Социологический подход к религии и атеизму в 1920-1950-б годы

Состояние отечественной социологии религии в советские десятилетия было напрямую связано с общей стратегией ре­шения религиозного вопроса. Востребованность и предназначение социологических знаний определялись за пределами научной сферы. Новая политическая обстановка требовала подчинить социологическое изучение религиозности курсу руководящих партийных инстанций на искоренение религии и развитие массового атеизма. Это повлекло за собой перемену статуса социологических исследований: из академи­ческой научной деятельности они превращались в одну из составляющих теории и практики антирелигиозной рабо­ты.

На такой «мутации», безусловно, сказалось общее отношение к со­циологии в идеологической атмосфере послереволюционных лет. По­сле того как страна вынужденно осталась без многих ученых высо­кого уровня, так или иначе причастных к социологии, существование этой науки инерционно еще продолжалось. Однако содержание социо­логии теперь определялось ее встроенностью в официально предпи­санную метатеорию общества — исторический материализм. «Истматовские» понятия и схемы заменяли теоретико-методологический ап­парат, выработанный мировой и российской социологической мыслью; из немарксистского наследия удерживались только труды и взгляды революционно-демократического и антибуржуазного характера.

Период от изгнания из страны в 1922 г. наиболее яркой части ин­теллектуальной оппозиции (в том числе П. А. Сорокина и ряда других социологов) до развертывания с 1932 г. так называемой «пятилетки безбожия» стал в советской истории и временем, когда социологиче-

ский подход к религии приобрел подчеркнуто антирелигиозную то­нальность.

1. В начале этого периода монополия советского марксизма на обществознание еще не обрела окончательную жесткую структу­ру. Какое-то время были возможны и шли дискуссии: о различении марксистской и немарксистской социологии, об историческом матери­ализме как социологии и допустимости специальных социологических теорий, о методологии эмпирического изучения социальных процессов и проч. Но в эти же годы усиливается надзор за общественными на­уками. Теоретическое творчество в их области стало делом рискован­ным. С середины 1920-х годов открытых теоретических оппонентов марксистской социологии в стране уже почти не осталось, и все об­суждения велись на «внутреннем фронте» (часто балансируя на грани репрессивных кампаний). Больше простора сохранялось у эмпириче­ских социологических исследований: «...новая власть нуждалась в информации... как об успехах революционных преобразований, так и о резервах терпения и выживания в разных слоях населения».¹

1.1. Для социологии религии все это имело отрицательные послед­ствия. Еще не успев толком прорасти в поле общей социологии, она сразу же подверглась трансформации, со сменой языка выражения и, что самое важное, целевой направленности. Исследовательские зада­чи приобрели крайне политизированный характер. Собственное тео­ретическое развитие социологического подхода к религии оказалось остановленным в силу поглощения социологии историческим матери­ализмом. В свою очередь, среди представителей марксистской мысли набор специалистов, хоть как-то пригодных для аналитической рабо­ты с материалом религии, был крайне скуден.

Образцом тогдашнего марксистского теоретизирования, в рамках которого формулировались характеристики социальной природы и функций религии, до определенного времени оставалась работа Нико­лая Ивановича Бухарина (1888-1938) «Теория исторического ма­териализма» (выдержала 9 изданий, снята с преподавания в 1929 г.).² Утверждая, что основанием общественного бытия является процесс труда, автор связывал духовную жизнь людей с их местом в этом про­цессе. Из различия в социально-экономическом статусе индивидов вы­водился и состав мировоззрения. Феномены общественного сознания, полагал Бухарин, нельзя изучать безотносительно к классовым отно­шениям. Признавая некоторую автономность духовной культуры, он все же настаивал на определяющей роли в ее развитии материального строя жизни. Религия как форма общественного сознания рассматри­валась в качестве отражения антагонистических отношений, рождаю­щихся в базисной структуре общества. Она закрепляет в человеческом

сознании фантастические образы явлений, от которых люди зависят и не находят способа преодолеть это состояние. Коммунистическое пе­реустройство, устраняя социальные антагонизмы, лишает религию ее глубинных основ и ведет к отмиранию. В свою очередь, вытеснение религии раскрепощает сознание и способствует более активному уча­стию в построении нового общества.

