аутопсии, которые — увы! — не совпадают с правилами кулинарного подхода к птице, предназначенной для бульона. Но куриная голова и внутренности ей не были выданы. Они хранились на льду для следующего урока.

Жизнь, бывшая раньше для Димы только поверхностным процессом, стала раскрываться вглубь. В нем проснулась жажда знания. Он жил теперь в постоянном удивлении и восторге перед раскрывающимся на его глазах новым миром.

И Петя также стал прилежным учеником "профессора. Поздние вечерние часы они проводили в оживленной беседе. Впрочем, говорил учитель, ученик же лишь время от времени задавал вопросы.

Перед умственным взором Пети разрушалось обычное представление о времени и о пространстве. Они провозглашались единым в Абсолюте. Человечество стояло перед величайшим открытием — научным доказательством духовного бессмертия. В какой форме? Это — не важно. Форма — это жалкая человеческая попытка остановить вечное движение, отделить что-то от неделимого, уловить и зажать в кулаке неуловимое, заковать в цепи невещественное. Забудем о форме! Уйдем мыслью в то, что все мы бессмертны. Поняв это, мы свободны от страха. Мы отбрасываем наши ложные идеи, основанные на ошибочном определении мира как лишь материального, управляемого механическими законами, как думает, например, Анна Петровна. Человечество попало в ловушку своих собственных ошибочных идей. Ловушка захлопнулась. Человек задыхается в. ней, бьется, теряет разум. Давайте выпустим человечество на волю! Пусть оно дышит радостно в знании о бессмертии. Люди будут любить друг друга, потому что идея бессмертия необходима для любви, она же исключает ненависть. Вы понимаете, Петя, как и откуда надо вести борьбу со злом в человечестве?

Если Анна Петровна была поблизости, она никогда ни одним словом не вмешивалась в такие беседы. Она только слегка вздрагивала при особо восторженных восклицаниях профессора, как будто бы ей было холодно от его идеи бессмертия. Неужели опять — холод, пространство, движение? Она надеялась наконец на отдых и покой: умереть — так совсем, совсем умереть. Навсегда и окончательно.

Дата добавления: 2017-01-14