Верните вора! 11 страница

— Мама, можно я их убью?! — счастливо выскочило из-за подола богатырши милое дитя, и могучая аль-Дюбина смущённо потупила оленьи очи…

— Ну… собственно… вот… не могли бы вы… То есть нам с Ахмедом очень надо сегодня решить кое-какие неотложные дела. Он поедет к кади, разобраться с налогами и процентами, а я отправлюсь в пригород, догнать караванщиков, забывших оплатить нам товар. Это ведь очень важно, понимаете?

— Нет! — в один голос взвыли Оболенский и Насреддин, прекрасно поняв, что от них хотят. — Мы не можем! Мы тоже очень заняты! Нам никак! Мы вообще её боимся-а-а!!!

— Амука — милейшая девочка…

— А то мы не знаем?!!

— Она будет вас слушаться. Правда, о моя кареглазая жемчужинка? Ну-ка, скажи двум добрым дядям «да»! Вот видите, она хорошая?!

Угу. Как же… В ответ малышка так улыбнулась и провела себе ногтем под горлом, гася на корню все последние сомнения и надежды, что сразу стало понятно — никто так НЕ ЗНАЕТ своих же детей, как их любящие родители. Но и, с другой стороны, никаких возможностей отказаться от навязанного ребёнка у нашей преступной парочки по-любому не было. Ирида аль-Дюбина так умоляюще смотрела им в глаза, одновременно закатывая рукава и клятвенно обещая:

— Она будет вас слушаться, уважаемые! Клянусь выдранной по волоску бородой святого Хызра!

Мстительный, исподлобья взгляд девочки говорил о том, что она, как минимум, принимала в этом участие…

— Всего лишь до вечера!

И Лев и Ходжа, мрачно переглянувшись, честно признали, что до вечера могут и не дожить…

— Она мало ест, никого не обижает и никуда от вас не убежит!

Последняя надежда оставить малолетнюю разбойницу где-нибудь при медресе почила в бозе на углу мусульманского кладбища…

— Вы настоящие друзья нашего дома! — Пылкая Ирида так обняла обоих соучастников, что у них затрещали кости. — Ахмед меня отговаривал, но я всегда верила в благородство ваших сердец! Да благословит Аллах вашу доброту и любовь к детям! Приведёте Амударью домой до заката. Опоздаете — пришибу…

Когда фигура первой феминистки Востока скрылась за углом, Лев вдруг осознал, что кто-то взял его за руку.

— Я с тобой, Багдадский вор! Где плохие?

— Ходжа, забери от меня эту камикадзе!

— А почему я? Ты, кажется, ей понравился.

— Потому что мне, между прочим, надо кое-куда слетать и кое-что спереть, если ты не забыл! — прошипел бывший москвич, страшно вращая глазами. — Вот и побудь с ребёнком, пока я быстренько смотаюсь туда и обратно!

— Ты моей смерти хочешь, что ли?! — взвыл домулло, и малышка согласно поддержала его:

— Вот этого дядю надо убить? Я убью! Примерно полчаса, пока правоверные мусульмане возвращались с утренней молитвы, два главных героя нашего повествования орали друг на друга, как коты на крыше, а маленькая улыбчивая девочка, щуря смешливые глаза, прыгала вокруг них на одной ножке и, размахивая кривым деревянным мечом, распевала в голос: «Бум-балаки-дон!» Поняв, что кулаками и голосом ничего не решишь, соучастники были вынуждены сесть и думать…

— А если попросить Рабиновича? — наугад бросил Лев, и Ходжа вдруг радостно закивал.

— Воистину, о мой преступный собрат с большим сердцем и широкой душой, какое же дитя откажется прокатиться на живом ослике?! Купим ей лепёшку, чтоб не голодала, а Рабинович с эмиром уж как-нибудь на пару управятся с одной-единственной девочкой!

Соучастники церемонно пожали друг другу руки, найдя наконец-то компромиссное решение наболевшей проблемы. Мнение маленькой дочки Ахмеда и Ириды аль-Дюбины в расчёт не бралось, кому оно интересно…

— Значит, слушай сюда, брат мой лопоухий…

— Воистину! — подтвердил Ходжа.

