Аттестационный лист-характеристика 5 страница

— Тут нечего думать, — ответила я и целеустремленно направилась в отель.

Писать было трудно, и я все время испытывала неприятное ощущение, будто и Вагнер, и Мюссе, и Байрон заглядывают в письмо через мое плечо. Но я пыталась, как могла, объяснить Яну: теперь я уверена в том, что давно подозревала, — никогда в жизни мы не смогли бы быть вместе и, если бы попытались, стали бы несчастны. Я написала, что здесь, в Венеции, глупость прозвенела мне колокольчиками и я безвозвратно, без надежды на спасение погибла. «Спрячь память обо мне в ящик бюро и забудь меня!» И, очень расстроенная, лизнув конверт, заклеила его и спустилась с ним к портье.

— Да, да, знаю, это жалкое письмо, и вы написали бы его гораздо лучше, — нетерпеливо заявила я Вагнеру, Мюссе и Байрону и отправилась на поиски Евы. Она появилась, подхватив под руку с одной стороны господина Мальмина, а с другой — господина Густафссона. Вся туристическая группа собиралась в Венецию — осмотреть Дворец дожей, и разбитое сердце не было достаточно веской причиной, чтобы освободить меня от обязанности ехать вместе со всеми.

Я пробралась поближе к Фриде Стрёмберг; в печали очень хочется держать ее за руку! Она из тех, на кого можно опереться на этой земле.

— Фрида, — шепнула я ей, — ты когда-нибудь влюблялась?

— Да, один раз, — ответила она с готовностью, как будто я спросила ее: «Который час?»

— А он, он любил тебя?

— Вовсе нет, — ответила Фрида. — Это был наш школьный учитель, на десять лет моложе меня, к тому же еще и помолвлен.

— Ах, Фрида, разве ты не была тогда несчастна? — участливо спросила я.

— Несчастна? — переспросила Фрида. — Да я никогда в своей жизни не была так счастлива! Милые вы мои люди, как это было чудесно!

Я недоверчиво посмотрела на нее. Что чудесного в безответной любви?

— Отгадай, что он мне однажды сказал? — оживленно продолжала Фрида. — «Фрёкен Стрёмберг, у вас воистину красивый голос!» Понимаешь, он руководил у нас церковным хором. А я тоже пела в хоре! Иногда соло. Вот тогда он и сказал это, когда мы репетировали. И все слышали его слова. Это было, как раз когда мы стояли перед школой и прощались. Я потом всю ночь не спала!

Мне не довелось услышать других сердечных тайн Фриды, потому что мы уже приплыли и надо было сойти на берег.

— Да, да, у каждого свои воспоминания, — сказала Фрида и посмотрела на меня своими лучистыми глазами. — И должна сказать тебе, Кати, одно: чудесно быть влюбленной. И любят тебя или нет, это совершенно не важно!

Задумчиво брела я ко Дворцу дожей. Кажется, можно приучить себя довольствоваться такой малостью! Кажется, можно прожить остаток жизни, повторяя себе несколько слов, которые любимый изволил некогда обронить! Только несколько слов восхищения! Я рылась в памяти, желая вспомнить что-нибудь красивое, сказанное мне Леннартом. Что-нибудь, в чем я буду черпать утешение в грядущие одинокие дни и ночи! «И теперь вы, наверное, больше не деретесь?»

Да, он действительно так спросил, и это единственные его слова, запавшие мне. Видимо, их можно принять за похвалу. Но в качестве утешения на все оставшиеся годы это невероятно скудно.

Возле Дворца дожей я обнаружила господина Густафссона, погрузившегося в транс при виде барки с пивом, вылетевшей стрелой прямо из-под арки моста Вздохов[320]. Что я говорю: барка с пивом? Я имею в виду: гондола с пивом! Гондола с пивом, управляемая статным поющим гондольером, а на заднем плане — печально знаменитый мост, по которому столько несчастных узников прошли тяжелыми шагами в камеры под свинцовой крышей!

