Психотерапевтические истории. 3 страница

Обратите внимание, что с этого момента в моей речи все чаще появляются личные местоимения: “я решил”, “я применил”, “моя терапия”. Постоянно возвращаясь и просеивая прах наших отношений с Паулой, я осознаю, что эти личные местоимения стали началом искажения той связи и любви, которые существовали между нами. Но в то время я не мог заметить даже намека на разлад. Помню, что Паула наполняла меня светом, а я был ее скалой, ее приютом, который она искала до тех пор, пока мы не встретились.

Сейчас я уверен в одном: сразу после того, как мое исследование начали финансировать, что-то в наших от­ношениях пошло не так. Сначала между нами появились небольшие трещинки, а затем и настоящие щели. Воз­можно, первым достаточно ясным сигналом стало заяв­ление Паулы, что она устала от проекта, что она чувству­ет себя опустошенной. Мне это было любопытно, ведь я всячески пытался сделать ее работу такой, как она хоте­ла: анкетирование кандидатов в группу, всех женщин с раком груди, и помощь в составлении оценочных анкет. Кроме того, я следил, чтобы ее работа всегда хорошо оп­лачивалась — намного больше, чем в среднем получает помощник, и больше, чем она хотела получать.

Несколькими неделями позже в беседе со мной она сказала, что чувствует себя утомленной и ей нужно боль­ше времени для себя. Я сочувствовал ей и пытался преддожить что-нибудь для того, чтобы снизить сумасшед­ший ритм ее жизни.

Вскоре после нашего разговора я представил в Меж­дународный институт рака письменный отчет о первой ступени исследования. И, хотя я удостоверился, что имя Паулы стояло первым среди имен исследователей, очень скоро до меня дошел слух о том, что она была недоволь­на степенью своего влияния. Я сделал ошибку, не при­дав этому слуху должного внимания: так это было не по­хоже на Паулу.

Через некоторое время в качестве своего коллеги я представил одной из групп доктора Кингсли, молодую женщину-психотерапевта, которая хотя и не имела опы­та работы с раковыми пациентами, но была чрезвычай­но начитанна и полностью посвящала себя работе. Вскоре меня нашла Паула. “Эта женщина, — ворчала она, — самая нечуткая, не преданная своему делу из тех, кого я когда-либо встречала. Ей и тысячи лет будет мало, чтобы научиться помогать пациентам!”

Я был поражен и ее открытым неприятием нового помощника, и ее едким, осуждающим тоном. “Паула, почему так резко? Почему без сострадания, не по-хрис­тиански?”

Исследование предполагало, что во время первых шести месяцев финансирования я должен был посещать двухдневные симпозиумы для консультации со специа­листами по раковым заболеваниям, построению иссле­дования и статистическому анализу. Я пригласил Паулу и еще четверых членов группы принять участие в качест­ве консультантов. Симпозиум был чистой воды показу­хой, вопиющей потерей денег и времени. Но такова жизнь в области исследований, оплачиваемых по феде­ральному договору, и люди быстро приспосабливаются к этим шарадам. Паула тем не менее так и не привыкла. Подсчитывая количество потраченных за два дня денег (около 5 тысяч долларов), она называла подобные встре­чи аморальными:

— Только подумай, сколько можно было бы сделать на эти пять тысяч долларов для раковых больных!

— Паула, я тебя очень люблю, но как же ты можешь быть такой бестолковой! Разве ты не понимаешь, — уго­варивал я ее, — что необходимо пойти на компромисс? Нет способа использовать эти пять тысяч для прямой помощи пациентам. Важнее, что мы можем потерять финансирование, если не будем соблюдать пунктов до­говора. Если мы будем упорно продолжать наше иссле­дование, закончим его и покажем ценность нашего под­хода к умирающим раковым больным, к нам придет большее количество пациентов, намного больше тех, кому мы сможем помочь на пять тысяч долларов. Давай не будем экономными в мелочах и расточительными в крупном, Паула! Компромисс, — уговаривал я ее, — в последний раз.

