Лариса захарова, владимир сиренко 1 страница

Оргкомитет конкурса

Ирина Лазаревна Щербакова, председатель Оргкомитета

Почтовый адрес:
127006, г. Москва, Каретный Ряд, 5/10, Международный Мемориал, Конкурс «Человек в истории. Россия – ХХ век»
Тел.: [phone]
Эл. почта: [e-mail]
www.urokiistorii.ru/konkurs

ОПЕРАЦИЯ «СВЯТОЙ»

Трое сидели за круглым столом перед раскрытым атласом Чехословакии — президент Эдуард Бенеш, министр здравоохранения Вуех и их гость, генеральный секретарь французского МИД Алексис Леже. В наступившем молчании Леже, избегая прямого взгляда на собеседников, смотрел в высокое окно, как на припорошенные снегом островерхие крыши старой Праги опускается декабрьская мгла.

Бенеш нервно постукивал о край черно-золотого переплета атласа костяным ножом для бумаги. Президент испытывал горечь. Леже сам попросил о встрече, и Бенеш рассчитывал услышать от него что-то новое. Буквально в последние дни наглость требований Генлейна — главы судето-немецкой партии — неизмеримо возросла, еще более усилился угрожающий тон античешских радиопередач из Мюнхена. Видимо, в Берлине что-то произошло. Они стали явно агрессивнее, а их марионетки, Генлейн и австрийский наци-1 Зейсс-Инкварт, — активнее.

Бенеш резко захлопнул атлас:

— Судеты — еще не вся страна… — глухо сказал он. — Но даже там далеко не все желают мыслить берлинскими штампами! В конце концов, пропаганда нацизма просто аморальна!

— Пропаганда — вообще дело грязное, — обернулся от окна Леже. — Но коль партия Генлейна пока не запрещена, они имеют право…

— И не только имеют, но и осуществляют его, — подчеркнул Бенеш. — Даже этот факт говорит о том, что национальные меньшинства пользуются у нас даже большими правами, чем остальные граждане. Господин Вуех и как министр, и как председатель чешско-немецкой социал-демократической партии это может подтвердить. Разве судетские немцы чем-то ущемлены? Глупость!..

— Я утверждаю, — настоятельно сказал Вуех, — националистические претензии партии Генлейна несообразны с истинным положением вещей. А оно таково: группа депутатов чехословацких немцев в пражском парламенте заявила, что все они готовы умереть за свою родину, если того потребует судьба, потому что, хотя они и немцы, но прежде всего — демократы! Вот истинный глас немецкого народа, исстари проживающего на нашей древней славянской земле, а вовсе не то, о чем повторяет Генлейн под диктовку из Берлина… Правительство не должно спокойно реагировать на выходки генлейновских молодчиков. Тем более перед нами — незавидный пример Австрии.

— И все-таки, — мягко, но настойчиво сказал Леже, — мое правительство считает, что открытые переговоры с Генлейном были бы крайне желательны… В ходе открытых переговоров вы, господин президент, очевидно, смогли бы лучше понять существо требований судето-немецкой партии, и я уверен, вы пойдете на некоторые уступки ее представителям. Уверен, и мое правительство также выражает эту уверенность, уступки нивелируют вопрос. Ведь речь идет об идейных противоречиях, в которых, клянусь богом, всегда можно нащупать взаимоприемлемую основу.

«Именно нащупать, — усмехнулся про себя Бенеш, — как зыбкое дно в омуте, когда неумолимо тянет вниз. Леже не хочет понять самого главного для чехов, для меня — судето-немецкой проблемы вообще не должно существовать, чтобы Чехословакия могла чувствовать себя до конца суверенным государством».

— Последнее время я слишком от многих слышу о принципе «самоопределения наций», — сказал Бенеш, все так же играя костяным ножом. — Если бы речь шла действительно о праве нации на самоопределение. Все притязания Генлейна по сути дела — провокационный трюк, который Гитлер желает использовать как повод для войны с нами.

