В 2003 году Алексею Арбузову исполнилось бы 95 лет. Вот уже 18 лет, как этого художника нет с нами. 1 страница

Мой Арбузов. Наталья Туровская

Он на сегодняшний день является, пожалуй, одной из самых загадочных фигур в отечественной драматургии XX века. Неслучайно, книга воспоминаний о нем современников так и называется: «Сказки… Сказки… Сказки старого Арбата. Загадки и парадоксы Арбузова». На мой взгляд, парадокс Арбузова заключается не в том, что все пьесы, вышедшие из-под его пера, были в свое время поставлены почти во всех театрах страны и до сих пор сохранились в репертуаре многих театральных коллективов, как столичных, так и провинциальных, в то время как десятки пьес его современников, вошедших в драматургию на рубеже 30-х годов давно отошли в небытие. И даже не в том, что его произведения давно снискали мировую известность на подмостках в Париже, Праге, Токио, Стамбуле, а в Великобритании театральный сезон 1976 года и вовсе проходил под именем «арбузовского». Парадокс Арбузова — это создание своего театра, непохожего ни на один другой. Сотворение своего мира, существующего в рамках полусказки-полупритчи. Определение своего направления в драматургии, которое невозможно охарактеризовать только лишь по жанровой принадлежности, так как автор пробовал себя в разных жанрах (и таковых есть великое множество — от традиционной комедии, драмы, мелодрамы, до диалога, притчи, повести для театра, пьесы-представления, драматической хроники).

Но вместе с тем, можно выделить определение, которое способно проиллюстрировать все творчество Арбузова. Это — «атмосфера праздника», которая присутствует в любой из его пьес, является незримым фоном, противостоящим социальности, служит так называемой визитной карточкой драматурга, которая помогает узнать его пьесу из тысячи других. Об этом говорил Я. Варшавский: «Ощущение жизни как праздника. Вот без чего он не желал прожить ни дня — без праздничности… А уж к людям театра он питал особую слабость. Наверно, потому, что театр всегда обещает праздник… Он и сам родился под знаком Театра-праздника. Сцена — его родная и любимейшая стихия»1. Это тонко подметила И. Вишневская: «Завещание Алексея Николаевича современному театру: поменьше скуки, тоски, солидности, тяжести, мудрых раздумий, все это должно быть словно спрятано в особом послевкусии спектакля, побольше праздничности, света, волшебства, радости, утешения…» (там же, с. 130). Был ли Арбузов первым на этом пути? Боюсь, что нет. Но почему именно его герои приходят на ум, когда заходит речь об истинной театральности в театре? Парадокс. Арбузов использовал новые театральные формы для воплощения этой идеи на сцене? Да, если считать аристотелевский хор чем-то «новым». Но почему же тогда его пьесы зазвучали по-новому? Загадка. И все-таки мы попробуем выявить основные закономерности развития его таланта на примере произведений разных лет.

Не боюсь показаться банальной, если скажу, что сначала была «Таня» (1938 г.). Эту пьесу принято считать блестящим театральным дебютом драматурга. Она не сходит с театральных афиш на протяжении полувека, продолжая оставаться интересной и, по-своему, современной и трогательной. Сюжет пьесы предельно прост. Живет в одном из тихих арбатских двориков симпатичная девушка — Таня Рябинина. Она бросила мединститут, чтобы посвятить всю себя любимому мужу Герману. У нее скоро должен родиться ребенок, а проект германовской драги признан наилучшим, а значит — жизнь удалась. Но происходит великое драматургическое «Вдруг». Вдруг Таня узнает, что Герман любит другую. Жизнь рушится, как кукольный домик ибсеновской Норы: Таня уходит от Германа, навсегда оставляет тихий арбатский дворик, ребенок ее умирает и она остается одна. И тут вступает в игру второе великое «Вдруг». Таня уезжает на север, становится врачом, совершает подвиг и находит новое личное счастье в лице таежника Игнатова. Вот, собственно, и все. Точнее, такова была первая трактовка пьесы Арбузова. Тогда, на рубеже 40-х годов, зритель хотел видеть двух главных героев: Германа, талантливого изобретателя-инженера, и Марию Шаманову, женщину-руководителя сибирского прииска, избранницу Германа. Это -настоящие люди, за ними будущее. У них есть все: общее дело и любовь, неотделимая от любви к родине. Чего же боле? И все же «Таня» сыграла с Арбузовым поучительную шутку. У пьесы оказалось «второе дно», как у чемоданчика контрабандиста, о котором в полной мере не подозревал, кажется, и сам автор. Его мог не заметить рассеянный читатель, его не увидел неискушенный зритель, но мимо него не могла пройти тонко чувствующая душа актрисы — М. Бабановой, первой исполнительницы роли Тани*.