Я ощущал ее разочарование. Покачав головой, она ответила:

— Однажды пойти на компромисс, Ирв? Не бывает единичного компромисса.

Во время симпозиума консультанты показывали те умения, ради которых их набирали (и за что им хорошо платили). Одни обсуждали психологическое тестирова­ние на оценку уровня депрессии, тревожности, точки локус-контроля; другие беседовали о системе здраво­охранения; третьи — о ресурсах общества.

Паула полностью отдалась работе на симпозиуме. Мне кажется, она поняла, что времени осталось мало и нет возможности играть в ожидание. На торжественном собрании консультантов она играла роль овода. Напри­мер, когда обсуждались такие показатели дезадаптации пациентов, как невозможность подняться с постели или самостоятельно одеться, замкнутость или плач, Паула начинала спорить, что, по ее мнению, любое из этих состояний было в свое время ступенью инкубационного периода, которое в конечном итоге обязательно прояв­лялось на другой стадии развития, иногда в период взросления. Она отвергала все попытки специалистов убедить ее, что когда кто-то использует достаточно боль­шую выборку, совокупный счет и контрольную группу, то подобное рассмотрение может легко быть принято статистически в анализе данных.

Затем наступило время, когда участников симпозиу­ма попросили предложить важные факторы, которые могли бы предсказать психологическую адаптацию чело­века к раковому заболеванию. Доктор Ли, специалист в области раковых болезней, записывал эти факторы по мере того, как участники называли их: стабильность в браке, ресурсы окружающей среды, индивидуальность, семейная история. Руку подняла Паула: “А как же муже­ство? Духовная сила?”

Медленно, не говоря ни слова, доктор Ли посмотрел на нее. Все это время он молча подбрасывал в воздух и снова ловил кусочек мела. Наконец он повернулся и на­писал предложение Паулы на доске. И, хотя я считал ее слова небезосновательными, для меня и для всех окру­жающих было ясно, что, пока доктор Ли крутил в руках мел, он думал: “Кто-нибудь, кто угодно, пожалуйста, из­бавьте меня от этой пожилой дамы!” Позже, за обедом, он общался с Паулой высокомерно, как евангелист. Да, безусловно, доктор Ли был выдающимся онкологом, чьи поддержка и указания были необходимы для проекта, и я рисковал настроить его против нас, но я верно защи­щал ее, подчеркивая важность сказанного в формирова­нии и функционировании группы. И хотя мне не уда­лось изменить его впечатление от Паулы, я гордился собой, отстаивая ее.

В тот же вечер Паула позвонила мне. Она была в ярости:

— Все эти доктора медицины, работающие на симпо­зиуме, — автоматы, бесчеловечные автоматы! Кто для них мы — пациенты, страдающие от рака двадцать четы­ре часа в сутки? Я же говорила тебе, мы для них не боль­ше, чем “неадекватно действующие стратегии”.

Мы долго говорили с ней, и я старался сделать все, чтобы успокоить ее. Я нежно пытался убедить ее, что она не похожа на других, и просил быть терпеливой. И, подчеркивая свою преданность принципам, с кото­рых начиналась наша группа, я подвел итог нашего раз­говора:

— Помни, Паула, это не играет никакой роли, пото­му что у меня уже есть свой план исследования, который я не позволю контролировать никаким машинам. По­верь мне!

Но ее невозможно было ни успокоить, ни, если бы даже это оказалось правдой, заставить поверить мне. Этот симпозиум прочно засел в ее голове. Неделями она размышляла о нем и в конце концов прямо обвинила меня в бюрократизме. Паула послала доклад в Междуна­родный институт рака, но он не уменьшил ни ее энер­гии, ни ее озлобления.

И наконец, Паула пришла в мой кабинет и заявила, что покидает группу.

— Почему?

— Я устала от этого.

— Я знаю, это что-то большее. Какова настоящая причина?

— Я же сказала, я устала.

