Новые друзья 2 страница

Теперь, в огромной внутренней борьбе, я разглядел в мо„м брате лицо другого, незнакомого мне человека. Я увидел ряд его интересов, не имеющих ко мне никакого отношения, его спаянность с другими, едва знакомыми мне людьми.

И в первый раз мелькнул у меня в сознании вопрос: "Что такое вообще брат? И кто настоящий брат? Какую роль играет родство людей по крови? Что ближе: гармония мыслей, чувств, вкусов или привязанность единоутробия?"

Я не замечал, что сл„зы продолжали литься из моих глаз. Но теперь это были не бурные рыдания ревнивого разочарования, какой-то иной, сладкий привкус получили мои сл„зы. Не то я временно похоронил что-то детское и прекрасное, не то рвал в себе старую привычку воспринимать людей как опору лично себе, - я как будто врастал в новую и чуждую ещ„ мне шкуру мужчины, где слова "мать", "отец" и соедин„нная с ними нежность отходили на второй план. Не то я сладко мечтал о семье, которой не знал, семье, опорой которой должен был стать я сам.

Трудно рассказать теперь о тех юношеских переживаниях. Но, пожалуй, одну из капель горечи прибавляло сознание, что я так юн, так ребячлив и неопытен в делах жизни и так плохо воспитан.

Я приложил все усилия, чтобы остановить сл„зы. Стыдно было плакать так безудержно перед чужим человеком. И когда мысль перешла от сожалений о самом себе к брату, я вспомнил снова и письмо Али, и недавние слова Флорентийца. Я вытер сл„зы и, не глядя на моего спутника, тихо сказал: - Простите меня, я не в силах был сдержаться. Я ждал обычного, быть может дружеского соболезнования. Но то, что я услышал, ещ„ раз показало мне, как плохо я разбирался в людях.

- Не раз в жизни я плакал так же горько, как плакали вы сейчас. И верьте, детство мы все хороним трудно. Иллюзии любви и красоты, создаваемые нашим воображением, до тех пор терзают нас, пока мы сами не завоюем полную от них свободу. И только тогда рушатся наши иллюзорные желания всякой красивости вовне, когда ожив„т в нас вс„ то прекрасное, что мы в себе носим. Все толчки скорби, потерь, разочарований учат нас понимать, что нет счастья в условных иллюзиях. Оно жив„т только в свободном добровольном труде, не зависящем от наград и похвал, которые нам за него расточают. В том труде, который мы внес„м в свой обычный рабочий день как труд любви и радости, отдав его укреплению и улучшению жизни людей, их благу, их счастью. И. обнял меня и стал рассказывать историю своей жизни. Очнувшись от глубокого обморока, он увидел себя лежащим в крови среди друзей и родных. Погибло вс„, с чем ан был с детства связан; он не знал, куда ему идти, что делать, вся семья его была убита. Он вспомнил, что у него была старая нянька, жившая в горах, недалеко от той долины, где стоял дом его родных. Но он не знал, к какой политической партии она примкнула. Быть может, и она убита так же, как и несколько семейств этой долины, своими вчерашними единомышленниками, а сегодняшними врагами.

Но раздумывать было некогда. И. спустился к морю, выкупался, переоделся в чужое платье, кем-то оброненное или брошенное на берегу, и побр„л, обливаясь слезами, по уедин„нной тропе, в другую часть острова к старой няне.

- Я не буду утомлять вас подробностями своей скитальческой жизни, - продолжал И. - Коротко скажу, что с помощью старушки, с е„ деньгами я сел на пароход и поехал в Рим, где у не„ был сын, способный ювелирных дел мастер, как она мне сказала. На пароходе я, вероятно, умер бы от горя и голода, если бы меня не наш„л уже знакомый вам КонАнанда. В одну из ночей, уже совершенно изнемогая от лихорадки, в полусознании, я услышал над собой разговор на итальянском языке, который я хорошо знал от моей няни, родом итальянки.

Молодой звучный и прекрасный голос говорил:

- Что это? Никак здесь лежит мальчуган? Другой, сиплый и грубый, как бы нехотя цедил слова сквозь зубы:

- Какой это мальчуган? Это целый мужик, смертельно пьяный.

