Урок четвертый: гиблое болото

В день смерти моего зятя, когда Ирен грозилась уйти и спрашивала, хотел бы я находиться рядом с человеком, который ненавидит меня за то, что моя жена жива, она часто обращалась к гиблому болоту. “Помнишь? — спра­шивала она. — Никому не хочется пачкаться, правда?” Это была метафора, которую она часто произносила на сессиях во время первых двух лет терапии.

Что такое гиблое болото? Снова и снова она напря­женно подыскивала нужные слова. “Это какая-то чер­ная, отвратительная, едкая масса, которая просачивает­ся сквозь меня, образуя вокруг большую лужу. Она от­вратительна и зловонна. Она отталкивает и внушает отвращение любому, кто осмеливается приблизиться ко мне. Она очерняет их и таит для них много опасностей”.

Хотя у гиблого болота было много значений, первым и главным был гнев печали. Так, она ненавидела меня за то, что моя супруга была жива. Дилемма Ирен была ужасна: она могла молчать, задыхаясь от собственной ярости, и чувствовать себя абсолютно одинокой. Или она могла взорваться в гневе, отталкивая всех подряд, и чувствовать себя абсолютно одинокой.

С тех пор как образ гиблого болота прочно укоренил­ся в ее голове, не поддаваясь вытеснению, я стал ис­пользовать эту метафору в качестве основного направле­ния терапии. Чтобы постепенно удалить ее, мне необхо­димо было не столько терапевтическое слово, сколько терапевтический поступок.

Поэтому я старался оставаться поблизости от нее в пору ее гнева, смотреть в лицо ее злости — как это делал Джек. Я должен был следовать за ней, бороться с ее злостью, не давать ей оттолкнуть меня. У ее гнева было много граней — она постоянно устраивала испытания для меня и расставляла ловушки. Одна обучающая ловушка стала благотворной возможностью для терапевти­ческого действия.

Однажды, после нескольких месяцев серьезных коле­баний и уныния, она пришла в офис необъяснимо уми­ротворенная.

— Как я рад видеть тебя такой спокойной, — заметил я. — Что произошло?

— Я приняла очень важное решение, — сказала она, — я вычеркнула все ожидания, связанные с личным счастьем или самореализацией. Больше никаких сожале­ний о любви, сексе, дружбе, художественных произведе­ниях. С этого момента я собираюсь полностью посвя­тить свою жизнь дочери и профессиональной деятель­ности — быть матерью и хирургом. — Все это было произнесено с большим самообладанием.

В течение нескольких предыдущих недель меня силь­но беспокоили глубина и неукротимость ее отчаяния, и я удивлялся, как много она была способна вынести. Поэтому, несмотря на странность внезапной перемены, я был чрезвычайно признателен за то, что она все же нашла какой-то путь, любой путь, чтобы уменьшить свою боль. Поэтому я решил не выяснять источник ее решения. Вместо этого я принял его как благословенное событие — сродни умиротворению, достигаемому буд­дистами, которые через медитацию облегчают страдания систематическими отказами от всех личных потребнос­тей.

Честно говоря, я не ожидал от Ирен перехода к сми­рению, но надеялся, что даже временный отдых от ее не­скончаемой боли может дать толчок к более позитивному витку в ее жизни. Если состояние покоя позволило ей перестать мучить себя, принимать приемлемые реше­ния, заводить новых друзей, а возможно, даже встретить подходящего мужчину, тогда, я убежден, неважно, как она пришла к этому: она могла просто поставить лестни­цу и подняться по ней на уровень выше.

Тем не менее на следующий день она позвонила мне в бешенстве: “Ты понимаешь, что ты сделал? Что ты за терапевт? Твоя забота обо мне! Это все притворство! Притворство! Правда в том, что ты тихо сидишь и на­блюдаешь, как я отказываюсь от всего жизненно важно­го — от любви, радости, удовольствий — от всего! Ты даже не просто сидишь в стороне; ты соучастник моего самоубийства!”

В очередной раз она сделала попытку прервать тера­пию, но в конце концов я убедил ее прийти на следую­щую встречу.

В течение нескольких последующих дней я размыш­лял о произошедших событиях. И чем больше я думал о них, тем злее становился. Я опять сыграл головой, как Чарли Браун, пытавшийся отбить футбольный мяч, по­сланный ему на последних секундах Люси. Во время нашей следующей сессии моя злость столкнулась со злостью Ирен. Это сессия была больше похожа не на те­рапию, а на боксерский поединок. Это была самая гран­диозная битва за все время. Обвинения так и сыпались из нее:

— Ты сдался, ты отступился от меня! Ты хочешь, чтобы я пошла на компромисс, убив в себе все живое!

Я даже не сделал попытки понять и посочувство­вать ей:

— Я болен и устал от твоих минных полей, — сказал я в ответ. — Я устал от твоих постоянных экзаменов, ко­торые я проваливаю. И больше всего от всех твоих обу­чающих тестов. У нас много работы, Ирен, — закончил я, взяв пример с ее умершего мужа. — У нас нет времени на всю эту чушь.

Это были одни из лучших часов. По их окончании (конечно, после очередной перепалки из-за ограниче­ния времени и обвинения меня в желании вышвырнуть ее из офиса) наш терапевтический союз стал крепче, чем когда бы то ни было прежде. Ни в своих учебниках, ни на лекциях я даже не думал о том, чтобы посоветовать студентам столкнуться с пациентом в гневной схватке; но все же эта сессия значительно продвинула Ирен впе­ред.