И, сколько я ни расспрашивал ее, она продолжала настаивать, хотя мы оба знали, что настоящая причина была в том, что я разочаровал ее. Я безуспешно исполь­зовал всю свою хитрость, наработанную годами. Все мои попытки, включая подтрунивания и напоминания о на­шей долгой дружбе, были встречены с ледяным спокойствием. Больше мы не встречались и вынуждены были помнить наш горестный, бестолковый спор.

— Просто я много работаю, а это для меня слиш­ком, — сказала она.

— Но разве это не то, что я говорил тебе долгое время, Паула? Сократи свои посещения и телефонные звонки десяткам пациентов в твоем списке. Просто при­ходи в группу. Ты нужна группе. И ты нужна мне. Девя­носто минут в неделю — это так мало!

— Нет, я не могу делать противоречивые вещи. Мне необходим чистый отдых. Кроме того, мы находимся с группой в разных измерениях. Она стала слишком по­верхностной, а мне необходимо заглянуть глубже — ра­ботать с символами, снами, архетипами.

— Я согласен с тобой, Паула, — к этому моменту я успокоился. — Я хочу того же, и это как раз то, к чему сейчас подходит группа.

— Нет, я чувствую усталость, я иссякла. Каждый новый пациент заставляет меня вспомнить о моем кри­зисе, о моей Голгофе. Нет, я уже решила, встреча на сле­дующей неделе будет последней.

Так и произошло. Паула больше не вернулась в груп­пу. Я попросил ее звонить мне в любое время, когда ей захочется поговорить. Она ответила, что я тоже могу ей звонить. Ее замечание не было язвительным, но оно из­менило систему и сильно задело меня. Она ни разу не позвонила мне. Несколько раз я сам звонил ей и раза два пригласил на обед. Наш первый обед (настолько болез­ненный, что я долго не решался звонить ей после него) начинался угрожающе. Обнаружив, что наш любимый ресторан переполнен, мы перешли через улицу и напра­вились к Троут, огромной пещерной конструкции, по­строенной без какого бы то ни было изящества. В про­шлом она была представительством компании “Олдсмобиль”, затем продуктовым магазином и школой танцев. Теперь же это здание размещало в себе ресторан с меню, содержащим “танцующие” бутерброды: Вальс, Твист, Чарльстон.

Это было неправильно, я знал это и, заказывая бутер­брод Хула, и когда Паула извлекла из своей сумки ка­мень размером с маленький грейпфрут и положила между нами на стол.

— Мой камень злости, — сказала она.

С этого момента в моей памяти начинаются белые пятна. К счастью, я сделал кое-какие пометки после этой встречи — разговор был слишком важен для меня, чтобы довериться памяти.

— Камень злости? — безучастно повторил я, вгляды­ваясь в покрытый лишайником булыжник, лежащий между нами.

— Мне так часто доставалось, что однажды меня по­глотил гнев. Теперь я научилась справляться с ним. Я за­гоняю его в этот камень. Мне необходимо было прине­сти его сегодня на нашу встречу. Я хотела, чтобы он был здесь, когда я тебя увижу.

— Почему ты злишься на меня, Паула?

— Нет, я больше не злюсь, слишком мало времени, чтобы злиться. Но ты причинил мне боль; я осталась в одиночестве, когда больше всего нуждалась в помощи.

— Я никогда не оставлял тебя, Паула, — ответил я, но она даже не обратила внимания на мои слова и про­должала говорить.

— После симпозиума я ощущала себя разбитой. Глядя, как доктор Ли стоял передо мной и подбрасывал мелок, игнорируя и меня, и человеческое беспокойство пациентов, я чувствовала, что земля уходит у меня из-под ног. Пациенты тоже люди, мы боремся. Иногда нам необходимо великое мужество, чтобы бороться с раком. Мы говорим о победах или поражениях в этих битвах, но мы боремся. Иногда нас поглощает отчаяние, иногда на­ступает полное физическое истощение, но бывает, что мы возвышаемся над болезнью. Мы не “стратегии”! Мы намного больше, намного!