— В смысле ты намекаешь, что я брат ослу?! — Оболенский вынужденно отодвинул внимающую морду Рабиновича и, нахмурив брови, развернулся к Ходже.

— Почтеннейший, мне глубоко до минарета наизнанку (если ты уловил изящество моего пассажа), кем и зачем ты приходишься моему ослу, — ни капли не испугавшись, ответил тот. — Но имей в виду, он — мой осёл! Что, разумеется, не мешает ему быть твоим родственником.

— Так, короче, не слушай этого узкоглазого дауна, — ровно предложил серому ишаку бывший помощник прокурора. — Твоя задача на сегодня — изображать во всей красе деревянную лошадку на карусели. То есть поступаешь в распоряжение вон той маленькой мясорубки с ручкой и катаешь её до вечера, пока сама не свалится и не уснёт. Задача ясна?

Если бы серый ослик мог ответить «яволь, майн фюрер», наверняка бы он так и сделал. Увы, говорить Рабинович не умел, немецкого не знал, а посему просто отсалютовал передним копытом. Домулло попытался было влезть с комментариями, но быстро понял, что это не в его интересах, и лишь с поклоном уточнил:

— Но великий эмир Сулейман аль-Маруф не будет против?

Слуга двух господ изобразил непередаваемое передёргивание ушами, видимо обозначающее, что по этому вопросу они уж сами между собой договорятся.

— А ковёр-самолёт мы можем позаимствовать до вечера? Вернём, честное пионерское!

Вот на этот вопрос серый ослик не мог дать однозначного ответа сразу. Оба ишака отошли в дальний угол стойла, о чём-то там пошептались, пару раз даже поорали друг на друга и погашались крупами, но потом, видимо, пришли к обоюдному согласию, и эмир Бухары легко процокал к Багдадскому вору, неся в зубах свёрнутый очучан-палас.

Лев искренне пожал копыто белого осла и, развернув коврик, кивнул Ходже:

— Присаживайся. Быстрее улетим, быстрее вернёмся. А мартышке с саблей скажи, чтобы каталась на ослике и никуда не лезла. Будет возникать, пригрози, что поставишь в угол!

— Э-э, милая девочка, — опустившись перед дитятей на корточки, начал Ходжа, — мы с дядей Львом (р-р-р!) быстренько слетаем (как птички!) по делам и назад. А ты кушай вот эту вкусную лепёшку и катайся на двух осликах! Хочешь — сразу, хочешь — по очереди. Будешь вести себя хорошо, мы…

— Я всех убью!

— Непременно, — с ангельским терпением подтвердил домулло. — Только не слезай со спины вот этого серого ишака, он будет твоим волшебным боевым конём! И да хранит тебя Аллах и Рабинович…

С этими словами успокоенный Насреддин пересел на расстеленный ковёр к Оболенскому, прошептал тайные (известные любому читателю «Тысячи и одной ночи») слова, и очучан-палас немедленно взмыл в воздух! Соучастники облегчённо выдохнули, задавая нужное направление, и лишь где-то на уровне облаков обратили внимание на счастливейший детский визг за спиной:

— Я лечу всех уби-ить!

Бросившийся на крик Оболенский уже буквально кончиками пальцев успел поймать отлетающую от края ковра малышку Амударью с куском бахромы в кулаке. Ходжа не одобрил этот поступок.

— Быть может, её отец сказал бы нам спасибо…

— А её мама?

Домулло разумно заткнулся, ибо радость целой тысячи Ахмедов не спасла бы их от гнева всего одной внебрачной дочери багдадского визиря. Поворачивать назад было и поздно и бессмысленно. Маленькая Амука, доверчиво прижавшись к широкой груди Оболенского, мирно пригрелась и даже задремала.

— Человек предполагает, а Аллах воистину знает, как и что должно случиться…

Утешившись этой простенькой мудростью, друзья продолжили путь. Очучан-палас, или ковёр-самолёт (кому как привычнее, меня устраивают оба названия), с хорошей крейсерской скоростью нёс их в заданном направлении.