Леже скорбно покачал седой пышной шевелюрой:

— Слишком пессимистический прогноз. Конечно, Германия готова к прыжку на Австрию. И все же войну необходимо избежать. Во Франции все хотят избежать войну. — Леже посмотрел прямо в глаза Бенешу. — Все! Некоторые политические группы полагают, что этого можно добиться путем соглашения с Гитлером и Муссолини, даже если бы это потребовало принесения в жертву франко-советского пакта. Другие же считают, наоборот, что единственным шансом на сохранение мира является сопротивление двум диктаторам путем применения франко-советского пакта, хотя бы вплоть до демонстрации силы именно с тем, чтобы никогда не прибегать к ней впредь… Это тоже крайность.

— Так каково же ваше мнение? — прямо спросил Бенеш.

— Я работал с Аристидом Брианом и Луи Барту. Бриан стоял у колыбели Версальской системы. Барту создал проект Восточного пакта и выступал за нерушимый союз с Россией, с Советами. Я всегда считал их политику эталонной. Сейчас превалирует ориентация на Великобританию. Поэтому я еще раз передаю пожелания моего правительства: постарайтесь договориться. Даже если речь пойдет об автономии Судет. Разве самостоятельность кантонов Швейцарии чревата распадом государства?..

«Он говорит так, ибо другого сказать не может, — подумал Бенеш. — Но на кого же в таком случае опереться малым странам? На кого, на кого опереться мне и моей стране?»

Руки президента судорожно сжались, и все услышали, как хрустнула слоновая кость ножа для бумаг.

Леже опустил глаза. Вуех откинулся в кресле. Опять все смолкли.

Бенеш уже знал, что Чемберленом он предан. Это стало очевидным после недавнего разговора с британским послом Праге Ньютоном. Тот дал понять, насколько глупо сопротивляться той силе, что стоит за спиной Генлейна: НСДАП и Гитлеру. Если Бенеш хочет выжить, он должен принять все требования генлейновцев вплоть до отделения Судет от Чехословакии. «Произойдет ли присоединение к рейху или образуется новое государство — это решать Генлейну и его партии», — заключил свою речь посол.

Бенеш вспылил:

— Пока я президент, Чехословакия будет до конца отстаивать свои интересы перед лицом нацизма, фашизма, как угодно называйте кровавую диктатуру, от этого она не изменит своей сущности. Я законно рассчитываю в своей борьбе за национальную независимость на помощь государств, с которыми Чехословакия связана военными договорами.

— Вы имеете в виду Францию и СССР, не так ли? Что же касается нас, то у Чехословакии нет договора с нами, — ответил тогда Ньютон холодным тоном. — Кроме того, я позволю напомнить вам слова нашего бывшего премьер-министра Болдуина. Он не раз заявлял, что британская граница, то есть граница британских интересов на континенте, проходит по Рейну. Болдуин считается одним из крупнейших политиков королевства, его дальновидность всегда поражала не только друзей, но и противников. Поэтому я позволю себе сомневаться, что новое правительство в ближайшее время отодвинет границу британского влияния и интересов дальше на восток. Жаль, мистер Болдуин болен, очень болен.

— Весьма сожалею, — так же холодно ответил Бенеш. — При случае, передайте сэру Стенли мои надежды на его скорейшее выздоровление.

Бенеш посмотрел на Леже. «Да, именно в этом кресле в конце ноября сидел посол Ньютон. Интересно, — подумал он, — Леже и Ньютон не встречались? Поразительно вдруг сблизились их точки зрения. Итак, Лондон прямо говорит о необходимости раздела страны, французы советуют соглашаться на автономию Судет, что практически одно и то же… Как же уповать на их поддержку?!!»