— Паула, я же не доктор Ли, я думаю иначе. Я защи­щал тебя, когда позже разговаривал с ним, я же говорил тебе. После всей нашей совместной работы как ты могла подумать, что я считаю тебя “стратегией”? Я ненавижу эти слова и эту точку зрения так же, как и ты.

— Пойми, я на самом деле не хочу возвращаться в группу.

— Не в этом дело, Паула. — Я больше не беспокоил­ся, вернется ли она в группу. Безусловно, она была серд­цем группы, источником энергии, но в ней было слиш­ком много силы и вдохновения: ее уход сделал возмож­ным для нескольких других пациентов духовно расти и вдохновлять самих себя. — Для меня важнее, чтобы ты мне доверяла и помогала.

— После симпозиума, Ирв, я проплакала весь день, я звонила тебе, но ты не перезвонил в тот же день. Позд­нее, когда ты связался со мной, ты не предложил ника­кого утешения. Я пошла в церковь и три часа говорила с отцом Элсоном. Он выслушал меня, он всегда меня слу­шает. Думаю, он и спас меня.

Чертов священник! Я попытался вспомнить тот день три месяца назад. Смутно припомнил наш разговор, она не просила о помощи. Точно, она звонила, чтобы узнать что-то о симпозиуме, то, что мы уже не раз обсуждали. Много раз. Как она не могла этого понять? Сколько раз мне придется ей повторять эти бессмысленные вещи, что я не доктор Ли, что я не подбрасывал мелок в руках, что я защищал ее, что я собирался продолжать работу, начатую в группе, что ничего не могло измениться в ходе занятий только из-за того, что пациентов попросят заполнять несколько анкет каждые три месяца? Да, Паула звонила мне в тот день, но ни тогда, ни позднее она не просила о помощи.

— Паула, если ты уже все мне сказала, то подумай, неужели я мог бы от тебя отвернуться?

— Ты не представляешь, я плакала двадцать четыре часа.

— Но я не ясновидящий. Ты сказала, что хотела по­говорить об исследовании и твоем докладе.

— Я проплакала весь день!

Так это и продолжалось, разговор двоих людей, не слышащих друг друга. Я старался достучаться до нее, я говорил, что она была нужна мне, не группе, а лично мне. Правда, мне ее не хватало. В моей жизни наступали моменты, когда я грустил без ее вдохновения и ее успо­каивающего присутствия. Однажды, за несколько меся­цев до этого, я позвонил Пауле якобы для того, чтобы обсудить планы группы, но на самом деле уехала моя жена и мне было тоскливо и одиноко. После нашего почти часового разговора мне стало намного лучше, но я испытывал чувство вины за то, что так хитро напросился на терапию.

Сейчас я вспоминал этот долгий телефонный разго­вор. Почему я не мог быть честным? Почему я просто не сказал: “Послушай, Паула, выслушай меня сегодня вече­ром. Помоги мне — я чувствую себя одиноким, подав­ленным, разбитым. Я не могу спокойно спать — все время просыпаюсь”. Нет, без вопросов! Было легче по­лучить все тайно.

Получается, с моей стороны было лицемерием пред­положить, что Паула могла попросить меня о помощи открыто. Значит, она завуалировала свою просьбу во­просом о симпозиуме. И что! Я должен был утешать ее, а она гордо стоять в стороне.

Рассматривая ее камень злости, я осознавал, как мал был шанс спасти наши отношения. Безусловно, не было времени для тонкостей, и я открыто сказал ей: “Ты нужна мне!”, напоминая, что у терапевта тоже есть свои потребности. “Возможно, — продолжал я, — я был недо­статочно внимателен к твоим бедам. Я не умею читать мысли. Но ты разве не отказывалась годами принимать мою помощь? Дай мне еще одну возможность. Даже если я не смог помочь тебе, не покидай меня навсегда”. Я достаточно приблизился к ней, но Паула была непре­клонна, и мы расстались, не пожав друг другу руки.

