Основы градостроения 3 страница

Середина окаймлённых улицами площадей-«колец» оставалась незатронутой транзитом транспорта и отводилась для торга. Таковы, в орденской области, Алленбург (1400 г.) Алленштейн (1348 г.) Бальденбург (1382 г.) Бартенштейн (1332 г.)Бишофсбург (1395 г.) Бишофсвердер (1331 г.) Бишофсштейн (1385 г.) Бютов (1346 г.)

Вартенбург (1364 г.) Велау (1336 г.) Вормдитт (1359 г.) Гарнзе (1334 г.) Гейльсберг (1308 г.) Гердауэн (1389 г.) Гильгенбург (1326 г.) Гогенштейн (1359 г.) Грауденц, (1234 г.) Гутштадт (1329 г.) Дейч-Эйлау (1305 г.) Домнау (1400 г.) Дренгфурт (1405 г.) Зальфельд (1305 г.) Зебург (1338 г.) Зенсбург (1444 г.) Зольдау (1344 г.) Йоганнисбург (1451 г.) Крейцбург (1315 г.) Кристбург (1290 г.) Кульм, (1232 г.) Ландсберг (1335 г.) Лауэнбург (1341 г.) Либемюль (1334, г.) Мариенбург (1276 г.) Мариенвердер (1234 г.) Морунген (1327 г.) Mюльгаузен (1338 г.) Нейденбург (1381 г.) Норденбург (1405 г.) Остероде (1329 г.) Пассенгейм (1386 г.) Прейсиш-Голланд (1297 г.) Растенбург (1357 г.) Рёсель (1337 г.) Ризенбург (1330 г.) Розенберг (1305 г.) Торн (1231 г.) Фрейштадт (1331 г.) Фридланд (1312–1335 г.) Хейлигенбейль (1301 г.) Цинтен (1313 г.) Черск (1386 г.) Шиппенбейль (1351 г.) Штум (1416 г.)...

Первоначально параллельные улицы стягивались к въездным воротам, превращая окраинные кварталы городов в трапеции – в Волау (1285 г.) или в Цигенхальзе (1263 г.). У рынков параллельные улицы заужались домами, выдвинутыми за «красную линию» на 5–6 м и тем его ещё чётче оформившими рыночные площади как в плане, так и зрительно. Первоначально такое выдвижение внутрь правильного прямоугольника, описанного улицами, создавали лёгкие торговые галереи перед лавками, позднее их обстроили в камне. С ними боролись, как позднее и с верандами-«бейшлагами», но они обзаводились верхними этажами и оставались на века – а иногда и вовсе входили в массив застройки, оставляя на память о прежнем мотиве лишь заужение проезда. Иной вариант развития показывает Шиппенбейль, где пара улиц последовательно проходит три площади. Близки к идеальному исполнению прямоугольного архетипа планы Алленбурга, Нейденбурга, Браунсберга и Фридланда. На землях метрополии им равных не было, они там и не строились, и не по причине неприемлемости подобной планировки – не оставалось пространства к закладке новых городов столь совершенного типа, поля здесь уже получили своих крестьян! Рынок был центром тяготения почти каждого средневекового города, центром ближней и дальней торговли, а центр рынка (или перекрестье рынков, если город следовал любской схеме) отводился ратуше. Позднее такое расположение стало читаться символом градского самосознания, тем более, что роль городов провинции как оборонительных форпостов или центров провинциального же управления постоянно снижалась (управление концентрировалось в столице), но исток его прозаичен: ранние ратуши, гильдейские залы, рождались как залы торгов, и сплошь остраивались торговыми галереями; рынок венчал ратушный шпиль, рынком порождённый. Лишь утрата первоначального здания, случавшаяся обычно в герцогский или королевский период, объясняет иное расположение ратуши (Гердауэн). Церкви, при всей своей величине, зачастую небывалой и несоразмерной, казалось бы, маленьким городкам, не служили организующим элементом рисунка орденского городского плана. Даже встав на места, словно созданные для давления над городами, церкви не становились градостроительными центрами и не оспаривали уличную раскладку от рынка. Даже и самые крупные орденские замки, вмещавшие в неспокойный (до-городской) год до 400 человек насельников, не строили вокруг своих доминант отдельных площадей! — они создавали своим утрированным объёмом далеко видимый образ города, но при том подстраивались под разложенную сетку незастроенных ещё улиц, отгораживались от сетки дорог рядом домов причта, и лишь в исключительных случаях выходили собою на пространство главного торга. Подобная «обставленность» храма