Часть 2

Я уже сказал, что в принципе субъект политической рефлексии неопределенен - здесь господствует полная произвольность, начиная от риторики политиков и кончая политологами и политическими философами. Быстро коснемся все-таки других аспектов субъекта политической рефлексии, к которым я буду все время возвращаться по ходу уже конкретного рассказа о разных вещах. Мы сейчас сказали, что субъект неопределенен, как народ, который хочет дешевого транспорта и доступного здравоохранения. И тут оказывается, что мы встречаемся с другой проблемой, не менее серьезной, чем проблема неопределенности субъекта политической рефлексии, - проблемой фрагментированности этого субъекта. То есть оказывается, что, назвав этого субъекта словами «народ», «страна», «материк» или заявив, что «мы африканцы», «мы азиаты», «мы евразийцы» эта неопределенность редуцируется только на мгновение, а потом начинается фрагментированность. И вы знаете, что безумно интересно. Проследите за развитием политической борьбы у славянских народов в XIX веке: так, чехи еще не успели выпустить свою первую культурно-политическую программу младочешского движения, а тут уже словаки заявляют: «А мы не чехи». А богемцы заявляют: «А мы не моравы», и все хором: «Немцы и даже евреи (что уж тут поделаешь) - это еще туда-сюда, но цыгане - нет, они нам не подходят». Вот вам чудеса пробудившегося национального самосознания! То есть достаточно человеку отождествить какой-то коллективный субъект политической рефлексии, как он у него на глазах начинает фрагментироваться. Более того, когда редукция достигает своей конечной точки и сводится к одному индивиду, то и здесь этот один индивид неизбежно фрагментируется. То он - как что-то одно, то он - как другое. Вот возьмите хотя бы политическую риторику и политическую демагогию: «Как гражданин, я с этим согласен, а как член партии лейбористов (коммунистов, державников) - нет». И поэтому интересно брать какие-то точки, в которых политическая идентификация субъекта достигает своего максимума. Когда он уже определяется, но еще не подвергся фрагментированию.

Один из самых определенных в своей индивидуальности субъектов политической рефлексии Николай Павлович (Николай I), который искренне считал, что думает о политике в России он один, говорил: «Со всем можно жить, все можно перенести, кроме одного - взяточничества». Так ведь перенес же, не умер!

Итак, перехожу к первой теме - абсолютная политическая власть. И заранее вас прошу, никогда не путайте проблему политической власти с проблемой государства. Это совершенно разные вещи. Так, с чего начать разговор на тему «политическая власть»? Разумеется, только с тех случаев, когда она себя заявляет. И все ж таки приходится начать с того, что уже как-то было осмыслено моими предшественниками в политической философии.

Кто пытался после Гегеля, в наше время, дать пусть даже безумно редуцированное определение тому, что такое политическая власть? Вот скажите, дамы и господа, если у вас бы вдруг, у кого-нибудь из вас мелькнула идея такого определения, я бы в ноги упал. Но иногда оно вырывается на интуитивном уровне, как когда-то бедный, действительно замечательный, необыкновенный президент Америки Линкольн говорил: «О, политическая власть - это когда они делают то, что я им говорю». Это слишком редуцированно, но в этом есть и правда. Хотя и не выдерживает феноменологического анализа.

Лет сорок назад американский, не могу его назвать политологом, не хочу оскорблять человека, он себя называл скорее политическим социологом, Стенли Шехтер дал такое определение: «Политическая власть - это когда один человек посылает другого к третьему, чтобы другой заставил третьего делать так, как хочет Первый». Это очень редуцированно, но совсем не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Двумя людьми политика не делается, она не делается действователем и объектом действия. Политика начинается там, где появляется третий, где первый говорит Ивану: «Иван, пойди и скажи Петру, если не отдаст коров, то мы его убьем». То есть действует первый на третьего посредством другого. Хотя в моей собственной версии она скорее начинается там, где я говорю другому, как ему действовать с третьим.