— Порой невольно складывается впечатление, — горько усмехнулся президент, — будто слишком многие европейские государства не имеют иной заботы, кроме опасения, как бы не навлечь гнев Берлина…

Леже обиженно глянул на него, но быстро овладел собой и принял свой обычный доброжелательный вид — в конце концов, сказанное президентом в равной мере относится и к самому Бенешу. Разве не страх перед Гитлером удерживает Бенеша от решительных действий — арестовать и судить Генлейна за подрывную деятельность, ввести в Судетах военное положение!.. Но трагический пример австрийского канцлера Дольфуса, видно, останавливает — тот в своей борьбе с нацистами прибегал именно к решительным мерам и был убит ими. Бенеш, конечно, не сомневается: венский путч можно повторить и в Градчанах.

Леже хорошо знал о настроениях политических лидеров Чехословацкой республики. Правые аграрии Беран, Черны, даже премьер-министр Ходжа, даже министр иностранных дел Крофта, уже не говоря о главе Национальной общины (фашистского толка) Гайде, требовали «любой ценой» сблизиться с Гитлером, подстроить «под него» внешнюю и внутреннюю политику — и тем спасти страну.

Леже отдавал себе отчет, что и французы, и англичане, подталкивая Бенеша договориться с Генлейном, по сути готовят его к соглашению с Гитлером. Леже не знал, что Бенеш уже пытался сесть за стол переговоров в Берлине. Ходжа и Крофта уговорили его год назад, в декабре 1936 года, тайно от союзников встретиться с представителями Гитлера для обсуждения возможности заключения германо-чехословацкого соглашения по образцу двухстороннего договора Германии с Польшей от января 1934 года. Бенеш понял, ему хотят навязать договор явно неравноправный, хотя сам — нужно идти навстречу! — предложил включить в договор пункт о совместной деятельности чехословацкой полиции и гестапо в борьбе с пропагандой Коминтерна на чехословацкой и немецкой территориях. Одно тогда остановило — требование германской стороны разорвать советско-чехословацкий договор о взаимной помощи, заключенный в мае 1935 года. На это условие Бенеш не пошел. Он не заключил договора с рейхом.

— Автономия для Судет, свобода пропаганды для нацистской партии, — снова заговорил Бенеш, — всего лишь пробные мячи… Уверен, нужно ждать ультиматум. По образцу тех, что немцы шлют Шушнигу. Ультиматум мы не примем, — твердо сказал Бенеш, — и я надеюсь, мы получим поддержку Франции.

— Мы — союзники… — выдохнул.

«Правда это или нет, я скоро узнаю, — подумал Бенеш. — Сегодня четырнадцатое декабря, профессор Дворник уже в Париже, через неделю он будет в Лондоне. Люди, которых он знает, не посмеют лгать, когда зайдет речь о жизни и смерти целого народа».

— Нужно выстоять, господин Леже, — послышался глуховатый голос Вуеха. — Нужно выстоять, ибо диктаторы не вечны…

После войны профессор Феликс Дворник был вхож в Париже в салон мадам Менар-Дориан, где собирались люди интересные и влиятельные. Профессор Дворник знал, что именно здесь определилась судьба молодого университетского профессора Эдуарда Даладье, оставившего кафедру ради политического поприща, — бывший премьер-министр Франции ныне снова добивается этого поста. А президент Бенеш считает себя многим обязанным хозяйке салона мадам Менар-Дориан.

Мадам была стара и в те времена. Прошедшие года уже не могли изменить ту, чья молодость прошла рядом с Виктором Гюго и Леоном Гамбеттой. Все те же черные кружева над подсиненной седой буклей, все тот же поддерживающий шиньон черепаховый гребень. Только теперь мадам почти не поднималась со своего кресла.

Она слушала Дворника, слегка кивая сохранившей изящество головкой.

— О, если бы я чем-то могла реально помочь вам, дорогой пан Феликс, — вздохнула, когда Дворник закончил рассказ о затруднительном положении Бенеша, который изверился и исстрадался, и попросил устроить ему свидание с реально мыслящими политиками, которые взяли бы на себя ответственность…

— Было время, — глаза старой дамы, казалось, увидели нечто далекое, — когда здесь собирался цвет политической мысли, думающая молодежь, среди которой отыскивались люди с душой апостолов и вождей. Теперь иногда заходят два-три человека, которым тоже есть что вспомнить. И у Луизи Вейс то же самое… — Мадам Менар-Дориан вспомнила свою соперницу, издательницу журнала «Эроп нувель», чей салон на улице де Винь собирал не менее популярных людей. Появляясь там, они восклицали: «Главное — не проговоритесь мадам Менар-Дориан, что я был и здесь!» Она относилась к изменам философски — новые времена, новые кумиры, новая политика. Теперь и этого нет.