Я выкинул Паулу из своей головы на много месяцев, до тех пор, пока доктор Кингсли, психотерапевт, к кото­рой Паула питала антипатию, не рассказала мне однаж­ды об очередном столкновении. Паула вернулась в груп­пу, руководителем которой была доктор Кингсли (к этому времени в проекте было уже несколько групп), и не давала никому вставить и слово в свою речь. Я немед­ленно позвонил ей и снова пригласил на обед.

Меня удивило то, как обрадовалась Паула моему приглашению. Но, встретившись с ней на этот раз в Стэнфордском клубе, в котором не предлагали никаких “пляшущих” бутербродов, я понял, каковы ее намере­ния. Весь наш разговор крутился вокруг личности док­тора Кингсли. Если верить Пауле, коллега доктора Кингсли пригласил ее в группу, но, как только она нача­ла говорить, доктор Кингсли перебила ее и попросила не занимать так много времени. “Тебе бы стоило сделать ей выговор, — настаивала Паула. — Ты же знаешь, что учи­теля должны нести ответственность за непрофессио­нальное поведение своих учеников”. Но доктор Кингсли была моей коллегой, а не учеником, я знал ее долгие годы. Ее муж был моим близким другом, мы вели со­вместно с ней много групп, она была превосходным спе­циалистом. Я был уверен, что Паула искажала действи­тельность.

Медленно, слишком медленно до меня стало дохо­дить, что Паула просто ревновала: ревновала к внима­нию и привязанности, которыми я одаривал эту женщину, ревновала к союзу с ней и со всеми членами исследова­тельской группы. Паула сопротивлялась симпозиуму, препятствовала любому сотрудничеству с другими ис­следователями. Она сопротивлялась любым изменени­ям. Все, чего она хотела, — вернуть то время, когда мы были только вдвоем.

Что я мог сделать? Ее настойчивое требование вы­брать между ней и доктором Кингсли поставило меня перед дилеммой. “Меня интересуешь и ты, и доктор Кингсли, Паула. Как я могу оставаться самим собой, по­лучать новые знания, строить отношения с доктором Кингсли и другими коллегами без твоего участия, в ко­тором ты мне хочешь отказать?” И, хотя я всячески искал к ней подход, расстояние между нами все увели­чивалось. Я не мог найти правильных слов; казалось, темы для разговора исчерпаны. У меня уже не было права задавать ей личные вопросы, она не проявляла ин­тереса к моей жизни.

На протяжении всего обеда она рассказывала мне ис­тории о безобразном отношении врачей к ней: “Их не интересуют мои вопросы, их лечение приносит больше вреда, чем пользы”. Она пожаловалась на психотерапев­та, который разговаривал с пациентами из нашей первой группы: “Он крадет наши открытия, чтобы использовать в своей книге. Ты бы защитил себя, Ирв!”

Паула, очевидно, серьезно волновалась, а я был встревожен и огорчен ее паранойей. Я думаю, мое стра­дание стало для нее очевидно, потому что, как только я собрался уходить, она попросила задержаться на не­сколько минут.

— У меня есть для тебя история, Ирв. Сядь и послу­шай о койоте и цикаде.

Она знала, что я люблю истории, а особенно ее исто­рии. Я слушал с надеждой.

“Жил-был койот, который чувствовал себя раздав­ленным жизнью. Все, что было перед его глазами, — это много голодных детенышей, много охотников и много ловушек. И вот однажды он сбежал, чтобы жить в одиночестве. В один прекрасный день он услышал прекрас­ную мелодию, музыку благополучия и умиротворения. Он пошел на звук мелодии в глубь леса и увидел боль­шую цикаду, которая грелась на бревне и пела.