домами низкого назначения не была признаком небрежения религией, скорее здесь «Beischlag», возвышенная веранда на тротуаре, позднее — застеклённая многоэтажная пристройка городские церкви Пруссии сродни гигантским соборам Латинской Америки: они предшествовали своим общинам и окормляли значительные территории. Деревни, напротив, столетиями обходились без собственных церковок. можно увидеть глубокое понимание строительных масштабов: церковь государственной величины вырастала из скопления горожан у своего подножья – и им же была своей величиною обязана! В полувоенном-полумонашеском орденском государстве храмостроение и градостроение шли рука об руку – а потому не знали городской типологии трёх «властных полюсов», распространённой в метрополии. Создававшиеся здесь двуединые ратушно-храмовые площади, связанные короткой церковной улицей или наугольно представляли собой совершенно иной, мелкомасштабный и функционально обоснованный бесконкурентный тип построения согласованного пространства, принципиально отличный от тройки соперников замок – храм – ратуша. Не только замки в делах городского плана почти не участвовали, бывало, что церкви и вовсе не находилось места в решётке городских улиц и церковный двор устраивался во внешних углах крепости, в колене крепостной стены (Велау), в местах, обычно занимаемых в крепостях цитаделями и лишь незадолго до того покинутых расформированным орденским постом. Модулем планировки служило «владетельное копьё»: в «природных» городах Запада, реконструированных средневековыми градостроителями, это правило обосновывало снос прилепившихся к фасадам пристроек; в новозаложенных – определяло ширину ещё не построенных проездов. Размеченные при закладке от рынка до самых стен, они выходили далеко за ареал первоначальной застройки и, в сочетании с медленным ростом здешних городов, обеспечивали на годы вперёд единый шаг восточнопрусского поселения. Дома Восточной Пруссии, обычно фронтонные, были уже по фасаду, чем их современники в метрополии, даже и в собственном прототипе: те, что в Любеке насчитывали до семи осей по фасаду, в Восточной Пруссии редко достигали четырёх. В любском Кёнигсберге средний участок был два кульмских прута или 30 футов шириной и четыре-пять прутов длиной (17,20–21,50 м), что меньше, чем в иных городах. В Фишгаузене обыкновенный участок был несколько уже, 24–27 футов, но выделялся длиной, 160 футами (46 м) далеко оставляя за собой идеальные квадраты Фридланда: здесь ширина улиц и участков совпадали и равнялись 30 футам (8,64 м), девяностофутовая глубина участка троекратно превосходила ширину, а сторона города вдевятеро превосходила глубину участка, достигая 810 футов (233,38 м) – очевиден троичный мотив, посвящение города через пифагорейские гармонии в средневековом изложении. Сходны взаморазмеры и в других городах: в Норденбурге город первоначально занимал прямоугольник 300 х 150 м (рынок: 28 х 52 м), в Гердауэне рынок занимал четырёхугольник 90 х 120 м (во Фридланде – 65 х 75 м), сохраняя при том масштабность всех более мелких членений. Все храмы и замки также строились кульмским футовым модулем. Дополнительно городские участки различались по величине на «целые дворы», «половинные» (полной глубины, но половинной ширины по фасаду), и «будки» (фасадом обращённые к переулкам, длиной не превышавшие половины глубины «целого» участка). Дробные участки возникали как результат наследственного деления участков полноразмерных, когда, как и было принято по всей Германии до конца XIII века, а в Эльбинге, Браунсберге и Кёнигсберге и позднее, дома делились между собственниками не поэтажно, а по вертикали, сохраняя и на уменьшившемся участке типичную систему вертикального функционального зонирования дома. При последующих перестройках такие неудобные участки вновь сливались с соседними, что вело к разнообразию длин фасадов. Кварталы обыкновенно вмещали 10–15 домов, высотой до карниза, обычно, не более 30 футов. Более высокие постройки требовали отдельного