Гиллиан Флинн Острые предметы 13 страница

Я почувствовала, как ее пальцы проникли под манжету моего рукава и щупают шрамы. Я не стала ее останавливать.

– Эмма, ты режешься?

– Я делаю больно! – завизжала она, закружилась и выбежала на улицу, откинув голову назад и покачивая разведенными в стороны руками, как лебедь крыльями. – Мне это нравится! – крикнула она. Ее голос эхом разнесся по улице, на углу которой стоял, как часовой, мамин дом.

Эмма крутилась, пока не упала на тротуар. Серебряный браслет соскочил с ее руки и покатился по дороге, виляя, как пьяный.

Я хотела поговорить с ней серьезно, по-взрослому, но экстази снова ударил мне в голову, и, вместо этого, я схватила ее, хохочущую, в охапку и поставила на ноги – ее локоть был разбит, по руке текла кровь. Мы, шатаясь и петляя, пошли к маминому дому. Лицо Эммы было растянуто в улыбке, обнажающей крупные блестящие зубы, и я подумала, что убийце они показались бы заманчивыми. Четыре кусочка белоснежной кости, передние – точно мозаичная плитка, такие ровные, что хоть в столешницу врезай.

– Как мне с тобой хорошо! – сквозь смех сказала Эмма, горячо дыша мне в лицо сладкими алкогольными парами. – Ты мне как лучшая подруга.

– Ты мне как сестра, – отозвалась я. Кощунство? Ну и ладно.

– Я люблю тебя! – крикнула Эмма.

Мы быстро кружились, у меня тряслись щеки, и было щекотно. Я смеялась, как дитя.

«Какое блаженство, мне никогда не было так хорошо», – подумала я.

Свет фонарей казался розовым, длинные волосы Эммы мягко касались моих плеч, на ее загорелом лице выделялись высокие скулы и светлые, крепкие яблочки на щеках. Мне захотелось их потрогать, я протянула руку, выпустив руку Эммы из своей, и, как только наш круг разомкнулся, мы на всей скорости полетели на землю.

Хрясь! Моя лодыжка хрустнула о бордюр, кровь брызнула и полилась по ноге. У Эммы на груди вздулись красные пузырьки – ободралась, пока летела по тротуару. Она посмотрела на свою грудь, подняла взгляд на меня – светло-голубые глаза сверкали огнем, – провела пальцами по кровавой паутине на груди, издала долгий пронзительный визг, а потом положила голову мне на колени, смеясь.

Она еще раз притронулась к груди – так, что на кончике пальца осталась плоская капля крови, и, прежде чем я успела возразить, вытерла ее мне о губы. Сладковатая, с привкусом железа – словно капля меда со стенки жестяной банки. Эмма подняла голову и погладила мое лицо; я не сопротивлялась.

– Я знаю, ты думаешь, что Адора любит меня больше, чем тебя, но это неправда, – сказала она. Как по сигналу, на веранде ее дома, стоящего выше на холме, зажегся свет.

– Будешь спать со мной, в моей комнате? – предложила Эмма, немного понизив голос.

Я представила, как мы лежим и шепчемся в ее постели под одеялом в горошек, а потом засыпаем в обнимку, но тут же поняла, что вижу рядом с собой не ее, а Мэриан. Бывало, она засыпала у меня под боком, сбежав со своей больничной койки. Свернется клубком, уткнувшись мне в живот, и дышит – хрипло, горячо. Утром я переносила ее к себе, пока не проснется мама. Какая глубокая драма происходила в моей душе те пять секунд, пока я несла ее по тихому дому мимо маминой комнаты, боясь, что дверь откроется, и все же почти на это надеясь. «Мама, она не больна!» – крикнула бы я ей, если бы она нас поймала. «Все в порядке, она встала с постели, потому что на самом деле здорова!» Только сейчас мне вспомнилось, как отчаянно, безоговорочно я тогда в это верила.