Пользуясь случаем, я не поленился спросить у Насреддина, как оно в целом? Ну, какие ощущения испытываешь при перелёте на колышущейся плоскости ковра при сильном встречном ветре и без всяких заградительных перил по бортам. Домулло спокойно припоминал, что ветер не такой уж и сильный, сидеть надо спокойно, близко к краям не лезть, а в идеале вообще лежать на пузе, наблюдая за пейзажем. Учитывая мой личный опыт летания на метле и боевом драконе, должен признать, что очучан-палас выглядел куда как комфортнее и безопаснее. Со слов Ходжи, разумеется…

До военно-религиозно-полевого лагеря Хайям-Кара они добрались примерно за полтора часа. Плюс-минус десять минут, точно никто не считал.

— И что, вот эта разболтанная неорганизованная толпа и есть спаянное религиозной дисциплиной войско? — не поверил глазам бывший москвич, осторожно кивая на расположившихся в оазисе людей. Осторожно, это чтобы раньше времени не разбудить милейшую доченьку аль-Дюбины.

— Лёва-джан, ты имеешь в виду отсутствие пулемётных вышек, окопов с заградительной колючей проволокой и минных полей? — уныло припомнил домулло, мягко сажая ковёр-самолёт за бархан. — Эти люди — обманутые мусульмане, фанатично преданные своему «пророку». По одному мановению его мизинца они предадут, украдут, убьют, сделают всё самое страшное, на что только способен человек, и умрут в радости, ибо свято исполнили волю чёрного шейха! А уж он наверняка позаботится, чтобы Аллах вспомнил о них в день Страшного суда.

Лев, разумеется, не хуже Насреддина понимал, что такое религиозный фанатизм и чего от него ждать. Перед его мысленным взором вставали страшные кадры взрывов в московском метро. Бесчисленные смерти, искалеченные судьбы, человеческая кровь на ступенях эскалатора и душащее чувство несправедливости, противоестественности и невероятной дикости всего происходящего…

— Сколько их примерно?

— Около пяти сотен, но на нас двоих более чем достаточно, — вздохнул Ходжа. — Нам нужна чёрная ткань, намотанная на голову, и есть шанс затеряться в толпе. Вряд ли они все так уж близко знают друг друга…

— Держи. — Лев аккуратно вынул из-за пазухи две длинные полосы чёрного шёлка.

— Откуда?

— Упёр заранее. Не думаешь же ты, что я очертя башку ринулся в такую авантюру, даже близко не подготовившись?

— А её куда? — Ходжа осторожно погладил по затылку просыпающуюся Амуку.

— Оставляю под твою ответственность, — пожал плечами Багдадский вор. — Моя задача — выкрасть лампу с Бабудай-Агой, твоя — не потерять ребёнка и унести всех нас в нужный момент на ковре-самолёте. Ну примерно как в гангстерских боевиках с ограблением банка. Справишься?

— Ты вновь используешь слова, непонятные слуху мусульманина, но я постараюсь.

— А я, дядя Лёва-джан? — сонно приоткрыло ротик мирное дитя.

— А ты, крошка, будешь слушаться дядю Насреддина.

— У-у… он скучный, он не даст мне никого убить…

— Неправда, — воспрянул уязвлённый в самую печень домулло. — Клянусь Аллахом, я очень весёлый и… как это… прикольный! Мы сейчас же пойдём и до смерти напугаем всех тушканчиков! А если нам встретится настоящий шайтан, обещаю, что позволю тебе самой отрубить ему его порочный хвост!

— Можно?! — не поверила ушам мигом проснувшаяся Амука, бросаясь ему на шею.

— О да, — умилённо пробормотал полузадушенный Насреддин. — Убей его смело, дитя моё!

— Ну вот и ладушки, — удовлетворённо потянулся Оболенский, с наслаждением хрустя костями. — Всё, детсад, мне пора. Не ссорьтесь и не деритесь, а то обоих поставлю в угол и оставлю без компота!