В данных попытках я руководствовался метафорой о гиблом болоте. Устанавливая контакт с ней, эмоцио­нальный контакт, борясь с ней (конечно, я выражаюсь в переносном смысле, но были моменты, когда мне каза­лось, что дело дойдет до физического столкновения), я все время пытался доказать, что гиблое болото — лишь фикция, что оно не пачкает меня, никак не отражается на мне, не затягивает меня. Ирен жадно хваталась за ме­тафору в убеждении, что каждый раз, когда я пытаюсь заговорить о ее гневе, я ожидаю либо ее ухода, либо смерти.

В конце концов, желая показать, что ее гнев не смо­жет ни оттолкнуть меня, ни уничтожить, я решил пред­принять новый терапевтический шаг и ввел новое пра­вило: “Когда ты по-настоящему будешь проявлять на за­нятии свою злость, мы будем назначать еще одну дополнительную встречу на этой же неделе”. Это оказа­лось очень действенным; оглядываясь назад, я полагаю, что данный взгляд вдохновлял.

Метафора о гиблом болоте была особенно важна, бу­дучи сверхдетерминированной [7]: это был единичный об­раз, который удовлетворял и объяснял несколько раз­личных бессознательных динамик. Одно из важных значений имел гнев печали. Но были и другие: например, то, что она отвратительна, ее влияние губительно и она роковым образом приносит несчастье.

— Любой, кто вступает в гиблое болото, — сказала она мне на одной из сессий, — подписывает себе смерт­ный приговор.

— Поэтому ты предпочитаешь не любить вообще, боясь, что способна предложить лишь любовь медузы, которая уничтожает любого, кто приблизится к ней?

— Всем мужчинам, которых я любила, пришлось умереть — моему мужу, отцу, брату, моему крестнику и Сэнди, о котором я тебе недавно рассказывала, — тот умственно отсталый паренек, который двадцать лет назад покончил жизнь самоубийством.

— Опять совпадения! Пора бы тебе отпустить их! — настаивал я. — Это неудачи, но они не имеют никакого значения для будущего. У игры в кости нет памяти.

— Совпадения, стечение обстоятельств — твои люби­мые словечки! — огрызалась она. — Лучше сказать карма, и она точно говорит мне, что я не должна больше любить ни одного мужчину.

Ее образ себя, приносящей несчастье, напоминал мне Джо Ола, персонажа комиксов, над чьей головой все время парило огромное дождевое облако. Как я мог изменить веру Ирен в проклятую карму? Я многого до­стиг. Нужно было нечто большее, чем слова: я должен был предложить ей терапевтическое действие, которое состояло бы в игнорировании ее тревоги, в постепенном приближении к ней, в проникновении в ее губительное и загрязненное пространство и выходе оттуда живым и невредимым.

Было и еще одно значение гиблого болота, связывае­мое ею с одним из ее снов, в котором она увидела пре­красную темноглазую женщину с розой в волосах, ле­жавшую, откинувшись, на диване.

Подойдя ближе, я понимаю, что женщина не такая, какой казалась: ее диван — это катафалк, в ее глазах не темная красота, а тень смерти, а темно-красная роза — это не цветок, а смертельная рана.

— Я знаю, что эта женщина — я, и любой, приближа­ющийся ко мне, видит смерть постфактум — это еще одна причина избегать меня.

Образ женщины с темно-красной розой в волосах на­помнил мне сюжет необычного футуристического рома­на Филипа Дика “Человек в лабиринте”, в котором ге­роя посылают на только что открытую планету, чтобы наладить контакт с существами высшей расы. И хотя он использует всевозможные типы коммуникации — гео­метрические символы, математические знаки, музы­кальные мелодии, приветствия, крики, жестикуляцию — все бесполезно. Однако его усилия нарушают покой су­ществ, которые не оставляют его напористость безнака­занной. Как раз перед отлетом героя на Землю они под­вергают его таинственной нейрохирургической процеду­ре. Но только позднее он понимает суть наказания: в результате операции он становится неспособным сдер­живать свой экзистенциальный страх. Он не только ока­зывается подвержен непрерывным приступам ужаса перед абсолютной непредсказуемостью существования и неизбежностью собственной смерти, но и обречен на полное одиночество, поскольку любого человека, при­близившегося к нему, накрывает та же волна экзистен­циального страха.

Чем больше я убеждал Ирен в том, что гиблого боло­та не существует, тем больше понимал, что часто тонул в нем сам. Работая с Ирен, я разделял судьбу тех, кто при­ближался слишком близко к герою романа Филипа Дика: я подвергался ударам собственной экзистенциальной действительности. Снова и снова наши сессии стал­кивали меня с моей смертью. Хотя я знал, что впереди меня ожидает смерть, я твердо решил выжить ее из мыс­лей.

Конечно, есть свои благотворные моменты существо­вания, побеждающие смерть: мне понятно, что хотя факт (физическая сторона) смерти разрушает нас, идея смерти может нас спасти. Это древняя мудрость, потому монахи веками держали в своих кельях черепа, а Монтень советовал жить в комнате с видом на кладбище. Мое понимание смерти долго служило оживлению моей жизни, помогая упрощать простое и ценить драгоцен­ное. Я понимал эти вещи умом, но я также знал, что не смогу жить с постоянным страхом приближающейся смерти.

Поэтому в прошлом я основательно запрятал мысли о смерти на задворки сознания. Однако моя работа с Ирен не позволяла удерживать их там и дальше. Снова и снова часы, проведенные с ней, обостряли не только мою восприимчивость к смерти и чувство ценности жизни, но и мой страх, связанный с конечностью жиз­ни. Слишком часто я стал размышлять над тем, что ее мужа сразило в сорок пять, а я уже переступил черту шестидесятилетия своего существования. Я знаю, что нахожусь в зоне смерти, в том периоде жизни, когда в любой момент могу угаснуть.

И кто сказал, что психотерапевтам много платят?

Дата добавления: 2015-08-31