Впрочем, сейчас, благодаря наркотику, эти моменты вспоминались только как счастливые, и я перелистывала их в уме, как страницы детской книжки. Мэриан была вместо кролика, – верее, это был кролик, одетый как моя сестра. Я уже почти почувствовала ее мех, но тут очнулась и увидела, что это волосы Эммы, которые касаются моей ноги.

– Так что, пойдешь ко мне? – спросила она.

– Не сегодня, Эмма. Я смертельно устала и хочу спать в своей кровати.

Это было правдой. От экстази меня накрыло быстро и сильно, но теперь его действие начало проходить. Через десять минут я протрезвею, и не хотелось, чтобы Эмма была рядом, когда я вернусь в прежнее состояние.

– Тогда, можно, я переночую у тебя? – Она стояла в свете фонаря: джинсовая юбка, свисающая с бедренных косточек, рваная и перекошенная майка, возле губ пятно крови, в глазах мольба.

– Не-а. Давай каждая из нас пойдет к себе. Завтра поболтаем.

Она ничего не сказала, только повернулась и со всех ног побежала к дому, лягая себя пятками в зад, как жеребенок в мультфильме.

– Эмма, подожди! – крикнула я ей вслед. – Ладно, приходи ко мне! Не обижайся!

Я бросилась за сестрой. Смотреть на нее в темноте сквозь наркотический дурман было все равно что за кем-то следить, глядя в зеркало. Не заметила, что ее скачущий силуэт повернул назад и она бежит ко мне. На меня. Она со всего маху врезалась в меня, ударившись лбом о мою челюсть, и мы опять упали, на этот раз на тротуар. В моей голове, ударившейся о мостовую, раздался громкий треск, нижнюю челюсть свело от боли. Я недолго лежала, сжав в кулаке прядь волос Эммы; над головой, в такт моему пульсу, мигал светлячок. Потом Эмма захихикала, хватаясь за лоб и ощупывая место удара, которое уже было темно-синим, как слива.

– Черт. Подумала, что ты разбила мне лицо.

– А я – что ты разбила мне затылок, – прошептала я, садясь.

Голова кружилась. Стоило мне подняться с тротуара, как по шее потекла кровь.

– Господи, Эмма, какая же ты неугомонная.

– Я думала, тебе это нравится.

Она взяла меня за руку и рывком подняла с асфальта; я почувствовала, как кровь в голове перелилась из затылка в лоб. Потом она сняла со своей руки маленькое колечко со светло-зеленым перидотом и надела мне на палец:

– Носи. Это мой подарок.

Я покачала головой.

– Тот, кто тебе его подарил, хотел, чтобы его носила ты.

– Адора. Может, и хотела. Теперь ей все равно, поверь. Она собиралась подарить его Энн, но… что ж, Энн умерла, и оно лежало без дела. Нехорошо, да? Раньше я говорила, что она подарила его мне, хотя Адора вряд ли бы это сделала, потому что она меня ненавидит.

– Адора – тебя? Нет.

Мы пошли к дому, на яркий свет фонаря, горящего на веранде.

– Она не любит тебя, – поколебавшись, сказала Эмма.

– Верно.

– Меня тоже. Просто по-другому.

Мы поднялись по лестнице, давя на пути тутовые ягоды. В воздухе запахло детским пирогом с глазурью.

– Она стала любить тебя больше или меньше с тех пор, как умерла Мэриан? – спросила Эмма, беря меня под руку.

– Меньше.

– Значит, это не помогло.

– Что?

– Ее смерть не решила проблемы.

– Нет. Теперь давай помолчим, пока не дойдем до моей комнаты, хорошо?

Тихо ступая, мы поднялись по лестнице и пошли по коридору. Я – держась за шею, чтобы остановить кровь. Эмма за мной, то и дело замедляя шаг, – понюхала розу в вазе, улыбнулась своему отражению в зеркале. За дверью Адоры, как всегда, было тихо и темно, только вентилятор жужжал.