дозволения магистрата. Фахверковый модуль нижненемецкой традиции (с некоторыми изменениями, объяснимыми требованиями климата), перенесённый в Восточную Пруссию и покоривший её всю, в сочетании с гигантским единомоментно появившимся объёмом строительства вёл к типизации, и, вероятно, к использованию элементов «заводской» или, в те годы, «мастерской готовности». Подобное мы найдём и в российских крепостях (Свияжск). В кирпиче строилось (после церквей и замков, окаменевших в 1260е гг.) духовенство; позднее, и горожане – но ещё в начале XVIII века количество каменных домов было так мало, что прозвание «Steinhaus» часто служило достаточным адресом. Вся прочая Восточная Пруссия и до самых своих последних дней оставалась деревянной и горела столь же часто, как и Москва: Фишгаузен полностью разрушался и выгорал в 1462, 1673, 1677 годах; Лабиау – в 1685, 1689, 1721, 1810 годах, прочие не отставали. Вплоть до «rechtschaffener Speer», определение ширины улицы через длину копья — рыцарь, по улице проезжая, концом копья не должен был касаться стен. XX века местная «Строительная газета» особую колонку отводила пожарам городов, не помогал даже водопровод, известный в провинции (Фридланд) уже в 1400х годах. Город, не имевший при закладке иного обоснования, кроме фортификационного, вне сетки дорог и вне торгового обмена с другими городами, определяющим своим элементом не мог выбрать что либо, кроме крепостной стены – она одна, вкупе с государственной волей, дарила ему существование. Город обходился не только без цитадели, но и без гарнизона, тогда ещё не изобретённого; от набегов литовцев или восстаний прусов защищаться приходилось лицам гражданским, а потому город-крепость проектировался так, чтобы даже и непрофессионал, сбежавший под защиту стен крестьянин-колонист мог его оборонить! Пруссак тех лет – вовсе не закованный в железо рыцарь, а квадратность его кварталов – не отражение вседовлеющей страсти к порядку, а ещё и успешная попытка сочетать удобство парцелляции с равнолёгким доступом ко всему оборонительному периметру. Прусский город ценен не элементами своей застройки; взятые по одиночке, его дома банальны и скучны, ведь собственной знати земля эта не имела, а орденские братья были всего лишь администраторами. Поселенческие дома нуждаются в стяжке красивой стены, плотно, но вольно их облегающей, чтобы суммарно лишь произвести некий эффект; зачастую именно городская стена и вела к скромному, от контраста, виду домов за ней, так как внутренние стороны проездных башен – Высокие ворота в Алленштейне, Гейльсбергские ворота в Бартенштейне, Каменные и мельничные ворота в Велау, Рыночные ворота в Эльбинге, ворота Ризенбурга – украшались особо. Даже кратковременное укрепление (в Норденбурге стены срыли уже в конце XVII века) способно было задать долговременный импульс городу, даже и простой палисад – Фишгаузен, никогда не обладавший поясом каменных стен, а лишь нерегулярно поновляемым палисадом (и тремя воротами), столетиями держался орденских уложений, не требуя письменной фиксации. Первоначальные земляные валы и деревянные палисады вскоре сменили кирпичные стены с тех сторон, где не подступали бы от природы неприступные стороны рек и болот. Замкнутые оборонительные пояса появлялись много позднее, так что город орденского плана обычно окружала стена гораздо более позднего века, чьё очертание не согласовывалось с формой города. К концу прусского градостроительства стеностроительство и вовсе стало самодовлеющим: в годы русско-прусского союза XIX века, в самый долгий период мира в Европе нового времени, Кёнигсберг лихорадочно возвёл оборонительный пояс, спасаясь от России же, и, достроить не успев, возопил о непомерных этим строительством вызванных налогах и об обременении городской жизни наличием лишь редких и узких ворот. Впоследствии эта новая стена оказалась как никогда лучше описывающей свой город, породив новую согласованную пару.

2.3. Геометрия права, городское и строительное право.