Именно Таня, и никто иной, оказалась главной героиней пьесы. Но не потому, что она в итоге «исправилась», стала на путь труда и, как заслуженную награду, обрела вторую, зрелую любовь! А потому, что она — натура неординарная, цельная личность, способная измениться. Способен ли на это Герман? Нет, поскольку он — человек одного поступка (пусть даже и великого!), ему мешает утилитарный подход к жизни. Способна ли Шаманова составить личное счастье Германа, несмотря ни на что, невзирая на то, победителем или побежденным окажется он в дальнейшей жизни? Весьма сомнительно, потому что для этого она слишком рассудочна. Вот и получается, что Таня с ее недостатками и странностями и есть тот самый «алмаз в пыли», который можно не разглядеть с первого взгляда. Но будущее, определенно, за ней. В лице Тани Арбузов вывел на сцену новый драматургический тип. Есть ли в тексте примеры, подтверждающие это предположение? Да сколько угодно.

__________________________________________________________________

* Интересен тот факт, что когда у Арбузова впервые возник замысел будущей пьесы, он видел в главной роли именно Марию Бабанову. Однако, когда она сыграла Таню в спектакле московского Театра Революции в 1939 году, Арбузов остался недоволен ее интерпретацией образа главной героини. Согласно его замыслу, судьба Тани Рябининой должна была послужить назидательным уроком всем молодым людям, недооценивающим примат общественной востребованности над «скучненьким» личным счастьем. А Бабанова играла женственную девочку из первой части пьесы, напрочь игнорируя дидактический тон второй части, помпезно выводившей Таню на «правильный путь». По ее словам, она «не могла принять великого утешительства, на котором стоял и стоит весь театр Арбузова» (М.Туровская, М. Бабанова. Легенда и биография. М, 1981, с.244). После поражения в споре с актрисой на страницах печати («Советское искусство», 1939, 27 апреля) Арбузов дал себе слово избегать категоричности в последующих пьесах и внес соответствующие поправки в окончательную редакцию «Тани», которая состоялась в 1947 году.

Во-первых, Таня изначально противопоставлена автором всем действующим лицам, — и в первую очередь Герману, — своей исключительностью. Она не такая, как все. Она, что называется, не от мира сего. Ей то грустно без причины, то весело невпопад, а Герман «не попадает» в ее тональность. Ничего еще не произошло, еще не появилась на сцене будущая разлучница — Шаманова, а в пьесе уже нагнетается тягостная атмосфера непонимания между двумя близкими людьми:

«Таня. Снег идет. Ты любишь, когда идет снег?

Герман. Да.

Таня. Очень любишь?

Герман. Очень.

Таня. И я очень. Пусть идет.

Герман. Пусть.

Молчание.

Таня. Что это?

Герман. Рюмка разбилась.

Таня (тихо). Вот мы и бьем посуду. (Пауза) 2

В этом коротком диалоге Таня — «ведущий», а Герман — «ведомый». Не правда ли, очень напоминает стилистику диалогов в пьесах Чехова, когда говорят в общем-то ни о чем, в то время как главное остается несказанным? Ведь по поводу рюмки Арбузов не указывает в ремарке, что где-то что-то упало, послышался шум и т.п. То, что рюмка разбилась, слышит только Таня. И тот факт, что говорит она «тихо», словно что-то осознав (или предчувствуя?), а после и вовсе нависает «Пауза», свидетельствует о метафоричности этого яркого образа-рюмки. Возможно, Таня интуитивно ощущает, как разбивается что-то хрупкое и невосполнимое в ее собственной жизни. И здесь, опять-таки, уместна аналогия с Чеховым, когда в «Вишневом саде» Раневская еще верит, что имение удастся спасти, а в небе вдруг раздается «печальный звук лопнувшей струны».