— Если даже барка с пивом романтична и называется гондола, то дело зашло слишком далеко, сказала я Еве. — В этом городе ты беззащитна! У тебя просто нет шанса убраться отсюда живой и здоровой.

И Ева согласилась, что это трудно.

* * *

Я должна извиниться перед Тицианом, Тинторетто и Веронезе[321]. Они наверняка сделали все, что было в их силах, на стенах Дворца дожей, но их старания, потраченные на меня, именно в тот день были абсолютно напрасны. Только в одном месте я остановилась, выказав интерес к искусству. Ведь именно Тинторетто написал портрет старика, лоб которого напомнил мне лоб Леннарта[322]. Ева же просто блаженствовала. Она говорила, что начала верить в переселение душ, и была абсолютно убеждена в том, что в прежней жизни была в Венеции прекрасной, увешанной драгоценностями венецианской догарессой[323].

— Мои ноги чувствуют себя как дома в этом танцевальном зале, — сказала она и сделала несколько веселых па из самбы.

Вот что верно: люди, которые верят в переселение душ, всегда были крайне изысканны в прежней жизни: египетская царица[324], или Генрих VIII[325], или что-нибудь в этом роде. А теперь Ева, — разумеется, догаресса! Она восторженно описывала блистательные праздники, которые задавала венецианцам в гигантских залах дворца. Она считала совершенно в порядке вещей то, что ее супруг дож время от времени поспешал на галерею со стороны Пьяццетты и пред лицом народа зачитывал два-три смертных приговора! Он бывал занят таким приятным делом, а догаресса могла беспрепятственно посвятить себя танцам со смуглыми молодыми людьми из высшей знати. А если кто-нибудь из кавалеров не нравился догарессе, ей нужно было только положить небольшой анонимный донос в этот ужасный львиный зев в стене перед покоем трех инквизиторов, небольшой донос, мол, этот кавалер — угроза безопасности государства! И тогда кавалер мог проститься со своей земной жизнью!

— И когда голова его скатывалась с плеч, я говорила «хопп-ля-ля!», — удовлетворенно произнесла догаресса и поправила свои белокурые локоны.

На другой день нам предстояло покинуть Венецию, и, когда мы закончили осмотр Дворца дожей, я захотела сделать последнюю отчаянную попытку найти Леннарта. Я просила, я молила Еву помочь мне.

— Мы образуем цепь и устроим облаву на улице Мерчериа, — умоляюще сказала я.

— Тогда, возможно, нам удастся найти убежавшего маленького пострела спящим под елкой и совершенно невредимым, несмотря на жгучий ночной мороз, — ответила Ева.

Три раза заставила я ее пройти со мной по улице Мерчериа, и мы видели множество людей, и у них у всех было одно общее: они не были Леннартом.

— Тебе бы повнимательнее следить за своей собственностью, — заявила Ева. — В Милане ты потеряла перчатки, но об этом я много говорить не стану. Но потерять двухметровую персону мужеского полу — это преступная небрежность!

— Леннарт не моя собственность! — буркнула я. — К сожалению!

Так оно и было. Но почему тогда я бегала и искала Леннарта? Только теперь меня осенило, что даже найди я его — от этого лучше бы не стало. Что, собственно говоря, случилось? Трое земляков, неожиданно встретившись за границей, вместе пообедали, вот и все! Где бы ни находился Леннарт Сундман, он наверняка давным-давно забыл о моем существовании. Я сдалась!

— Гондола, гондола! — кричали гондольеры у моста Rialto. Именно здесь, у этого старого моста, бедный Венецианский купец[326]заложил Шейлоку фунт своей собственной плоти. Но к счастью, в последний момент, когда Шейлок уже начал точить нож, чтобы вырезать из груди Венецианского купца его сердце, был спасен благодаря мудрости Порции. О Шейлок, Шейлок, ты бы мог получить взамен мое! Оно для меня всего лишь бремя и мука!

— Гондола, гондола!