Придавленные столь страшной угрозой, домулло и девочка испуганно кивнули, а наш герой, неумело намотав на тюбетейку широкую полосу чёрной тряпки, отважно двинулся в путь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Из двух выстрелов предупредительным должен быть второй!

Первое правило Шарпа

Яркое солнце Востока, огромное и безбрежное, как улыбка Творца, сияло в небе самой надёжной и самой большой из всех путеводных звёзд! Раскалённый песок пустыни жёг пятки Льва даже через толстую подошву кожаных тапок, раскинувшийся оазис манил зеленью финиковых пальм, его сердце пело, его душа была полна предвкушения битвы за справедливость, его…

— А там будет кого убить?

— О милое дитя, там все плохие, так что ты не ошибёшься. Главное, в пылу своей праведной ярости пощади нас с Багдадским вором…

— Вы хорошие, мне мама говорила.

— Маму надо слушаться.

— Ходжа, — изумлённо обернулся Лев, наливаясь краской. — Какого вы за мной попёрлись?! Вы должны сидеть вон там, за барханом, играть в песочек и типа ждать!

— Солнце уже высоко, ребёнок может перегреться на жаре, — спокойно объяснил домулло, старательно скрывая истинную причину. — Мы не будем тебе мешать. Попьём воды из колодца, вкусим фиников, быть может, помолимся со всеми и…

— И всех убьём! — грозно довершила Амука, размахивая деревянным мечом.

— Она хоть какие-нибудь другие слова знает?

— Похоже, что нет, Лёва-джан. И, между нами говоря, я-то как раз прекрасно бы пересидел за барханом. Но, Аллах свидетель, боюсь оставаться с ней наедине. Вдруг шайтан так и не придёт со своим хвостом, что она тогда будет рубить?

Бывший помощник прокурора сплюнул на песок, мысленно обругал друга тюфяком и тряпкой, вспомнил старый фильм «Вождь краснокожих» и решительно продолжил путь.

— Только чтоб под ногами у меня не путались, ясно?

Ответом ему послужило подозрительно согласованное хихиканье Ходжи и маленькой Амуки. Оболенский вздохнул и протянул ей руку.

— Куда идём мы с Пятачком, большой-большой секрет! И не расскажем мы о нём… — вскоре слаженно распевала вся троица, спускаясь по тропе к широко раскинувшемуся лагерю сторонников Хайям-Кара.

Внешне это более всего походило на обычный цыганский табор, из тех, что «уходят в небо». То есть паслись лошади, пережёвывали жвачку невозмутимые двугорбые верблюды, повсюду суетились люди, горели костры, ставились на огонь пузатые казаны, жизнь кипела ключом. Никто не обращал друг на друга особого внимания, а поскольку чёрные полосы ткани на головных уборах или рукавах были практически у каждого, то наши герои без проблем и лишних вопросов затерялись в толпе.

— Салам! Всем салам! Валейкум ассалам! Как жизнь, братья по чёрной вере? Так держать! И меня, хвала Аллаху, по-любому! А где тут наш пророк застолбил райское местечко? Сенкью, мерси, бай-бай! Да отвалил уже, отвалил… Салам. И вам не болеть! Что за день, что за люди, кругом одни кретины!

— Не выражайся при детях!

— Да блин, Ходжуля, хоть ты ещё меня не лечи, — сдался Лев, устало опускаясь на свёрнутый в рулон очучан-палас. — Они что, зомби здесь все, что ли? Нормально ответить не могут, улыбаются, жмутся, прячутся, смотрят, как на китайского диверсанта…

— Оазис не очень большой, до полуденной молитвы мы сами найдём шатёр Хайям-Кара, — подумав, предложил Насреддин, широким жестом отпуская малышку посмотреть на верблюдов. — А этих бедных мусульман надо простить, ибо они достойны сочувствия, ведь Аллах оставляет своим покровительством того, кто сам отказался от Его защиты.

— Хм… разве они идут против ислама?

