С.П. Шевырев

«Петербургский сборник», изданный Н. Некрасовым

Нельзя не удивляться деятельности петербургских литераторов!

Любо смотреть! Давно ли вышла «Физиология Петербурга» в двух томах? И вот, вслед за нею, колоссальный «Петербургский сборник», от которого столу тяжело! 560 страниц довольно мелкого, убористого шрифта! Вот огромная повесть «Бедные люди» нового дебютанта в литературе - г. Федора Достоевского! Одна уже эта повесть - це­лая книга! Вот повесть в стихах г. Ив. Тургенева с рисунками г. А. Агина, гравированная на дереве г. Е. Бернардским! Вот «Капризы и раздумье» г. Искандера! Вот «Парижские увеселения» г. И. Панаева с политипажами, рисованными и гравированными в Париже! Вот новая поэма г. А. Майкова! Вот имена князя Одоевского, графа Соллогуба, г. Никитенко!.. Как не броситься с жадностью пуб­лике на такое литературное приобретение! Запас чтения, по крайней мере, на два месяца, если не более! По крайней мере, три толстых но­мера журнала вместились в одном томе. Честь и слава петербургским литераторам! Неутомимы! деятельны! Только перья скрипят на всю Россию! Станки типографские в движении! Бумажные фабрики в ходу! Публика читает, радуется! Любо, да и только! Честь и слава пе­тербургским литераторам!..

Воздав должную похвалу за трудолюбие участникам «Петербургского сборника», развернем же его и почитаем.

Новое имя в литературе — г. Федор Достоевский! Молва жур­нальная трубила в большие трубы перед его появлением. Рассыльщи­ки вестей о петербургской литературе ходили по разным московским гостиным и трубили в маленькие, но звонкие, голосистые трубочки, что является звезда первой величины на небе нашей немногозвездной литературы. Нам кажется, что вся эта суета была напрасна и только вредна новому таланту. В одном журнале петербургском весьма справедливо было сказано, что «новый талант, великий или обыкновен­ный, может теперь смело выходить на литературное поприще без жур­нальных и всяких других протекций: он сейчас же будет признан за то, что он есть в самом деле». Так зачем же было трубить предваритель­но? Пускай бы он вышел спокойно: публика оценила бы его сама по достоинству. Предпосланные похвалы могут слишком усилить ожида­ния, что не всегда выгодно для вновь возникающей славы. Кроме того, тот же журнал признает, что вся литература наша разделена теперь на партии: тем он объявляет себя главою одной из них? Зачем же навя­зывать свою протекцию и штемпель своей партии таланту новому, еще свежему, еще чуждому всех разделений? Художник истинный прежде всего должен беречь свободу своего мнения — и не привязы­вать своей деятельности, еще менее своей мысли, к листам какого бы то ни было журнала.

Мы не принадлежим ни к какой партии. Считаем, что существова­ние партий только вредно в литературе. Всего более дорожим свобо­дою личного мнения, основанного на убеждениях разума и совести. Нисколько не сочувствуем ни направлению, ни способу действий той литературной партии, которая взяла на себя напрасный труд предста­вить новый талант публике, но скажем об нем беспристрастное слово, и, может быть, для него не бесполезное.

На поле, почти пустом, нашей современной изящной словесности повесть «Бедные люди» есть явление, конечно, замечательное. Какая мысль этого произведения? Она объяснится, когда мы расскажем ис­торию этой повести.

В северной столице, под величавым миром европейского блеска, роскоши, неги, таится мир, невидимый для глаза, увлеченного великолепием: сюда принадлежат и бедные чиновники — переписчики, чуть заметные винты в государственной махине, но также люди. Кроме того, что они доставляют на всю Россию бесконечное число бумаг, необхо­димых по управлению, они доставляют также и литературе почти единственный материал для водевилей, комедий, повестей, сатириче­ских сцен, эскизов и проч. Вся она почти исключительно на них выез­жает. Едва ли проходит вечер, чтобы в петербургских и московских те­атрах не посмеялась над ними публика.

Из множества всех тех сочинений, которые разрабатывали почти единственный материал петербургской словесности — мир чиновни­ческий, выступают два произведения, принадлежащие двум нашим первостепенным повествователям.

Павлов, в порыве раздраженной сатиры, свойственной его талан­ту, изобразил в своем «Демоне» все нравственное унижение, до кото­рого могла дойти эта жертва общественных условий[13]. Сатира повест­вователя — обращалась, конечно, не на сословие, откуда он взял своего героя, но на те самые условия жизни, из которых возникла его возможность.

Может быть, «Демон» вызвал гоголеву «Шинель». Гоголь, кото­рый сам в своих комических произведениях часто выводил мир чинов­ников, искупил прежние насмешки своею «Шинелью». Под личиной своего неистощимого юмора тая глубину любящего чувства, он изо­бразил так своего Акакия Акакиевича, что сначала он срывает вашу улыбку, а потом извлекает слезы из ваших глаз. Но Акакий Акакиевич возбуждает ваше участие не своею внутреннею личностью, а тем по­ложением, в которое общество его поставило. За шинель его и за тра­гическую смерть отвечает мир, его окружающий. Нужно ли говорить о том, что художественное создание Гоголя вне всякой тенденции и сто­ит выше всяких временных отношений?

Г. Достоевский задал себе задачу в своей первой повести: изобра­зить в бедном чиновнике человека с благороднейшими сочувствиями ко всему бедному. Макар Девушкин живет особнячком, помаленьку, втихомолочку. У него сердце овечье. Он страстный охотник до умень­шительных, в чем уже видно его смирение. Занятие его одно: он пере­писывает, хотя, судя по слогу его писем и по многим размышлениям, очень верным, обнаруживающим ум наблюдательный, можно б было предположить, что он вовсе не лишен способностей, как Акакий Ака­киевич, и годился бы на другое дело. Самым чистым чувством состра­дательной любви он связан с одним бедным существом, с девушкой до­вольно образованной, Варварой Доброселовой. <…>

Все несчастное трогает сердце Девушкина, все невольно льнет к нему. Тут семейство Горшковых, шарманщик, мальчик с запиской, просящей милостыни, и другие эпи­зоды.