1.2. В переложении на язык политической практики подобные установки теории предельно упрощались и, в лишенном «нюансов» виде, могли звучать как целеуказание. «Борьба против религии — это борьба за социализм», — под таким лозунгом формировалась в 1924 г. «добровольная общественная организация» Общество друзей газеты «Безбожник» (учрежденной в декабре 1922 г.), ставившая своей це­лью «идейную борьбу с религией во всех ее проявлениях». В 1925 г. она разрастается в Союз безбожников СССР, который с 1929 г. име­нуется еще ближе к назначению — Союз воинствующих безбожников СССР (СВБ). Численность этого Союза в 1926 г. составляла 87 тыс. человек, в 1929 — 465 тыс., в 1930 — уже 3,5 млн, а в 1932 г. в его рядах насчитывалось свыше 5 млн человек.³

Организация движения «безбожников» стала претворением в жизнь перехода к систематической антирелигиозной деятельности в масштабах всей страны как к одному из «действительных средств рас­ширения партийного влияния на широкие массы трудящихся». Так было намечено в апреле 1923 г. резолюцией XII съезда РКП(б) «О постановке антирелигиозной агитации и пропаганды».⁴

Общую линию в этом направлении определила Программа РКП(б) в марте 1919 г. Пункт 13 данного документа требовал стремиться «к полному разрушению связи между эксплуататорскими классами и ор­ганизацией религиозной пропаганды». В условиях Гражданской войны и иностранной интервенции, когда идеологическое противостояние вы­ражалось в открытом столкновении враждующих сторон, знание на­строений в религиозной среде имело непосредственное практическое значение — оно требовалось для выявления противников и сторонни­ков советской власти. Радикальность методов борьбы «за новый мир» сплошь и рядом перекрывала декларации о терпимости и взвешенном отношении к приверженцам религии, что вызывало активное проти­водействие с их стороны. Поэтому Программа напоминала о необхо­димости «заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма».⁵

1.3. За политическими указаниями следовали конкретные задачи. В 1921 г. Пленум ЦК РКП(б) принимает Постановление «По вопросу о нарушениях пункта 13 Программы и о постановке антирелигиозной пропаганды». В нем констатируются низкая организация и слабое со-

держание проводимой работы среди верующих, даются директивы к ее совершенствованию. Здесь, собственно, и появляется установка на использование средств и процедур социологического ха­рактера для получения более точной информации о религи­озной ситуации в стране. С этой целью в пункте 11 предписыва­лось: «Внимательно изучить все изменения, какие происходят в ши­роких крестьянских и рабочих массах в их отношении к религии, изу­чить в каждой отдельной местности преобладающий классовый состав отдельных сектантских групп, изучить их идеологию; знакомиться с содержанием религиозной проповеди, которая ведется различными ре-лигиозными группами среди крестьянских и рабочих масс».⁶

Особое упоминание религиозного сектантства было не случайным. Эта среда еще в досоветское время рассматривалась партийными кру­гами как носитель созвучных идеям социализма хозяйственных отно­шений и «зачатков коммунистического взгляда»; ее положение гони­мой со стороны господствовавшей государственной церкви использо­валось РСДРП в тактических целях революционного движения.⁷ По­сле 1917 г. в пролетарских слоях религиозного сектантства больше­вики видели союзника против «монархической реставрации» и «цер­ковной контрреволюции». На начальном этапе социалистического раз­вития страны трудовые традиции сектантов вписывались в нормы утверждавшегося общественного строя, поощрялось их стремление к коллективным формам ведения хозяйства. В 1922 г. «Директивы ЦК РКП(б) советским и партийным органам по вопросу об отношении к сектам и политики в отношении религиозных групп вообще» требова­ли: «Там, где деятельность таких групп не носит враждебного Совет­ской власти характера, всячески воздерживаться от какого бы то ни было стеснения их хозяйственной деятельности в рамках существую­щих законоположений». При этом вновь предлагалось «внимательно изучить существующие в настоящее время группировки сектантских и всякого рода религиозных организаций как со стороны их социального состава, так и со стороны их деятельности».⁸

Решения XII съезда РКП(б) придали действиям «по окончательно­му разрушению религиозных верований во всех видах среди рабочих и крестьянских масс» последовательный и систематизированный харак­тер. Однако скорого преодоления глубинной укорененности народно-бытовых элементов религии в сознании и поведении трудящихся в то время еще не ожидалось. Из такого понимания появилась дополни­тельная установка, выраженная в одной из резолюций прошедшего в мае 1924 г. XIII съезда РКП(б): «Особо внимательно необходимо сле­дить за тем, чтобы не оскорблять религиозного чувства верующего, победа над которым может быть достигнута только очень длитель-

ной, на годы и десятки лет рассчитанной работой просвещения».⁹ В связи с этим сразу же возникла проблема исполнительских кадров, их теоретической подготовки в вопросах религии и атеизма, наличия реальных представлений о религиозности населения страны.