Закрыв за нами дверь комнаты, я стянула кроссовки, насквозь мокрые от дождя и залепленные свежескошенной травой, стерла с ноги ягодный сок. Стала снимать водолазку, но тут заметила на себе взгляд Эммы. Одернула водолазку и упала в кровать, сделав вид, что слишком устала, чтобы раздеваться. Накрывшись одеялом, я отодвинулась подальше от Эммы, пробормотав: «Спокойной ночи». Было слышно, как ее одежда упала на пол, свет погас, и она легла, свернувшись калачиком, рядом со мной, в одних трусиках. Мне хотелось плакать при мысли о том, что я не могу спать с кем-нибудь нагишом, не боясь, что из-под рукава или штанины покажется какое-нибудь слово.

– Камилла, – тихо, по-детски робко прошептала она, – ты знаешь, некоторые люди говорят, что они причиняют боль, потому что бесчувственны: пока они этого не сделают, не чувствуют ничего?

– Хм…

– А что, если наоборот? – прошептала Эмма. – Что, если делаешь больно, потому что тебе это приятно? Чувствуешь какой-то зуд – как будто внутри тебя кто-то нажал кнопку, которая не выключится до тех пор, пока ты не сделаешь больно? Что это значит?

Я притворилась, что сплю и не чувствую, как она у меня на шее очерчивает пальцем слово «исчезни», снова и снова.

* * *

Сон. Мэриан в белой ночной рубашке, мокрой от пота, к щеке прилип белокурый локон. Она берет меня за руку и пытается стянуть с постели.

«Здесь опасно, – шепчет она. – Опасно для тебя!»

Я прошу ее дать мне поспать.

Глава тринадцатая

Я проснулась в третьем часу дня; живот крутило от боли, челюсть ныла, – видимо, я скрежетала зубами все пять часов, пока спала. Проклятый наркотик. Эмме тоже было несладко – это я поняла, увидев на ее подушке маленькую горку ресниц. Я собрала их в руку и растерла пальцем. Они были твердыми от туши, и у меня на ладони осталось темно-синее пятно. Стряхнула их в блюдце на прикроватной тумбочке. Потом пошла в ванную, где меня стошнило. Я всегда отношусь к этому спокойно. Помню, когда меня рвало в детстве, мама ласково говорила, придерживая мне волосы: «Пусть из тебя выйдет вся эта дрянь, моя милая. Старайся вывести ее из себя всю, до конца». Поэтому теперь я даже радуюсь, чувствуя позывы, слабость, горечь во рту. Не стоит и удивляться – так и есть.

Вернувшись в комнату, я заперла дверь, разделась догола и снова легла в постель. Головная боль отдавала в ухо, ныли шея и спина. Живот крутило все сильнее; челюсть болела так, что рот не открыть; рану на ноге пекло огнем. Кровь шла до сих пор – вся простыня была в пятнах. С той стороны, где лежала Эмма, тоже – светлые брызги там, где грудь, темное пятно на по душке.

Сердце билось как шальное, я дышала с трудом. Знает ли мама, что случилось? Необходимо это выяснить. Видела ли она свою малышку Эмму? Что мне теперь грозит? Меня охватил панический ужас. Сейчас случится что-то страшное. Несмотря на этот параноидальный бред, я понимала: после приема наркотиков у меня в крови упал уровень серотонина, и мне все виделось в мрачных красках. Я твердила себе это, но тут же зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Совсем забыла об убитых девочках, дурная голова, даже ни разу не вспомнила ни об Энн, ни о Натали. И что еще хуже, я предала Мэриан, заменив ее Эммой и не пожелав с ней разговаривать во сне. Это не предвещает ничего хорошего. Я плакала, испытывая такое же чувство облегчения, очищения, как при рвоте, пока моя подушка не намокла, а лицо не распухло, как у пьяницы. Потом дернулась дверная ручка. Я постаралась успокоиться, погладив себя по щеке, в надежде, что посетитель уйдет, если я буду молчать.

– Камилла, открой.

Мамин голос, но не сердитый. Просит открыть – не требует. Уговаривает. Я молчала. Ручка дернулась еще, потом еще. Стук. Затем звук удаляющихся шагов и тишина.

«Камилла, открой».