Гондольерам не надо было повторять это слово дважды, чтобы Ева услышала. Она уже бежала вниз, в гондолу.

* * *

Ночь над Венецией.

Как дивно этой тишине ночной

Подходят звуки сладостных гармоний[327]—

так красиво пишет Шекспир в своей венецианской драме.

Не хочу утверждать, что поездки в гондоле являются лечебным средством от несчастной любви. Но они способствуют «звукам сладостных гармоний». Так сладостно, так покойно было качаться в гондоле, скользя вдоль узких извилистых каналов, мимо темных домов и освещенных проулков, где играли и смеялись дети. Сворачивая за угол, слышать окрики и предупреждения гондольеров встречным гондолам… Сидеть молча и думать о Леннарте, теперь уже вполне покорившись судьбе… Заглядывая в небольшие садики, сидеть в гондоле, и мечтать, и прислушиваться к медленному плеску весла по воде. Нет, я не утверждаю, что плавание в гондоле — средство от несчастной любви. Наоборот! Но оно помогает ее переносить. Думаешь при этом, что, несмотря на все, — прекрасно быть влюбленной, а особенно прекрасно — жить на свете!

Тот страждет высшей мукой,

Кто радостные помнит времена…[328]

— Нет, послушай-ка, Ева! — воскликнула я. — Данте — он знал это!

Мы ехали поездом во Флоренцию, и я вытащила маленький карманный томик «Divina Commedia»[329], который я в качестве удобной для чтения в дороге лекции о городе Данте везла из самого Стокгольма. Мы должны были прибыть через несколько минут. Венецию мы оставили позади, и мои «радостные времена» я буду пытаться забыть во Флоренции. Если получится! Но я хотела, чтобы Ева поняла: это не так легко. Прекрасно было заручиться поддержкой Данте!

Мы прибыли во Флоренцию поздним вечером. Все устали и хотели лечь спать. Все, кроме нас с Евой. Жизнь так коротка, и Ева сказала, что «если я умру ночью, так и не увидев Флоренцию, то это меня просто неописуемо разозлит!».

Поэтому мы отправились на ночную прогулку, меж тем как супруги Густафссон, и фру Берг, и господин Мальмин, и остальные погрузились в сон. Мы ни словом не упомянули о наших планах, поскольку был риск, что господин Мальмин увяжется за нами. В последнее время он выказывал вызывающую беспокойство склонность постоянно и внезапно появляться рядом с Евой.

А нам хотелось обрести Флоренцию для себя. Мы хотели делить ее только с несколькими ускользающими тенями, тенями Данте и Савонаролы[330]. И Микеланджело[331], и Лоренцо Медичи[332]. Их голоса, их шепот слышались в шуме ночного ветра, проносившегося над холмами Тосканы[333]и над спящей долиной реки Арно. Он шумел так печально, и это были грустные слова о крови, поте и слезах… Мы хотели обрести этот ветер для себя, а не делить его с господином Мальмином.

Piazza della Signoria[334]— вот там-то и следовало искать их тени. Мы стояли на Пьяцце посреди ночи, на том самом месте, где Савонаролу сожгли на костре. Мы смотрели на темный фасад Палаццо Веккьо и дрожали от возбуждения, думая обо всех знаменитых людях, которые ступали но этой площади до нас и которые ныне спали в своих могилах. Мы дрожали еще сильнее, думая обо всей той крови, которая здесь пролилась, и о мрачных судьбах людей, которые прошли свой путь до конца под сенью Палаццо Веккьо!

— Здесь гвельфы и гибеллины[335]сражались так, что кровь текла рекой, — напомнила я Еве. — А может, гибеллин Данте стоял когда-то на том самом месте, где стою теперь я, и озирался в поисках, нет ли тут какого-нибудь подходящего гвельфа, чтобы его прикончить.

— Фу, что ты болтаешь! — трепеща от ужаса, воскликнула Ева.

Я выискивала во мраке ночи и другие призрачные фигуры.