2. Нехватка научной основательности восполнялась по-разному. Одним из путей стал массовый выпуск литературы о ре­лигии. В 1922 г. было образовано научное общество «Атеист», развер­нувшее обширную издательскую деятельность: за 1922-1929 гг. оно выпустило книги 270 названий общим тиражом 24 млн экземпляров; а в одном только 1930 г. объем выпускаемых изданий достиг 418 назва­ний с тиражом 20,5 млн экземпляров.¹⁰ На рубеже 1920-1930-х годов все издательства страны миллионами экземпляров выпускают анти­религиозную литературу разного свойства. На этой волне публикуют­ся и некоторые серьезные труды зарубежных исследователей. «Золо­тая ветвь» Д. Фрэзера, например, переиздавалась дважды (в 1928 и 1931 г.); в 1930 г. под общим названием «Первобытное мышление» бы­ли опубликованы работы Л. Леви-Брюля «Мыслительные функции в низших обществах» и «Мышление примитивов»; журнал «Атеист» в 1928 г. поместил сокращенный перевод труда М. Вебера «Хозяйствен­ная этика мировых религий»; в 1932 г. увидел свет сборник науч­ных переводов иностранных авторов с большой статьей профессора социологии Страсбургского университета М. Хальбвакса «Возникно­вение религиозного чувства по Дюркгейму».¹¹ Появились и работы советских ученых (Н. М. Маторин, Н. М. Никольский и др.), при всей их идеологической ангажированности несущие полезную социо­логическую информацию.¹² Но все это оставалось малозаметным на фоне книг и брошюр агитационно-пропагандистского звучания, до­стоинство которых еще летом 1926 г. не кто иной, как И.В.Сталин, распоряжаясь по поводу комплектации своей библиотеки, оценил сло­вами «антирелигиозная макулатура».¹³

Другим путем «интеллектуального насыщения» антирелигиозной пропаганды стало создание специализированных кафедр и отделений по изучению религии и атеизма: после 1928 г. они появились в Ком­мунистической академии, Институте красной профессуры, Москов­ском университете, некоторых других вузах страны. Историко-линг­вистический институт на базе Ленинградского университета (позднее ЛИФЛИ — Институт истории, философии, лингвистики и литерату­ры) имел в своей структуре антирелигиозное отделение, студенты ко­торого изучали такие предметы, как «История теорий религии», «Со­временное состояние религиозных верований», «Бытовое православие» и т. п. Преподававшие на отделении ученые составили подробное прак­тическое руководство по сбору материалов о народно-православных

традициях в повседневном быту населения.¹⁴ В 1930 г. на этом от­делении появилась специализация «История религии и атеизма»; год спустя отделение было упразднено, но соответствующие кафедры про­должили свою работу до 1935 г. В Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК) несколько лет действовала секция по изучению религиозных верований народов СССР.

Эти и некоторые другие учреждения в системе АН СССР орга­низовывали научные экспедиции, которые носили преимущественно этнографический характер, но также исследовали и религиозную со­ставляющую народной жизни. Часть из полученных результатов бы­ла опубликована в 1931 г. в двух томах сборника этнографических материалов «Религиозные верования народов СССР» (под редакцией этнографа и историка религии В. К. Никольского),¹⁵ Однако уже в середине 1930-х годов многие ученые, преподаватели и студенты повсе­местно подверглись репрессиям, учебные подразделения и академиче­ские организации были закрыты, полевые исследования прекратились.

Свою лепту в обеспечение «решения религиозного вопроса» обя­зывались вносить также музейные учреждения. К 1933 г. общее число антирелигиозных музеев и отделений при музеях разного профиля до­стигло 80; часть из них по мере возможности вела и научно-исследо­вательскую работу (как, например, Секция по изучению религиозных верований народов СССР при Музее истории религии в Ленинграде).¹⁶

Вся разветвленная сеть научных, образовательных, издательских, музейных и прочих учреждений функционировала, разумеется, в соот­ветствии с руководящими партийными директивами. Насколько слож­но в данной обстановке было сохранять, хотя бы отчасти, объективное отношение к религиозной проблематике, можно судить по «разобла­чениям» 1930-х годов тех немногих, кто еще пытался это делать. На одном из Всероссийских совещаний органов Наркомата просвещения прозвучало, к примеру, такое: «... в Ленинградской области долгое время в рядах Союза воинствующих безбожников орудовали враги народа. Они поучали, что сначала надо изучить религиозные орга­низации, исследовать, что представляет из себя, например, местное сектантство, а потом уже с ними бороться. Это был метод вредитель­ства. Пока безбожники занимались изучением, попы и сектантские во­жаки орудовали и осуществляли свои темные дела».¹⁷ Таким, обра­зом,, исследовательская работа в области религиозной жиз­ни советского общества становилась опасным, занятием,. Серьезные научно-теоретические труды по этой тематике были невозможны, даже если они касались только этногра­фического или фольклорного материала.

3. Допускались лишь прикладные исследования. Ассоции-

рованность со статистикой делала их менее подозрительными, нежели теоретические разработки. Главным занятием в сложившихся услови­ях становятся «замеры» уровня религиозности населения и степени влияния религиозных традиций на образ жизни разных слоев обще­ства, что требовалось для проведения более эффективной деятельно­сти по развитию массового атеизма. Такая задача ставилась основ­ными потребителями социологической информации — руководящими политическими кругами советского государства.