— Ислам — религия, а пути религий сложны и запутанны, — с отвлечённым лицом пробормотал Ходжа, в прошлом сам едва не ставший муллой. — Идти с Аллахом легко и радостно, Он наполняет твоё сердце светом и очищает душу. Но эти люди давно не испытывали радости, их «пророк» носит чёрные одежды, они идут за ним мрачно и сурово, их глаза темны от усердия, а помыслы тяжелы…

Оболенский согласно кивнул. Тоталитарные секты мало изменились с тех веков и до нашего времени. Антураж, идея, технологии зомбирования не избежали прогресса, но суть не изменилась ни на йоту. К этим людям действительно стоило бы отнестись с пониманием, но времени на жалость и сочувствие уже не было.

— Двигаем. — Лев хлопнул себя по коленям и встал. Ходже тоже пришлось встать, спасти запуганных верблюдов, приманив малышку Амуку случайно оказавшимися за пазухой тремя орешками, после чего искомый шатёр Хайям-Кара они нашли буквально за десять минут.

Высокий, не чисто-чёрный, но скорее уже грязно-серый, с десятком охранников по всему периметру, он производил несколько двойственное впечатление. С одной стороны, конечно, выглядел вполне грозно, в стиле «не подходи — убьёт», что, разумеется, отвечало целям его хозяина. С другой стороны, лично меня вот все эти чёрные шатры, чёрные замки, чёрные рычаги, чёрные шейхи, чёрные стражи настолько достали и в жизни, и в литературе, что даже критиковать уже не хочется. Умом понимаю, что это традиционный штамп, необходимый для введения читателей в литературную игру, сразу чётко и ясно расставляющий необходимые приоритеты, маячки, ведущие по фарватеру текста без липших усилий и нудных пояснений.

То есть читателю-то хорошо, а бедным злодеям вечно приходится существовать в таких вот давящих на психику условиях, жить в комнате с чёрными обоями, спать на чёрных простынях, читать чёрные книги, жрать пережаренное до угольной черноты мясо. И лишь иногда тайно, по большим праздникам, никому не признаваясь, носить под чёрной мантией весёленькие гольфы до колен в жёлто-розовую полоску с красными помпонами по бокам…

Простите. Заболтался. Всё, вернёмся в пустыню, то есть в оазис, к чёрному (чтоб его!!!) шатру Хайям-Кара.

— А зачем мы сюда пришли, дядя Ходжа?

— Будем всех убивать, — меланхолично ответил домулло, прежде чем сообразил, что ляпнул. — Нет, нет, милая, умоляю, не сию минуту!

— Почему?! — Воодушевлённый ребёнок вознёс над головой кривой деревянный меч.

— Сначала нам надо дать уважаемому Лёве-джану что-нибудь украсть. А то мы с тобой будем веселиться, а он останется не у дел, обидится и будет плакать…

— Батыры не плачут!

— Батыры да, а он…

— Ходжа, не морочь голову девчонке, когда я в последний раз плакал? — огрызнулся бывший москвич.

— Не так давно, когда нас с тобой чуть не раскатала в лепёшки достопочтеннейшая мама этой замечательной крохи.

— Ну и что? Восстановил историческую справедливость? А теперь заткнись и посиди тут, я обойду вокруг шатра, прикину общую картину будущего преступления. Амука?

— Да, дядя Лев, — с надеждой вскинулась малышка. — Кого уб…

— Его! Если только тронется за мной, договорились? — Оболенский ткнул пальцем в побледневшего Насреддина и быстро скрылся за деревьями.

Шатёр Хайям-Кара стоял на окружённом пальмами пятачке, занимая примерно шагов двадцать — тридцать в диаметре. Посередине — главный столб, удерживающий купол, а края растянуты верёвками к крепко вбитым в песок кольям. Стража окружала шатёр со всех сторон, возможность как-то отвлечь их и прошмыгнуть внутрь явно отсутствовала. Пытаться распихать ближайших стражников и ворваться внутрь было самонадеянно. Поднять панику, запутать всех и скользнуть в шатёр — маловероятно. Каким-то образом выманить чёрного шейха наружу, завести в кусты, дать кулаком по маковке и отобрать лампу — вообще нереально!