“Научи меня своей песне”, — попросил койот цика­ду. Никакого ответа. Он снова попросил научить его. Но цикада не отвечала. Наконец, когда койот пригрозил съесть ее, цикада согласилась и начала петь сладкую песню снова и снова, пока койот не запомнил ее. На­свистывая новую мелодию, он пошел домой. Внезапно налетела стая диких гусей, и койот отвлекся. Когда же он решил спеть снова, то понял, что забыл песню.

Он вернулся в солнечный лес. Но к этому времени цикада, оставив свою пустую кожицу на бревне, взлетела на ветку дерева. Койот решил не терять времени и сде­лать так, чтобы мелодия осталась в нем постоянно. В один присест он проглотил кожицу, думая, что цикада внутри, и отправился домой. Однако ему так и не уда­лось вспомнить мелодию. Койот понял, что проглочен­ная им цикада не сможет ничему его научить, ему нужно было выпустить ее и заставить снова повторить песню. Взяв нож, он вонзил его в живот, чтобы достать цикаду. Но нож вошел так далеко, что койот умер”.

— Так вот, Ирв... — сказала Паула, даря мне свою блаженную улыбку. Она дотронулась до моей руки и прошептала мне в ухо:

— Пришло время найти свою собственную песню. Я был тронут: ее улыбка, ее таинственность, ее тяга к мудрости — это была та Паула, которую я так сильно любил. Мне понравилась притча. Это была Паула “ста­рой марки”, чувствовалось прежнее время. Я понял ее историю в прямом смысле — мне бы следовало петь свою песню — и упустил глубокое, тревожащее значе­ние — наши с Паулой отношения. Я до сегодняшнего дня отказывался даже думать о глубинном смысле этой сказки.

С тех пор мы пели каждый свою песню отдельно. Моя карьера продвигалась вперед: я проводил исследо­вания, написал много книг, получил долгожданные уче­ные награды и степени. Прошло десять лет. Проект изу­чения рака молочной железы, начатый с помощью Паулы, был уже давно завершен и его результаты опуб­ликованы. Мы провели групповую терапию для пятиде­сяти женщин с раком молочной железы и обнаружили, что по сравнению с контрольной группой, состоящей из тридцати шести женщин, качество жизни наших паци­ентов постоянно улучшалось. (Многими годами позже, в последующих работах, напечатанных в журнале “Лан­цет”, мой коллега доктор Дэвид Шпигель, которого я долго просил присоединиться к проекту, в конечном счете продемонстрировал, что группа значительно уве­личивала продолжительность жизни ее членов.) Но группа стала историей; все тридцать женщин из перво­начальной группы “Мост” и восемьдесят шесть женщин из проекта изучения рака молочной железы уже умерли.

Все, кроме одной. Однажды в больничном коридоре молодая рыжеволосая женщина, лица которой я не за­помнил, поприветствовала меня и сказала:

— Вам привет от Паулы Уэст.

Паула! Как такое могло быть? Она все еще жива? А я не знал. Я содрогался при мысли, что стал человеком, которому не интересно, существует ли на земле дух, по­хожий на нее, или нет.

— Паула? Как она? — запинаясь проговорил я. — От­куда вы ее знаете?

— Два года назад, когда мне поставили диагноз ту­беркулез кожи, Паула пришла навестить меня и пригла­сила в ее группу самопомощи. С тех пор она заботится обо мне, и не только обо мне — обо всем сообществе больных туберкулезом.

— Мне жаль слышать о вашем заболевании. А Паула? Туберкулез? Я не знал. — Это было лицемерием. Как мог я знать? Разве я ей позвонил хоть один раз?

— Она говорит, что это от лекарств, которые ей дава­ли от рака.

— Она очень больна?

— Про Паулу никогда ничего не знаешь точно. Ко­нечно, не так больна, если начала вести группу больных туберкулезом, если приглашает на обеды, навещает нас, когда мы настолько больны, что не можем выйти из дома, она приглашает врачей, чтобы держать нас в курсе последних исследований в области туберкулеза. К тому же не так больна, если начала свое расследование про­фессиональной этики врачей, лечивших ее от рака.