— Времена, когда политика вершилась в салонах, дорогой пан Феликс, — сказала она, вынув из кармана четки, — увы, прошли. Политика… — Она вдруг старчески закряхтела. — Политика… — Кряхтение перешло в дробный смешок. Дворник невольно опустил глаза. — Прежде сия легкомысленная дама, политика, была спутницей сильных личностей… Или профессиональных военных, если требовалось более жесткое обхождение с ветренницей. А теперь она превратилась в публичную девку. Ею владеют все, кому не лень. И вчерашнее цивильное лицо берется за штабные карты, если «его политика» отбивается от рук. Ефрейторы командуют армиями и государствами…

— Жизнь ныне такова, что и самой сильной личности порой не одолеть всех ее противоречий… — ответил Дворник. Он пришел сюда с надеждой, что эта старая дама, знающая весь Париж, подскажет, с кем целесообразнее ему начать консультации.

— Скажите, месье Феликс, а вы не преувеличиваете ли вместе с месье Бенешем опасность со стороны Гитлера? Кто он такой, в конце концов! У него не хватит ни образования, ни элементарной культуры, чтобы вести дела большой страны. Он не Бисмарк и даже не Гинденбург.

— Однако сие не мешает ему замахиваться на дела мира.

— Многие склонны принимать желаемое за действительное. — Мадам важно покачала головой. — Сейчас к тому же век нуворишей. Вот почему так непопулярен Шушниг. Он весь — традиция, он весь — в вековых традициях. Мне жаль его. Кажется, вы некогда были близки?

— Он у меня учился.

— Да, — она кивнула. — Вспомнила. Колледж… Богословие. Из этой правящей молодежи я всегда уважала Титулеску. В нем, бесспорно, что-то есть. Он ведь теперь, кажется, министр иностранных дел у румынского короля? Он тоже боится Гитлера? Кажется, на него очень подействовал конфуз с Рейнской зоной. Жаль. — Старая дама задумалась. — В Лондоне вы собираетесь общаться с клерикалами? — вдруг спросила.

— Во всяком случае, я очень надеюсь на настоятеля Кентерберийского собора Хьюлетта Джонсона. Мы встречались на богословских конгрессах, знакомы, и его убеждения позволяют мне надеяться…

— Помню его жену. Красавица, очень светская. Ему было двадцать шесть лет, когда он принял сан. А до того служил инженером и считался подающим большие надежды. Миссис Джонсон пришлось многим поступиться ради того, чтобы муж мог нести с кафедры свои передовые идеи. Я расценила все это как духовный и политический подвиг. Особенно с ее стороны. Знаю многих молодых дам, которые потребовали бы развода… Вы поговорите с ним, конечно, — добавила она снисходительно, — только не забывайте, он совершенно красный… Кстати, лорд Галифакс тоже очень верующий человек. С ним вам должно быть легко. Поезжайте поскорее в Лондон. Здесь вам делать нечего.

— Я не хотел бы, мадам, приступать к своей миссии, зараженный вашим пессимизмом. — Дворник никак не мог понять, то ли мадам Менар-Дориан действительно потеряла всякое влияние, то ли просто не хочет помочь ему.

