Основы градостроения 2 страница. 2.3. Геометрия права, городское и строительное право

2.3. Геометрия права, городское и строительное право.

Важнейшей предпосылкой успешной колонизации Пруссии стало дарование орденом в 1233 году двум первым своим городам «Статута Торна и Кульма», вскоре распространённого на все города и земли ордена: он обещал подлинный крестьянский рай, без выдачи, без крепости, без барщины, с правом наследия или перепродажи. «Высоко-» или «старокульмские» колонисты обладали правами, о которых в метрополии боялись бы и помыслить: собственным судом, правом пивоварения, рыбной ловли в общинных водах, охоты на мелкого и среднего зверя, сбора хвороста в казённых лесах, в исключительных случаях даже правом на собственную мельницу. Кульмские поместья бывали отдельно лежащими усадьбами, иногда и с собственными колонистами «второго порядка»; кульмскими деревнями, кульмскими кабаками и мельницами с полями при них. Кульмские колонисты должны были являться по зову ордена конно и оружно – в мирное же время платить малый оброк. Рай, да и только! Как и изо всякого рая, и из этого можно было быть изгнанным: участки раздавались не в собственность, а в наследственное управление, так что и после длительного житья орден, герцог или курфюрст могли участок признать «неверно используемым» и изъять. Лишь в 1685 году подобная практика в отношении кульмских поместий была отменена, но возродилась вскоре в колониях Фридриха II. В отношении прусов, даже и мирно перешедших под власть ордена согласно заключённому в Кристбурге договору (1249 г.), действовало более суровое прусское польское право: земли не делились, наследовались только по прямой мужской линии, а по пресечении её становились орденскими. С XIV века и немецких колонистов ждало не кульмское, а магдебургское право, и с теми же условиями возврата земель. Прусов от крепостной зависимости могла освободить присяга и крещение; пусть эта привилегия императорского указа (1224 г.) после каждого прусского восстания и урезалась, но немецким крестьянам метрополии не давалось даже и подобной! Восточная Пруссия была близка утопиям Томаса Мора (регулярность, всепроницающая невидимая власть, законченность, самодостаточность),– в той мере, как такие утопии только и могут быть осуществлены.

Города орденом закладывались рьяно, сразу вдруг, ещё до заселения получая права, за которые другие боролись столетиями (оттого первые признаки городского недовольства в Пруссии появляются лишь сравнительно поздно). Правовой основой и высшем арбитражем Кульмскому уложению служил Магдебургский кодекс, с элементами силезского золотого и фрейбергского серебряного права, а также со значительно расширенными правами наследования по фламандскому образцу. Жалованные грамоты городам и деревням, при всём правовом единстве, всё же существенно разнились, а морские города и вовсе жили по любскому праву, как более соответствовавшему их портовой роли. Случались и перемены статуса, если городская жизнь того требовала: Данциг сменил целых три, его первоначальному любскому статуту 1224 года следовал магдебургский в 1295 году и, наконец, кульмский в 1343 году. Можно предположить, что и Фишгаузен, заложенный рыбачьим городом при епископском замке и планом получивший трёхулочную «любскую» схему параллелей, именно потому жил по статуту Кульма, что не удалось превратить его в торговый и портовый центр.

Имён орденских проектировщиков нам история не сохранила, и именно это «небрежение» позволяет считать, что были они не приглашёнными со стороны мастерами, с которыми составлялись (и сохранялись) контракты, и не уполномоченными мирянами-«локаторами», которым получалось исполнение плана на месте, а орденскими братьями невысокого звена. Орден принимал дворянских отпрысков со всей Германии, всей Европы, в этой «корпорации» находилось место и управителям, и завоевателям, и созидателям. Участие поселенцев в возведении городов было, напротив, сугубо исполнительским. Орденский подход к организации строительства сохранился неизменным до самых последних дней и пережил секуляризацию. В дополнение к мариенбургскому «Экономскому своду» Альбрехт, последний магистр, издал «Строительный регламент», где кодифицировал существовавший и до того порядок ведения строительства, торгов и подрядов, обязал вести понедельную документацию вверенных им строек: главноначальствующим на казённой стройке «Kulmer Handfeste» «jus colmense» особо отмечаются случаи дарования прусам кульмских прав: например, при закладке Фишгаузена«Preußischer Bund» или «Bund vor Gewalt», 1440 г. в Мариенвердере наследование по обеим линиям, со вдовьей половиной совместно нажитого имущества, и неоспоримым приданым«Marienburger Treßlerbuch» «Dienstordnung für den Baumeister» назначался комендант, каждодневный контроль принадлежал кастеляну, тогда как исполнительская и проектная часть, зодческая в сегодняшнем смысле, орденом традиционно передавалась в ведение руководителя строительной колонны, лица высокопоставленного и вполне автономного. Известны рабочие поездки орденских зодчих из Кёнигсберга для ознакомления с достижениями зарубежных государств. В цехах зодчие не состояли, напротив, находились с ними в напряжённых отношениях. Постоянно действующие артели или ложи известны в Германии с XI–XII века. Они включали около 30 мастеров разных профессий, с соответствующим числом подмастерий и рабочих: на строительстве замка в Лабиау в 1386 году 544 рабочих копали одни только котлованные рвы. Весьма вероятно, что орден, отбиравший своих колонистов «по пригодности», мастеров-строителей также приглашал лишь проверенных, заработавших свои звания в строительных ложах метрополии, и они несли сюда свои формы. Только такой пришлостью можно объяснить епископскую резиденцию в Гейльсберге (1350–1372 гг.): квадратный корпусом (39 м) с двором-клуатром (11 х 12 м) – не было ничего менее преспособленного к снежным прусским зимам, как эти открытые галереи, с дверьми, непосредственно ведшими в помещения! Лишь ранние замки (Балга, 1239 г.) учитывали требования местности, тогда как более поздние нарочито ими пренебрегали, словно утверждая свою инакость от условий этой земли. Вероятно, именно искусственность, видимая рукотворность и нездешнесть этих форм прибавляла им привлекательности: созданный по образу и подобию Творца человек доказывал свою богоугодность творчеством, создавал другую природу – и вот уже соборные строительные ложи берут себе символом правильный пятиугольник, в природе не встречающийся.