Важнейшей предпосылкой успешной колонизации Пруссии стало дарование орденом в 1233 году двум первым своим городам «Статута Торна и Кульма», вскоре распространённого на все города и земли ордена: он обещал подлинный крестьянский рай, без выдачи, без крепости, без барщины, с правом наследия или перепродажи. «Высоко-» или «старокульмские» колонисты обладали правами, о которых в метрополии боялись бы и помыслить: собственным судом, правом пивоварения, рыбной ловли в общинных водах, охоты на мелкого и среднего зверя, сбора хвороста в казённых лесах, в исключительных случаях даже правом на собственную мельницу. Кульмские поместья бывали отдельно лежащими усадьбами, иногда и с собственными колонистами «второго порядка»; кульмскими деревнями, кульмскими кабаками и мельницами с полями при них. Кульмские колонисты должны были являться по зову ордена конно и оружно – в мирное же время платить малый оброк. Рай, да и только! Как и изо всякого рая, и из этого можно было быть изгнанным: участки раздавались не в собственность, а в наследственное управление, так что и после длительного житья орден, герцог или курфюрст могли участок признать «неверно используемым» и изъять. Лишь в 1685 году подобная практика в отношении кульмских поместий была отменена, но возродилась вскоре в колониях Фридриха II. В отношении прусов, даже и мирно перешедших под власть ордена согласно заключённому в Кристбурге договору (1249 г.), действовало более суровое прусское польское право: земли не делились, наследовались только по прямой мужской линии, а по пресечении её становились орденскими. С XIV века и немецких колонистов ждало не кульмское, а магдебургское право, и с теми же условиями возврата земель. Прусов от крепостной зависимости могла освободить присяга и крещение; пусть эта привилегия императорского указа (1224 г.) после каждого прусского восстания и урезалась, но немецким крестьянам метрополии не давалось даже и подобной! Восточная Пруссия была близка утопиям Томаса Мора (регулярность, всепроницающая невидимая власть, законченность, самодостаточность),– в той мере, как такие утопии только и могут быть осуществлены.

Города орденом закладывались рьяно, сразу вдруг, ещё до заселения получая права, за которые другие боролись столетиями (оттого первые признаки городского недовольства в Пруссии появляются лишь сравнительно поздно). Правовой основой и высшем арбитражем Кульмскому уложению служил Магдебургский кодекс, с элементами силезского золотого и фрейбергского серебряного права, а также со значительно расширенными правами наследования по фламандскому образцу. Жалованные грамоты городам и деревням, при всём правовом единстве, всё же существенно разнились, а морские города и вовсе жили по любскому праву, как более соответствовавшему их портовой роли. Случались и перемены статуса, если городская жизнь того требовала: Данциг сменил целых три, его первоначальному любскому статуту 1224 года следовал магдебургский в 1295 году и, наконец, кульмский в 1343 году. Можно предположить, что и Фишгаузен, заложенный рыбачьим городом при епископском замке и планом получивший трёхулочную «любскую» схему параллелей, именно потому жил по статуту Кульма, что не удалось превратить его в торговый и портовый центр.

Имён орденских проектировщиков нам история не сохранила, и именно это «небрежение» позволяет считать, что были они не приглашёнными со стороны мастерами, с которыми составлялись (и сохранялись) контракты, и не уполномоченными мирянами-«локаторами», которым получалось исполнение плана на месте, а орденскими братьями невысокого звена. Орден принимал дворянских отпрысков со всей Германии, всей Европы, в этой «корпорации» находилось место и управителям, и завоевателям, и созидателям. Участие поселенцев в возведении городов было, напротив, сугубо исполнительским. Орденский подход к организации строительства сохранился неизменным до самых последних дней и пережил секуляризацию. В дополнение к мариенбургскому «Экономскому своду» Альбрехт, последний магистр, издал «Строительный регламент», где кодифицировал существовавший и до того порядок ведения строительства, торгов и подрядов, обязал вести понедельную документацию вверенных им строек: главноначальствующим на казённой стройке «Kulmer Handfeste» «jus colmense» особо отмечаются случаи дарования прусам кульмских прав: например, при закладке Фишгаузена«Preußischer Bund» или «Bund vor Gewalt», 1440 г. в Мариенвердере наследование по обеим линиям, со вдовьей половиной совместно нажитого имущества, и неоспоримым приданым«Marienburger Treßlerbuch» «Dienstordnung für den Baumeister» назначался комендант, каждодневный контроль принадлежал кастеляну, тогда как исполнительская и проектная часть, зодческая в сегодняшнем смысле, орденом традиционно передавалась в ведение руководителя строительной колонны, лица высокопоставленного и вполне автономного. Известны рабочие поездки орденских зодчих из Кёнигсберга для ознакомления с достижениями зарубежных государств. В цехах зодчие не состояли, напротив, находились с ними в напряжённых отношениях. Постоянно действующие артели или ложи известны в Германии с XI–XII века. Они включали около 30 мастеров разных профессий, с соответствующим числом подмастерий и рабочих: на строительстве замка в Лабиау в 1386 году 544 рабочих копали одни только котлованные рвы. Весьма вероятно, что орден, отбиравший своих колонистов «по пригодности», мастеров-строителей также приглашал лишь проверенных, заработавших свои звания в строительных ложах метрополии, и они несли сюда свои формы. Только такой пришлостью можно объяснить епископскую резиденцию в Гейльсберге (1350–1372 гг.): квадратный корпусом (39 м) с двором-клуатром (11 х 12 м) – не было ничего менее преспособленного к снежным прусским зимам, как эти открытые галереи, с дверьми, непосредственно ведшими в помещения! Лишь ранние замки (Балга, 1239 г.) учитывали требования местности, тогда как более поздние нарочито ими пренебрегали, словно утверждая свою инакость от условий этой земли. Вероятно, именно искусственность, видимая рукотворность и нездешнесть этих форм прибавляла им привлекательности: созданный по образу и подобию Творца человек доказывал свою богоугодность творчеством, создавал другую природу – и вот уже соборные строительные ложи берут себе символом правильный пятиугольник, в природе не встречающийся.