— На кого вы могли бы опереться здесь? — Она глянула прямо, и Дворника поразила ясность взгляда. — Конечно, на дипломатов, — продолжала она, — конечно, на военных. Но… Не послал бы вас Бенеш в европейские столицы, если бы дипломаты… Не хочу быть Кассандрой, дорогой месье Феликс, но боюсь, трудно будет докопаться до истины. Я давно не встречала порядочных людей. Ваш визит, правда, обнадежил меня. Договор… — Она покачала головой, видно, соглашаясь с какими-то собственными мыслями. — Договор. И французы должны драться за Судеты?! Допустим. Но генерал Вейган — всего лишь человек с опустошенной душой. Он благочестивый католик, по части догм, особенно Апокалипсиса, вы найдете общий язык. Но он испытывает отвращение к нынешнему образу правления Францией, ненавидит парламентские методы. И поэтому считает войну неотвратимым наказанием за пренебрежение христианской верой и моралью. А ведь он наш военный лидер. Как такому доверить новобранцев?! Поезжайте к Черчиллю. В моем пасьянсе это небитая карта, хотя многие считают иначе. Мне кто-то сказал, что его имение, где он живет после отставки почти безвыездно, прозвали малым Форин-офисом. Вот вам и «битая карта». Нуворишам всегда нужны образованные советчики. С официальными образованными советчиками бритты разделались. — Мадам всегда была англофобкой. — Ванситарта практически убрали. Там был нелепый скандал. Не то у Идена украли, не то Идеи… Неважно. И все, носитель разума пошел в отставку. Пусть им будет хуже.

— Пока плохо нам, — вздохнул Дворник. — А с Черчиллем я не знаком и не знаю никого, кто бы мог…

Вошел дворецкий и театрально провозгласил на всю гостиную:

— Его превосходительство депутат Лаваль!

— О боже! — Старуха подняла руки к небу. — Неужели месье Лавалю уже совсем скучно жить на свете, что он вспомнил обо мне? Впрочем… Последние два года он обитает на политических задворках. И поделом! Как мы могли только терпеть его и премьером, и министром иностранных дел… — Она осуждающе покачала головой. — Вы только поменьше слушайте его… И попрошу, запомните это имя: Десмонд Мортон. Это давний приятель Черчилля, а я… — Старая дама заулыбалась. — Я знавала его двоюродного деда. О! Это было неповторимо! — Она уже улыбалась всеми морщинками. — Так вот, пока вы будете болтать с Лавалем, я приготовлю вам рекомендательное письмо. Десмонд во время войны был адъютантом главнокомандующего в Европе, и я могу вас уверить, получил эту должность, когда его двоюродный дед сидел в кресле, где теперь сидите вы. А потом Черчилль, став военным министром, назначил его на хороший пост в разведке. Мортон и живет рядом с Черчиллем. И как вы понимаете, дорогой месье Дворник, встречаясь, эти соседи, разумеется, говорят не только о спарже, охоте и разведении зеркальных карпов — сейчас в Англии с домашним хозяйством все просто с ума посходили! Не иначе, готовятся к блокаде. — И старая дама мелко рассмеялась. — Тоже робеют перед Гитлером!

Попросила Дворника подкатить к ее креслу письменный столик величиной с тумбочку, и вся ушла в работу. Когда Лаваль подошел к ее иссохшей ручке, машинально клюнула его в затылок, ничего не сказав. И лишь вручив Дворнику письмо, величественно промолвила:

— Итак… Господин Лаваль, чье имя можно читать без ошибки справа налево и слева направо… И месье Феликс, наш друг из Пражского университета. Кстати, реформизм Гуса и Жижки — его старый конек…

Лаваль явился сюда за поддержкой. Он намеревается приступить к новому витку карьеры и выдвигает в качестве программы идею «нового Локарно» — но только без России. Англия, Франция, Италия — вполне достаточно. Новое средиземноморское Локарно. Идея, правда, пока недостаточно популярна, но уже многих заинтересовала. Нет, против Москвы она не направлена. Против Германии? Ни в коем случае! Зачем? Как раз на основе тройственных соглашений и нужно договариваться. Присутствие Муссолини как равноправного среди старых колониальных государств лишний раз продемонстрирует Гитлеру объективность подхода «Нового Локарно» к современным международным проблемам. Ведь признан же захват Италией Эфиопии. Более молодым государствам тоже нужны территории. Что тут такого?