Вспомнилось, как мама сидит на краю моей кровати, держа передо мной ложку с сиропом, от которого исходит кислый запах. От ее лекарств мне всегда становилось хуже, чем прежде. Слабый желудок. Не настолько, как у Мэриан, но все же слабый.

Ладони покрылись испариной. «Лишь бы она больше не приходила». В голове мелькнула еще одна картинка: Карри – один из его паршивых галстуков болтается на животе – врывается в комнату, чтобы меня спасти. Уносит меня на руках в свой прокуренный «форд таурус». Эйлин гладит меня по волосам. Едем в Чикаго.

В замке повернулся ключ. Не знала, что он у мамы есть. Она вошла с самодовольным видом, подбородок, как всегда, гордо поднят, ключ свисает с руки на длинной розовой ленте. Мама была в бирюзовом сарафане, держала в руках пузырек хирургического спирта, пачку салфеток и шелковистую красную косметичку.

– Привет, моя маленькая, – сказала она и вздохнула. – Эмма рассказала, что с вами произошло. Бедные мои малышки. Она все утро просидела в туалете. Ей-богу, мясо сейчас есть опасно, кроме того, что производится у нас на ферме, – хоть и самонадеянно это звучит. Эмма говорит, это все, вероятно, от курицы?

– Наверно, – ответила я. Мне оставалось только поддержать Эмму, что бы она ни наплела. Я понимала, что сестра скорее выкрутится, чем я.

– И надо же было упасть в обморок прямо на нашей лестнице, у меня под носом, пока я спала. Какое несчастье! – продолжала Адора. – Ты видела ее синяки? Можно подумать, она с кем-то подралась.

Как только мама на это купилась? Она слишком хорошо разбиралась в болезнях и ранах, поэтому поверить этому могла только в том случае, если сама этого хотела. Теперь она приготовилась меня лечить, а я была слишком слаба и несчастна, чтобы ей противиться. Я снова заплакала, не в силах себя сдержать.

– Мне плохо, мама.

– Знаю, деточка.

Она сбросила одеяло, оголив меня целиком одним ловким движением, а когда я инстинктивно закрылась руками, она взяла их и твердо положила вдоль моих боков.

– Камилла, я должна тебя осмотреть.

Взяв меня за подбородок, мама повернула мою голову влево и вправо, оттянула вниз нижнюю губу, как будто осматривая лошадь. Потом медленно подняла мне руки, ощупала подмышки, шею – не увеличены ли лимфоузлы. Знакомые процедуры. Она положила руку мне между ног, быстро и профессионально. Так проще определить, нет ли температуры, как она всегда говорила. Потом медленно и легко провела прохладными руками по моим ногам и вонзила палец прямо в открытую рану на лодыжке. От боли у меня в глазах вспыхнули зеленые огни, я непроизвольно подогнула ноги под себя и отвернулась от нее. Воспользовавшись моментом, она стала ощупывать мне голову, пока ее палец не уткнулся в рану на затылке.

– Потерпи еще чуть-чуть, Камилла, скоро закончим.

Намочив салфетку спиртом, она принялась тереть мне рану на ноге, и скоро из-за слез я перестала видеть. Потом она туго перевязала ногу и обрезала бинт маленькими ножницами из косметички. Кровь скоро просочилась сквозь повязку, которая стала похожа на японский флаг, – вызывающий красный круг на сплошном белом фоне. Потом она наклонила мне голову одной рукой, а другой стала натягивать волосы на затылке. Выстригала их вокруг раны. Я начала вырываться.

– Не смей, Камилла, так я тебя пораню. Ложись на место и будь умницей.

Она прижала прохладную руку к моей щеке и, удерживая мне голову на подушке, выстригала прядь за прядью – щелк-щелк-щелк, потом отпустила. Я почувствовала странный, непривычный холодок, потрогала затылок и нащупала колючую проплешину размером с детскую ладонь. Мама отвела мою руку вниз, подложила мне под бок и стала протирать рану спиртом. У меня снова сперло дыхание – боль была оглушительной.