— А Лоренцо Magnifico, — продолжала я (потому что, прежде чем уехать из дома, основательно вызубрила историю Ренессанса и собиралась теперь поразить Еву своими познаниями), — лет пятьсот назад был маленьким милым ребенком и жил в этом городе. Возможно, в один прекрасный день он проковылял по этой площади, держась своей мягкой детской ручонкой за руку мамы Лукреции[336]. Возможно, именно на этой самой площади Лоренцо упал и разбил свою маленькую пухлую коленку… и даже не подозревал, что человек, с которым он когда-нибудь познакомится, известный Савонарола, пятьдесят лет спустя умрет на этом самом месте. И даже не подозревал, что сам-то умрет задолго до этого. Люди в прежние времена действительно не доживали до старости!

— Мягкая детская ручонка, пухлая коленка — это еще что за чепуха! — возмутилась Ева. — Я хочу представить себе Magnifico взрослым! Ах, Кати, он был настоящим мужчиной! Если бы я жила в те времена, он был бы опасен для моей жизни!

Мы пришли к единому мнению, что трудно представить себе что-нибудь более чарующее, чем профиль Лоренцо Magnifico с его волевым подбородком и спокойным повелительным взглядом.

— Какой мужчина! — возбужденно продолжала Ева. — Какой жизнелюб! Я считаю, что такими, как он, и должны быть настоящие мужчины!

С этим следовало согласиться. Такими и должны быть настоящие мужчины! Такими страстными в любви и такими теплыми и необычайно верными в дружбе, как Лоренцо Медичи! О, это был потрясающий человек! Он мог вести ученые беседы с исследователями и философами, писать чудеснейшие стихи. Он был отважен в битве, а когда подвергался нападению, умел с оружием в руках защищать свою жизнь! Он любил красоту и делал Флоренцию прекрасной, он твердой рукой правил этим городом. Однако такие люди рождались лишь в эпоху Ренессанса.

— Ни единого дурного слова о современных мужчинах — хотя Magnifico ни одного из них не назовешь! — сказала Ева.

Ее суровый приговор причинил мне боль. Мне вдруг стало так жаль современных мужчин! У них ведь тоже есть привлекательные черты.

— Во всяком случае, ты должна отдать им должное: они гораздо реже предлагают женам отравленные пирожные, когда хотят завести себе новую спутницу, — сказала я. — Если я правильно поняла, то по крайней мере во времена последних Медичи отравленные пирожные явно входили в обычную диету их жен[337].

— Конечно, конечно! — согласилась Ева. — Современные мужчины милы! Я говорю только, что они не Лоренцо Magnifico.

Я поразмышляла.

— Леннарт Magnifico! — пробормотала я, проверяя звучность этих слов.

— Дерни меня за усы, иди домой и ложись спать! — сказала Ева.

Но мы не пошли домой и не легли спать! Слишком заманчиво было бродить по улицам и смотреть, чем занимаются флорентийцы. Мы просто благословляли удивительную привычку южан практически жить на улице! Это давало нам возможность все время видеть что-то новое. Естественная, почти животная жизнь заполняла узкие проулки, и люди были так чудесно непринужденны. Матери, сидя на поребрике тротуара, невозмутимо кормили грудью детей. Молодые родители гуляли посреди ночи с новорожденными младенцами, чтобы те тоже послушали музыку. А дети всех возрастов носились повсюду в счастливом неведении, что в определенный час следует ложиться спать.

— Видела всю эту малышню? — спросила Ева. — В нашем ведомстве по охране детства задрыгали бы ногами, если бы увидели такое!

Но здесь никто не дрыгал ногами, разве что сами ребятишки.

Далеко в глубине улицы мы услышали песню и отправились туда. Маленькое дешевое кафе на тротуаре — то есть оно не было на тротуаре целиком — выдвинулось до самой середины улицы. И вот посреди улицы так все и сидели вперемежку — молодые, старые и дети — и пели так, что только держись! Мы постояли немного и послушали. Этим людям было весело! Наверняка они были бедны, но это была веселая бедность.