— Боюсь, как бы Гитлер не устроил себе колонии рядышком с собственными границами. Зачем ездить далеко? Под рукой кое-что в Австрии, кое-что в Чехии, — съязвила Менар-Дориан.

— А… Вы о Судетском вопросе, мадам… — кивнул Лаваль. — Это совершенно пустой вопрос, который тоже может быть решен на основе «средиземноморского Локарно», уверяю вас.

Мадам Менар-Дориан откинулась в своем кресле, и Дворник поймал ее тяжелый пристальный взгляд на Лаваля — в нем было презрение. Потом она посмотрела на профессора и подбадривающе улыбнулась. А в глазах ее уже было сострадание.

Последнее время Дорн стал часто заходить в паб напротив пансиона «Меловый берег». Хозяин паба, мистер Чииз, уже дружески улыбался ему, наливая «мартини».

Дорн приветливо кивнул хозяину, взяв со стойки «хайбол» с соломинкой, на которой кокетливо сидела зеленая оливка. Занял место, с которого можно непринужденно беседовать с хозяином и одновременно незаметно поглядывать в зеркало бара — в нем через большое окно хорошо отражался вход в пансион.

— Да, «мартини» чудный, — удовлетворенно процедил Дорн, не выпуская соломинку изо рта.

— Я же смешиваю джин с красным вермутом, а обычно предлагают белый. И потом… Контрастный вкус сладковатого напитка с горькой маслиной… Как-нибудь заменю оливку маринованной луковкой, это тоже должно быть интересно.

— С удовольствием попробую, — улыбнулся Дорн, вглядываясь в фигуры выходящих из пансиона людей. Машек, обычно точный, опаздывал уже минут на пять.

— Полагаюсь на ваш изысканный вкус, сэр…

— Благодарю, — кивнул Дорн, отставляя стакан с замысловатым названием «хайбол» — ничем не отличающийся от тех граненых стаканов, что давно существовали в его студенческой ленинградской жизни. Правда, пили из них не «мартини» с оливкой или луковкой, а самый обычный крепкий чай.

Роберт Дорн в Ленинграде учился в университете на филологическом факультете на германо-романском отделении… Успел кончить только три курса. Роберт Дорн стал чекистом, советским разведчиком. Сергей Морозов — так звали его до того, как он принял сначала образ безработного немца из Южной Африки, потом надел форму штурмовика в гитлеровской Германии, а после «ночи длинных ножей», в которой уцелел чудом, с шведским паспортом как лесоторговец был направлен в Великобританию с заданием рейхсминистра Гесса — выяснить, какие политические силы могут помочь, а какие могут помешать Гитлеру в его борьбе за господство в Европе. Собственно, это был вопрос о союзниках и противниках Германии в будущей войне. Значит, это для советской разведки был вопрос о союзниках и противниках СССР в той войне, в которой Гитлер хочет разбить первое в мире государство рабочих и крестьян. Пока опасается, что один вермахт будет быстро уничтожен Красной Армией. В СССР об этом знали. Вопрос будущих союзников в антигитлеровской коалиции Дорн прояснял в Лондоне вместе со старшим опытным товарищем, Иваном Яковлевичем Багратиони, ушедшим в Англию по заданию Дзержинского еще вместе с Врангелем как белоэмигрант.

— Для сегодняшней погоды «мартини» как раз, — снова заговорил хозяин. — Не мешает согреться. Хотя многие считают, что в промозглые дни нет ничего лучше портвейна. Но портвейн — это примитивно.

Дорн согласно кивнул в ответ и опять глянул в зеркало. Вот он.

Как всегда, Машек, выйдя из пансиона, начнет озираться. Видимо, никак не привыкнет к лондонскому левостороннему движению. Дорн уже знал, что Машек осторожен до трусости. Убедившись, что машин нет ни слева, ни справа, перейдет улицу и придет в этот паб. Он всегда заказывает для своего патрона один и тот же поздний ужин: телятину, сыр, салат. Иногда спрашивает отварную рыбу, но отказывается, если рыба дорогая. Дорн уже понял: патрон Машека — человек с регламентированными расходами, значит, его нельзя подкупить. Продажные люди обычно сорят деньгами. Значит, Дворника не купишь. Это было самым главным для Дорна в профессоре, с которым он настойчиво искал контакта.