Организовывать, обучать, быть сиделкой, агитиро­вать, создать группу самопомощи для больных туберку­лезом, обвинение врачей — это было в духе Паулы, все правильно.

Я поблагодарил молодую женщину и позже в этот же день набрал номер Паулы, который все еще помнил наизусть, хотя прошло уже больше десяти лет с послед­него телефонного разговора. Ожидая ответа, я думал о недавних гериатрических исследованиях, обнаруживших позитивную корреляцию между личностными качества­ми и долголетием: так, постоянно ворчащие, параноидные и настойчивые пациенты в основном живут дольше. Но лучше уж злющая и раздраженная, но живая Паула, чем спокойно лежащая под землей!

Она, казалось, обрадовалась моему звонку и пригла­сила к себе домой. По ее словам, волчанка (туберкулез кожи) сделала ее слишком чувствительной к солнечным лучам и она не могла ходить по ресторанам в дневное время. Я согласился. В тот день, когда я пришел на обед, Паула занималась своим палисадником. Завернутая с ног до головы в легкое покрывало, с огромной пляжной шляпой на голове, она пропалывала изящную испан­скую лаванду.

— Похоже, эта болезнь убьет меня, но она не заста­вит меня прекратить заниматься садом, — сказала Паула, взяв меня за руку и ведя к дому.

Мы подошли к темно-фиолетовому дивану и сели рядом. Она начала говорить очень серьезно:

— Мы с тобой сто лет не виделись, Ирв, но я часто о тебе думаю. Ты во всех моих молитвах.

— Я рад, что ты обо мне думаешь, Паула. Но что ка­сается молитв, ты знаешь, я их недолюбливаю.

— Да, да, конечно, в этой области ты еще не раскрыл себя. Это напоминает мне, — сказала она, улыбаясь, — что работа с тобой еще не закончена. Ты помнишь, когда мы в последний раз говорили о боге? Несколько лет назад, но я помню, как ты сравнивал мое чувство святости с кишечными коликами по ночам.

— Без контекста это звучит грубо, даже для меня. Я не хотел никого оскорблять. Но чувство — это просто чувство. Субъективное положение никогда не докажет объективную правду. Мечта, страх, ужас не означают, что...

— Да, да, — перебила меня Паула с улыбкой, — я знаю твою твердую материалистическую точку зрения. Я ее слышала много раз и всегда поражалась страсти, преданности и вере, которые ты вкладывал в свои ут­верждения. Помню, в последнюю нашу встречу ты ска­зал, что у тебя никогда не было близкого друга, ты не знал никого, кто бы преданно во что-то верил.

Я кивнул головой.

— Тогда я хотела тебе сказать, что ты забыл одного друга, который свято верил, — меня! Мне бы хотелось рассказать тебе о священном! Как странно, что ты по­звонил именно сейчас: я думала о тебе последние две не­дели. Я недавно вернулась из паломничества в Сьерру. Как мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной. Сядь и послушай, я расскажу о нашем путешествии. Однажды нас попросили подумать о ком-то, кто умер, кого мы любили, кого нам было трудно отделить от себя. Я вспомнила о своем брате, которого я очень сильно любила, но он умер в семнадцать лет, когда я была еще ребенком. Нас попросили написать этому человеку письмо и сказать в нем те важные вещи, которые мы уже никогда не сможем ему сказать. Затем мы искали в лесу то, что напоминало нам этого человека. В конце концов мы похоронили этот предмет из леса вместе с письмом. Я выбрала маленький гранитный камень и похоронила его в тени можжевельника. Мой брат был похож на ка­мень — твердый и устойчивый. Если бы он был жив, он бы поддержал меня, он бы не предал меня.