С этим врожденным чувством человеколюбия соединена в Макаре Девушкине амбиция. Он боится общественного мнения; он думает много о том, что скажут люди. И чай пьет он ради чужих, для вида, для тона, потому что чаю не пить как-то стыдно. Для людей он и в шинели ходит; сапоги даже нужны ему для поддержки чести и его имени. Вот почему он ужасно как рассердился на гоголеву «Шинель», которая задела его за живое, посягнула на его амбицию. Он даже с тех пор пе­ременил мнение свое об литературе, которую прежде любил, а тут уж начал называть вздором. Прочтение «Шинели» как будто содейство­вало к его первому падению; оскорбление, сделанное недостойным искателем Варваре Доброселовой, довершило его до конца. Он в пер­вый раз напился пьян. В другой раз случилось с ним тоже несчастие после того, как чиновники, узнав о дружбе его с Варварой через одно черновое его письмо, перетолковали дело и назвали его Ловеласом.

Вот главные черты, которыми обозначен несложный характер Макара Девушкина. Другое лицо, Варвары, незначительно: оно при­несено в жертву главному герою — и мало возбуждает человеческого участия, особенно под конец, когда, выходя замуж за одного помещи­ка, Быкова, Варвара объявляет о том своему другу довольно равно­душно и мучает его до конца скучными поручениями для приготовле­ний к свадьбе.

Повесть эта сочинена с явными видами филантропическими. В первой половине они довольно искусно прикрыты живым исполнени­ем, но во второй становятся очень заметны. Потому надобно разби­рать ее с двоякой точки зрения: художественной и филантропической.

В отношении художественном мы можем заметить в новом повествователе наблюдательность и чувство. Многое в Макаре Алексеевиче подмечено очень верно. Все эпизоды о бедных людях проникнуты чувством, особенно рассказ о студенте Покровском и об отце его — едва ли не лучше всей повести. Письмо Девушкина о смерти сына у Горшковых заставит больше чем задуматься.

Но заметно ли оригинальное художественное создание? Решить такой вопрос с первого раза очень трудно. Оригинальность художника определяется формою его созданий. На форме лежит еще такая рез­кая, неотразимая печать влияния гоголева, что мы не видим возмож­ности освобождения. Обвинять в этом нельзя. Гоголева походка видна в большей части произведений нашей повествовательной и особенно драматической литературы. Трудно начинающему от нее отделаться. В слоге Макара Девушкина так часто отзывается слог лиц, выводимых Гоголем. Юмористические выходки так и пахнут его юмором. Когда Макар Девушкин, недовольный тем, что сочинения Ратазяева не по­нравились Варваре, советует ей прочесть их тогда, когда она конфетку во рту держит, — это как будто написал Гоголь. Место о распеканции напоминает Селифана. Мечтания Макара о том, что он литератор с заплатками на сапогах и что о нем говорят контессы, напоминает тотже юмор. В описаниях Варвары Доброселовой есть многие внешние приемы, неудачно выхваченные у Гоголя, особенно в широких эпитетах, которые у Гоголя — краски, а здесь одно подражание. Сло­вом, на всем колорите повести видно такое сильное влияние учителя, что мы не можем еще ни слова сказать об ученике. Что будет впе­ред — не знаем.

Филантропическая сторона этой повести заметнее, чем художественная. Она всего более выдается во второй половине, в письме от 5-го сентября. Если в обществе нет никакого иного высшего двигате­ля, который возбудил бы любовь к ближнему и сострадание к бедным, то, конечно, хорошо подогревать эти чувства и повестями. Действие их, правда, не может быть продолжительно и надежно, но все-таки, если какая повесть хоть на время заставила людей сделаться подоб­рее, и то хорошо. Добрые дела не погибают. Но мы по этому случаю хотим сказать несколько слов вообще о филантропической тенденции в литературе и об ее отношении к стороне художественной.

Эта тенденция забрела в нашу словесность из чужи: мы становим­ся и филантропами даже из подражания, как будто не нашлось у нас другого, более чистого, источника для того, чтобы внести чувство любви к ближнему в изящное слово. Но вот чего мы не заметили. Ли­тература западная — высочайшую христианскую добродетель — лю­бовь к ближнему умела превратить в филантропическую тенден­цию. Всякая тенденция прикована к условиям времени: она может пройти, и даже должна пройти, должна смениться другою, если всюду внесено развитие. Тенденция есть то же, что мода, но только в высшей сфере. Превратить любовь к ближнему — добродетель вечную — в филантропическую тенденцию века, значит, на самую добродетель наложить моду. Вот до каких странностей доводит начало движения и развития, вводимое в то, что есть святейшего, неизменного и вечного в самом человеке, что нераздельно соединено с его существом и долж­но принадлежать всем векам и народам. Что за странный, что за само­любивый и гордый век или, лучше, небольшая часть века, которая объявляет себя по преимуществу филантропическою, которая из любви к ближнему делает знамя, из людей человеколюбивых — свою партию, обижает все другие эпохи и народы своею похвальбою, созда­ет литературу, создает какое-то искусство филантропическое, как будто бы любви к ближнему не было в прежнем искусстве, даже язы­ческом, не говоря уже о христианском! Согласитесь, что положение того общества не совсем нормально, которое дошло до таких резуль­татов, что на добродетель вечную и всемирную хочет наложить печать какой-то своей привилегии. Мы понимаем тенденцию индустриаль­ную, но тенденция филантропическая и ее литература нам кажутся странным исчадием нашего капризного столетия. Тенденция филантропическая сменяется религиозною, и религия подвергается также условиям переходного движения.

Но что делает несчастное искусство, будучи поставлено в агенты человеколюбивой тенденции? Оно лишено своей красоты и наполне­но только выставкой филантропии какого-нибудь писателя, который сам не только питается, но и роскошничает от своих бедных. Хорошо еще, если он талантом рассказчика завлечет читателей к нищей бра­тии; но беда, если он, ходатайствуя за них повестями и действуя на фи­лантропию вашу — самое нежное чувство, возбуждает вместо того скуку и доводит вас до такого ужасного крика к бедному: «на, но отвя­жись».