Бывший россиянин ещё и ещё раз обошёл жилище Хайям-Кара, высматривая хоть какую-то лазейку, но без толку. Пришлось, повесив нос, вернуться к честно ожидавшему его домулло и признать, что дело трещит по всем швам…

— Не огорчайся, почтеннейший, — улыбнулся Насреддин, щурясь на солнце и гладя по непокорной голове маленькую воительницу. — Скоро само небо даст тебе знак.

— В каком смысле?

— Коран предписывает праведному мусульманину пять молитв в день. А Хайям-Кар заставляет своих людей шесть раз в день совершать намаз. Дождись, пока люди опустятся на колени, и тогда…

— Братан, ты — гений! — На радостях Лев едва не расцеловал друга.

И действительно, не более чем через полчаса прозвучал призыв к новой молитве. Согласно устоявшимся предписаниям Мухаммеда групповое моление более угодно Аллаху. Причём верующие должны стоять так плотно друг к другу, чтобы между ними не мог втиснуться шайтан, только и мечтающий испортить хоть какой-нибудь намаз.

— Алла, бисмиллэ-э… — широко и распевно разнеслось над притихшим оазисом.

Полог шатра откинулся, и показался сам Хайям-Кар с замазанным пудрой синяком на скуле, но по-прежнему строгий, неподкупный, уверенный в собственной правоте и богоизбранности. Он торжественно огладил коричневыми ладонями седую бороду и обратился к народу с короткой речью:

— О люди моей уммы! Мои друзья и рабы, слуги и соратники, те, кого сам Аллах повелел мне привести в его чертоги омытыми праведностью! Вознесём молитву и склонимся ниц перед престолом Всевышнего. Да не забудьте упомянуть, что я — ваш пророк, а недостойный Лев Оболенский да будет повешен на рогах самого шайтана!

— Воистину, о наш шейх, — дружно простонали адепты, едва не рыдая от умиления, ведь они своими ушами слышали слова глашатая Божьей воли.

Наши аферисты тоже послушно склонили головы, а Ходжа шёпотом пообещал маленькой Амуке ещё три орешка, если она хотя бы пять минут не будет никому грозить мечом. Девочка задумалась и согласилась не сразу…

Да, как-то вдруг вспомнил: если кто решил, что позже я ни разу не поинтересовался реальной достоверностью пребывающего у меня улыбчивого узкоглазого типа, то фигу! Периодически я бываю очень даже строг и придирчив, благо жизнь выучила всякому. Первым, кто мог бы подтвердить мне подлинность нынешнего Насреддина, разумеется, был Лев Оболенский. Но увы, его сотовый, как и домашний, не отвечали, один — вне зоны доступа, другой — пустые гудки, никто не берёт трубку. Общие московские друзья ещё раз подтвердили, что семейство моего друга где-то в отъезде. Пришлось идти иным путём…

Напомню, никаких документов у Ходжи не было, по-русски он говорил довольно бегло, хотя и в явно дореволюционной манере. Первым кланялся всем мужчинам старше его, искренне улыбался детям, опускал глаза перед женщинами, ничего не боялся — ни лифта, ни бытовой техники, ни машин, свободно изъяснялся на арабском, казахском, узбекском, калмыцком, персидском и, видимо, вообще на всех восточных языках. Поймать его на лжи было невозможно, на провокационные вопросы он честно отвечал, что «Аллах про это знает лучше» и типа отвяжись.

То есть если это был шпион, то, во-первых, идеальный, а во-вторых, на фига кому сдалось присылать шпиона именно ко мне?! Портал перехода в Срединное королевство я всё равно никому не выдам…

Самого же Насреддина мои «сомнения» ни капельки не волновали. Волнует ли одну звезду в небе, что её ошибочно назвали именем другой? Нет, она и близко не озабочена, чем или как её называют маленькие существа с противоположной окраины Галактики. Звёзды светят людям даже не потому, что им это хоть на миг нравится. Просто они так устроены — светят, и всё, вне зависимости, видит ли хоть кто-то их свет или не видит. Иногда самая великая романтика прекрасно уживается в самой невинной простоте. Вот так и домулло, он и близко не затевался с необходимостью «доказывать» кому бы то ни было подлинность своего существования. Он был, и всё тут!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

А в этом что-то есть! Я бы, пожалуй, прокатилась ещё разок…

Леди Годива

По мановению руки Хайям-Кара толпа молящихся выстроилась в правильные ряды, полукругом огибая шатёр шейха.