Я помню, у Маркеса (прекрасный писатель, но голова плохо работает, хотя воображение гениальное) один простой человек говорит: «А почему вчера Хозе нашли в кафе с перерезанным горлом?». Тот говорит: «Педро, это политика». Вот и заметьте, казалось бы, чушь полная, да? А, между прочим, ведь и Педро, и Хозе с перерезанным горлом знали, что это политика, когда убивают.

Так кто же здесь, прежде всего, властвует над кем? Первый над третьим, конечно. Потому что пока все спокойно, третий ест свою корову, первый говорит: «Дай мне половину». Этого не бывает, никто ему не отдаст половину. Нужен второй в политике. И вот тут я перехожу к самому главному. Кажется, ситуация - элементарнее нет (если кто-нибудь ее не понял, то просто тогда мне надо сложить оружие и никогда больше его не брать в руки). Но есть одно ограничивающее эпистемологическое условие, в отсутствие которого эта ситуация фиктивна: чтобы эта ситуация политической власти была реальной, нужно, дамы и господа, знание о том, что такая власть есть - одно и то же знание у всех троих. Никто и не подумает отдавать вам половину или четверть своей коровы, если он не знает, что первый - есть власть. Первый должен знать, что у него есть власть, второй должен знать, что он делает с третьим, а третий должен знать: да, вот первый прикажет и со мной расправятся. И этот эпистомологический аспект политической власти совершенно необходим. Здесь нужно знание, пусть в сколь угодно мистифицированном виде. Знание, которое образует «поле» политической рефлексии. А если этого знания нет, то не может быть политической власти. С какой стати я кому-то буду что-то давать, подчиняться или, как в случае греко-персидской войны, плыть и эту вонючую Персию на вонючих триерах? Что за вздор? И поэтому я заключаю: политическая власть не существует без знания о политической власти.

Но мы сегодня говорим не о политической власти, а об абсолютной политической власти. То есть с того момента, когда она не только преобладает в политической рефлексии, но и реализует себя как абсолютная. И вот я хочу вам привести один такой четырехступенчатый пример. Представьте себе, 26-27 октября 1917 года, холодина страшная, на ветру плещется плакат «Вся власть Учредительному собранию!» (это потом матросики стали делать коррективы - и правильно совершенно - «Вся власть Сонетам!». Не забывайте, в коллективные субъекты революции включился Петросовет, наиболее активные левые члены которого относились к идее Учредительного собрания крайне отрицательно). Ну, значит, плещется этот плакатик, холодно, наставляем воротник, прочь из этого

Петрограда. Но там уже написано: вся власть Советам. Первая абсолютистская формулировка. И это очень важный момент. Поймите, что он риторический только по форме. Более того, здесь уже фигурирует конкретная форма политической власти, называемая Советами, и она была уже готова. Это первая ступенька.

Вторая ступенька: переносимся из этого страшного петроградского климата в теплую милую Грузию. Читаем роман Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Там есть одна гениальная сцена, о которой мне один английский социолог говорил, что она должна быть включена во все учебники социологии. Помните, шла борьба меньшевиков с большевиками в Грузии. Уже многое осталось позади, и Гражданская война, и поляки, и интервенция, и все что угодно. Грузия. Долгая перестрелка, меньшевики атакуют большевиков, большевики атакуют меньшевиков. Неинтересно. И Сандро - человек минимальной политической рефлексии, но не нулевой - видит, как из избушки выходит человек, небритый, в кальсонах, совершенно ошалелый от усталости и от бессонницы, коммунист, большевик. А эти тут шашками машут в папахах. И Сандро говорит: «Это - власть, другой не будет. Она останется навечно». И он не был мистиком и пророком, он был человеком очень ограниченной, пусть минимальной политической рефлексии. При этом он точно сформулировал в абсолютистских терминах: власть одна, другой нет и не будет. А эти все будут махать шашками, устраивать роскошные парады в Тбилиси, периодически по никому не понятной причине будут стрелять из пулеметов по южным осетинам. Но это необходимо в порядке чисто, я бы сказал, эстетическом.