Истинно изящное и без филантропических тенденций всегда возбуждало любовь к ближнему. Это сознавали и язычники: у них красота рождала любовь. Вспомним слова Платона о высокой любви, возбуждаемой красотою. Христианство еще более уяснило эти понятия. По­сле всякого вполне изящного впечатления ваша душа настроена гармонически и растворена к добру. К чему же создавать какое-то осо­бенное филантропическое искусство, когда всякое искусство, изящ­ное само в себе, непременно содержит в себе сочувствие и любовь к человечеству? Заботьтесь об одном только, чтобы произведение ваше было прекрасно: добро от него будет. Если же вы, отчаиваясь за его красоту, метите им на одну филантропию, — тогда вы, вредя изящно­му, вредите и доброму, а самое любовь к ближнему подвергаете искусу моды вместе с вашим произведением, которое, не имея непреходящих достоинств истинно прекрасного, живет только временною потребно­стию.

Возвращаясь к г. Достоевскому, мы не понимаем, как автор «Бед­ных людей», повести все-таки замечательной, мог написать «Двойни­ка», напечатанного во 2-м номере «Отечественных записок». Это грех против художественной совести, без которой не может быть ис­тинного дарования. Вначале тут беспрерывно кланяешься знакомым из Гоголя: то Чичикову, то Носу, то Петрушке, то индейскому петуху в виде самовара, то Селифану; но чтение всей повести, если вы захотите непременно до конца дочитать ее, произведет на вас действие само­го неприятного и скучного кошмара после жирного ужина. Но нельзя сказать, чтоб и в этой повести не было мысли. Мотив, правда, тот же, что и в Макаре Девушкине, но только половиною: это амбиция рус­ского человека в чиновнике, оскорбленная произвольным поступком. Можно б было разработать эту тему: она богата. В русском человеке чувство личности заменяется тем чувством, которое создало послови­цу: на людях смерть красна. Русский человек дорожит тем, что скажут о нем люди, и постольку ценит себя и личность свою, поскольку признают ее другие. Русский человек служит народу и миру. Петр Вели­кий понял это в русском человеке — и к этому свойству нашему при­вил амбицию, привязал к русскому человеку шпагу и на этом чувстве основал табель о рангах, которая, хотя перенесена из чужой земли, но привилась так крепко на народном начале.

Голядкина, чиновника очень порядочного, имевшего виды супружеские в одном доме, вытолкали по шеям из этого дома. Он на том помешался и видит двойника своего везде. Опять повторим: мысль обнаруживает талант наблюдательный. Но беда таланту, если он свою художественную совесть привяжет к срочным листам журнала, и типографские станки будут из него вытягивать повести. Тогда рождаться могут одни кошмары, а не поэтические создания. Г. Достоевский пой­мет нас, если дарование его истинно.

***

Г. Ив. Тургенев предлагает читателям повесть в стихах: «Поме­щик». При ней политипажи. Трудно решить: политипажи ли для по­вести, повесть ли для политипажей. Вернее последнее.

Г. Тургенев отличается не столько талантом, сколько смелостью.

После гоголевской галереи помещиков он взялся за помещика в том же роде!!.. Помещик живет в деревне, жена его уехала на богомолье; он, пользуясь ее отсутствием, велит заложить тарантас и едет к своей соседке, вдовушке. Но на дороге тарантас сломался; жена поймала мужа и возвратила в деревню. Содержание пусто; надобен талант Пушкина, чтобы наполнить жизнью искусства такую пустоту содер­жания! Но у г. Тургенева если и нет таланта Пушкина, то есть в замену русская смелость.

Говоря об этой повести, еще недосуг до эстетической критики. Тут дело критики самой первоначальной: надобно говорить о слоге, о смысле, о русском языке. Прочтем первые стихи:

За чайным столиком, весной,

Под липками, часу в десятом,

Сидел помещик столбовой,

Покрытый стеганным халатом,

Он кушал молча, не спеша;

Курил, поглядывал беспечно...

Эпитет «столбовой» идет не к помещику, а к дворянину, который может быть и не помещиком. «Помещик… покрытый халатом»!.. Вот эта картина в новом роде! Странно! Как же это, за чайным столиком сидит помещик, кушает (чай — надо было прибавить для ясности) и курит, и покрыт халатом?.. Перевернем страницу, посмотрим, как изобразил его художник?.. Перевертываем — и видим, что Помещик в халате!.. Вот и правду сказали мы, что, видно, повесть для полити­пажей; но только приделывавший повесть к политипажам плохо пере­водил в стихи карандаш рисовальщика.

Читаем далее: на помещике торчит ермолка; пес лягавый - уг­рюмый старец; сохнет воздух; ползет обоз скрипучий; покрой затейливых фуражек; отец необозримого семейства... Все это как-то не ладится… Везде видна неловкость человека, который взялся за стихи напрасно… Это не его дело… Язык русский не дается ему в стихах. Есть очень забавные обмолвки у г. Тургенева. Вот, например:

Как человек давно женатый,

Слегка прищелкнув языком,

С улыбкой мирно-плутоватой

Он погрозил ей кулаком.

По смыслу выходит, что человек давно женатый непременно дол­жен слегка прищелкивать языком.

Вот очень забавное описание борова:

Потом с задумчивым вниманьем (помещик. — С.Ш. )

Смотрел - как боров о забор

С эгоистическим стараньем,

Зажмурив глазки, спину тер…

Потом — коротенькие ручки

Сложив умильно на брюшке...

Любопытно взглянуть, что в политипажах? Как это боров, зажму­рив глазки, спину тер и умильно сложил коротенькие ручки на брюш­ке! Как это изобразил художник!.. В политипажах выходит помещик, а не боров! Жаль! Поэт превзошел живописца воображением.