Во-вторых, исключительность Тани заключается в ее особом, поэтическом видении мира, которого нет (и, похоже, никогда не будет) у Германа и, тем более, у Шамановой. Таня любит курносых женщин (ведь это так замечательно — иметь нестандартную внешность). Она держит в клетке вороненка Семена Семеновича, а не какого-нибудь соловья или кенара. Она фантазирует, казалось бы, на пустом месте: «И вдруг мне стало страшно, мне показалось, что Москва далеко-далеко — за тысячи километров, и я где-то на севере, а вокруг волки, медведи… Ух, как я испугалась, даже заревела от страха… И вдруг услышала шум трамвая — он шел всего в ста шагах от меня».

Таня открывает галерею арбузовских образов, которых, вне зависимости от возраста, социального положения и пола, будет связывать одно замечательное качество: некая нерастраченная детскость, доверчивая наивность, в лучшем смысле этого слова, трогательная житейская незащищенность, непоколебимая вера в чудо, в сказку. (Запомним это слово — «сказка». В дальнейшем мы еще вернемся к нему, как к одной из составляющих «пьесы-праздника» Арбузова).

А вот вторая часть пьесы «Таня» уже менее интересна, на наш взгляд, поскольку самой Тани Рябининой, — той, которую мы успели узнать и полюбить, — там, как не странно, уже немного. По справедливому замечанию А. Роскина, «…кажется, что ее (пьесу) словно написали двое: один написал первые два акта, другой — последние два. Первые два акта написал драматург, который просто и верно любит своих героев, взвешивает их слова и их поступки… Последние два акта — история того, как Таня „родилась снова более совершенным творением“… Эти два акта не то что написаны хуже, а как будто взяты из другой пьесы. И эту другую пьесу Арбузов мог бы написать в любом случайном соавторстве»3. Как мне видится, все гораздо проще — просто во второй части «пьеса-праздник» незаметно переходит в обыкновенную если не производственную, то уж точно социальную пьесу, от чего она теряет свою прелесть, и в финале зритель испытывает легкую грусть по прежней Тане и доброй атмосфере московской квартиры с почти что булгаковскими «кремовыми шторами». Во второй части пьесы Арбузов переходит к изображению действия в чистом виде, которое почти не связано с психологическим движением характеров действующих лиц. Поэтому ритм пьесы заметно отяжелевает, куда-то уходит самобытность автора, откуда-то приходит масса случайных лиц, чье появление недостаточно аргументировано и в чьей многоголосице тонет оригинальный голос Тани. И всю эту череду метаморфоз венчает неожиданно счастливый финал. Финал, в котором автор дарит своей героине вторую попытку быть счастливой. И этот финал построен по принципу «кольца»: Таня и Герман в последний раз встречаются именно в тот день, о котором они загадывали четыре года назад, в первой части пьесы. Последние слова Тани как бы продолжают те, с которыми она впервые появляется на сцене. Давайте сравним. Вначале: «А какой снег! Я, как в детстве, задрала голову и глотала его, как мороженое», и затем в финале: «Глядите, какой снег! Он будет лететь нам вдогонку, а мы, как в детстве, задерем головы и будем глотать его как мороженое». Ей хочется, чтобы все было как раньше. Но нельзя остановить неумолимый бег времени ни в жизни, ни на сцене. И она уже не та девочка, и Игнатов — это не Герман, но в главном Таня осталась прежней: она постепенно утратила все наносное, эгоистичное, кроме одного — своей странной летящей души. И она по-прежнему мечтает, она загадывает время, глядя на маленького сына Германа: «Мы встретимся и, может быть, даже не узнаем друг друга. А может быть… Но… кто знает… кто знает…»

И эти многоточия говорят за нее гораздо красноречивее слов. Такой синтаксический прием, начиная с «Тани», станет традиционным для драматургии Арбузова. Его героям часто будет не хватать слов, чтобы выразить свои мысли и чувства. Но это отнюдь не является их бедной речевой характеристикой, как может показаться на первый взгляд. Просто поэтике Арбузова претят громкие слова и торжественные клятвы со стенаниями. Его герои, как правило, тонко чувствуют малейшую фальшь в таких речевых оборотах. Основные морально-этические категории раскрываются в его пьесах посредством прорисовки характера, изменения настроения, движения мысли, силы поступка и т.п.