— Непременно надо жить так радостно, и просто, и естественно, — сказала я. — Только петь и веселиться!

— По утрам они, возможно, хмурые! — с надеждой сказала Ева, так как она, конечно, тоже ощутила укол зависти перед лицом такой жизнерадостности.

Мы пошли по какому-то проулку. Он был совершенно пустынен и безлюден. Нам попался всего лишь один человек — мужчина средних лет, сидевший на тротуаре перед своим домом. Он беззаботно раскачивался на стуле и пел в свое удовольствие ворчливую коротенькую песенку:

— Ум-по-по-ум-по-по, ум-по-по!

Насколько мы поняли, он был абсолютно трезв. Он просто сидел и веселился среди ночи.

— Ева, — сказала я, — сейчас я задам тебе арифметическую задачу. Если в полночь на улице Вестманнагатан[338]в Стокгольме на стуле сидит человек и распевает «ум-по-по…», в котором часу приедет вызванный по рации полицейский и заберет его?

— Фу, теперь ты начинаешь задавать вопросы точь-в-точь как мой старый учитель математики в Омоле, — сказала Ева. — Этот пример: «длина пути», помноженная на «скорость ходьбы», равна «времени» — я никогда не понимала. Но держу пари, что, пожалуй, вызванный по рации полицейский прибудет к старикашке через две минуты.

— Готова держать пари, что это именно так! — согласилась я.

Стало быть, всем этим «ум-по-по»-старикашкам живется в Италии намного лучше!

Мы начали уставать. У Евы особенно устали ноги, так как она в своем тщеславии отправилась на прогулку в туфлях на высоких каблуках.

— И зачем только я нацепила эти кровавые каблуки? — рассерженно воскликнула она.

Но так как теперь она была в Италии и научилась воспринимать все естественно, то попросту сняла с ног орудия пытки и отправилась в отель в одних чулках. С наслаждением пошевелив большими пальцами ног, она продекламировала:

— «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена»… Разве не так сказал Данте? Значит, ему никогда не приходилось совершать туристическую поездку, да еще на высоких каблуках!

Я довольно посмотрела на свои собственные изношенные лодочки, которые уже давным-давно пора было выбросить.

Ева дразнила меня из-за этих туфель еще до отъезда из дома.

— В них нельзя показаться на людях, — говорила она. — Послушайся книжки Кунце «Полиглот», купи себе пару новых сапог!

Но я решила, что эти туфли должны непременно увидеть Неаполь, а потом умереть![339]О, сколько раз я испытывала благодарность за то, что эти туфли у меня есть! Единственный завет, который я хочу оставить после себя человечеству: «Не отправляйтесь за границу, не захватив с собой пару старых изношенных туфель!»

* * *

Мы жили в действительно прекрасном отеле в центре города. В элегантном отеле.

— Я рада, что нам досталась тихая комната окнами во двор, — сказала я Еве, когда мы легли спать. — Мы тут будем спать спокойно!

Во сне я очутилась в Средневековье. Я бежала, спасая свою жизнь, по узким улицам, где гвельфы и гибеллины сражались в полной готовности уничтожить друг друга! Они кричали и выли и со свежими силами лили с крыш домов расплавленный свинец на головы друг друга, что было для них приятным обычаем.

Но как они выли! Они выли так, что я проснулась! Однако вой почему-то не прекратился!

Ева сидела в кровати, прямая, как свеча, со смертельным испугом на лице.

— Либо «Inferno»[340]открыл во Флоренции свой филиал, либо кого-то убивают, — сказала я.

Со двора доносился самый что ни на есть адский вой, и посреди всего этого шума выкрикивал угрозы грубый мужской голос.

— Помяни мое слово, он истязает жену, — сказала Ева. — Мы должны сделать что-нибудь, помочь несчастной женщине. Так воют только в смертельном страхе.

Босыми ногами мы прошлепали к окну, открыли деревянные, сделанные из реек ставни и выглянули во двор.