Она повернула меня на спину и протерла руки и ноги мокрым полотенцем, словно я была прикована к постели. Ее веки покраснели – опять выдергивала себе ресницы. На щеках играл девичий румянец. Она взяла косметичку и стала перебирать тюбики и коробочки с таблетками, пока не нашла на дне маленький сероватый сверток из кусочка салфетки. Развернув его, достала ярко-голубую таблетку.

– Одну минутку, дорогая.

Ее шаги быстро застучали по лестнице, и я поняла, что она направилась на кухню. Потом те же быстрые шаги вернулись в комнату. Она держала в руке стакан молока.

– Вот, Камилла, проглоти таблетку и запей.

– Что это?

– Лекарство. Противоинфекционное и антибактериальное. Убьет любые бактерии, которые проникли к тебе с пищей.

– Что это? – повторила я.

На ее груди проступили розовые пятна, а улыбка стала мерцать, как свеча на сквозняке, то появляясь, то пропадая, быстро-быстро.

– Камилла, я твоя мать, и ты у меня дома.

Розовые стеклянные глаза. Я отвернулась от нее, и меня снова охватила паника. Вот и наказание за мою провинность.

– Камилла, открой рот.

Голос ласковый. Уговаривает. У меня под рукой замигало: «медсестра».

В детстве я часто отказывалась принимать все эти таблетки и препараты, но при этом чувствовала, что теряю ее любовь. Как же Эмма была похожа на нее, когда ластилась ко мне, упрашивая попробовать экстази! Я знала, что, если откажусь, будет только хуже. Проще согласиться. Раны, промытые спиртом, горели как в огне, и эта боль приносила такое же облегчение, как порезы. Я вспомнила, с каким довольным видом Эмма, взмокшая и слабая, лежала в маминых руках.

Я повернулась к маме. Она положила таблетку мне на язык, влила в рот густого молока и поцеловала в щеку.

* * *

Через несколько минут глаза застелил туман, кислый, как мое несвежее дыхание. Снилось, как мама вошла ко мне в спальню и сказала, что я больна. Она легла на меня и приложила рот к моему. Я почувствовала в горле ее дыхание. Она несколько раз меня поцеловала. Потом поднялась, с улыбкой пригладила мне волосы. И выплюнула себе в руки мои зубы.

* * *

Я проснулась в сумерках; лоб горел, голова кружилась, вдоль шеи тянулся длинный след засохшей слюны. В теле слабость. Я завернулась в тонкий халат и, вспомнив про обрезанные волосы, снова заплакала.

– Это из-за экстази, – прошептала я, поглаживая себя по щеке. – Некрасивая стрижка – не конец света; буду носить хвост.

С трудом волоча ноги, вышла в коридор. Суставы хрустели, костяшки пальцев по какой-то неведомой мне причине были распухшими. С первого этажа слышалось мамино пение. Я постучала в дверь Эммы; она жалобным голосом откликнулась: «Входи».

* * *

Она сидела голой на полу перед своим огромным кукольным домиком, сося палец. Под глазами темные, почти фиолетовые круги, на лбу и груди – пластырь. На кровати сидела ее любимая кукла, обернутая бумагой, на которой Эмма нарисовала фломастером множество красных точек.

– Что она тебе сделала? – сонно спросила она, полуулыбаясь.

Я повернулась и показала выстриженное место на затылке.

– И еще она дала мне таблетку, от которой мне так плохо, что я едва держусь на ногах, – сказала я.

– Голубую?

Я кивнула.

– Да, это ее любимое лекарство, – пробормотала Эмма. – От него спишь, потом просыпаешься горячей, изо рта течет слюна, и тогда она приводит своих подруг, чтобы они на тебя посмотрели.

– Она так уже делала?

Я похолодела, хотя была мокрой от пота. Мои опасения сбывались: скоро случится что-то ужасное. Эмма пожала плечами:

– Мне все равно. Иногда я не глотаю таблетку, а ей говорю, что проглотила. И тогда мы обе остаемся довольны. Я играю с куклами или читаю, а когда слышу ее шаги, притворяюсь спящей.