Спустя много лет Арбузов напишет: «Мне кажется, что сейчас, после „Тани“, я все время пишу одну и ту же пьесу, и последующие пьесы — это просто акты одной драмы, и каждая новая пьеса возникает из чего-то такого, чего я не сумел выразить полностью»4. И это, как мне кажется, как ничто иное, свойственно для настоящей драматургии: заканчивается пьеса, расходятся актеры, но остается тема, какая-то основная нота звучания, яркие характеры, которые продолжают бередить сердца и влекут зрителя в театр снова и снова. И тогда новые пьесы будут в чем-то созвучны предыдущей, станут, своего рода, различными проекциями былой проблематики на новых людей, другое время и отличные обстоятельства. Такое «развитие сюжета» можно проследить в пьесах Арбузова. Его театр до «Тани» и после «Тани» — это два полярных театра. Отныне Арбузова будет занимать не столкновение человека с чем-то внешним (как, например,было в «Тане»: появилась Шаманова — ушел Герман, умер ребенок — Таня стала врачом и т.д.), а его борьба с самим собой, которую драматург считает не только самой трудной в жизни, но и самой захватывающей. «Человек, недовольный собой, приходящий в отчаяние от собственного несовершенства, с кровью и яростью освобождающийся от рабского в своей душе. И человек, довольный собой, не видящий своей гибели, человек, бодро и уверенно идущий к своему ничтожному концу, — вот драматические фигуры, тревожащие сейчас мое воображение»5.

Эта тема нашла свое отражение в драме «Годы странствий» (1954 г.). Раскрытие характера талантливого молодого ученого, — Александра Ведерникова, — который постоянно недоволен собой, причиняет ряд страданий окружающим его людям, а затем, пройдя дорогами войны, понемногу осознает свои ошибки и пытается начать жить заново, — вот канва этой пьесы. Примечательно то, что на этот раз Арбузов отказался от роли обвинителя в последней инстанции и «отошел за кулисы», предоставив зрителю вынести собственный вердикт. В непростой финальной сцене драмы все-таки звучат оптимистические нотки, а главная героиня уезжает в далекий Нарьян-Мар, тем самым разрешая несколько проблем одновременно. Такие «отъезды» очень традиционны для драматургии Арбузова. Как только герои исчерпывают себя в действии, как только они осознают невозможность и губительность продолжения прежнего существования, автор сразу же изменяет правилу «триединства» относительно места действия и «отправляет» их в другие широты. Одних — для духовного очищения, других -для приобретения жизненного опыта и самостоятельности, третьих — для врачевания сердечных ран. Так, к примеру, уезжает на север Таня Рябинина («Таня»), едет в провинцию из Москвы Леонидик («Мой бедный Марат»), в поселок нефтепромышленников в Западной Сибири бежит из столицы Неля («Жесткие игры») и т.д. Даже в пародийной пьесе на самого себя** у Арбузова главная героиня категорично заявляет: «И если он не станет моим мужем, я немедленно уеду на какие-нибудь гигантские новостройки».

И таких «сквозных» мотивов в драматургии Арбузова насчитывается несколько. В том числе, мотив «любви как спасения», на котором мне хотелось бы остановиться подробнее. Любовь в пьесах Арбузова представлена как огромная сила, которая способна перевернуть всю жизнь и мироощущение героев. Она подчас трагична и приносит человеку страдание, но она же и дарит ему незабываемые минуты счастья, возвышает его, поднимает над миром житейской суеты и запоминается на всю оставшуюся жизнь:

«Лаврухин. Настоящее чувство, даже если оно безответно, делает человека счастливым… Вот почему меня нельзя разлучить с тобой. Ты — это свет, который будет светить мне всю жизнь… до конца» («Годы странствий»).

И при этом истинная любовь, по Арбузову, это всегда гармония духовного и плотского, единение земного и неземного. И ее главная цель: спасти человека, сделать его сильным, вывести из жизненного тупика:

** Речь идет о пьесе «Мое загляденье», жанр которой Арбузов определил как «оптимистическая комедия». Но, на мой взгляд, это — явная автопородия. В пьесе «надерган» ряд приемов, переходящих из одного произведения Арбузова в другое. Здесь есть все: любовь героини к двум мужчинам одновременно, два пути реализации собственного «я», стоящие перед героем, проблемы отцов и детей, благополучный финал, устраивающий всех.

А.Н.Арбузов объяснял это так: «Целый ряд критических статей как-то подводили меня к мысли, что надо бы написать характер без сучка и задоринки, так сказать „идеальный“… Написал, и сам удивился — отличный вышел комедийный персонаж, смешнее которого у меня никогда не получалось даже и сознательно. Оказывается, всякое подлаживание под схему, заранее заданная манера письма — не так, как поведет характер, но так, как поведет рецептура, - смешны и в характере и в сюжете» (И.Вишневская Алексей Арбузов. М., 1971, с.223).