Артели выступали зодчими, но градостроителями они не были, напротив – действовали согласно по выданным им планам и детально разработанным строительным правилам. Многие их имена утрачены, гораздо лучше сохранились сведения об уполномоченных орденом слободчиках-локаторах и набранных ими поселенцах – хотя и ни первые, ни вторые градостроителями не были тоже. Удостоенные доверия немцы-первоколонисты, а позднее и онемечившиеся прусы, получив повеление основать в заданной точке поселение, и получив обязательный к исполнению генплан, направлялись вербовщиками в метрополию. Набрав, согласно заданию, на каждый конкретный город определённое количество колонистов, они во главе переселенского каравана возвращались на отведенные им территории. Земли размечали согласно генплану, распределяли по местам торговцев, ремёсленников, крестьян, скотоводов, рыбаков, группировали их по профессиям (тем снимая необходимость в последующих реконструкциях по санитарно-техническим соображениям, распространённых в не-орденских городах), отводили им наделы и поля. Города заселив, локаторы получали десятину отведённых городу или деревне земель и освобождение от податей и оставались у кормила власти. Они становились городскими старостами, сперва наследственными, позднее – по пресечении рода, обычно в середине–конце XIV века – выборными, хотя были и города, изначально получавшие сменных глав. Старосты, даже и избранные, должность свою исполняли пожизненно, и сами отбирал себе 4–8 товарищей-магистратов. Такие «выборы» не могли не превратиться в кооптирование гильдейских мастеров и прочих городских патрициев, массы горожан вовсе не затрагивая. Иногда дополнительным органом при магистрате служили 8–12 депутатов, породившие, позднее, бургомистров и приведшие к снижению роли старостата, сохранившего за собой, после утраты градоуправления, лишь судебную власть первой инстанции. Постоянным представителем – ордена, герцога, короля – в город назначался градоначальник. Подобным обычаем Тевтонским орденом в XIII веке заложены десять городов; в XIV, вплоть до 1410 года и сражения под Танненбергом – 43; до Второго торнского мира в 1466 году – три; до секуляризации в 1523 году – ни единого.

Проигрывая собственным восстающим горожанам, подкошенное эпидемиями и утратившее, за переходом всех окрестных земель в христианство, суть своего миссионерского существования, а с нею и материальную поддержку метрополии, государство Тевтонского ордена переродилось герцогством Прусским. Урезанное Торнским миром 1466 года и потерявшее западнопрусские кульмские земли, урезанное до преимущественно сельских восточных областей герцогство пережило беспокойный период становления, завершившийся лишь в 1525 году Краковским миром и признанием польского вассалитета. Столетие спустя, Велауским миром 1657 года герцогство освободилось от этого ярма – «национальную мечту» помогли обрести внутренние резервы, культурный авангардизм и успехи дипломатии. орден регулярно призывал рыцарей из метрополии для крестовых походов на восток, а мирян – к пожертвованиям на их проведение, ведя, таким образом, экстенсивное хозяйство государственного масштаба.