Я не имел сил, хотя всей душой хотел закричать, что я не пьян, что я умираю от голода и холода и прошу помощи. Я уже приготовился умирать, и мелькнувшая было и уже исчезавшая надежда на спасенье показалась мне ещ„ одним надругательством судьбы надо мной. Тяжело ступающие шаги пошли прочь, унося с собой воркотню грубого голоса. Я думал, что и другой голос замр„т вдали, как вдруг нежная сильная рука приподняла мою голову и горестное: "Ох", вырвалось, как стон.

Глаза я от слабости открыть не мог. Склонившийся надо мной незнакомец громко что-то закричал своему спутнику. Тот, нехотя, едва волоча ноги, снова подош„л к нему. Повелительный тон молодого, в котором слышалась непреклонная воля, мигом прив„л ворчуна в другое настроение.

- Одним духом отправляйся за носилками и доктором, старый лентяй. Так-то ты следил за нашими вещами в трюме, что не видел, как здесь умирает человек.

- Виноват, барин, этот воришка, верно, только что пробрался сюда. Я проверял ящики, вс„ было цело.

- Брось бессмысленную болтовню. Какой он воришка? Ведь это слабый реб„нок! Мигом - носилки и доктора! Или ты снова отведаешь моей палки.

Куда девалась шаркающая походка? "Есть", - выговорил слуга зычным басом и побежал так, как и я бы не смог, хотя бегал я, здоровый, хорошо.

- Бедный мальчик, - услышал я над собой тот же проникновенный голос. И как он был нежен, этот голос. Точно ласка матери, проник он мне в сердце, и жгучие, как огонь, сл„зы скатились по моим щекам. - Слышишь ли ты меня, бедняжка?

Я хотел ответить, но только стон вырвался из моих запекшихся губ, языком я двинуть не мог; он, точно м„ртвое, сухое, шершавое постороннее тело, не повиновался мне.

- Я спасу тебя, спасу во что бы то ни стало, - продолжал говорить незнакомец. - Мой дядя - доктор... Но дальше я уже не слышал, я провалился в бездну. Когда я очнулся, я увидел себя в просторной, светлой комнате. Окна были открыты, постель была такая мягкая и чистая. Я подумал, что я дома.

Память унесла вс„ грозное, что я пережил; и я стал ждать, что сейчас войд„т мама, станет ласково меня бранить за леность. Она имела привычку говорить со мной по-немецки, хотя была гречанка. Но мать е„ была немка, и она привыкла к этому языку как к своему родному.

Я вс„ ждал е„ милого: "Лоллион", но она что-то долго не шла. Тогда я решил е„ попугать, как иногда проделывал это в раннем детстве, крича во вс„ горло, а она делала вид, что страшно испугалась, складывала моляще свои прелестные руки и преуморительно говорила по-немецки:

- О господин охотник, право, крокодил меня сейчас проглотит. Пожалуйста, не теряйте времени на крик, убейте его скорее.

Я закричал, как мне показалось, во весь голос; но получился очень слабый звук, похожий скорее на долгий стон.

- Ну, вот он и очнулся, - сказал позади меня голос. - Мой дядя, вы не доктор, а чудо-волшебник.

С этими словами к кровати подошли два совершенно незнакомых мне человека.

Один из них, как вы, конечно, сами догадались, был Кон-Ананда, которого вам и описывать нечего; другой ещ„ не старик, но гораздо старше. Приветливое лицо, ласковые карие глаза и какое-то необычайное благородство, манеры, мною ещ„ не виденные, сразу объяснили мне, что это человек того высшего света, о котором пишут в романах, но который недоступен людям среднего класса. Я понял, что вижу впервые вельможу.

- Ну, дружок, теперь мы можем быть спокойны, что ты будешь совершенно здоровым человеком, - сказал вельможа по-итальянски. - Не можешь ли ты объяснить мне, какой сегодня день?

Я смотрел на него, совершенно ничего не понимая. Память ещ„ не вернулась ко мне. Он налил в стакан какой-то жидкости, довольно сильно пахнувшей, и помог мне е„ выпить. Я посмотрел на лицо Ананды и не узнал, конечно, в н„м моего спасителя. Сон снова меня одолел. Когда я вновь проснулся, мне показалось, что возле постели сидит женская фигура. Я подумал, что это мама; но на этот раз я уже помнил о мо„м первом пробуждении и поэтому совсем не удивился, когда увидел Ананду. Я не мог ни в ч„м отдать себе отч„т и механически заговорил по-немецки: - Я видел только что маму. Зачем же она ушла?