«Ольга. Раньше, девчонкой, мне казалось, что любить — значит пожертвовать всем, что имеешь. Теперь я знаю, что ошибалась. Любить — значит научить, помочь, спасти» («Годы странствий»).

Неслучайно эти слова вложены в уста женщины. Арбузова заслуженно называли «певцом женщин». Действительно, его женские образы удивительны и прекрасны, они являются продолжением традиций русской классической литературы: от пушкинской Татьяны с не непоколебимым «но я другому отдана…» — до тургеневской Лизы из «Дворянского гнезда». Женщины в пьесах Арбузова любят и любимы, но если они видят, что могут помешать любимому человеку быть по-настоящему счастливым, — они находят в себе силы оставить его раньше, чем это произойдет. Оставить без упреков и скандалов. Уйти, что называется, «по-английски». Так, уходит Таня от Гремана, как только узнает о его чувстве к Шамановой. Так, спешит уехать Ольга от Ведерникова, как только понимает, что тот хочет вернуться к жене. Так, уплывает Тамара от Пальчикова («Вечерний свет»), и даже не называет города, который является конечным пунктом назначения, лишь бы не разбить его семью, не разрушить уже вполне устроенную жизнь. Так, исчезает Виктоша, чтобы не стать невольной причиной разлада между отцом и сыном:

«Виктоша. Кажется, я сделала все, что могла. Теперь мне можно уйти. Нет -надо» («Сказки старого Арбата»).

Мне могут возразить, что в жизни так не бывает. Но, кто знает, может именно эта тяга к неисполнимому, желание увидеть на сцене то, что хочется, чтобы было во взаимоотношениях людей, и создает популярность пьесам Арбузова? И здесь уместно еще раз вспомнить о жанровых канонах сказки, в частности, как они соблюдались у одного из великих мастеров этого жанра в советской драматургии — Е. Шварца. Помните знаменитый диалог?

«Хозяин… из любви к родине солдаты попирают смерть ногами, и та бежит без оглядки. Мудрецы поднимаются на небо и ныряют в самый ад — из любви к истине. Землю перестраивают из любви к прекрасному. А ты что сделал из любви к девушке?

Медведь. Я отказался от нее6. Слова „надо“, „должна“ являются ключевыми словами для большей части арбузовских героинь. Автор наделяет их гипертрофированным чувством долга и почти материнской заботой, которая переносится на сферу любви.

Особняком в галерее женских образов Арбузова стоят Настенька из „Счастливых дней несчастливого человека“, Виктоша из „Сказок старого Арбата“ и Неля из „Жестоких игр“. Они очень разные, но в то же время и похожи друг на друга настолько, насколько и принципиально отличны от традиционных арбузовских героинь. Все они молоды, красивы и, главное, наделены способностью оказываться в нужном месте и в нужное время и разрешать проблемы окружающих. Они являются тем „лучом света“, который посылает автор в помощь своим запутавшимся-заплутавшим героям. Это женщины-волшебницы, „женщины-улыбки“, — как называли их критики советской эпохи. Они появляются ниоткуда и уходят в никуда, словно растворяясь в темноте, звездном небе, капельках дождя, новогоднем хороводе снежинок, конфетти и разноцветного серпантина, но за время своего краткого пребывания умудряются разобраться в сложных психологических конфликтах и все расставить по своим местам. Как верно заметил исследователь творчества Арбузова К. Рудницкий, „…функции обеих клоунесс в обеих пьесах (“Сказки старого Арбата» и «Счастливые дни несчастливого человека») одинаковые — ангельские. Играя и шутя, они творят добро и несут людям радость«7. Несколько сложнее обстоит дело с Нелей. Пьеса «Жестокие игры» в чем-то соответствует своему названию: ее отличает несвойственная автору жесткая стилистика в построении драмы. Он изображает в ней мир молодых людей, которые в силу различных обстоятельств лишены опоры в кругу семьи и поэтому ищут ее друг у друга. И, кажется, именно для того, чтобы они «не пропали поодиночке», Арбузов вводит в круг действующих лиц симпатичную девушку Нелю. Появляясь в заброшенной квартире Кая Леонидова, она как бы оживляет все, к чему дотрагивается, одним своим присутствием вынуждая арбузовских героев — практически еще мальчишек — быть лучше. Она, словно шварцовская Принцесса, в обществе которой даже чудовищный король-враль признавался, что «вдруг, стыдно сказать, делаешься симпатичным». В этом видится некоторая дидактическая наглядность. И хотя Неле нельзя отказать в непосредственности и доброте, но все же до планки, поднятой Арбузовым в «Сказках…» и «Счастливых днях…», она явно не дотягивает. Что это: сказка, похожая на правду, или правда, похожая на сказку?..