3.1. Ответить на поставленный запрос были призваны организа­ции, прямо или косвенно имевшие дело с религиозной стороной жизни советских людей. Прежде всего это были партийные комитеты всех уровней. Их сообщения о динамике религиозного состава населения в условиях происходивших преобразований и идеологического воздей­ствия, начиная с 1924 г., централизованно сосредотачивались в Агита­ционно-пропагандистском отделе ЦК РКП(б), где осуществлялся до­кументальный и статистический анализ состояния религиозности по регионам страны. Позднее решением ЦК ВКП(б) в парткомах созда­ются секторы и отделы партийной информации, в круг обязанностей которых входит регулярный сбор данных о религиозной ситуации (до­бытых собственными силами аппарата, полученных от активистов и проч.). Другой структурой, поставлявшей, как правило, закрытые све-дения о положении религии в СССР, были органы внутренних дел и государственной безопасности. Они вели свой учет, включали опера­тивные донесения о настроениях и высказываниях по поводу ситуации с религией в обобщающие, разных степеней секретности, обзоры по­литического положения в стране. Более доступной была информация, собираемая Центральным статистическим управлением СССР, стати­стическими отделами при наркоматах и ведомствах, — о количестве храмов, их религиозном или ином использовании, о числе служителей культа и т. п.

Однако эта всеохватывающая практика давала, в лучшем случае, лишь приблизительные статистические показатели. Необходимость объективного знания религиозной ситуации соперничала у партийно-государственного аппарата с побуждением подгонять реальность под идеологические установки и декларировать постоянные успехи. Такое могло происходить и по доктринерским, и по карьерным соображе­ниям, и просто от некомпетентности. Качественный анализ в обзо­рах и справках трудно назвать адекватным, поскольку над состави­телями постоянно тяготела доминанта «преодоления религии». Тем не менее потребность в достоверной информации периодически возника­ла, особенно — когда становилась очевидной неэффективность прово­димой политики. Тогда вновь речь заходила о более грамотном подхо-

де к вопросам религии, использовании научных средств и методов ее изучения.

3.2. По инициативе ЦК ВКП(б) в 1926 г. было проведено партий­ное совещание по антирелигиозной пропаганде, к работе которого при­влекались представители научных организаций обществоведческого и гуманитарного профиля. Из опубликованных тезисов совещания сле­довало, что «отход трудовых человеческих масс... от религии стано­вится фактом не столько в результате безбожной пропаганды, сколь­ко в меру укрепления и развития социалистических элементов нашего хозяйства». Далее подчеркивалось, что «антирелигиозная пропаган­да должна строиться на точном учете и научном марксистском по­нимании всех особенностей переживаемого момента, на фоне которых возможны такие противоположные явления, как рост безбожия и уси­ление религиозности».¹⁸

Совещанию предшествовал массовый опрос, проведенный в нескольких губерниях уполномоченными местных организаций Сою­за безбожников. Объектом изучения было избрано христианское сек­тантство — выяснялись политические позиции, культурные интересы и хозяйственная деятельность сектантских общин. Для опрашивавших была разработана специальная инструкция, которая требовала уста­новить, в частности, существует ли зависимость между религиозными взглядами сектантов и их зажиточностью, грамотностью, хозяйствен­ными приемами. Характерно, что секты не рассматривались как осо­бый тип религиозного сообщества, отличающийся от церкви.¹⁹ Резуль­таты опроса показали значительный рост христианского сектантства в 1920-е годы, высокую трудовую активность его последователей. Об итогах данного исследования подробно писал один из его руководите­лей Федор Максимович Путинцев (1899-1947); им же на основе проделанной работы были составлены инструкции «по собиранию све­дений о сектах».²⁰ Партийное совещание определило цели для учре­ждений, специально назначенных к изучению религиозной ситуации.

Ведущую роль здесь в конце 1920-х годов играл Центральный со­вет СВБ СССР, научно-исследовательский отдел которого совмест­но с рядом академических и вузовских организаций провел несколь­ко экспедиций в разные районы страны (Магнитогорск, Днепрострой, Центральная черноземная область), чтобы выяснить «состояние ре­лигиозного и антирелигиозного движений». В Институте философии Комакадемии на правах антирелигиозной секции работала Комиссия по истории религии, регулярно проводившая полевые исследования, в том числе в Татарии, Белозерском, Волжско-Камском и Нижне-Кам-ском краях. Всеми этими учреждениями до начала 1930-х годов было осуществлено более 100 социологических и этнографических обследо-

ваний влияния религии на население.²¹ Полученный опыт исследо­вательской работы был рассмотрен на Всесоюзных антирелигиозных совещаниях в декабре 1930 и в июне 1934 г. В резолюции первого из них отмечалось, что «только на основе фактического конкретного ма­териала можно будет разрешить вопрос об источниках веры и религии в СССР».²²

Наиболее распространенными методами для получения «конкрет­ного материала» в эмпирических исследованиях 1920-1930-х годов бы­ли описательные — анкетные опросы и разные формы статистического наблюдения. Поскольку прямая постановка вопросов об отношении к религии не всегда встречалась респондентами положительно, эта тема могла присутствовать и косвенно — при изучении условий жизни и бы­та, бюджетов времени, культурных потребностей, круга чтения и проч. Так или иначе, но фактография накапливалась обширная (особенно, если учесть увлечение в 1920-е годы масштабными обследованиями, охватывавшими большие территории и людские массивы).