- Она сильно устала, - ответил он мне. - Если я вам не очень неприятен, то позвольте мне вас накормить обедом. Хотя предупреждаю, что назвать обедом то, чем я буду вас кормить, нельзя. Доктор очень строг, и вам позволено есть только жидкие каши и кисели.

Он помог мне сесть в постели и, как ни осторожно он это делал, я едва не упал в обморок. Он быстро дал мне глоток вина, и вскоре обед был кончен; но ему пришлось кормить меня с ложечки.

Такая моя жизнь длилась около месяца. И сколько раз я ни спрашивал о маме, она всегда или спала, или устала, или поехала за покупками. На мои вопросы, чья это комната, он всегда отвечал: "Ваша". Как-то раз я спросил, отчего няня не прид„т ко мне. Он ответил, что если я помню е„ адрес, он напишет ей, чтобы она приехала.

- Как же я могу не помнить адреса няни? - возмущенно сказал я. - Это вс„ равно, как если бы я забыл адрес своей матери.

И я тут же продиктовал ему адрес няни, прося, чтобы завтра же она меня навестила. Он засмеялся и сказал, что если достанет ков„р-самол„т, непременно слетает за ней сам. И здесь я опять ничего не понял.

Прошла ещ„ педеля; меня навещал несколько раз вельможа-доктор и позволил встать. Это была сущая комедия, когда я с помощью Ананды попробовал первый раз встать. Роста для своих пятнадцати лет я был очень большого; а за время болезни я так вырос, что поразил даже доктора.

- Можно ли так быстро расти, дружок? - сказал он мне, смеясь. - Если ты будешь продолжать в таком же духе, тебя никто, даже няня, не узнает.

На этот раз я вс„ же отдал себе отч„т, что времени прошло довольно много, а няни вс„ нет и мама вс„ прячется. Я посмотрел на доктора. Но он, как бы не замечая моего молящего взгляда, помог мне надеть халат, и оба они с Анандой довели меня до окна, где стояло высокое кресло с подножкой; так что, сидя в н„м, я мог любоваться открывавшимся из окна видом.

Я смотрел неотрывно впер„д, на видневшееся вдали море; смотрел на сад, спускавшийся к морю, не узнавая ландшафта, и не мог ничего понять. Я спросил доктора, почему я здесь живу? Ведь мой дом в долине у самого моря, а здесь, высоко на горе, я никогда не был и не знаю этого места.

Лицо доктора было очень серь„зно, хотя и очень спокойно. Он взял мою руку, держа е„, как считают пульс, но я был уверен, что он только хотел передать мне часть своей энергии и бодрости.

- Если ты хочешь видеть няню, - тихо сказал он, поглаживая свободной рукой мои волосы, - я могу е„ позвать. Но я хотел тебе сказать, мой мальчик, что ты уже почти мужчина, а няня твоя слаба и стара. Ей, вероятно, придется сообщить тебе кое-что неприятное. Старайся быть спокойным; думай, как бы облегчить ей эту трудную минуту. Забудь о сво„м горе, если оно тебя поразит; старайся только не допустить себя до сл„з, чтобы старушка видела, что она вырастила мужчину, а не бабу в панталонах.

Он повернулся к двери и сказал по-итальянски кому-то, чтобы привели мою няню. Затем снова приняв прежнее положение, стал ласково гладить мои волосы, тихо говоря:

- Вс„ движется в жизни, мой мальчик. В жизни человека не может быть ни мгновения остановки. Двигаясь по своим делам и встречам, человек растет и меняется непрестанно. Вс„, что носит в себе сознание как логическую мысль, вс„ меняется, расширяясь в мудрости. Если же человек не умеет принимать мудро изменяющихся обстоятельств, не умеет стать для них направляющей силой, - они его задавят, как мороз давит жизнь грибов, как сушь уничтожает жизнь плесени. И, конечно, тот человек, кто не умеет - сам изменяясь - понести легко и просто на своих плечах новые обстоятельства, будет равен грибу или плесени, а не блеску закаляющейся и растущей в борьбе творческой мысли.