Гвельфы и гибеллины оказались пятью кошками, которые дрались так, что только клочья шерсти летели. А грубый мужской голос принадлежал постояльцу отеля, которому очень хотелось спать.

Мы ведь слышали, что Италия — страна тощих, изголодавшихся кошек, а теперь поверили в это. Совершенно измученные и возбужденные, мы снова легли спать. И спали хорошо. До пяти часов утра, пока два проснувшихся во дворе отеля петуха не закукарекали так, словно хотели разбудить всю Тоскану.

Я уже упомянула о том, что мы жили в элегантном отеле в центре Флоренции? Удивительная страна эта Италия!

Много испытаний выпало на долю Флоренции с тех пор, как этруски[341]пришли из Фьезоле[342], а теперь к этому добавились еще шведские туристические группы! Самое худшее всегда приходит последним.

Будь я истой флорентийкой, думаю, я бы ненавидела всех этих обезумевших женщин, которые врываются в магазины, и вырываются оттуда, и задают вопросы, и торгуются, и считают, и покупают, и теребят шелковые ткани своими мерзкими алчными руками. Будь я истой флорентийкой и обладай я хоть каплей того чувства красоты, которое во все времена отличало жителей этого города, я сочла бы безвкусной всю эту преувеличенную лихорадочную погоню за seta pura и другими мирскими вещами. Будь я истой флорентийкой, я указала бы на чудесный розово-бело-черный фасад собора Santa Maria del Fiores[343]и сказала бы: «Разве вы не видите, что он сияет прекраснее, чем любой натуральный шелк!» И привела бы всех этих женщин к Кампаниле[344]и к «Вратам Рая» Джотто[345]. Я поводила бы их среди сокровищ искусства Галереи Уффици и сказала бы:

— Купайте души в море красоты, женщины!

Однако я, к счастью, не флорентийка и не несу никакой ответственности за всех этих безумных женщин, что, жужжа, как шершни, то влетают в лавки и магазины, то вылетают оттуда… А мы с Евой — во главе!

Естественно, мы были в Галерее Уффици. Мы наслаждались прекрасным. Там был портрет очень юной фрёкен Медичи[346], завоевавший мое сердце, и портрет милой нежной мадонны в темно-зеленом плаще.

Мы долго стояли перед Баптистерием[347], поражаясь невиданной роскоши «Врат Рая». Мы впали в восторг, осматривая собор Santa Maria del Fiores. Разумеется, мы купали души в море красоты!

Но, но, но… Когда женщины, жужжа, как шершни, влетали в лавки и магазины и вылетали оттуда, мы с Евой были во главе!

— «Врата Рая», — сказала Ева, рванув дверь магазина, в котором был самый большой выбор шелковых тканей. Я тоже была в угаре приобретательства. Наконец-то мой «seta pura фонд» выйдет на белый свет из внутреннего кармана жакета и превратится в плотный черный шелк. Ева купила шелк телесного цвета.

Когда мы снова вышли на улицу, разгоряченные, с пылающими щеками, нам стало чуточку стыдно нашего безумия.

Но там, на улице, ведущей к Ponte Vecchio[348], было так много очаровательных мелких лавочек. Нас тянуло туда словно магнитом. Ева, пожалуй, была права, сказав: это, мол, все равно что пустить свиней в огород, где растут трюфели[349]… Женский инстинкт и в чужом городе обнаружит Нужную Улицу! Вообще-то, пусть никто не подходит ко мне и не произносит ни единого дурного слова о тех, кто заглядывает в витрины. Я благодарю своего Создателя, что во Флоренции я не все время провела в Галерее Уффици. Иногда нужно постоять и перед витринами!

Мы с Евой так и сделали. Мы стояли перед ювелирным магазином, а в витрине лежало кольцо, самое прекрасное, какое мне только доводилось видеть.

— Ева! — заорала я. — Видала, какое кольцо! Ну то, с бирюзой! Ой, какое кольцо!