Сказав это, Паула посмотрела мне в глаза. Я хотел было ответить ей, но она закрыла мне рот рукой и про­должала:

— В ту ночь, в полночь, церковные колокола звонили по тем, кого мы потеряли. Нас было двадцать четыре па­ломника, и колокола прозвонили двадцать четыре раза. Слушая звон в своей комнате, я прожила, правда, про­жила смерть своего брата. Я почувствовала неописуемую грусть, пронизавшую меня насквозь, когда думала о том, как много мы с ним пережили вместе и как много могли бы еще пережить. Потом случилась странная вещь: ко­локола продолжали звонить, и с каждым их ударом я вспоминала тех, кто был в нашей группе “Мост” и уже умер. Когда колокола перестали звонить, я вспомнила двадцать одного человека. Все это время я плакала. На мои рыдания пришла монахиня, она крепко обняла меня и держала до последнего удара. Ирв, ты помнишь их? Ты помнишь Линду и Банни...

— Еву и Лили, — я чувствовал, как на глаза навора­чивались слезы, и начал помогать ей вспоминать лица, истории, боль членов нашей первой группы.

— Мадлен и Габи.

— Джуди и Джоан.

— Эвелин и Робин.

— Сэл и Роб.

Держа друг друга за руки и покачиваясь, мы продол­жали нашу панихиду, пока не назвали имена всех членов нашей маленькой семьи.

— Это священный момент, Ирв, — сказала она, за­глядывая мне в глаза. — Ты чувствуешь присутствие их душ?

— Я помню их достаточно хорошо и ощущаю твое присутствие, Паула. Это достаточно свято для меня.

— Ирв, я тебя хорошо знаю. Попомни мое слово — наступит момент в твоей жизни, и ты поймешь, как ты на самом деле религиозен. Но нет смысла убеждать тебя в этом, пока ты голоден. Давай пообедаем.

— Подожди, Паула. Несколько минут назад ты сказа­ла, что твой брат никогда бы тебя не предал. Это был ка­мень в мой огород?

— Однажды, — ответила Паула, вглядываясь в меня своими блестящими глазами, — когда я смертельно в тебе нуждалась, ты оставил меня. Но это было давно. Это прошло. Ты вернулся.

Я точно знал, какой именно момент она имела в виду, — когда доктор Ли подбрасывал мелок в воздух. Сколько же занял времени полет этого мелка? Одну се­кунду? Две? Но эти короткие мгновения застыли у нее в памяти. Мне бы понадобился топорик для льда, чтобы вырубить их. Но я был не настолько глуп, чтобы попро­бовать. Вместо этого я вернул разговор к ее брату.

— Когда ты сказала, что твой брат был похож на ка­мень, я вспомнил другой камень, камень злости, кото­рый однажды лежал между нами на столе. Знаешь, ты никогда, вплоть до сегодняшнего дня, не говорила мне о нем. Но его смерть помогает мне сейчас понять кое-что о нас двоих. Наверное, мы всегда были треугольни­ком — ты, я и твой брат? Может быть, поэтому ты не по­зволяла мне быть твоим камнем? Возможно, его смерть убедила тебя, что все остальные мужчины хилые и нена­дежные?

Я замолчал в ожидании. Какой будет ее ответ? За все эти годы я впервые предложил Пауле толкование ее самой. Она ничего не ответила. Я продолжал:

— Думаю, я прав. Мне кажется, хорошо, что ты при­соединилась к этому паломничеству; хорошо, что ты по­пыталась сказать ему “прощай”. Надеюсь, теперь между нами многое изменится.

Она молчала. Затем поднялась с загадочной улыбкой, проговорив: “Пора тебя накормить”, и ушла на кухню.

Была ли эта фраза — “Пора накормить тебя” — под­тверждением, что я сам только что накормил ее? Черт, ее было всегда трудно понять.

Спустя некоторое время, когда мы сели за стол, она серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Ирв, у меня большие проблемы. Ты станешь моим камнем?

— Конечно, — ответил я, с радостью осознавая, что ее просьба была ответом на мой вопрос. — Доверься мне. Какие у тебя проблемы? — Но моя радость от того, что она наконец-то позволила помочь ей, обернулась унынием, как только она начала объяснять свою про­блему.

Дата добавления: 2015-08-31