– Эмма… – Я села на пол с ней рядом и погладила ее волосы. Мне хотелось ее приласкать. – Она часто дает тебе таблетки и другие лекарства?

– Только когда мне нездоровится.

– И что ты чувствуешь после этого?

– Иногда у меня поднимается температура, брежу. Тогда она кладет меня в ванну с прохладной водой. Иногда меня тошнит. А иногда я слабею, дрожу, чувствую усталость и хочу спать.

Все повторялось, как с Мэриан. В горле застрял комок. Я снова заплакала, встала, потом села опять. Меня тошнило. Я схватилась за голову. У нас с Эммой те же симптомы, что были у Мэриан! Что же я раньше не могла этого понять, ведь прошло уже почти двадцать лет! Мне было так стыдно, что хотелось кричать.

– Камилла, поиграй со мной в куклы.

Она не замечала моих слез либо не хотела их замечать.

– Эмма, я не могу. Мне надо работать. Притворись спящей, когда услышишь, что мама идет.

* * *

Я натянула одежду поверх ноющих ран и посмотрела на себя в зеркало.

«Что за безумные мысли. Не сходи с ума. Но ведь я и не схожу. Мать убила Мэриан. А также Энн и Натали».

* * *

Шатаясь, я вошла в туалет, встала на колени, и меня вырвало горячей соленой водой; брызги из унитаза окропили мне лицо. Облегчившись, заметила, что не одна. За мной стояла мама.

– Бедная моя девочка, – прошептала она.

Я вздрогнула и, как была, на четвереньках, побежала от нее. У стены я остановилась и обернулась.

– Почему ты одета, дорогая? – спросила она. – Тебе нельзя выходить из дома.

– Мне надо съездить по делам. И развеяться – от свежего воздуха станет легче.

– Камилла, вернись в постель! – требовательно сказала мама, почти срываясь на крик. Она подошла к моей кровати, откинула одеяло и похлопала по простыне. – Ложись, дорогая, будь благоразумна. Со здоровьем шутки плохи.

Я неловко вскочила на ноги, схватила ключи со стола и бросилась мимо нее за дверь.

– Мама, не могу. Я ненадолго.

Оставив Эмму играть в кукольную больницу в своей комнате, я села в машину и помчалась по дороге. На бешеной скорости машину занесло, и я погнула бампер, стукнувшись о высокой бордюр на спуске с холма – там, где начиналась улица. Толстая женщина, проходящая мимо с ребенком в коляске, укоризненно покачала головой.

* * *

Я ехала куда глаза глядят, стараясь собраться с мыслями, перебирая в уме знакомых, живущих в Уинд-Гапе. Кто-то должен был мне четко и ясно сказать, что мои подозрения на Адору необоснованны, либо их подтвердить. Надо было найти того, кто хорошо знал Адору, на чьих глазах прошло мое детство и кто мог в то время оценить обстановку взрослым взглядом, а жил здесь, пока меня не было. Вдруг я вспомнила о Джеки О’Нил, пахнущей «Джуси фрут», пьющей и охочей до сплетен. Вспомнилось, как неожиданно тепло она обратилась ко мне на поминках. Ее слова теперь звучали как предупреждение: «Что-то совершенно ненормальное творилось…»

Именно Джеки и была теперь мне нужна – она говорила все, что придет на ум, и всю свою жизнь знала маму, которая теперь с ней знаться не желает. Ведь Джеки явно хотела мне что-то сказать.

Через несколько минут я остановилась у дома Джеки – современного особняка в стиле XIX века, похожего на дом плантатора времен до Гражданской войны. На лужайке перед домом худой как скелет паренек косил траву. Он ездил взад-вперед на газонокосилке, сгорбившись, с сигаретой в зубах, выстригая полосу за полосой. Вся его спина была в прыщах – вздутых, воспаленных и таких больших, что они были похожи на раны. Еще один подросток, сидящий на метадоне. Джеки уж могла бы ему помочь – заплатила бы двадцать долларов наркоторговцу, чтобы ему не приходилось переплачивать посреднику.