И тут за спиной я услышала голос:

— Кричи громче, Кати! Может, на окраине города еще кто-нибудь тебя не слышит!

Я обернулась — это был Леннарт! О боже, Леннарт! Чуть насмешливо улыбающийся и все такой же загорелый.

В моей душе что-то оборвалось. Мне хотелось броситься ему на шею и заплакать, бормоча о том, как мне было худо, и как мне его не хватало, и что я не в силах была выдержать разлуку с ним!.. Но ведь такое позволить себе нельзя! Поэтому я сказала:

— Ты опять здесь? Все бегаешь за нами! Просто ужас!

Ева пронзительно и глупо хихикнула, но я одним взглядом заставила ее замолчать.

— Да, я здесь, — признался Леннарт. — Но ты, пожалуй, скоро снова затеряешься в толпе.

Я рассказала, как искала его на Пьяццетте в Венеции, и он чуть насмешливо улыбнулся.

— Я тоже искал тебя, — сказал Леннарт.

— Правда? — с надеждой спросила я.

— Ну да, я даже заглядывал в газеты, в рубрику «Потерянные вещи».

— Правда? — спросила я с еще большей надеждой.

Он подхватил Еву и меня под руки, и мы медленно пошли по улице. Ева поинтересовалась, сколько еще времени он останется во Флоренции и куда собирается ехать потом? Я молча благословила ее, я была так благодарна ей за то, что мне не надо самой задавать Леннарту эти вопросы. Да, он поедет дальше завтра утром! Точно еще не знает куда, а позднее, очевидно, в Рим.

Я почувствовала, что меня снова охватывает глубокое отчаяние. Мне дано встретить его на такой краткий миг, а потом он снова исчезнет. Это было выше моих сил! О, пусть небо сжалится над такими, как я! Несчастная любовь в семь раз хуже зубной боли!

— Возможно, мы и в Риме увидимся, — как можно равнодушнее сказала я. — Мы тоже едем туда!

— Ничего нельзя знать заранее! — ответил Леннарт.

Я чуть не вскрикнула. Он сказал: «Ничего нельзя знать заранее!» Разве он не понимает, что я должна встретиться с ним! Я должна убедить его, что он не сможет жить без меня! Конечно, мне это не удастся, но я все же могла бы, по крайней мере, получить пристойный шанс попытаться это сделать. Несправедливо, что различия наших маршрутов помешает мне в этом и сделает меня несчастной на всю оставшуюся жизнь. Нельзя же, в самом деле, требовать от девушки, чтобы ей удалось завоевать сердце мужчины, если ей дается на это время от времени по пять минут.

Но Леннарт шел рядом со мной, улыбался, ничего не подозревая ни о моей беде, ни о моем отчаянии. Я еще отчаяннее ломала голову, как сделать, чтобы снова увидеть его. Мимоходом упомянула я название отеля, в котором мы будем жить в Риме. Пять раз упомянула я как бы мимоходом название нашего отеля в Риме. Но не похоже, чтобы Леннарт принял его во внимание и запомнил.

Ева — добрая душа, всегда готовая помочь, делала все, что в ее силах.

— Ты имеешь представление, где находится этот отель? — поинтересовалась она.

— Ни малейшего, — ответил Леннарт, по-видимому чрезвычайно этим довольный. — Какой восхитительный Старый мост! — продолжал он, остановившись посреди Ponte Vecchio. — Действительно, поразительно красивый Старый мост! — повторил он, глядя с огромным интересом в желто-илистые воды Арно[350].

«О, какое же ты чудовище! — молча сетовала я. — „Восхитительный Старый мост“! Вот на таком восхитительном старом мосту во Флоренции Данте впервые встретил Беатриче Портинари[351]. Знаешь ли ты об этом? Думаешь, он шел и улыбался и смотрел на мост?»