3.3. Обобщение результатов, содержащихся в публикациях того пе­риода, дает такую картину: интенсивность совершения обрядов и дру­гих религиозных действий за первое советское десятилетие снизилась у населения в возрасте от 16 до 24 лет примерно в 10 раз, в возрасте от 25 до 39 лет — почти в 6 раз и в возрасте свыше 40 лет — более чем в 3 раза. Анализируя эти данные, ленинградский ученый В. Д. Кобецкий еще в 1970-е годы заметил, что достоверность процентных показате­лей в них «вызывает некоторое сомнение».²³ Причина этому — не обя­зательно только в «натяжках» идеологического свойства. Фактически в обиход советских социологов той поры так и не вошли многие из уже существовавших в мировой науке средств и процедур, повышаю­щих надежность исследования. Тем не менее имеющийся материал по-своему репрезентативен. Он передает уровень знаний о религиозной жизни советского общества, который был доступен и при не вполне совершенном инструментарии.

В изучаемых процессах наибольший интерес тогда вызывала ди­намика «размывания» религиозных и утверждения социалистических ценностей. Исследовалось, в частности, сколько времени трудящиеся тратили на удовлетворение религиозных потребностей в сравнении с учебой, самообразованием, светскими формами досуга. Как было уста­новлено, если в 1922-1923 гг. у мужчин в год уходило на религиозные цели в среднем 119 часов, у женщин —199, то в 1934 г. эти затра­ты составили соответственно уже только 4 и 15 часов.²⁴ Сокращение доли затрат на религиозную обрядность в бюджетах времени совет­ских людей действительно было очевидным, на него указывали все исследования.²⁵ Решающей причиной таких перемен считались корен-

ные положительные изменения условий жизни, труда и быта советских людей.

Вряд ли, однако, эти изменения можно буквально отождествлять со снижением уровня религиозности и делать вывод об уменьшении числа верующих. Даже в столь изолированной от конфессионально­го влияния структуре, как вооруженные силы, неожиданно обнару­живалось значительное присутствие религиозных настроений. Итоги одного анкетного опроса красноармейцев в 1925 г. показали, что неве­рующие из них составляли 34%, остальные были отнесены к верующим (42%) и колеблющимся (24%).²⁶ В 1929-1930 гг. ученые Белорусской Академии наук провели обследование уровня религиозности среди на­селения 20 городов и 225 сел республики. По ответам, полученным в 3086 анкетах, соотношение верующих и неверующих составило 64,6% против 35,4%.²⁷ В 1937 г. официальная статистика давала по Бело­руссии уже более «правильную» цифру — 65,4% взрослого населения числились неверующими.²⁸

Стремление выдать желаемое за действительное рождало и явные передержки. Журнал «Воинствующий атеизм» в 1929 г. организовал анкетный опрос рабочих крупных промышленных предприятий Моск­вы: на дом были разосланы 11 тыс. анкет с просьбой написать об от­ношении к религии. Возвращено было только 3 тыс. анкет. Из этого числа 88,8% респондентов назвали себя неверующими, 11,2% заявили о своей религиозности. Такой итог можно было бы считать полезным как свидетельство настроений в конкретной группе трудящихся. Од­нако в январе 1931 г. журнал объявил, на основании проделанного опроса, что почти 90% всех рабочих столицы — неверующие.²⁹

Заметной темой стало исследование отношения к религии подрас­тающего поколения. Большинство авторов того времени считали, что верующих детей в 1920-е годы было примерно 50%, подростков — 30-40%, а молодых людей в возрасте от 16 до 25 лет — 20-30% от общего числа молодежи в каждой возрастной категории. Правда, далеко не всегда в должной мере учитывались ситуативные факторы, влияющие на характер самооценки, различия между религиозностью девочек и мальчиков, особенности возрастной психологии.³⁰ Опрос выпускников восьми московских школ в 1927 г. показал, что ни в одной из них доля верующих не была ниже 26,8%, а общее количество заявивших о своей религиозности составило 42%.³¹

Исследователи отмечали и тенденцию к «реструктуризации» кон­фессиональных сообществ. Во многих религиозных направлениях про­являются элементы модернизации, рождаются новые организацион­ные формы (например, молодежные союзы «христомол» и «бапсо-мол»). С уменьшением масштабов церковного присутствия и обрядово-