3.1 Расселение: закрепление на площади

Орденская колонизация предпочитала легко доступные территории при побережье Балтийского моря и вдоль судоходных рек: восток Пруссии даже и до XVI века описывается как непролазная чаща. Полноправных орденских поселений или привилегированных городов здесь почти что и не было, преобладали планировочно неоформленные хутора и природного образа посады у замков. Неизвестно, какой формы придерживались здесь деревни прусов и придерживались ли вообще – немецкие хроники подчёркивают только их иррегулярность и то, что новому заселению они, за малочисленностью, не препятствовали. Впрочем, и немецкие дворы были невелики, и, даже при привлечении пруссов, недостаточны для автономного существования: Уложение 1417 года особое внимание уделяло вопросам сельскохозяйственных рабочих, законодательно установив их подённую плату: забота о рабочей силе надолго станет важным вопросом прусских властителей. Утратив на западе окультуренные уже кульмские земли, вынужденный заботиться о разрушенных десятилетними боями Остероде, Морунгене и Прейсиш-Голланде, герцог Альбрехт открыл на востоке дорогу планомерному заселению сельской Пруссии в деревенской, а не крепостной форме. Литовские войны более не требовали дорогостоящих укреплений, а введение тогда же крепостного права в полько-литовском королевстве вновь обеспечило приток в его державу искателей крестьянской воли. Старостам и градоначальникам было поставлено в обязанность привлекать колонистов, межевать поля, расчищать леса. Новые деревни востока, магдебургского права, как и их предшественницы в центре и на западе Восточной Пруссии, были уличного замкнутого типа, ставились независимо от деревень прусских (хотя зачастую и по соседству) и, с течением времени, поглощали последние. Прежде чем в 1656–1657 годах татарские набеги, а в 1618–1648 Тридцатилетняя война оборвали поток переселенцев, герцогство успело прирасти ещё и двумя потоками голландцев, бежавших императора Карла V. В 1543 году 1300 человек осели в Прейсиш-Эйлау и Кёнигсберге, а в 1556 году – у соплеменников в Прейсиш-Голланде. С 1466 года от польских магнатов сюда бежали мазовцы, селившиеся на юге; наплыв количество колонистов заставил в середине XVI века провести административно-территориальную реформу. Тех же лет и изрядное количество новых сельских церквей: собственный храм перестал быть привилегией города, уменьшился размером и сам отправился в дальние медвежьи углы. При таком заселении нельзя было ожидать единообразия построек. На востоке, в Прусской Литве, встали пёстрые литовские дворы, отдельно стоявшие срубы с маленькими окнами, скатными или полувальмовыми крышами, фронтонами, забранными досками стоямя или параллельно уклону крыш, и богатой резьбой по окнам, дверям, наугольным столбам подфронтонным верандам. Рыбаки тут жили сходно с крестьянами, но их стоящие дома под общей крышей сводили вместе и комнаты, и хлев, и сарай: такая планировка лучше отвечала суровому приморскому климату. Мазурские дворы строились замкнуто, зато внутрь дворов обращались верандами, или хотя бы декоративными нишами лаузицко-богемского типа. Здесь тоже зашивали досками фронтоны и украшали резьбой центральный столб, но скупее литовцев, и без яркой раскраски. Замбийские, натангские и бартские дворы отличала свободная планировка, обилие поздненемецкого фахверка во фронтонах, и, как и в Мазурии, неглубокие ниши по торцам домов, совпадающие с членениями второго этажа. Вармский тип строений отличался не только замкнутой формой двора, но и исключительно глубокими верандами-залами, иногда вдоль нескольких сторон дома. Оберландский, мариенбургский и эльбингский типы были выше, в два этажа и с глубокой лоджией по продольной стороне и мелким фахверком во фронтоне – в региональные стили деревень слились национальные обычаи поселенцев из разных краёв, тогда как в орденском государстве национальные общины (немцы, прусы) не смешивались. Другой объединяющей силой было урезание привилегий поселенцев, кульминацией этого стало постепенное введение крепостного права (1526–1529–1577–1618 гг.). Трансформированное в 1719 году, оно продержалось до XIX века.