Я слушал и вбирал жадно каждое его слово, не спуская с него глаз.

Добрейшее лицо его и мягко гладившая мои волосы рука точно передавали мне любовь и мужество. Я вдруг осознал, что возле меня стоит друг, такой величавый друг, рука которого не только опора для меня в эту минуту, но крепость е„ такова, что вся жизнь моя не может отягчить той любви, что горит в этом человеке.

Какое-то почти благоговейное живительное чувство радости, благодарности, не испытанной ещ„ мною, уверенности и мужества наполнили меня. Я подн„с к губам нежно гладившую меня руку, поцеловал е„ и ответил ему:

- Я буду стараться быть всегда мужественным. О, как бы я хотел быть таким, как вы, добрым, умным и сильным.

Как подле вас мне чудно хорошо. Я точно вырос и весь переменился.

Он обнял меня, прижал к себе, поцеловал в лоб и сказал: - Будь же мужествен сейчас. Как перенес„шь ты встречу с няней, точно так начн„шь и свою новую жизнь.

С этими словами он меня покинул, и через минуту в комнату вошла моя няня.

Она вообще была старенькая, но сейчас я увидел перед собою совершенную руину. Но насколько поразила е„ внешность меня, настолько же, вероятно, перемена во мне ужаснула е„.

Не успела она подойти ко мне, как всплеснула руками, закричала, заплакала, встала на колени на подножку моего кресла, схватила мои руки и так зарыдала, что мужество в мо„м сердце стало таять, как воск.

Хотя я и вырос в стране, где экзальтированные чувства легко обнажались в криках и жестах, хотя я с детства знал чисто итальянскую, особенно характерную экзальтацию моей няни, вспыхивавшую, как спичка, сразу до яркого огня и так же мгновенно потухавшую, но на этот раз в е„ рыданиях было столько горечи и отчаяния, что я не мог найти слов, чтобы е„ утешить. Среди е„ причитаний я мог разобрать как припев: "Мой несчастный мальчик! Мой дорогой сиротка, у тебя нет даже родины".

Какое-то смутное воспоминание начинало меня давить. Мысли, как тяж„лые жернова, ворочались трудно и обрели весомость. Я до сих пор помню ощущение в голове, необыкновенно странное, какого я больше в жизни не знавал. Мне казалось, что я ощущаю, как в моих мозговых полушариях происходит какое-то чисто физическое движение, которое я и принял за тяжело шевелящиеся мысли.

Должно быть, вся кровь прилила к голове: я почувствовал острую боль в сердце, как укол длинной иглы, и вдруг, сразу, точно в свете мелькнувшей молнии, вспомнил вс„.

Не знаю, потерял ли я сознание в эту минуту, но отч„тливо понял, что все картины пережитого, одну за другой, я ясно и точно увидел...

Когда я смог соображать, я увидел возле себя Ананду и только теперь понял, что это он шептал мне в трюме парохода: "Я спасу тебя, мальчик".

Ананда глядел на меня сосредоточенно и подал мне какое-то питье. Я выпил и сказал ему:

- Благодарю вас. Благодарю за жизнь, которую вы мне спасли. Нет, не надо, - я отв„л его руку с новым лекарством, - и теперь уже не лекарство может вылечить меня, а тот пример любви и заботы о чужом, брошенном человеке, который я здесь наш„л.

Не понимаю, каким образом я вс„ забыл. Я только тогда вс„ вспомнил, когда голос няни и е„ причитанья вернули меня в детство. И когда я услышал, что у меня пет даже родины, - я вспомнил вс„ сразу.

Я не мог ещ„ долгое время собраться с силами; дыханье мо„ стало так тяжело, точно мои л„гкие сдавил приступ астмы. Ананда уговорил меня выпить каких-то капель, положил на блюдечко пучок ж„лтой сухой травы и подж„г е„.

Вскоре она задымилась, распространяя сильный аромат, и мне стало лучше.