Дверь открыла женщина, оказавшаяся моей давней знакомой. Джери Шилт, на год старше меня, училась со мной в школе имени Калхуна. На ней был накрахмаленный медицинский халат, в точности такой же, как у Гейлы, на щеке, по-прежнему, круглое розовое родимое пятно, которое всегда вызывало во мне жалость. При виде Джери – такой обычной, как в юности, так и сейчас, – хотелось развернуться, сесть в машину и уехать, забыв все тревоги. Глядя на ее заурядное, безыскусное лицо, я на мгновение усомнилась, что в моей среде могло происходить что-то настолько ненормальное. Как можно было такое подумать? Но я осталась.

– Привет, Камилла! Чем могу быть полезной?

По-видимому, ее совсем не интересовало, зачем я пришла. В отличие от всех других женщин Уинд-Гапа она не была любопытной. У нее, наверное, и подруг не было, не с кем сплетничать.

– Привет, Джери! Не знала, что ты здесь работаешь.

– Неудивительно – откуда бы ты могла это знать, – сказала она просто.

Сыновья Джеки – погодки; сейчас им было немного за двадцать: скажем, первому двадцать, второму двадцать один, третьему двадцать два. Мне они запомнились крепышами с толстыми шеями, которые всегда ходили в полиэстеровых тренировочных шортах, и у каждого на пальце был массивный памятный перстень школы имени Калхуна, золотой, с ярко-синим камнем. У них были такие же, как у Джеки, необычайно круглые глаза и белоснежные зубы, выступающие вперед. Джимми, Джаред и Джонни. Они были дома, приехали на каникулы из колледжа, – по крайней мере двое из них: было слышно, как на заднем дворе играют в футбол. Джери, судя по вызывающе хмурому выражению ее лица, предпочитала держаться от них подальше.

– Я приехала, чтобы… – начала я.

– Знаю, зачем ты приехала, – сказала она ровным тоном, без осуждения, но и без одобрения. Констатируя факт. Я была очередной помехой на ее пути.

– Моя мама дружит с Джеки, и я подумала…

– Поверь, я знаю, кто у Джеки в друзьях, – ответила Джери.

Похоже, она не собиралась меня впускать, вместо этого, оглядела меня с головы до ног, потом посмотрела на машину за моей спиной.

– Джеки дружит со многими мамами твоих подруг, – прибавила она.

– Э-э… У меня ведь здесь теперь мало подруг, – с деланым огорчением сказала я. На самом деле я была этим весьма довольна, даже горда, но мне хотелось расположить ее к себе, чтобы пройти в дом, и побыстрее, пока сама не передумала. – На самом деле у меня и в те времена было их не так уж много.

– А как же Кейти Лейси? Ее мама общается с ними со всеми.

Милая Кейти Лейси, которая затащила меня на девичник, а там сама же на меня и напустилась. Наверное, разъезжает сейчас по городу в своем внедорожнике, сзади сидят ее очаровательные маленькие дочки, одетые с иголочки, – скоро будут верховодить подружками в детском саду. Научатся у своей мамы быть особенно беспощадными к некрасивым и бедным девочкам, которые будут желать лишь того, чтобы их оставили в покое. Размечтались.

– Мне стыдно, что я когда-то водилась с Кейти Лейси.

– Да ладно, ты была в общем неплохой, – сказала Джери.

Мне тут же вспомнилось, что у нее была кобыла по кличке Булка. И мы, конечно, шутили, что даже лошадь у Джери была вредной – от булок толстеют.

– Я так не думаю.

Никогда я не принимала в издевательствах активного участия, но и не пыталась вмешаться, чтобы их остановить. Всегда держалась тенью в сторонке и нервно посмеивалась, делая вид, что веселюсь.

Джери все так же стояла в двери, теребя дешевые часы на руке, натянутая как струна, – несомненно, забылась, погрузившись в воспоминания. Неприятные.