В одной из рецензий прошлых лет на пьесы Арбузова есть признание самого автора: «Когда нельзя писать правду, надо писать сказки!»8. Не правда ли, это похоже на манифест? И если сказок как таковых Арбузов никогда не писал, то ощущение сказки, бахтинского карнавала, всегда присутствовало в его пьесах. В первую очередь, это можно сказать, глядя на его героев. Кто они по своей сути? Нет, они не сталевары и не плотники из известной оптимистичной песни, бывшей лицом эпохи. Не герои, в общепринятом смысле этого слова, и далеко не идеальные люди. Они не всегда поступают правильно, они часто несчастливы и непоняты окружающими, но они непременно обладают яркой индивидуальностью, а зачастую и редким даром, талантом, за который автор может простить им многое.

В этой связи Арбузова часто упрекали за отсутствие в его произведениях «чистых» отрицательных героев. Действительно, таковых в его пьесах буквально можно сосчитать на пальцах: Молодцов из «Потерянного сына», Королевич из «Выбора», Свидерский из «Двенадцатого часа». Он владел удивительной способностью находить нечто настоящее и цельное даже в самых малоприятных личностях. И не только находить, но и делать все, чтобы и зрителю невольно становилось их жаль. Типичен в этом отношении мерзавец — Шварц («Потерянный сын»), о котором вдруг становится известно, что он настолько одинок в этой жизни, что только жук в спичечном коробке является его собеседником. Сам автор объяснял это тем, что даже самого махрового негодяя и подлеца он старался понять, а поняв — не мог не простить. Он жалеет своих героев совсем по-чеховски, у которого в пьесах тоже не было открытого осуждения ни Раневской, ни Тригорина, ни Соленого…

Таким образом, можно проследить удивительную закономерность. Арбузов неоднократно признавался в своей любви к Чехову: «Это даже не самый любимый автор, это как бы часть тебя — человек, с которым ты хорошо знаком, ты знаешь его, ты даже догадываешься о каких-то движениях души, которые он сам в свое время не осознал, потому что не обладал всеми теми письмами, которые мы читаем… Для меня это самый близкий человек на свете, он и все его пьесы»9. В то же время исследователь творчества Арбузова, И. Василинина, была убеждена, что «Арбузов очень близок Чехову… в его пьесах жизнь вроде бы течет внешне тихо, замкнуто, среди домашних стен, разговоров, событий, а в это время нечто тревожное, неожиданное исподволь проникает в этот быт, в эту естественную сутолоку дней и меняет все вокруг. Меняет характеры, ситуации, отношения, делает счастливых — несчастливыми, правых — виновными, уверенных -растерянными»10. И с этим можно безоговорочно согласиться. Однако, на мой взгляд, существует еще один, не менее существенный, факт, подтверждающий этот тезис. Это — разрешение Арбузовым проблемы чеховских концовок***. Ведь новаторство Чехова в драматургии не ограничивается лишь введением подтекста, второго плана и эмоционального психологизма. Чехов был первым в истории драмы, кто поставил под сомнение принятую тождественность между финалом пьесы и исчерпываемостью проблемы, поднятой в ней. Так, к примеру, происходит в пьесе «Три сестры». Из города уходят военные, убит на дуэли Тузенбах, дом Прозоровых захватила мещанка-Наташа, но жизнь все-таки продолжается, как продолжаются и мечты о будущем, и мучительные неразрешенные проблемы в настоящем:

«Ольга: Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О милые сестры, жизнь еще не кончена. Будем жить!»11.

*** После написания пьесы «Иванов» (1889 год), которая практически полностью укладывалась в рамки традиционной поэтики, А. П. Чехов писал о том, что «…кто изобретет новые концы для драм, тот откроет новую эру» (М.Горький и А.П.Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М, 1951, с. 137).