Переходим в блаженные, хотя и трудные времена, 1936 год. Москва, Большой театр. Вечерние политзанятия. Тема «Диктатура пролетариата». Известный оперный дирижер Сергей Небольсин, такой Интеллигент Иителлигентович Интеллигентов, поправляет пенсне и спрашивает в конце занятия:

Диктатура чего-с, пардон-с? Ему преподаватель говорит:

Пролетариата.

Мерси-с, - отвечает Небольсин.

Значит, политическая власть, в отличие от Петрограда 1917-го и Грузии 1921- го, уже сформулировала себя как диктатура. А «чего-с»? Ну, пусть пока оставим «пролетариата-с». Потому что это уже не имеет ни малейшего значения!

Дальше. Надо же нам как-то идти дальше. 1956 год - все-таки продвинулись, согласитесь. Московская кухня московской коммунальной квартиры, это я наблюдал лично. Выходит на кухню старая большевичка с ленинским религиозным (фу, революционным! - кстати, фрейдистская оговорка) стажем. Конечно, по имени Роза Соломоновна. Конечно, муж репрессирован в 1937-м, конечно, сын погиб на войне - все нормально. Но ее лицо выражает полный энтузиазм. Она держит в руке «Известия»: «Смотрите, впервые за все время советской власти здесь написано не диктатура пролетариата, а диктатура народа». Ну мы, конечно, можем сказать, что она - выжившая из ума идиотка. Но на самом деле она воспроизвела определенный штамп политической рефлексии в отношении фундаментальнейшей идеи абсолютной власти. Ведь уже в это время, 1956 год, оттепель, «диктатура» - это неудобно. Сталин, кстати, этим словом не злоупотреблял, очень часто его вычеркивал. Вообще Сталин очень много вычеркнул из политической риторики ранних советских лет. А тут была «диктатура народа». В то время я не занимался политической философией и не полез смотреть это место в «Известиях». Что я, с ума сошел, у меня дел было по горло!

Заметьте, Роза Соломоновна, дядя Сандро, тот же Небольсин, да и (пока еще секретарь ЦК) Никита Сергеевич Хрущев, они были все включены в сферу политической рефлексии, в «поле» политики, так сказать, центром которого была идея: политическая власть как абсолют. Причем включены они были на равных основаниях. Последнее очень важно. Без этого феноменология абсолютной политической власти невозможна. А что значит абсолют в каких-то самых элементарных феноменологических выходах? Это значит не только «одно и никакого другого», «одна и никакая другая». Само понятие «абсолютность» в применении к политической власти как бы работает в двух направлениях: и экстенсивном, и интенсивном. Экстенсивно - она полагает себя самой абсолютной в отношении любой другой политической власти, в любой другой стране. Это ее экстензия. В порядке интенсивном - она полагает себя абсолютной в отношении любых вариантов и версий внутри себя самой, которых просто не должно быть. Отсюда и - «на равных основаниях». То есть не должно быть никакой другой власти ни вовне, ни внутри ее, ни в той сфере, в которой она властвует.

Теперь разберем возможные более конкретные выходы, точнее, выводы по поводу отношения этого фундаментального понятия политической рефлексии с тремя другими понятиями. Сначала с двумя. Первое - государство. Абсолютная политическая власть в своей саморефлексии ставит себя всегда в отношении к государству в позицию первичную. Государство оказывается каким-то выводом. Характер государства, собственно говоря, может быть изначально редуцирован к типу политической власти. Называйте, как хотите, называйте ее абсолютная, диктаторская, тоталитарная. Об этом мы поговорим позже. Но здесь важно абсолютное рефлексивное преимущество, преобладание понятия политической власти над понятием государства.

Очень интересно отношение к еще одному фундаментальному понятию. Абсолютная политическая власть и ВОЙНА. В основном (здесь есть исключения) абсолютная политическая власть относится к войне негативно. То есть любая война в принципе опасна любой абсолютной политической власти, потому что режим политической рефлексии может очень сильно измениться в какую угодно сторону. Вы знаете, гениальный человек, который, к сожалению, не написал самокомментария, Клаузевиц, великий немецкий генерал, сказал: «Война - это продолжение политики другими средствами».