Что же ее тогда здесь держит? Приехав сюда, я то и дело вижу знакомые лица – так много женщин проводят здесь всю жизнь, не решаясь уехать. Видимо, им хватает местного кабельного телевидения и ночного магазинчика. Все, кто здесь остался, держатся своих компаний, как и прежде. Красивые, недалекие девочки, такие как Кейти Лейси, которая жила, как и ожидалось, в реставрированном викторианском особняке в двух шагах от нас, играли в том же теннисном клубе, что и Адора, и раз в три месяца ездили за покупками в Сент-Луис. Некрасивые, которых изводили в школьные годы, такие как Джери Шилт, до сих пор прислуживали красивым, понурив головы в ожидании новых насмешек. Чего-то им не хватало, чтобы отсюда уехать, – либо сил, либо ума, а может быть, воображения. Поэтому они остались в Уинд-Гапе, и их жизнь, с прежними невзгодами, шла по замкнутому кругу. И я теперь, с ними за компанию, увязла здесь, как в болотной трясине, и не могу выбраться.

– Пойду скажу Джеки, что ты к ней пришла.

Джери пошла к дальней лестнице в обход, через гостиную, а не напрямую через кухню, через большое окно которой ее могли бы увидеть мальчики.

Наконец она проводила меня в дом. Я вошла в комнату с аляповатым дизайном: на белых стенах – большие пятна и брызги разных цветов, как будто здесь озорничал малыш с красками; красные декоративные подушки, желто-синие занавески, ярко-зеленая ваза с красными керамическими цветами. Над каминной полкой висел забавный черно-белый портрет хозяйки: взгляд, как всегда, хищный, волосы летят по ветру, когти стыдливо спрятаны в кулаках под подбородком. Она была похожа на ухоженную, изнеженную комнатную собачку. Несмотря на болезненное состояние, я не смогла удержаться от смеха.

– Камилла, дорогая! – Джеки вошла в комнату и направилась ко мне, раскинув руки для объятий. На ней был атласный халат, в ушах – серьги кубиками. – В гости ко мне пришла! Милочка, ты выглядишь ужасно. Джери, принеси нам «Кровавой Мэри», быстро! – пролаяла она, обращаясь сначала ко мне, потом к Джери. Наверное, это был смех, но звучал он как лай.

Джери все стояла у двери, пока Джеки не хлопнула перед ней в ладоши.

– Джери, я не шучу. И не забудь на этот раз посыпать солью края бокалов. – Она повернулась ко мне. – Как трудно нынче найти хорошую прислугу! – пробормотала она с серьезным видом, даже не подозревая, что так говорят только в сериалах.

Не сомневаюсь, что Джеки смотрела телевизор беспрерывно, с утра до вечера. Утром завесит шторы и садится перед ящиком, в одной руке стакан, в другой – пульт. Сначала смотрит ток-шоу, потом мыльные оперы, вслед за которыми пойдут криминальные новости, фильмы, комедийные сериалы, криминальные драмы, и напоследок перед сном – какое-нибудь кино о женщинах, которых насилуют, преследуют, предают или убивают.

Джери принесла на подносе бокалы с «Кровавой Мэри», мисочки с сельдереем, маринованными огурчиками и оливками, потом, как велела Джеки, задернула шторы и ушла. Мы с Джеки остались сидеть вдвоем в полутемной прохладной белой комнате, оборудованной кондиционером. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом Джеки вдруг наклонилась и открыла выдвижной ящик журнального столика. В нем лежали три бутылочки лака для ногтей, потрепанная Библия и около десяти оранжевых аптечных пузырьков. Они мне напомнили о Карри и его розах, с которых в больнице срезали шипы.

– Дать тебе обезболивающее? У меня разные есть, хорошие.

– Спасибо, пожалуй, лучше поберегу мозги, – ответила я, не понимая, серьезно ли она говорит или шутит. – Большой у тебя запас, впору свою аптеку открывать.

– О да, мне крупно повезло! – сказала она, морщась, как будто коктейль стал вдруг горьким. – Оксиконтин, перкоцет, перкодан. Врач постоянно дает мне новые таблетки – все, что у него появляется. Но надо сказать, они здорово поднимают настроение.

Дата добавления: 2015-07-13