- Где я сейчас? Это ваш дом? - спросил я Ананду. - Это Сицилия, - ответил он мне. - Вы здесь в полной безопасности. Это дом доктора. На вашей родине резня восставших друг на друга партий ещ„ не прекратилась, и бедствия продолжают сыпаться на головы ни в ч„м неповинных людей. Фанатики-политики режут не только друг друга, но даже иностранцев, что грозит войной всей вашей стране. Вс„ это очень подробно вы узнаете из газет, которые я для вас сохранил. Вы больны уже больше двух месяцев. И весь первый месяц мой дядя каждый день опасался, что ему не удастся вырвать вас у смерти. Только на второй месяц вашей болезни он сказал мне, что вы в безопасности. А за две недели он точно определил день, в который к вам верн„тся сознание. Одно время он опасался неполноценного возврата вашего сознания. И потеря памяти могла вообще распространиться на весь ход ваших мыслей. Свидание с няней он считал моментом перелома, как оно и случилось на самом деле.

Далее он рассказал мне подробно, как я был перенес„н в их каюту на пароходе, как они оба с дядей дежурили по очереди у моей постели и как в беспамятстве и бреду я рассказывал им много раз всю свою историю, вплоть до посадки на пароход. Он спросил, не помню ли я, каким образом попал в трюм. Я не помнил или, может быть, даже не понимал, где этот трюм. Но помнил, что искал место, где бы спрятаться от людей и выплакать сво„ горе.

- Дальше история моя сложилась просто, - продолжал И. - Не буду вам рассказывать, сколько раз в мо„м сердце чередовались бури отчаяния, негодования и безысходного горя. Сколько раз я терзал сердца моих благодетелей и няни своими дикими рыданиями. Скажу только, что каждый из приступов моего раздражения не вызывал ни негодования, ни упр„ков моих новых друзей. Постепенно атмосфера постоянной ласки и высокой культурности стала вводить и меня в колею выдержки. Я понял, увидел наглядно, как я невежествен, что веду себя неделикатно, нарушая тихий ритм жизни моих спасителей, заполненной целиком научной работой доктора и диссертацией, которую тогда писал Ананда.

Я уже мог выходить, бродил по саду, даже спускался к морю. Но читать доктор мне не позволял, сказав, что если хоть одна неделя пройд„т без сл„з, - он разрешит мне читать. Желанье начать читать и учиться было так велико, что я выдержал характер и ни разу не обнаружил своего горя, доверяя его только подушке по ночам.

Однажды в праздничный день доктор велел заложить коляску, и мы поехали с ним прокатиться, чтобы я мог полюбоваться красотами Сицилии. Природа казалась мне волшебной сказкой.

По дороге доктор спросил меня, хорошо ли я знаю историю своей родины. К стыду своему, я должен был признаться, что совсем не знаю. По возвращении с прогулки доктор пров„л меня в свой кабинет, где было так много книг, что я даже сел от изумления. Не только стены были ими заставлены, но через всю комнату шли до потолка полки с книгами, образуя узкие коридоры, в каждом из которых стояла передвижная лесенка. Доктор вош„л в один из книжных коридоров и достал мне историю Древней Греции на немецком языке.

С этого дня началось мо„ обучение. Каждый из моих новых друзей находил возможность отрываться от своих дел, чтобы заниматься со мной. Я старался изо всех сил, так что моей старушке няне приходилось жаловаться на сво„ одиночество; и только это заставляло меня бросать книги и уроки и идти с нею к морю.

Я обнаружил способности к математике, и мне дали шутливое прозвище "Эвклид". Так меня и звали мои наставники, одна няня кликала меня Лоллионом.

Шесть месяцев труда и тихой жизни вылечили меня совершенно. Вырос я еще больше, но оставался вс„ таким же тощим, и горе мо„ так же разъедало мо„ сердце.

Однажды за обедом доктор сказал, что через педелю ему надо ехать в Рим, там пробыть месяц, а затем отравиться Берлин по целому ряду дел.

- Не хочешь ли поехать со мной в качестве секретаря? - обратился он ко мне.

Я нерешительно посмотрел на Ананду, тот ласково мне улыбнулся, но молчал.

- Что тебе мешает? - снова спросил меня доктор. - Неужели тебе не хочется видеть мир, о котором ты столько читаешь в последнее время.