го влияния русского православия происходит оживление сектантства. Сложившиеся в этой среде хозяйственные образования оказались весь­ма эффективными, по контрасту с внедряемым колхозным строем. По­этому в антирелигиозных разработках рубежа 1920-1930-х годов теме христианского сектантства, уже в критическо-разоблачительной мане­ре, уделяется повышенное внимание.³²

Предпринимались и попытки создания типологических схем для классификации уровня религиозности и атеизма. По словам В. Д. Кобецкого, «в социологической работе 20-30-х годов часто ис­пользовались своеобразные «портретные» типологии. В них содержа­лись биографические сведения, производились бытовые зарисовки, да­валась характеристика религиозного поведения людей и т.п.».³³ Так, в результате обработки анкетного материала об условиях жизни ра­бочих крупного московского предприятия была собрана информация, позволившая сгруппировать опрошенных по их отношению к религии. Выделялись четыре группы: 1) убежденные верующие; 2) колеблю­щиеся в своей вере; 3) стихийные атеисты; 4) атеисты по убеждению, обосновывавшие свою позицию научными доводами.³⁴ Другой вари­ант типологии базировался на выяснении отношения старшеклассни­ков московских школ и их родителей к религии, служителям культа, атеизму и антирелигиозному воспитанию путем комплексного соче­тания анкетного опроса учащихся, их аудиторных диспутов, бесед со взрослыми членами семей. Обследуемые могли выбрать по каждому вопросу любой из трех предложенных вариантов ответа: религиозный, антирелигиозный, нейтральный. Сгруппировав полученные ответы, со всеми их оттенками, выявили пять типов отношения к религии и ате­изму: 1) активная религиозная позиция; 2) пассивная приверженность к религии; 3) нейтральное отношение к религиозной вере и атеизму; 4) пассивно-антирелигиозное настроение; 5) активно-антирелигиозная 35 позиция.

Однако все эти подчас удачные опыты анкетирования, интервью, работы со статистическими и документальными источниками оста­вались вне систематизированного теоретико-социологического осмыс­ления. Пока было возможно, теоретические пустоты компенсирова­лись совершенствованием методико-технических аспектов исследова­ния: формулировались параметры выборки, критерии репрезентатив­ности и т. п.³⁶ Но сие относилось преимущественно к количественным характеристикам. «Изучение оценок, мнений, предпочтений в этот пе­риод—на втором плане или вовсе не проводится».³⁷

Особенность исследований религиозности и атеизма в рассматриваемый период состоит в том, что они стро­ились преимущественно с учетом самооценок респонден-

тов, без применения проверяемых эмпирических критериев достоверности получаемой информации. Как религиозная, так и антирелигиозная ориентации, в основном,, только фиксировались, но их функциональный анализ не проводил­ся. Дело упиралось в отсутствие специальной обобщающей концепции, точнее — в идеологическую нормативность, ко­торая заменяла научно обоснованную социологическую тео­рию.

4. Преобладающим было стремление продемонстрировать неуклонность отхода советских людей от религии. По оцен­ке Петра Ананьевича Красикова (1870-1939), редактора жур­налов «Революция и церковь», «Воинствующий атеизм», в первые годы советской власти «порвали с религией» около 10% взрослого населения.³⁸ Характеризуя состояние религиозности в конце 1920-х го­дов, советские издания³⁹ дают ссылку на наркома просвещения СССР А. В. Луначарского, который, по неким ведомым ему источникам, сообщил на Втором Всесоюзном съезде СВБ в 1930 г., что «в стране 80% верующих против 20% неверующих». В сравнении с объемом за­траченных антирелигиозных усилий эти показатели выглядели до­вольно скромно. Необходима была более впечатляющая статистика. И она прозвучала в докладе «О задачах антирелигиозной пропаган­ды» (1937) бессменного главы СВБ СССР Емельяна Ярославского (Миней Израилевич Губельман, 1878-1943). Признав сложность про­цесса разрыва с религией и отсутствие точных данных на сей счет, он заявил, тем не менее, что «даже самые грубые цифры показывают, что у нас в селе в среднем свыше 1/з трудящихся навсегда порвали с религией, а в городе мы имеем, примерно, не менее 2/з порвавших с ре­лигией, — среди них миллионы стойких, убежденных безбожников».⁴⁰

4.1. Базовым материалом для этого заявления послужили специ­фически «обработанные» итоги Всесоюзной переписи населения 1937 г. По личному решению Сталина в опросный лист тогда внесли отдель­ным пунктом «Вопрос №5. Религия», предлагавший гражданам ука­зать их отношение к религии и, в положительном случае, назвать свое вероисповедание. Известно, что очень многие (встречается цифра 4,8 млн человек) уклонились от ответов на эти вопросы. Тем не менее 80% опрошенных старше 16 лет такие ответы дали. Верующими при­знали себя 55,3 млн ответивших, неверующих было насчитано 43,2 млн человек. Среди 30 млн неграмотных взрослых верующих оказалось 84% (25 млн), из 68,5 млн грамотных — 45% (более 30 млн). В мужской части верующими себя назвали 45%, среди женщин — 66%. Верующие были во всех возрастных группах, в основном, от 16 до 49 лет.⁴¹