Хотите ли знать, о чем помещик беседует с своими мужиками? Вот о чем:

Меж тем с каким-то мужиком

Он побеседовал приветно

О том, что просто с каждым днем

Мы развиваемся заметно.

Какой умный помещик! Рассуждает с мужиками о саморазвитии, но вот беда:

Потом он с бабой поболтал… —

и после побил мужиков, с которыми рассуждал о нашем саморазвитии. Странный же это помещик! <…>

Странное понятие у г. Тургенева о русской красоте. Вот как он ее описывает:

Вот — чисто русская красотка —

­Одета плохо, тяжела

И не ловка, но весела,

Добра, болтлива, как трещотка,

И пляшет, пляшет от души.

Пушкин-то, видно, неправду сказал:

Как дева русская свежа в пыли снегов!

После Пушкина, но задним числом, г. Тургенев решился описать уездный бал; прочтем эти стихи:

Вообразите вереницу

Широких лиц, больших носов,

Улыбок томных, башмаков

Козлиных (!), лент и платьев белых,

Тюрбанов, перьев, плеч дебелых,

Зеленых, серых, карих глаз,

Румяных губ и... и так дале —

­Заставьте барынь кушать квас —

И знайте: вы на русском бале.

То не беда, что мы тут не узнаем русского бала, потому что в наше время едва ли есть народные различия в этих увеселениях, но то беда, что мы тут узнаем русскую смелость не в выгодном значении этого слова и не узнаем русского языка, который так же немилостив к авто­ру, как он к русскому балу. Не говорят по-русски: «козлиных башма­ков», а «козловых башмаков». Козлиные башмаки значило бы баш­маки, которые козлы носят: козловые башмаки те, которые сшиты из козла, то есть козлиной кожи. Сожалеем, что мы должны входить в та­кие школьные подробности, но что делать с нашею современною ли­тературою! Жалкое ее положение! Она под пером г. Тургенева еще не вышла из первых классов гимназии!

Впрочем, если автор нуждается еще в таких замечаниях насчет русского языка, то в другом отношении мы можем ему отдать полную справедливость. Понятия его об утонченной европейской образован­ности современны и достойны того века, в котором он пишет. Как глу­боко сознал он, что

Варенье, чернослив, орехи,

Изюм, конфекты, крендельки, —

носимые казачками на блюдцах, не достойны цивилизации и не могут являться на современном бале! Какою глубокою иронией пре­следует он квас, который барыни будто бы кушают на русских балах! Как сознает идею западноевропейского кабинета, тонко, иронически описывая славяно-русский, в котором висят запачканные клетки с симбирским соловьем и с чижами и стоит стол огромный на толстых ножках, и по стенам —

Изображенья сочных дам, —

даже и с французскими подписями: lа Charité, lа Nuit, lе Jour, lа Vérite[14]! Но мы уверены, что если бы угодно было автору, разочаро­ванному насчет нашей цивилизации в отношении к балам и кабине­там, проехаться по России, он бы утешился. Он бы нашел балы без кваса, кабинеты без клеток и изображений сочных дам, он бы нашел плоды той цивилизации, которую он так высоко разумеет, и тогда, ко­нечно, он гуманнее бы описал наши уездные съезды, ощутил бы к ним человеческое сочувствие и, поговорив с русскими и напившись у них на бале лимонаду не хуже петербургского, не поставил бы томных улыбок вместе с козлиными башмаками.

***

Г. Панаев рассказывает о парижских увеселениях[15]. Справедливо ему замечено было, что он передает только увеселения парижской черни. Впрочем, и они любопытны. Но, конечно, еще любопытнее б было взглянуть на другую сторону Парижа. Это средоточие Западной Европы вмещает в себе столько разнородных интересов: обществен­ных, религиозных, ученых, литературных. Но мы, к сожалению, пере­нимаем у Парижа только одну внешнюю, мишурную его сторону. Гавр пересылает к нам весь тот пустой блеск, которым накрываясь за боль­шую цену, мы кажемся образованными: с нас довольно. Странствуя по Парижу, мы походим на ротозеев бульварных, которые разевают рот перед всяким магазином. Принимать участие в парижских увеселени­ях — нужны только деньги да время, а у нас и того, и другого множе­ство. Принимать же участие в глубоких интересах парижской жиз­ни — нужно что-нибудь еще сверх того, чего, видно, у нас недостает.

Но у г. Панаева есть и другие наблюдения. Он начинает с воспитания. Прочтите: вот урок, который послал он русским няням от бассей­на палерояльского фонтана.

«Около бассейна фонтана толпами бегали, играли и резвились дети очень грациозные и ловкие. Их няньки были одеты чисто и со вку­сом — и обращались с детьми кротко и внимательно. Глядя на этих детей и на этих нянек, я вспомнил, не знаю, почему-то, других детей и других нянек, не зараженных тлетворным дыханием Запада, которые, утирая грязными лапами носики своих питомцев, приговаривают обыкновенно с сердцем: "Ах ты, сопливый этакой чертенок, прости, Господи!" или что-нибудь вроде этого. И еще вспомнил я... Но здесь, я думаю, вовсе некстати передавать то, о чем припомнил я в ту мину­ту…»

Вот что значит побывать в Париже! Вот что значит увидеть свет! Но позвольте, г. Панаев, вступиться за русских нянек. Не знаем, ка­кaя вас нянчила; но мы это делаем из благодарности к своей няне и к тем русским няням, которые нянчили и нянчат наших детей. Поверьте, что русская няня не имеет нужды учиться у парижской ни преданно­сти, ни христианскому самоотвержению, ни кротости в обращении с ребенком, ни даже опрятности. У нас есть няни исторические. Вспом­ним хоть няню Пушкина. Ее прославил он портретами няни Татьяны и Ксении. Возьмем няню в образце самого дурного воспитания: Epeмeeвну[16]. Мы уверены, что и в Париже, и везде, где живут люди, есть няни добрые и преданные. Но зачем же в Париже, с первого взгляда, заключить о нянях, что уж все превосходные, а у нас-де ни одна никуда не годится? Парижане выводят же в водевилях таких нянь, которые от детей бегают за гусарами. Г. Панаев, конечно, видал на сцене водевиль «Les bonnes d'enfants»[17]. А хороша еще та париж­ская няня, которая принесла к матери ребенка с первым зубком и, не получив от нее подарка, вырвала зубок!.. что об такой няне скажет г. Панаев?