- Мне очень хочется видеть мир, особенно Рим. Кроме того, я был бы счастлив быть вам полезным и чем-нибудь отплатишь за вс„ то, что вы сделали для меня. Но я боюсь, что не сумею быть таким секретар„м, какой вам нужен. Я вс„ же постараюсь быть слугою честным и усердным. И ещ„ меня смущает, - продолжал я, - как перенес„т разлуку няня? Кроме меня у не„ нет никого.

- У не„ есть сын в Риме. Мы е„ туда отвез„м. Когда будем возвращаться, ты уже научишься разбираться в поездах и маршрутах, заедешь за ней в Рим и привез„шь сюда. Решайся. Тем более, что тебе придется когда-то вступать в жизнь и получить систематическое образование. Во время этого путешествия ты сможешь выбрать по вкусу место, где будешь учиться; а о дал„ком будущем не стоит думать.

Чтобы закончить в коротких словах мою - отныне счастливую - историю жизни, прибавлю, что через несколько дней мы выехали с доктором и няней в Рим, где е„ оставили. Вы сами понимаете, что я переживал, знакомясь с этим городом, с его памятниками, галереями, музеями и т.д. Тысячи раз я благословлял няню за сво„ знание итальянского языка, носясь по городу и исполняя поручения доктора.

Мы проездили, кочуя по разным местам, не два месяца, а целых полгода.

Чтобы продолжать занятия регулярно, я достал себе программу берлинских гимназий и, вставая ежедневно в шесть часов утра, готовился сдать экзамены за семь классов.

Однажды я поделился своей идеей с доктором. Он проверил мои знания, остался ими доволен и посоветовал вернуться домой. Там подзаняться с Анандой и сразу сдать экзамены на аттестат зрелости в Гейдельберге, где Ананда будет защищать диссертацию и прожив„т не менее года.

Я с благодарностью принял это предложение. Мы побывали ещ„ и в Вене по делам доктора и там расстались. Я направился через Венецию в Рим, а он в сво„ имение в Венгрии, сказав, что будет жить там год или два и мы с Анандой и няней приедем туда на летние каникулы.

С тех пор так и шла моя жизнь. Я много учился и немало повидал: путешествовал по Египту и Индии, видел разных мудрецов и уч„ных, артистов и художников, но выше доктора не встретил никого. Случайно его поручение свело меня с Али и Флорентийцем, в которых я увидел силу, знания, доброту и честь, не уступавшие тем, какими обладал мой великий друг-доктор. Тесная дружба, связывавшая их между собою, была раскрыта и мне с Анандой.

Теперь я уже подхожу к тому периоду дружбы с Али, когда я приехал гостить к нему в К. и познакомился с вашим братом. Вы, конечно, лучше меня знаете своего брата. Я же могу сказать, что сила его духа, воля, любовь к человеку, огромный ум и знания ставят этого офицера-самоучку, прожившего свою жизнь в захолустье, выше почти всех тех, кого я встречал в жизни, и почти наравне с теми моими великими друзьями, о которых я вам рассказывал.

Не стесняйтесь же меня. Я вынес страданье; я знаю бездну человеческого горя; и мо„ сердце, сгоревшее однажды в скорби, неспособно осуждать встретившегося или тяготиться его горем и слезами. Я научился видеть в человеке брата.

Долго длилась ещ„ наша беседа; мы пропустили завтрак, и сейчас нас уже звали обедать.

Я позабыл о себе, о своей жизни. Образный рассказ И. - он словно резцом высекал свои истории, так ч„тки были его слова и мысли, - увлек меня в водоворот жизни другого мальчика, гораздо более несчастного, чем я.

И. предложил мне умыться и пойти обедать. Я не возражал, понимая, что легче всего будет нам обоим сейчас в молчании посидеть за едой. Когда мы вернулись в свой вагон, то нашли Ананду и Флорентийца беседующими в коридоре с кем-то из пассажиров.

Я так обрадовался Флорентийцу, будто целый год его не видел. Ещ„ раз понял я, как цельно, всем пылом одинокого сердца я привязался к нему за это короткое время. Он радостно протянул мне обе руки, которые я сжал в своих. - Как я соскучился без вас, - смеясь, сказал я ему. - А я-то думал угодить тебе, так какие научился ещ„ спать в тво„м вкусе, - ответил он мне, тоже смеясь. - Ноне очень-то ты любезен по отношению к И. - продолжал он, вс„ ещ„ смеясь. - Я надеюсь, Эвклид, ты не замучил моего братишку математикой?