Выскажу предположение, что Арбузов был вторым, кто вывел предметом драмы текущие процессы общественной жизни, результаты которых он не считал себя вправе предсказывать. Необходимость изменить жизнь (свою, чужую, общественную) и практическая невозможность сделать это в данный конкретный момент — вот то драматическое напряжение, тот «нерв», на котором построены финалы арбузовских пьес. Давайте сравним. У Чехова:

«Любовь Андреевна. О мой милый, мой нежный, прекрасный сад! Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай…» («Вишневый сад»).

И у Арбузова:

«Таня. И какое-то удивительное чувство свободы, словно не прожит еще ни один день жизни, и только юность кончилась! Милая, смешная юность…» («Таня»). Обе героини в обеих пьесах, такие разные во всем, теряют в финале частицу прошлой жизни, плачут о том, чего никогда не вернуть, покидают любимые места, но все же, по-своему, заглядывают в будущее, и что случится с ними в дальнейшем — неизвестно. Да, концовки пьес у Арбузова носят оптимистический характер, но в то же время они являются «открытыми» или, как их называл сам Арбузов, «финалами надежды». А чем должен завершаться праздник, если не улыбками на счастливых лицах, фейерверком, веселым маршем и осуществлением самых сокровенных надежд?..

Арбузов пошел еще дальше. Он внес в драматургию элемент поэзии. Одна из отличительных особенностей его поэтики заключена в сугубо личностном, глубоко интимном отношении к своим пьесам. Он неизменно поэтизирует в них быт, он наделяет красивыми словами людей, которые в жизни вовсе не способны так говорить. Едва ли в советской драматургии мы найдем героев, говорящих так легко и в то же время «книжно-вычурно», как арбузовские герои. «В арбузовских пьесах говорят необычно, — писал А. Свободин, — непохоже, неожиданно, ритмично, мелодично, играючи. Персонажи подробно объясняют себя, высмеивают, вышучивают. Они иронизируют, печалятся, грустят. В каждом слове пульсирует их характер, проявляется мироощущение». Очень часто в пьесах Арбузова говорят «необыкновенно» (вместо «необычно»), «непостижимо» (вместо «непонятно»), «прошу вашего позволения» (вместо «разрешите»), «отбыл» (вместо «уехал»), «возвестили по телефону» (вместо «позвонили»), «губительно» (вместо «опасно») и т.д.

В пьесах Арбузова большое внимание уделено мелочам и художественным деталям. Тому, что А. Моруа называл «климатом произведения». Буквально физически с их страниц воспринимаются звуки, запахи, краски, будь то соленые брызги на Рижском взморье, музыка Домского собора или тихие пейзажи подмосковных дач и зарисовки старых московских двориков. А его пространные ремарки и вовсе не отличить от лирических зарисовок в стиле Тургенева или Паустовского: «Осенняя ночь. За окнами политотдельского дома хлещет проливной, несмолкающий дождь. Внизу бушует Волга; брызги воды, смешиваясь с водой, летят по ветру. Дороги размыло. В степи за Волгой гуляет ветер; приближаясь к саду, он срывает с деревьев тяжелые осенние листья, и они бьются в окна хат, прилипая к мокрым от дождя стеклам» («Шестеро любимых»).

В пьесах Арбузова можно встретить эпиграф из Микельанджело Буоноротти, стихи Фета и Тютчева, музыку Бетховена и «Песенку Миньоны», — все это создает особый лирический фон пьесы, подчеркивает авторскую интонацию, составляет особый «арбузовский мир».

Без чего мы не можем сегодня представить себе Арбузова? Без его милых чудаков, без этих смешных и наивных леонидиков, виктош, левушек, настенек, христофоров, маратов, лик, которые разочаровываются в жизни, в друзьях, но все равно продолжают жить и верить в добро. Без счастливого разрешения всех проблем, без утоления печалей, без наказания злых и вознаграждения добрых. Без цветных зонтиков и волшебных мыльных пузырей, новогодней мишуры и хлопьев белого снега, под которым легко потеряться, даже находясь в Сокольниках.

Наверное, мы никогда не разгадаем загадку Арбузова. Как невозможно разгадать законы искусства, которое трогает человеческую душу. А Арбузов утверждал, что настоящий театр — это тот, который трогает. Поэтому, если меня спрашивают, что для вас театр Арбузова? Я, не задумываясь, отвечаю, перефразируя Э. Хемингуэя: это — праздник, который остался с нами.

Дата добавления: 2017-01-13