— Вообще-то я думал, мусульманам положено молиться лицом на юг, где Мекка, — тихо уточнил Оболенский, как и все, опускаясь на колени.

— Они молятся не Аллаху, а своему «пророку», — подтвердил Ходжа, отправляя девочку к соседней палатке, чтоб не мешала. — Фанатики же, мать их за ногу, как ты выражаешься…

Амука, хоть и выросшая в атмосфере маминого феминизма, всё же упёртой дурочкой не была и прекрасно понимала, когда взрослых надо оставить в покое.

Коллективный намаз — это священнодействие полного, почти ментального, погружения в молитву, в суть самого себя, попытка хоть какое-то время побыть один на один с Всевышним, ощущая в своей душе благодать Создателя миров. Ни на что отвлекаться нельзя, даже если мир рухнет, небо упадёт, реки потекут вспять, а звёзды осыплются на землю. Ибо враг рода человеческого не дремлет и для него огромное счастье — отвлечь праведного мусульманина от сосредоточенности на молитве! Любой шайтан только этим и занимается, это все знают…

Но сейчас, отвлекись хоть на миг верующие от ежедневной молитвы, они могли бы воочию увидеть не шайтана, а широкоплечую мужскую фигуру, что, танцевально скользя меж рядов молящихся, в одну минуту ввинтилась под полы шатра. Сам Хайям-Кар если и ощутил лёгкое движение воздуха у виска, то всё равно ничего не понял. Оболенский прошмыгнул внутрь так ловко, что только Насреддин и знал, как это произошло, да и он скорее предполагал, чем знал…

— Лампочка, лампочка, лампочка моя, — изображая пьяного электрика, на манер Лосяша пел Багдадский вор, быстренько оценивая обстановку.

Слева походное ложе — три тюфяка, подушка и покрывало, справа коврик для молитв и небольшой приоткрытый сундук-мини-бар, в приоткрытую щель видны только бутылки, причем на некоторых даже дарственные надписи. А посередине высокий табурет, на котором и находится главное сокровище — старая медная лампа. Практически точь-в-точь такая, какую мы видим в мультиках про Аладдина. К ручке и носику лампы были привязаны тонкие нити, закреплённые где-то на потолке, на нитях висели звонкие серебряные колокольчики, а с четырёх сторон точным прицелом на табурет смотрели тяжёлые заряженные арбалеты европейского образца.

— И что, вот это всё?! — нежно улыбнулся русоволосый москвич, засовывая тюбетейку за пазуху, чтоб не мешала, и быстро снимая тапки. После чего он аккуратнейшим образом обошёл шесть (!) присыпанных песочком капканов, не спеша передвинул арбалеты, ориентировав их на выход из шатра, после чего деликатно снял серебряные колокольчики, оставив их себе на память. Драгоценный металл как-никак, на базаре с руками оторвут.

Теперь осталось лишь самое ценное…

— Масаракш тебе под пломбу, — сквозь зубы выругался Оболенский, подняв лампу в тот самый момент, когда полог откинулся и в шатёр вошёл сам Хайям-Кар.

Почему он прервал свою молитву, как посмел нарушить намаз, какой шайтан толкнул его на это бесчестное деяние, доселе неизвестно, но…

— Воры! Здесь бесчестный во-ор! — в голос возопил чёрный шейх, и Лев мстительно дёрнул за верёвочку — шесть арбалетных стрел хищно метнулись на выход!

Каким чудом не убило Хайям-Кара, знает разве что Всемилостивейший Аллах.

Нового пророка вышвырнуло из шатра вместе с заменяющим дверь пологом и, пронеся несколько метров, намертво пришпилило за одежду под мышками к стволу ближайшей пальмы…

— Ходжуля! Линяем, нас накрыли!