Нет, для Леннарта я не Беатриче Портинари, это очевидно, и я заставляла себя осознать сей факт. Самое лучшее — сразу же покончить со всеми надеждами и посмотреть правде в глаза! Пусть уезжает! «Я преодолею свою роковую любовь, — решила я. — Надо немного подождать, и мне, вероятно, удастся, если я его больше не увижу!»

— Знаете, что мы сделаем? — спросил Леннарт. — Мы втиснемся в мой маленький автомобиль и поедем во Фьезоле посмотреть, как садится солнце.

Я первая издала восхищенный вопль в ответ на это предложение. Я сказала себе, что если мне нужно преодолеть свою роковую любовь, то это можно с тем же успехом сделать во Фьезоле и в обществе обожаемого субъекта.

Но, пожалуй, это умозаключение было ошибочным. Если речь идет о том, чтобы преодолеть несчастную любовь, то Фьезоле для этого наверняка одно из наименее подходящих мест в мире.

Сердце всегда немного щемит, когда видишь нечто более прекрасное, чем все его описания. Но стоять рядом с тем, кого ты любишь, и видеть, как заходит солнце над Флоренцией и долиной реки Арно, — это приводит к помутнению рассудка, и ты готов тут же расплакаться. И видишь, что даже и не стоит пытаться преодолеть там свою любовь!

В Италии красивее всего сумерки. И здесь, в Тоскане, тоже. Пожалуй, здесь, в Тоскане, — больше всего! Классический ландшафт с затянутыми серебристой дымкой холмами и нескончаемые аллеи тополей, взывающих к тебе и беседующих с тобой всей своей тишиной, и покоем, и безмерностью. Здесь ничто не изменилось! Так же молчаливо спускались сумерки, когда Фра Анджелико[352]писал своих мадонн, над Флоренцией так же сверкали вечерние звезды. Вероятно, такая же чуть фиалковая синева окрашивала воздух в те далекие времена, когда один из блистательных дней Лоренцо Magnifico завершился однажды в старинном Палаццо Медичи[353]на вершине холма.

Быть может, именно в сумерках Лоренцо Медичи почувствовал, что умирает, быть может, он бросил через окно последний взгляд на свой любимый город. О, надеюсь, такой же мягкий сумеречный свет озарил его усталые глаза, а вечерняя звезда горела так же ясно, как и теперь! Быть может, то был отблеск нескольких свечей, зажженных внизу во Флоренции, быть может, он видел их и горевал, потому что вскоре умрет для этого города внизу и для живущих в нем людей. А быть может, он, Magnifico, ужасно устал и жаждал долгого покоя…

Даже Ева молчала, когда мы стояли там. Из францисканского монастыря[354]на вершине холма доносился тонкий тихий звон колоколов, чтобы заставить преисполниться все вокруг еще большей грустью, а меня еще сильнее почувствовать собственную потерянность. Мы побрели по крутой тропинке наверх, где нас встретил бедный маленький монах, выглядевший словно маленький бедный человечек Божий.

Он пригласил нас войти в цветущий монастырский сад и заверил, что говорит по-шведски.

— Пожалуйста… красивые цветы… спускайтесь вниз… — весьма энергично сказал он.

Затем мы вернулись на Пьяццу, которая в период античности была форумом Фьезоле. Там мы уселись в небольшом уличном кафе и подкрепились чашкой кофе.

По правде говоря, я нуждалась в чем-то подкрепляющем.

Я ощущала беспросветную печаль, а жизнь представлялась мне столь прекрасной и столь грустной, что лучше было умереть и избавиться от всего на свете… Как чудесно и покойно было бы умереть и не думать больше ни о Леннарте, ни о вечерних звездах и вообще ни о чем! Ева и Леннарт весело болтали, я же хранила полное молчание. Горло у меня болело, я не могла выдавить ни единого слова, в глазах стояли слезы, готовые вот-вот сорваться с ресниц, если я только не удержу их. Иногда Леннарт спокойно и чуть равнодушно поглядывал на меня, и я улыбалась бледной улыбкой. Но вдруг он сказал куда-то в пространство:

Дата добавления: 2017-01-14