Ни в те годы, ни долгое время в последующем эти цифры напря-

мую не публиковались; в докладе Ем. Ярославского названные резуль­таты переписи присутствуют в виде общего соотношения верующих и атеистов после 20 лет борьбы с «дурманом для народа». Характер­но, что партийные и советские руководители предпочитали опериро­вать статистическими показателями не в конкретном численном, а в процентном или долевом выражении. Произвольность точки отсчета (непонятно, что именно берется за 100% — истинная численность на­селения страны в 1930-е годы была скрыта) давала возможность ма­нипуляций сведениями и провозглашения любых желаемых выводов. Из процентных данных действительно вырисовывалась картина суще­ственного снижения религиозности. В одной предвоенной публикации утверждалось, что на исходе 1930-х годов верующими признают се­бя лишь примерно четверть городского и около половины сельского населения СССР.⁴² Много позже, в 1974 г., советский исследователь совершенно уверенно сообщал, что к 1941 г. 58% сельских жителей по­рвали с религией.⁴³ Однако даже «лукавые цифры» не могли скрыть, что как минимум половина населения страны в целом, а по отдель­ным республикам и регионам и больше,⁴⁴ сохраняла приверженность традиционной религиозной ориентации.

4.2. В начале 1930-х годов проблематика обследований с помощью открытых опросов резко сужается, а к середине этого десятилетия та­кие опросы фактически прекращаются вовсе. Статистико-социологи-ческая информация тщательно «фильтруется» или полностью убира­ется из доступных источников (книги, периодика). Владение ею стано­вится привилегией партийно-государственного руководства. Сама си­туация с религией в СССР надолго переходит в регулируемый режим, «замирая» или активизируясь в зависимости от политических прио­ритетов.

Когда это требовалось, религиозные организации «назначались» на роль внутренних врагов или пособников чуждого влияния. В этом представлении религия лишалась самоценности и какой-то иной функ­циональности, кроме обслуживания классовых интересов. Поэтому случавшиеся проявления религиозной активности среди населения страны обычно относились на счет антисоветской пропаганды, про­исков классовых противников, других подобных факторов, которые не связывались с глубинными мировоззренческими процессами в со­циалистическом обществе.

При других обстоятельствах могло санкционироваться оживление религиозных институтов. Тогда религия и церковь в СССР предъявля­лись мировому сообществу как свидетельство внимательного отноше­ния власти к верующим советским гражданам. Политический прагма­тизм не позволял безоговорочно зачислять всех носителей религиозно-

го сознания в разряд враждебных элементов. Отсюда возникает про­пагандистский ход, вошедший затем и в обществознание: был введен постулат о пережиточном характере религии в условиях социализма.

Понятие «религиозные пережитки» снимало вопрос о социальной обусловленности религии в СССР, переводя объяснение ее причин либо в гносеологическую плоскость (неразвитость сознания отдельных лю­дей, живучесть суеверий, недостаточная освоенность научных знаний о мире), либо в «геронтологическую» (наследие «темного» прошло­го среди части населения старшего возраста). Задача для научных кадров определялась как пропагандистское «активное участие в де-ле преодоления религиозных пережитков в сознании трудящихся». Социологических исследований такая работа не предусматривала.

На этом, собственно, и закрывалась какая бы то ни бы­ло перспектива для отечественной социологии религии — она оставалась не только без собственной теории, но даже и без своего предметного поля. Достичь самоопределения ей не удалось. Возникшая еще в дореволюционные времена тенденция религиоведческой мысли к нормативному оцени­ванию вместо объективного описания в советский период лишь принудительно усугубилась. Пока названные установ­ки господствовали и поддерживались как само собой разуме­ющиеся, социологический подход к религии не мог развиться в самостоятельное научное направление.

5. В годы Великой Отечественной войны и первого после­военного десятилетия вопрос об изучении религиозности населе­ния даже не ставился. Из партийных директив военных лет только в Постановлении ЦК ВКП(б) «Об организации научно-просветительной пропаганды» от 27 сентября 1944 г. глухо упоминалось о необходимо­сти «дальнейшего... преодоления пережитков бескультурья, суеверий и предрассудков», причем отсутствовало само слово «религия» или производные от него.⁴⁶ На что действительно обращали внимание ор­ганы власти, так это на динамику религиозных организаций, которая существенно активизировалась под воздействием происходивших в тот период потрясений и изменившихся политических приоритетов. Ста­тистический «мониторинг» этой ситуации проводился постоянно уси­лиями специальных государственных учреждений, правда, далеких от научно-исследовательской работы.⁴⁷

В 1947 г. образуется Всесоюзное общество по распространению по­литических и научных знаний (позднее — Всесоюзное общество «Зна­ние»), унаследовавшее многие из функций упраздненного Союза воин­ствующих безбожников СССР. Какой-либо заметной содержательно-

сти в публикациях и осмыслении перемен, происходивших среди рели­гиозной части населения страны, это не прибавило. Все рассуждения формулировались на уровне элементарных приемов научно-просвети­тельной пропаганды, без серьезной аналитики, но зато с априорно за­данными выводами о «реакционной сущности», «предрассудочности», «отмирании» и прочих подобных характеристиках религии.