3.2 Ограждение: закрепление городов

При размывании чёткой градостроительной картины в городах и на селе маньеризм, узорочье и помпезность брали верх над целесообразностью. Жилое хозяйство выявило отчётливую тенденцию к расслоению: участки, прежде столь регулярного размера, принялись делиться. Дома преодолели последние метры, столетиями отделявшие их от крепостных валов, застроили прежде столь славные сады и пошли на приступ стен, на улицы, ввысь. Здесь же стала нарушаться геометрия проездов: как и в позднем Риме, профили улиц начали заужать, лёгкие веранды перед входами, крытые сходы в подвалы с балконами поверх, превращать в каменные, а переулки, ведшие к служебным постройкам во дворах – безжалостно застраивать. Новые же улицы, пересекшие границы поселения, далеко не всегда следовали унаследованным линиям, частью по вышеуказанным причинам, частью под действием ландшафта, ведь орденский периметр обычно занимал всю пригодную под правильный город плоскость. Поползли по косогорам неровные переулки, площади зато стали без меры расти: вряд ли орден заложил бы в 1570 г. в Гольдапе рынок такого размера, что на нём, при сохранении общей схемы параллельных улиц, с лёгкостью разместились и ратуша, и почтамт, и суд, и церковь! Впрочем, даже и ему далеко до рынка Маргграбовы (1560 г.), занимавшего 7 гектаров. К тому же после-оденскому периоду относятся и гигантская зальная церковь Данцига, и торнская ратуша, самая большая в Германии. Крепостные рвы как близкий резерв территории начали делить на участки и засыпать, не заботясь более ни об устройстве нового, законченного в себе посада, как сделали бы несколькими десятилетиями ранее, ни об обороне существующих стен. Градоустротельная сила, при сохранении бумажного верховенства, ушла от престола к горожанам, нынешним или будущим: с утратой орденского строительного надзора начался период «природного» развития. Более не магистры решали, быть или не быть городу, а сообщество жителей того или иного призамкового «листа», смешанного немецко-прусского заселения, а то и энергичный капитан замка или иного укрепления требовали от короны признания своего выросшего к XVI–XVII веку «естественного» города. Подчас их предшественниками были даже не одна, а несколько деревень или посадов: Ангербург (1571 г.) Бартен (1628 г.) Гольдап (1570 г.) Инстербург (1541–1583 гг.) Лабиау (1642 г.) Лёцен (1612 г.) Либштадт (1490 г.) Лик (1669 г.) Маргграбова (1560 г.) Ортельсбург (1616 г.) Прейсиш-Эйлау (1585 г.) Тильзит (1552 г.) Сгоревший Браунсберг в 1600х годах был отстроен заново с сохранением первоначальных черт. Инстербург вырос из предмостного посада, орденского замка и двух деревень, колонистской и прусской. Тильзит – из «листа», замка, прусской деревни и монастыря. Стержнем планировки и там, и там стали дороги, но как различны решения! В Тильзите продольные улицы, сходящиеся к предмостью, напоминают о радиальной композиции, тяготевшей бы к стоявшему здесь замку, или о наследовании любской градостроительной схеме – но город, пусть и ставший к 1700 году решёткой-веером, вернее описать как развитый приречный тракт. Перпендикулярно ему регулярно закладывались собственно рыночные площади, ведшие к реке и парому. На перекрёстке у одной из них даже стояла ратуша, встроенная, как в кёнигсбергском Альтштадте. Особенностью города стало то, что при его последовательном росте от переправы на запад, всё далее и далее по подводящей кёнигсбергской дороге такие рынки всё большего и большего размера трижды до 1945 г. переносились, со значительным увеличением площади, на бывшую в тот момент окраину, предшественницы же застраивались, засаживались либо иным образом прекращали свою активность, вливались в расширившийся центр. Новых городов при старом, как это следовало бы из орденских обычаев, не закладывалось, зато малому городу удалось то, чего большим городам радиальной планировки достичь не было дано. В Инстербурге дорога, извиваясь, спускается к переправе через Анграпу и обходится притом вовсе без предмостной площади. Линейный Старый рынок образуется на хребте возвышенности, вне существовавшего к тому моменту поселения. Его до-городская северная сторона и замковый посад иррегулярны, но уже южная, заложенная в новом звании, квадратными кварталами задаёт направление всех последующих городских улиц – и расположение ратуши, так же встроенной, как и тильзитская. Пояса стен не получили ни Тильзит, ни Инстербург. Лишь шесть городов заложены в XVI веке вновь, в XVII веке и того