Каждый вечер профессор Дворник покидал пансион, и надолго. Дорн знал, где бывает профессор. Об этом Дорну стал сообщать Машек. Дворник посещал известные лондонские дома — салон леди Фавершем, бывал у Джонсона, настоятеля Кентерберийского собора, заглядывал к Веббам… Контакты Дворника могли поначалу показаться обычной системой светски-деловых визитов. Однако Дорн вычленил для себя в них главное: Дворник посещал тех людей, которые так или иначе могли быть связаны или были связаны наверняка с построением восточно-европейской политики Великобритании.

В Лондоне Дворник действовал весьма осмотрительно, явно не желая, чтобы кто-то догадался о его миссии.

Дорн ни разу не отметил ни одной встречи Дворника с промышленниками, биржевиками и военными. Он словно специально отсекал подозрения в том, что его интересует мнение людей, которые всегда стоят рядом с аннексиями, захватами, агрессиями — людей капитала и армии. Так Дорн сделал для себя еще один вывод, у которого имелась довольно скверная для Дорна частность: ему через Сити или биржу на Дворника не выйти.

И тогда Дорн стал искать выход на Машека. Он изучил расписание жизни этого человека — оно уместилось бы в полстранички ученической тетради. Утром Машек покупал хлеб и молоко, к вечеру после пяти заходил к Чиизу за поздним ужином для патрона, затем ловил такси. Никогда не сопровождал Дворника. Дважды побывал у портного и сапожника, еженедельно бывал у прачки. В отсутствие хозяина сидел в пансионате. Только раз был в англиканской церкви, видимо, из любопытства. В кино, театры, на концерты и выставки не ходил. Поэтому Дорн ежедневно около пяти появлялся у Чииза и выжидал. Он понял, знакомство с Машеком возможно лишь при условии, что тому внезапно понадобится посторонняя помощь. Особый расчет шел на то, что Машек осторожен до трусости. И такой случай, наконец, представился.

В тот день Машек, как обычно, сделал покупки и вышел из паба. Едва ступив на мостовую, он вдруг отпрянул назад и бросился в сторону. Дорн лишь увидел в окно паба, как промчалась красная «альфа-ромео». Дорн бросился на улицу.

В пяти метрах от входа валялась тренога, которую обычно выставляют водопроводчики при ремонтных работах. Из открытого люка виднелись голова и побелевшие кисти рук Машека. Дорн схватил его под руки и рывком вытянул на тротуар. Из лодыжки правой ноги чеха сочилась кровь.

Машек что-то лепетал, путая чешские слова с немецкими.

Дорн поволок его к своей машине. Усадил, вернулся, собрал свертки, которые уронил Машек.

— Здесь рядом, — сказал он Машеку по-немецки, — есть неплохая частная клиника. Вам необходим противостолбнячный укол. Поверьте, я имел дело с ранами, которые лишь на первый взгляд кажутся безобидными…

Врач настоятельно рекомендовал оставить пациента в стационаре хотя бы до утра. Дорн расплатился за услуги и суточный пансион, чем заслужил признательность в страдальческих глазах чеха.

— Добрый господин, не откажите еще в одной любезности: передайте записку в пансион «Меловый берег» профессору Дворнику из Праги…

Записку для Дворника Дорн передал портье.

Наутро Дорн явился в клинику пораньше и сам отвез Машека в «Меловый берег».

— Не ожидал от случайного встречного столь искреннего и бескорыстного участия, — со слезами на глазах сказал чех. — Не зайдете ли в пансион, добрый господин Дорн?