В истории, дамы и господа, генералы о политике сказали гораздо больше интересных вещей, чем политики. А почему? Делом занимались!

И вот тут-то мы спросим себя: а что лежит в основе политического отношения абсолютной политической власти к войне? В целом отношение негативное, только один позитивный выход - это усиление эффекта интенсивности. Или, как говорил гений абсолютной политической власти Антуан Сен-Жюст в Комитете общественной безопасности (помните, был такой комитет во время якобинской диктатуры): «Война еще более сплотит нашу нацию». Нарушая этим принципиально негативное отношение абсолютной политической власти к войне. И вот что здесь очень важно. Что абсолютная политическая власть, как какое-то время господствующий феномен в политической рефлексии, сама существует всегда в очень зыбких режимах равновесия и нарушения равновесия между интенсивностью политики и экстенсивностью. И между «нет» и «да» в отношении таких феноменов, как война.

Война - это в принципе опасно, но иногда она нужна, в редчайших случаях она необходима.

В порядке краткого исторического комментария: как думали об абсолютной политической власти те исторические персонажи, которые ее реализовали (с точки зрения политической философии, которая сопоставляет мою сегодняшнюю политическую рефлексию с рефлексией тех людей). При этом я вас прошу полностью отвлечься от политической риторики, которая сама по себе очень интересна и дает много интереснейшего материала. Вот что говорил первый чемпион абсолютной политической власти в мировой истории, который не только такую власть реализовал, но и формулировал свою политическую рефлексию, потому что был канальски культурен, не и в пример нынешним главам государств, - Октавиан Август, в сенате он говорил: «Война - это очень хорошее дело, но только если мы победим». Вы можете сказать: «Тоже мне, царь Соломон!» Но, заметьте, он не был пошляком, он был, конечно, страшным лгуном и мерзавцем, но пошляком он не был. Он прекрасно понимал и объяснял это понимание другим.

Когда я говорю про кого-то «думает, понимает» - для нас это имеет смысл, если оно выражено, написано, сказано, запомнено. Все остальное - это болтовня. Поэтому политическая рефлексия, это значит: читал, документировано, от соседей по дому слышал, кукушка на хвосте принесла.

Он, развивая эту мысль уже устами, конечно, своих последователей и приспешников (в уроках политической риторики Октавиан не нуждался), ее формулировал так: «Моя власть, - а его власть была абсолютной, он этого не скрывал, он не говорил «наша», он говорил «моя», - моя власть воплощает в себе власть империи». И он император. Но он не просто император: он в Риме воплощает ту власть, которую империя уже реализует в Англии, давно в Ливии, уже в Парфии, очень скоро в Палестине. То есть он есть некоторое идеальное сосредоточие. Он есть та точка редукции, в которой понятие империи во многом заменило традиционную формулу «Senatus Populus Que Romanus» - «Сенат и народ римский». И с каждой следующей ссылкой на эту формулу каждый думал: «Это известно всякой римской бродячей собаке, вранье». А империя была, она вошла и новую формулировку политической рефлексии. И вот тут очень интересный момент: это не просто

государство, здесь выявляется предел экстенсивности в принципе любого абсолютного государства, уже как империи, выходящей за пределы Вечного города, где эта империя родилась. В этом балансе экстенсивности и интенсивности побеждает экстенсивность. Побеждает в редукции политической рефлексии к Цезарю Августу Октавиану.

Но когда произошла неприятность и его армия была на три четверти уничтожена в Германии, это изменило не только практическую политику римского - первого в истории - абсолютного государства, но и очень сильно изменило римскую политическую рефлексию.

Но не будем забывать, что в Риме начала I века нашей эры еще жила республиканская политическая культура.

Когда мне говорят об упадке русской политической культуры, я говорю: «Ну остановитесь, остановитесь». Потому что, если мы начнем изучать феноменологию того, что вы находитесь в упадке, то вы увидите, что это не упадок, что это называть упадком можно только с точки зрения такой исторической ретроспективы, которая не выдержит самой элементарной феноменологической критики. И вообще, я - абсолютный антиупадочник.

Дата добавления: 2015-08-31