Перейдем от нянь к его народным парижским балам. Вот здесь нельзя не полюбоваться цивилизацией, особенно когда после «Поме­щика» г. Тургенева прочтешь «Парижские увеселения» г. Панаева! Посмотрите да посравните. Там казачки с блюдцами на бале у поме­щика, а тут во всякой ресторации, во всякой кофейной гарсоны, не имеющие, прибавляет г. Панаев, впрочем, ничего общего с нашими Фильками и Васьками, в белых, как снег, галстуках, манишках и фар­туках и в черных куртках! Вот образование! Вот оно где! Так и ждешь тут еще примечания в роде Жевакина[18], что все до одного говорят по-французски. Наши барыни на балах, по свидетельству г. Тургенева, пьют еще квас... о позор! о срам! А в Париже гризетки — послу­шайте г. Панаева — гризетки, ничтожные, никуда негодные гризетки, пьют шампанское и бургонское и даже отказываются от оршада, а предпочитают absinthe[19]! О, когда-то придет к нам это золотое вре­мя, эта цивилизация, которая всех русских до последнего человека на­поит шампанским и бургонским — и упреки г. Тургенева сделаются совершенным анахронизмом!

Мы не будем вдаваться в подробности «Парижских увеселений» г. Панаева. Каждый народ веселится по-своему. Французы, привык­шие жить на свободе, забавляются не совсем скромно. Должно отдать честь автору, что он, принимая участие в этих увеселениях парижской черни, вел себя чрезвычайно пристойно и даже в театре прижался в угол ложи, когда самая отчаянная из отчаянных гризеток вторгнулась в нее и вскочила на стул, махая платком и крича во все горло. Но то не­хорошо, что автор выдал своего друга, казанского помещика Николая Александровича, рассказал про все его шашни, — а Николай Алек­сандрович еще потчевал г. Панаева шампанским!..

<…>

***

Вот еще другой изобразитель действительности, г. Некрасов! Он думает быть Орловским[20] в поэзии; он рисует вам в стихах извозчика, пьяницу... Но пьяница его только что пьяница, а извозчик только что извозчик, говорящий стихами. Всего замечательнее его подражание колыбельной песне Лермонтова[21]. Мы достойно можем поставить ее в заключение всей этой галереи новых произведений нашей изящной словесности.

***

В замечательной статье «О характере народности в древнем и новейшем искусстве» г. Никитенко поднимает вопрос современный: о народном и человеческом в искусстве. Все более или менее согласны в том, что и та, и другая стихия в нем необходимы, и против основной мысли автора кто же восстанет? Но определить отношение человече­ского к народному — вот задача, которую трудно разрешить в рассу­ждении и которая, конечно, полнее разрешается в жизни самого ис­кусства. Автор как будто бы хочет в наше время, говоря его же слова­ми, ограничить народное в каких-то его притязаниях на исключитель­ность и выяснить идею народности для ее собственного блага; но нам кажется, что он сражается против призрака, созданного его вообра­жением. Пускай он взглянет на все оригинальное, окружающее его статью, и тут увидит он, как тесно понимается идея народности и без его стараний ее ограничить, что разумеют под именем русского, сколько малодушного презрения ко всему народному и гордого само­обожания своей маленькой человеческой личности таится во всем том, что льется на бумагу из-под перьев современных, наиболее дей­ствующих в нашей литературе. Не туда, как нам кажется, направляет автор стрелы своей науки.

Мы позволим себе не согласиться с приложением основной мыс­ли автора к его наблюдениям над образцами греческой и итальянской поэзии. Он видит в греческом искусстве единственное вполне народ­ное искусство, дошедшее до исключительности и бывшее возможным только в древнем языческом мире. «Первая эпопея древнего мира (?), — говорит он, — явилась в Греции — и чем она была для каждого из греков? Грецией, сосредоточенной в известном пространстве вре­мени и места, Грецией в чистейшем внутреннем ее значении...»

Не понимаем, во-первых, почему автор исключил начальными словами все эпопеи Востока из поэзии древнего мира; и «Рамаяна», и «Махабхарата», которые древнее «Илиады» и «Одиссеи», для него не существуют? Это односторонность греческая, позволительная только для грека и условленная его временем. Скажем против нее словами самого же автора: «Для нас нет варваров, как для греков; все человеческое для нас священно, где бы и у кого бы оно ни встрети­лось». Исключая мир Востока из мира древней эпопеи, автор или не признает в его народах человеческого, или сам становится греком; но и у греков значение слова «варвар» в ненавистном и презрительном смысле всего грубого и неблагородного, нечеловеческого, получило начало свое только после персидских воин, а прежде это слово означало не иное что, как человека, не по-гречески говорящего.

Далее, вопрос о всемирной красоте самой эпопеи греческой разрешается не тем, что в ней есть народного, а тем, что в ней человеческого. Не только нам и вообще не-грекам, но даже и самим грекам «Илиада» и «Одиссея» не постольку прекрасны, поскольку в них Гре­ция, а поскольку в этой Греции они разрешили загадку человеческого. Автор готов почти сказать об эпопее, как и обо всем искусстве грече­ском, что в них все народное, все греческое. Можно, по нашему мне­нию, совершенно перевернуть положение и спросить: что в них грече­ского? не все ли человеческое? Тем только и разрешается событие, почему искусство Греции перешло во всемирное и идеал греческой красоты признан всемирным. Никакая сила народности не могла бы возвести его на такую степень.