- Нет, нет, ваш друг И. так помог мне своей беседой, что я теперь стал умней сразу на двадцать лет, - вскричал я.

Все засмеялись. Флорентиец, обняв меня за плечи, состроил преуморительную гримасу лорда Бенедикта и спросил:

- Неужели же в мо„м обществе ты стоял на месте или вовсе поглупел?

Я снова почувствовал, как надо следить за каждым словом, вздохнул и, не зная что ответить, перев„л глаза на И. Тот сейчас же сказал Флорентийцу, что всем известен его неподражаемый флорентийский талант ловить людей на слове.

Но что он, Эвклид, недаром сильнее его как математик и уж однажды как-нибудь поймает самого Флорентийца тоньше, чем он меня сейчас.

Я предложил Флорентийцу устроить для него обед в купе, на что особенно весело отозвался голодный Ананда. И я отправился к проводнику проявлять свой организаторский талант.

Вскоре в купе была подана лучшая вегетарианская еда, какая только нашлась в поезде. И мы с И. - только что отобедавшие, - тоже приняли в ней некоторое участие.

Нам оставалось ехать до Москвы только одну ночь, и рано утром я мог надеяться увидеть брата. Я так ун„сся мыслями к предстоящему свиданию, столь живо представил себе, как теперь по-новому буду смотреть на него, что перестал замечать и слышать что бы то ни было вокруг.

Внезапно что-то мокрое заставило меня вздрогнуть. Это Флорентиец намочил кусок салфетки в воде и положил мне на руки. Я опомнился, поднял глаза и даже оторопел. Три пары совершенно разных глаз одинаково пристально смотрели на меня. Я так смешался, когда все засмеялись, что покраснел до корней волос, приш„л в раздражение и чуть было не рассердился. Но смех друзей был так добродушен и, должно быть, размечтавшись, я представлял собой занятую картинку, а потому и сам расхохотался, вспомнив, что ведь я же "Левушка-лови ворон".

- Гр„зы о Москве, Левушка, - сказал Флорентиец, - дело законное и очень нужное. Но тебе следует настроить себя таким образом, чтобы не личное счастье от свиданья с братом было для тебя целью, а твоя помощь ему.

Опять меня удивило, что он прочел мои мысли. Когда я сказал, что поражен его способностью отвечать на невысказанные мысли, он уверил, что в этом так же мало чуда, как в его ночной беседе с проводником. И рассказал мне, что жена проводника жива, что в Самаре тот получил ответ на свою телеграмму.

Я почувствовал, как поверхностен мой интерес к людям по сравнению с тем глубоким вниманием к ним, которое отличает Флорентийца. Я ведь и думать забыл о проводнике и его горестях.

Между тремя моими новыми знакомыми завязался разговор о предстоящих действиях в Москве. Флорентиец не сомневался, что наше пребывание там будет осложнено фанатиками из К., что все свои усилия они направят на то, чтобы изловить меня и допытаться, где мой брат и похищена ли им Наль. Что легенде о сгоревших в доме брата людях преследователи или не верят или даже сами сожгли кого-нибудь из мести, воспользовавшись удобным случаем. Поэтому он предложил остановиться в одной из гостиниц всем вместе. Мы с Флорентийцем займ„м один номер, а рядом поселятся Ананда и Эвклид. Он настрого запретил мне выходить куда-нибудь одному и в гостинице держаться только с кем-либо из них троих. Я не совсем понимал, каким образом мне могут грозить беды, но обещал исполнить вс„ в точности.

Время прошло незаметно. И. рассказывал эпизоды из своих путешествий по Индии; Ананда поведал о страшной ночи в С., где ему удалось спасти женщину, приговор„нную фанатиками к избиению камнями.

Настала ночь. Я лег раньше всех, чувствуя полное изнеможение от массы новых впечатлений и мыслей. Проснулся я, расталкиваемый Флорентийцем, и услышал фразу невероятно меня поразившую, потому что мне казалось, что я спал не более часа: - Подъезжаем к Москве.

ГЛАВА VIII

Дата добавления: 2015-08-31