Дорн улыбнулся:

— Вы не совсем правы, господин Машек. Моя помощь вам входит в мои служебные обязанности. Мне поручена безопасность господина профессора. — Дорн сделал паузу. — И ваша, Машек, тоже. Только об этом господин Дворник не должен знать. Это приказ Праги. Вам же, господин Машек, надлежит помогать мне. Поэтому я должен знать о каждом шаге вашего патрона. — Машек изумленно смотрел на Дорна. — Именно поэтому я не могу принять вашего любезного приглашения. Вы меня поняли, господин Машек?

Дорн уже тогда твердо решил: он встретится с Дворником, человеком, ищущим гарантий суверенитета своей родины — союзницы Франции и СССР, — когда тот окончательно запутается в британской дипломатической демагогии.

Дворник рассматривал развешанные по стенам чертвелльской гостиной акварели. Под пейзажами с видом канадского озера Онтарио стояло факсимиле Уинстона Черчилля.

Миссис Клементина не без гордости объяснила:

— Да, эти картины писал муж. К живописи сэр Уинстон пристрастился еще в молодости, случайно. Но будь он меньше занят политикой, безусловно, в искусстве достиг бы успеха.

— И немалого, — польстил Дворник, — но пострадала бы политика Британии…

Сэр Уинстон появился внезапно — свежий и улыбающийся. Он только что поднялся с постели. С давних времен, когда был молодым лейтенантом и принимал участие в военных действиях испанской армии на Кубе, он перенял у испанцев привычку отдыхать днем в постели и пришел к выводу, что это полезная привычка. Пока Клементина оставалась в гостиной, Черчилль рассказывал визитеру о своем личном вкладе в усадебное хозяйство Чертвелла.

— …Мой бассейн оборудован теперь новой обогревательной системой, и гости могут в нем плавать в любую погоду. Вы не увлекаетесь? А вам показали моих свиней? На последней выставке скота мои свиноматки взяли несколько призов. Хотите взглянуть? — И довольно посмеивался, тряся тройным подбородком.

Но едва Клементина вышла, сразу посерьезнел:

— Вы уполномочены Бенешем? — спросил прямо. — Надеюсь, я говорю не с частным лицом? Вы ищете гарантов? И считаете одним из таких гарантов меня?

— Бесспорно, сэр.

Черчилль самодовольно улыбнулся.

— У вас есть к тому основания, — сказал он одобрительно. — Не скрою, я уже внес некий вклад в решение судетской проблемы в пользу Чехословакии. Они могли уже договориться в прошлом году. Я имею в виду Гитлера и наш кабинет, правительство Болдуина. И тогда сейчас нам с вами было бы просто не о чем разговаривать. Готовилась встреча Гитлера и Болдуина, основной целью которой — подумать только! — Черчилль сокрушенно покачал головой, — было два момента. Во-первых, как действенней оказать давление на пражское правительство, чтобы заставить его прислушаться к требованиям партии судетских немцев и выполнить их в целом. А во-вторых, заставить ведущие европейские государства, то есть прежде всего Францию, связанную с вами военным договором, отказаться от любых шагов, препятствующих разрешению проблемы Генлейн-Бенеш и проблемы Гитлер — Шушниг в пользу Германии. Тогда мне удалось убедить кабинет, в котором еще были мои единомышленники, Идеи, Остин Чемберлен, считающий своего брата Невиля ослом… Мне удалось убедить кабинет более трезво взглянуть на последствия подобных переговоров. Они поняли — для них урок Рейна не прошел даром, — что с Гитлером нельзя быть равным в переговорах. — Черчилль, конечно, не мог сказать Дворнику, что неуверенность в переговорах с Гитлером порождалась прежде всего недостаточным уровнем вооружения Англии и что он, Идеи, Остин Чемберлен и Эмери прямо заявили, что переговоры с Гитлером будут возможны и необходимы действительно только тогда, когда Англия закончит свою широкую программу вооружений и тем укрепит внешнеполитические позиции. Но сейчас в разговоре с Дворником он объяснял свою позицию морально-этической невозможностью переговоров «отцов» демократии с диктатором.

Дата добавления: 2017-01-14