Также позволим мы себе не согласиться с другим мнением автора об эпопее итальянской, когда он говорит: «Первая эпопея христиан­ского мира родилась в Италии. Но что ж итальянского в этой бессмертной эпопее, объемлющей всю судьбу, всю вечную будущность нового, искупленного человека?» В этой эпопее вся поэтическая сторона и все краски жизни итальянские, и только в Италии могут быть поняты. Это вполне народное произведение. Италия — «не ка­пля в этом океане жизни», как выражается автор, а она — все. Это не исключает нисколько общечеловеческого ее значения, потому что оно есть в самой Италии, как и во всякой земле, во всяком народе, особли­во с тех пор, как христианство навело свет своей всемирной мысли на все племена и народы.

Вот то основное положение, в котором мы разнимся с автором.

Он, кажется, думает, что народность противоречит христианству и пе­ред ним исчезает. Мы видим совершенно противное. Со времен христианства только освящена была всякая народность, и во всякой при­знано человеческое, и нанесен удар исключительной человечности (или гуманности) греков, и разбито совершенно в прах однообразие римское, вредившее всякой народности. Дух Святой сошел на апосто­лов в виде огненных языков всего мира: тем была признана и освяще­на всякая народность как явление Божественное и вместе указана возможность для всех единства Божественно-человеческого в духе.

Христианское искусство только могло быть всемирным и допус­тить в свою сферу все другие народности. Оно совершило это, несмот­ря на исключительность римской церкви, в государственном направ­лении которой ко внешнему единству отозвалась вновь односторонность языческого Рима, вредная всему народному. Римская церковь, правда, допускает языки всего мира, но она содержит их только в сво­ей пропаганде как орудия для распространения своего патриархата, а не признает их в прямом общении народа с Богом, не признает их пе­ред алтарем во время схождения Духа в таинстве жизни. Вот почему римская церковь была вредна всякой народности. Эта же исключи­тельность сказалась и в стране, которая есть средоточие цивилизации материка европейского, в стране, которая в язычестве всех более по­корилась влиянию однообразия римского, а во времена христианские также всех более подкрепляла односторонность римской церкви. Франция была вредна в литературе всем народностям, как церковь римская в религии, в политике и в жизни. Во Франции самой идея на­рода в язычестве искажена была римскою цивилизацией, в христиан­cкиe времена — римскою церковью. Англия, когда еще была Брита­ниею, всех сильнее противилась римскому вторжению и уровню и от­стояла тогда еще народное. В эпоху христианскую она также защища­ла его и против римской церкви. Вот почему Англия выше сознавала народное, чем Франция, его легкомысленно уступившая, и Англия сознанием своей народности, хотя и гордым, много полезна была соз­нанию народному, особенно в литературе других племен. Германия последовала за нею. Шекспир, объясненный и вновь открытый нем­цами, содействовал к признанию народных начал повсюду в жизни и в поэзии. Так английская народность, сознанная немцами, открыла ис­точник для народности всеобщей. За немцами следуем мы. Какое наше место в отношении к сознанию народности? По моему мнению, оно так определяется.

Англичане крепко сознают свою народность — и в этом сознании ее заключается им уже возможность сознавать и другие. Вот тайна, откуда вышел Шекспир, но у Шекспира вы все-таки сквозь англичан, как выразился Гёте, видите все древние и новые народы мира.

Немцы сознают народность, но отвлеченно, в других народах, а никак не могли и не могут достигнуть сознания своей собственной народности в жизни. Вот почему они, вообще говоря, так легко отрекаются от своей народности в пользу всякой чужой, которую они (надобно от ­ дать им честь) глубоко уважают. Это народ паразитного свойства, если можно так выразиться. Вот почему они могли понять Шекспира и преклоняться перед ним.

Наше дело иное, и английское и немецкое, а вместе с тем и не английское и не немецкое. Народ наш крепко и цельно сознает свою народность, так же крепко, как каждый англичанин сознает личность свою в самом себе, но нельзя того же сказать о каждом русском. Рус­ские единицы не так крепки в сознании народности, как английские, даже напротив. Они легко отрекаются от народности, но все-таки не так, как немцы. В существе своем, бессознательно, они все остаются русскими, что бы ни делали, как бы ни просились в немцы, как бы ни напяливали на себя французов или кого другого; но в разумном созна­нии своем они легко изменяются — и в образе мыслей мы нигде не найдем такого всемирного разнообразия народных оттенков, как междусвоими. Это к добру. Вот почему мы нация всемирная, народ всена­родный, язык многоязычный. Наша народность не обидна ничьей — и уживается со всеми, потому что она таится в целой массе народа, и по­скольку в каждом из нас, поскольку каждый из нас бессознательно принадлежит к массе; но она не простирается на личности, на едини­цы, как английская, — и вот почему эти единицы служат полезными посредниками для самого народа в сообщении его со всеми народно­стями мира. Первою такою великой единицей был Петр Великий, ро­доначальник всех тех русских лиц, которые, оставаясь вполне русски­ми, сознанием разумным отрекались от русского в пользу всемирного у других народов и усваивали его нашему Отечеству. Иному русскому хоть и неприятно бы показалось сознать, что на лице своем несет тяго­ту немецкой ноши, но все-таки служение его в целом необходимо, — и оправдание ему мы готовы изречь от лица всего народа, который через мнимых своих отщепенцев сносится отвлеченною мыслию со всеми народами мира.

Но в науке и в литературе, где действие мысли возвышается по мере того как возводится она до полного сознания, тогда мы достигнем всемирности, которой теперь жаждем и сознательно и бессознатель­но, когда сознаем свою собственную народность. Лучшее доказатель­ство тому Пушкин. Первый он в поэзии сознал вполне народное, и первый он открыл нам дверь ко всемирному искусству. «Борис Году­нов» и другие его народные произведения привели его к возможности написать «Моцарта и Салиери», «Каменного гостя», «Импровизатора»[22], подражания Данту и другие, в которых зачиналось его новое поприще. Гоголь также не мог бы написать «Рима», не сознавая рус­ской народности. Вот зародыш того, чего ждать надобно! Вот намеки на наше будущее!