Своего рода апофеозом партийно-идеологических упражнений того времени на тему религии в советском обществе стали два Постанов­ления ЦК КПСС, принятых чуть больше года спустя после ухода из жизни «главного распорядителя» судеб религиозных организаций в СССР И.В.Сталина. При всей строгости звучавшей в них риторики, обращает на себя внимание почти курьезная противоположность друг другу этих документов в ряде их ведущих положений.

Постановление «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения» от 7 июля 1954 г. выразило неудо­влетворение по поводу запущенности партийного руководства этим «важнейшим участком идеологической работы». Снова зазвучали па­мятные по делам двадцатилетней давности обороты («церковники и сектанты изыскивают различные приемы для отравления сознания людей религиозным дурманом»). Приводилась и обобщающая карти­на: «В результате активизации деятельности церкви наблюдается уве­личение количества граждан, соблюдающих религиозные праздники и отправляющих религиозные обряды, оживляется паломничество к так называемым "святым местам"». Все это мешает «сознательному и активному участию в строительстве коммунизма». Главная претензия была адресована партийным и советским работникам, среди которых «утвердилось ошибочное мнение, что с ликвидацией в нашей стране классовой базы церкви и пресечением ее контрреволюционной деятель­ности отпала необходимость в активной атеистической пропаганде, что в ходе коммунистического строительства религиозная идеология сти­хийно, самотеком изживет себя». Примечательно, что в перечне из 12 пунктов мер «против запущенности антирелигиозной работы» при­водится обширный набор форм и средств пропагандистской деятель­ности (от популярных лекций до издательского дела и учебно-воспи­тательного процесса), но нет ни одного указания на развертывание научных исследований.⁴⁸ Выработанные за предыдущие десятилетия представления о судьбе религии в СССР считались подтвержденными и достаточными. О религии все было разъяснено, правильные акценты расставлены, специального изучения уже не требовалось. Оставалось умело применять накопленное, что получалось, однако, не так успеш­но, если судить по тону документа.

Вышедшее несколько месяцев спустя Постановление «Об ошибках

в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения» от 10 ноября 1954 г. начинается с контрастного к приведенным выше ди­рективам напоминания о необходимости «избегать всякого оскорбле­ния чувств верующих». Осуждаются «оскорбительные выпады про­тив духовенства и верующих, отправляющих религиозные обряды», необоснованный отказ этим людям в «политическом доверии», адми­нистративное вмешательство в деятельность религиозных объедине­ний и групп, невежество и безответственность в вопросах атеистиче­ской пропаганды. Впервые дежурный тезис о «подрыве социальных корней религии» в СССР открыто сочетается с признанием лояльно­сти «служителей церкви в своем большинстве» к советской власти, объявляется «глупым и вредным» ставить советских граждан под по­литическое сомнение из-за их религиозных убеждений. Однако по-прежнему даются ставшие ритуальными ссылки на «единственно вер­ное научное мировоззрение — марксизм-ленинизм и его теоретическую основу — диалектический материализм» как средство «освобождения верующих людей из-под влияния религиозных предрассудков».⁴⁹ При этом отношение к религиозной сфере определяется в понятиях про­свещения, пропаганды знаний, образования, «дальнейшего повыше­ния культурного уровня трудящихся» — без какого-либо намека на ка­чественное изучение религиозности, ее оснований и действительного значения в жизненных ориентирах советских людей.

Противоречивость упомянутых официальных документов, сопри­сутствие в них трафаретных обличительных формулировок и вынуж­денных констатации дисфункциональности привычных подходов от­разили назревавшее беспокойство советской политико-идеологической системы перед перспективой ослабления былой монополии на управ­ление духовными процессами в обществе. Но для эффективного «пере­запуска» механизмов влияния уже была нужна хотя бы минимальная рефлексия по поводу сложившегося состояния общества и роли рели­гии в нем.

Произошедшее в 1930-х годах угасание тех немногих оча­гов социологического изучения религии, которые еще как-то продолжали инициативы научных исканий предреволю­ционного периода, стало практически безысходным. Когда во второй половине 1950-х годов начавшаяся «оттепель» открыла возможность возобновления социологической де­ятельности, оказалось, что в области социологии рели­гии, кроме считанного числа уцелевших носителей прежне­го опыта, специалистов не осталось — надо было начинать все заново.

Глава 3

Дата добавления: 2017-01-13