меньше – лишь два, они более сложны структурой, унаследованной от прежних поселений и не упорядоченной вновь: так Ортельсбург вовсе остался без рыночной площади, а «крест-торг» Тильзита, пусть и незамедлительно лишившийся своей перекладины, оправдывает лишь нарочитость юного герцогства, стремившегося, быть может, нарочитой до-орденской, пред-любской архаикой пересились свою неполноправность. Незначительный палисад и вал, замыкавший новые города, обычно вскоре утрачивался, а укрепления если и строились, то не защали городов: разве счесть ею валы и бастионы, что с 1626 года по совету Густава Адольфа шведского окружили Кёнигсберг? Размах очевидно превышал и финансовые, и военные возможности города, а потому городская милиция нуждалась бы в сильном союзнике – например, в шведском корпусе. К 1640 году насыпи были готовы не более чем наполовину; во время Семилетней войны 1758 года и наполеоновских войн 1807 года они были блистательно бесполезны. Польза их стала видна лишь позднее: оказалось, что новая округлая форма стен идеально отразила радиально-лучевую структуру кёнигсбергской аггломерации, вновь согласовав формы и содержание. Такое согласие, пусть и непредзаданное при постройке, обеспечило долгую жизнь оборонительного, а позднее паркового пояса, отличительной черты города в последующие столетия. Столь же округлой была и линия земляных бастионов Лабиау, сменившая в 1656 году первоначальные палисады и опоясавшая как старую, так и новую части города. Здесь, однако, её определяла геометрия замкового рва, которой она следовала с некоторым отстоянием: вдоль воды, следовавшей, в свою очередь, замковым стенам, шла главная улица посада, застроенная лишь с одной стороны, валы же плотно прилегали к широким клиньям земельных участков. Соответствие было настолько точным, что даже и в линейном «новом городе» по дороге на Кёнигсберг не осталось места для торга. Рыночная площадь оказалась вытеснена в предместье, за Кёнигсбергские ворота, не получила обособленной формы, а осталась уширением почтового тракта. Незавершённые, валы оплыли уже к 1672 году, утратили ворота в начале XVIII века и совершенно не читались на рельефе местности к веку XIX, но, между тем, незримо продолжили присутствовать в городской планировке вплоть до 1902–1904 годов, когда оправданием для засыпки части замкового рва стало, наравне с нежеланием его чистить, «отсутствие места для рыночной площади». До того пространства за домовыми участками вплоть до самых бывших бастионов, как и в Кёнигсберге, занимали городские сады – правило, справедливое и для иных городов провинции. Столь же краткосрочны были и бастионные укрепления Фишгаузена (1627 г.), пусть форма их была и не округлой, а следовала достаточно точно утраченному за три столетия прямоугольному орденскому палисаду. Застроив вышеупоминавшиеся городские сады, и достигнув некогда отдалённого периметра, здесь, однако, город растёкся к замку и порту: все эти кварталы охватили новые валы. Места их расположения ещё долго отмечали мытные ворота – и районная администрация, вставшая на одном из шанцев. Отдельным путём градостроительной регулярности пошёл Пиллау, построенный крепостью итальянского типа с 1626 по 1636 год Густавом Адольфом шведским, но получивший городское полноправие в следующий исторический период. Здесь правильный бастионный пятиугольник, предшествует, а не сопутствует форме городского поселения, и если здания и охватывает, то здания эти не городские. По валам тут ходил не ополченец-горожанин, а профессиональный гарнизонный военный, которым гражданские гордились, но на которых он всё одно смотрел свысока. Бюргерам охватывающая стена не полагалась. Новоотстроенная при Фридрих-Вильгельме крепость стала базой курфюрстского флота и верфью (1679 г.), центром недолговечной Бранденбургско-африканской компании (1682 г.) и прусского каперства. Расцвет при Великом курфюрсте был недолог. Столь же стратегическим и схожим по абрису было решение четвероугольной бастионной крепостцы Фридрихсбург, вставшей в 1657 году в кольцо кёнигсбергских валов и контролировавшей выход в море: правящей династии ни к чему были повторения городских вольностей, сопутствовавших распаду орденского государства. Центром нового поселения крепость, построенная, во многом, силами бежавших от татарского набега крестьян, не стала: крестьяне вернулись на восток герцогства, так что уже при короле Фридрихе-Вильгельме I Фридрихсбург входит в городскую черту «Большого Кёнигсберга».

Дата добавления: 2017-01-13