Потому все те, которые не ограничивают, а как можно более раскрывают идею народного и шире сознают ее, все те и содействуют развитию всемирности в нашем искусстве. Те же, напротив, которые хо­тят сузить мысль народную и заменить эту мысль живую какою-то мертвою отвлеченностью гуманною или общечеловеческою, все те отдаляют счастливое, желанное время.

Начните с того, что признайте в каждом народном непременно человеческое и не отвлекайте последнего от первого, потому что общее непременно по логическому закону содержится в частном. Ведь в частном жизнь, а общее ваше, от которого вы отправляетесь, безжиз­ненно.

Вы говорите: я прежде человек, а потом русский, — да разве русский, по вашему мнению, не человек? Сколько самолюбивой личной гордости заключается в ваших словах! Когда-нибудь вам дорого оку­пится этот софизм, если вы от него не откажетесь! Вместо того, чтобы повторять и плодить эту фразу, которую первый сказал давным-давно Карамзин[23] да и отрекся от нее, искупив ее грех «Историею государст­ва Российского», — старайтесь быть истинно русским — и поверьте, что вы тогда только не уроните в грязь и человека.

***

Нельзя не удивляться тому, с каким искусством в своих «Мыслях и заметках о русской литературе» г. Белинский находит средство, ко­нечно, в 999-й раз повторить то, что было им говорено уже, с прибав­лением кой-чего нового, в чем мы с необыкновенным удовольствием могли поклониться и своим знакомым, например, мысли о литературе как орудии у нас к соединению всех сословий.

Г. Белинский принадлежит, без сомнения, к числу замечательных деятелей в русской современной словесности. Он представляет зна­чительный плод нашего журнального образования: «Телеграф», «Телескоп» и «Молва» были его Геттингеном, Иеною и Берлином[24]. В них он созрел для того, чтобы воздвигнуть новый журнальный универ­ситет, и совершил это со славою и с самым блистательным, неоспори­мым успехом. Он внес в критику нашу — народную стихию, которой до него еще не бывало: эту стихию можно назвать удальством. Это удалой молодец современной русской критики. Он принял на себя тяжкую и великую задачу: он пытался сдвигать с пьедесталов все наши литературные славы, которые до тех пор стояли во всеобщем, беспрекословном уважении: Ломоносова, Державина, Карамзина и других. Должно согласиться, что не нужно было большой смелости, чтобы отважиться на такую попытку, потому что писатели наши не были ог­раждены ничем от нее, кроме идеи каждого и заслуг; но нужна была решимость своей личности. Главные представители русской словес­ности в новоевропейском периоде нашей жизни были, можно сказать, первыми двигателями человеческой мысли в русском слове по разным отраслям образования. Недаром увенчаны они от всей земли доброю славою: сошедшись из всех сословий и от всех концов Русского царст­ва, они составили у нас единственно возможную аристократию — ­вельможество мысли и слова. Первому из них, Ломоносову, сам народ воздвигнул памятник пословицей: умен, как Ломоносов.

Итак, потребна была не столько смелость, сколько личная реши­мость, чтобы подойти бестрепетно к этим монументальным людям и начать, в глазах всей публики, их же трудами образованной и приготовленной к чтению, удалую пробу над их гранитными пьедесталами, — например, назвать Ломоносова только великим характером, а всю остальную его деятельность, которою созданы наука, русский стих и язык нового периода, огласить именем риторики; окричать Ка­рамзина устарелым, — а об исполинском труде его, которому мы еще не видим другого подобного, сказать: Россия до Петра была младен­цем, а кто же пишет историю младенца? — Все это подвиги г. Белин­ского, заслуги несомненные, принесшие ту великую пользу, что те­перь многие деятели науки обратили пристальнее ученые наблюдения свои на все то, что совершено было у нас славными создателями нашего русского слова.

У г. Белинского есть несколько тем постоянных, на которые он разыгрывает бесконечные вариации в своих критиках, причем нельзя не удивляться разнообразию его таланта. Первая тема, например, — нет русской литературы, вторая тема — есть русская литература, третья тема — русская литература — младенец Алкид (чем она, видно, сходствует с Древнею Русью), четвертая тема — у Ломоносова одна риторика в словесности, пятая — Державин гений, но не поэт, шес­тая — Карамзин устарел для нас, седьмая — Пушкин начинает стареть, осьмая — нам нужны более таланты, чем гении, и особенно нужна беллетристика… Есть еще и другие. На любую из этих тем г. Белинский сейчас же готов написать статью, какую вам угодно, и так как эти темы беспрерывно повторяются, то в этом смысле г. Бе­линского можно назвать настоящим органом современной критики.

Иногда г. Белинский все свои любимые темы соединяет в одно критическое попурри. Статья, напечатанная в «Петербургском сборнике», принадлежит именно к этому роду[25]. Но должно сказать, что многие резкие мотивы здесь уже очень смягчены. Г. Белинский как будто сам сознает свои прежние ошибки. Он уже так выражается, что об нашей литературе всего легче говорить крайностями, то есть или доказывать, что она не уступает в богатстве и зрелости ни одной евро­пейской литературе, — или доказывать, что у нас вовсе нет литерату­ры. Он признает Ломоносова гениальным человеком, а Фонвизина даже и гениальным поэтом. Он признает и Кантемира оригинальным писателем, предметом удивления для современников, которые видели в нем гения, и уважения для потомства, — а прежде тот же г. Белин­cкий говорил, что едва ли современники и читали Кантемира, что он прошел незамеченным… Судя по всему этому, мы заключаем, что г. Белинский начинает знакомиться ближе с русскою литературою ­и подает надежды на то, что он скоро будет уж с уважением смотреть на те монументальные лица, пьедесталы которых расшатать так на­прасно он до сих пор пытался.

Поражают еще читателя две странные заботы в статье г. Белин­ского. Первая забота его о том, чтобы пришло для России время про­изводить поэтов всемирного значения. Но покамест оно не пришло, он очень много заботится о создании беллетристики, потому что публике нечего читать. Вот разгадка и «Петербургскому сборнику». На про­изведениях этой беллетристики может покамест отдыхать наша публика, утешаясь, с одной стороны, сладкой надеждою, что когда-ни­будь явятся у нас поэты всемирного значения, а с другой, впадая в та­кое отчаянное раздумье: да откуда же явятся они, если так часто будут выходить «Петербургские сборники»?