В тот же миг домулло, доселе честно молившийся с остальными, вскочил на ноги, одним движением встряхнул очучан-палас, развернув его в воздухе, и, бормоча волшебные слова, запрыгнул на него на ходу. В столь же длинном и красивейшем прыжке Лев перелетел через два ряда обалдевших фанатов и неуклюже плюхнулся на ковёр пузом! Никто и опомниться не успел, как соучастники скрылись за вершинами финиковых пальм…

— Лампа у тебя, почтеннейший?

— А то! Вот она, любимая-а… Только мне почему-то кажется, что мы что-то забыли, нет?

— Не что-то, а кого-то! Храни нас Аллах, если вернёмся без неё. Хотя что я говорю, какой Аллах, какое там храни…

— Да уж, «хорони» будет вернее, — признал Оболенский. — Разворачиваемся! Гляди, гляди, она сама на него выходит!

— Э-э, девочка? — сипло выдохнул пришпиленный Хайям-Кар, видя, как из кустов выбегает краснощёкое дитя, упоённо размахивая деревянным мечом над головой. — Ты чего?!

— Я хочу тебя убить!

— Спаси-те-э!!! — только и успел взвыть пророк, получивший с размаху тяжёлый удар по коленной чашечке, но судьба была к нему милостива.

Прежде чем верные слуги и рабы бросились к нему на помощь, а девочка замахнулась вторично, могучая рука Оболенского на ходу сгребла героическую Амударьюшку и унесла в поднебесье на чудесном ковре-самолёте. Вот теперь радости двух отпетых преступников не было конца!

Ходжа, рискуя упасть, отплясывал в сидячем положении на мотив «Ти ж мене пидманула…», Лев в голос хохотал и бил себя кулаками в грудь так, что только гул стоял, чуток надувшаяся малышка утешилась подаренными колокольчиками, и, казалось, само небо снисходительно улыбалось их безудержному веселью. Которое, впрочем, скоро кончилось…

Уже на подлёте к южным воротам Бухары Насреддин виновато похлопал по плечу друга:

— Лёва-джан, у нас проблемы.

— Какие? Вот только не говори мне, что ты уронил лампу, которую я собственноручно передал тебе на хранение, когда ловил эту маленькую диверсантку!

— Не обижай ребёнка, — рявкнул домулло. — А ты, девочка, не слушай глупые слова взрослого дяди…

— Так ты её всё-таки уронил?

— Нет, уважаемый, но она не работает. То есть я её уже два раза тёр, но Бабудай-Ага так и не вышел. Похоже, нас просто обманули, это не та лампа. — Ходжа заботливо прикрыл девочке ушки, но…

Мат-перемат, взлетевший над городом, заставил вздрогнуть стражей, сыпануть во все стороны перепуганных голубей и научил паре новых слов половину базара! Чёрный шейх действительно оказался хитрее, чем о нём думали. Идея замещать главное сокровище дешёвой подделкой не нова во все времена, и тут наши парни попросту лопухнулись. Оставалось ругать самих себя, несовершенство мира и верить в лучшее. Это не всегда утешает, но хоть что-то…

Практически за час до заката Ходжа и Лев успели честно вернуть маленькую Амуку в заботливые руки родителей. Разумеется, ребёнок ни в какую не хотел уходить от двух добрых дядей, с которыми так весело! И малышку можно понять, ибо такая шумная развлекуха, как перелёт на ковре, финиковый оазис, люди в чёрном и возможность стукнуть по коленке «плохого» шейха, а потом, хохоча, унестись домой, детям выпадает нечасто. Но Ирида аль-Дюбина считала иначе, она, конечно, поблагодарила обоих друзей, но дочку забрала с таким лицом, словно не очень верила в то, что получит её в целости и сохранности…

Поздним вечером друзьям с трудом удалось добиться разрешения войти на территорию другого, самого старого, западного караван-сарая Бухары и получить место на заднем дворе, там же, где было позволено поставить ослов. Этот постоялый двор ещё называли «приют иноверцев», так как в нём традиционно останавливались купцы из других стран — итальянцы, немцы, голландцы и прочие.

Дата добавления: 2015-07-13