<…>

***

По случаю разбора «Петербургского сборника» считаем нелиш­ним схватить некоторые общие черты нашей современной литературы в той ее части, которая наиболее теперь действует и из среды которой явился «Петербургский сборник».

Первая черта ее — копирование действительности, один из самых резких признаков жалкого ее упадка в художественном отноше­нии. Всегда, когда искусство человеческое теряет дар Божий, а следо­вательно, и душу, всегда оно с отчаяния пускается в беллетристику, которой так жаждет г. Белинский, и с жеманною скукой размалевывает окружающую его действительность. Такова деятельность словес­ности нашего времени. Что бы она ни рисовала нам, помещиков ли, игроков ли, сцены ли домашней жизни, увеселения ли других наро­дов, — везде отзывается каждое слово ее внутреннею пустотою. Пус­та не жизнь, которую она изображает; нет пустой жизни для свободно­го, всеобъемлющего и всенаполняющего своей мыслию искусства; та же самая жизнь не казалась пустою у Пушкина и не кажется такою у Гоголя. Нет, пусто искусство, которое за нее берется; обезмыслена словесность и лишена всякой жизни.

Она сама чувствует пустоту свою, истощение совершенное мысли и должна спасаться в посторонних тенденциях. Не имея своих, она бе­рет их из чужих, напрокат, для своего обихода. Но замечательно, как все эти тенденции искажаются в ее понятиях.

На первом плане у нее тенденция филантропическая. На Западе эта тенденция есть предупредительная уступка класса завоевателя массам завоеванного народа, требующим своего; есть стремление (похвальное, из какого бы источника оно ни проистекало) сблизиться с самым низшим сословием, вызываемое и силою времени и, может быть, высшею потребностию, чего дай, Боже! У нас совсем не то. Ни­когда еще литература не объявляла такой брезгливости ко всему на­родному, как теперь; никогда еще не прикидывалась она такою чопор­ною аристократкою; никогда еще так не клеветала на народ, отнимая у него все: и понятие о вере, и человеческие чувства; никогда еще так гордо не навязывалась в его наставницы, как в настоящую минуту. Одно только сословие она взяла под свое особое покровительст­во – и решилась признать в нем человечество: сословие канцеля­ристов. Тут могли участвовать и собственные ее виды, потому что это сословие — почти единственный мрамор для ее произведений. Не так Колумб обрадовался Америке, как наша современная литература от­крытию той мысли, что канцелярский чиновник также человек. До сих пор она так будто в этом сомневалась. Вся филантропическая ее тенденция, которую переняла она у Запада и которая там простирается на народ, у нашей литературы сосредоточилась в мире чиновниче­ском, — и отрицая человечество в русском народе, и предоставляя себе еще в будущем развить идею гуманную в этой сфере, она при­знала человечество в чиновнике — и с тем вместе решила, что весь русский народ должен пройти через это горнило очеловечения: мысль, очень сильно выраженная в северном журнале, самом деятельном органе современных мнении.

Другая тенденция деятельнейшей литературы русской есть тенденция соцuабельная. Социабельность понимает она не как силу соединяющую, — напротив, как силу, разъединяющую литераторов на партии. Партии для нее необходимость. Сила же, соединяющая литераторов в партию, не сила мысли, но сила денег. Не мнения свои литераторы вкладывают в капитал партии, но свои акции.

Третья тенденция, будто бы повыше социабельной, основанной на торговом прибытке, есть тенденция цuвuлuзuрующая (la tendance civilisatrice). Никогда еще, ни под пером Ломоносова, ни под пером Державина, ни Карамзина, ни Пушкина, литература наша не объяв­ляла таких гордых притязаний на цuвuлuзuрованuе всей России, как теперь. Но в чем полагает она эту цивилизацию? Много, много об­ширных планов она имеет в виду при этом: вот некоторые: изгнать употребление кваса на русских балах и заменить его шампанским, бургонским и absinthe; уничтожить изюм, крендельки, орехи, казач­ков; завести опрятные кабинеты у русских помещиков; разослать ме­бель Гамбса на всю Россию; ввести кухню доктора Пуфа на все очаги России; послать русских нянек к парижским, чтобы научились обхож­дению с детьми и опрятности; одеть всех трактирных половых гарсона­ми парижскими и вместо Филек и Васек называть их без имени про­сто: гарсон; возбудить в русском мужике пытливость посредством та­ких вопросов, как, например: что такое бык? — наконец научить рус­ского мужика и креститься, и молиться, потому что набожные предки его жили, вот скоро минет и 1000 лет, в Христовой вере и будто бы не научили его тому. Вот гордые притязания литературы современной!

Вот тенденции, которыми занята она, — а между тем, отчего же она так низко упала, как никогда еще не падала?

Причина проста. Оттого, что никогда еще она так не отторгала себя от живой народной мысли, как в эту минуту; никогда еще она не принимала такого ограниченного характера какой-то почти провинциальной местности. Вся эта литература есть последний осколок от тех крайностей отречения от всего русского, к которым могло привес­ти Петрово преобразование в самых резких своих порывах, отринутых после и самим Петром Великим. Тут жизни нет, а одна только внеш­няя форма, одна блестящая шелуха; ей отпасть, а не расти. Зародыш живого будущего, конечно, не в ней, и хотя она много издает и печата­ет, но она более суетлива, чем деятельна. Деятельность живет в мыс­ли, а мысль новая вырабатывается в тишине труда безмолвного, а не в суете беллетристического празднословия.

Может быть, слово мое резко и обидно для многих, но зато искренно. — Что делать? Надобно же, хоть изредка, подавать его. Знаю, что возбудит оно многих противников; мне не в первый раз встречать их. Но если оно найдет отголосок хотя в немногих, то сказанное не будет потеряно.

Дата добавления: 2015-07-13