Артели выступали зодчими, но градостроителями они не были, напротив – действовали согласно по выданным им планам и детально разработанным строительным правилам. Многие их имена утрачены, гораздо лучше сохранились сведения об уполномоченных орденом слободчиках-локаторах и набранных ими поселенцах – хотя и ни первые, ни вторые градостроителями не были тоже. Удостоенные доверия немцы-первоколонисты, а позднее и онемечившиеся прусы, получив повеление основать в заданной точке поселение, и получив обязательный к исполнению генплан, направлялись вербовщиками в метрополию. Набрав, согласно заданию, на каждый конкретный город определённое количество колонистов, они во главе переселенского каравана возвращались на отведенные им территории. Земли размечали согласно генплану, распределяли по местам торговцев, ремёсленников, крестьян, скотоводов, рыбаков, группировали их по профессиям (тем снимая необходимость в последующих реконструкциях по санитарно-техническим соображениям, распространённых в не-орденских городах), отводили им наделы и поля. Города заселив, локаторы получали десятину отведённых городу или деревне земель и освобождение от податей и оставались у кормила власти. Они становились городскими старостами, сперва наследственными, позднее – по пресечении рода, обычно в середине–конце XIV века – выборными, хотя были и города, изначально получавшие сменных глав. Старосты, даже и избранные, должность свою исполняли пожизненно, и сами отбирал себе 4–8 товарищей-магистратов. Такие «выборы» не могли не превратиться в кооптирование гильдейских мастеров и прочих городских патрициев, массы горожан вовсе не затрагивая. Иногда дополнительным органом при магистрате служили 8–12 депутатов, породившие, позднее, бургомистров и приведшие к снижению роли старостата, сохранившего за собой, после утраты градоуправления, лишь судебную власть первой инстанции. Постоянным представителем – ордена, герцога, короля – в город назначался градоначальник. Подобным обычаем Тевтонским орденом в XIII веке заложены десять городов; в XIV, вплоть до 1410 года и сражения под Танненбергом – 43; до Второго торнского мира в 1466 году – три; до секуляризации в 1523 году – ни единого.

Проигрывая собственным восстающим горожанам, подкошенное эпидемиями и утратившее, за переходом всех окрестных земель в христианство, суть своего миссионерского существования, а с нею и материальную поддержку метрополии, государство Тевтонского ордена переродилось герцогством Прусским. Урезанное Торнским миром 1466 года и потерявшее западнопрусские кульмские земли, урезанное до преимущественно сельских восточных областей герцогство пережило беспокойный период становления, завершившийся лишь в 1525 году Краковским миром и признанием польского вассалитета. Столетие спустя, Велауским миром 1657 года герцогство освободилось от этого ярма – «национальную мечту» помогли обрести внутренние резервы, культурный авангардизм и успехи дипломатии. орден регулярно призывал рыцарей из метрополии для крестовых походов на восток, а мирян – к пожертвованиям на их проведение, ведя, таким образом, экстенсивное хозяйство государственного масштаба.

3.1 Расселение: закрепление на площади

Орденская колонизация предпочитала легко доступные территории при побережье Балтийского моря и вдоль судоходных рек: восток Пруссии даже и до XVI века описывается как непролазная чаща. Полноправных орденских поселений или привилегированных городов здесь почти что и не было, преобладали планировочно неоформленные хутора и природного образа посады у замков. Неизвестно, какой формы придерживались здесь деревни прусов и придерживались ли вообще – немецкие хроники подчёркивают только их иррегулярность и то, что новому заселению они, за малочисленностью, не препятствовали. Впрочем, и немецкие дворы были невелики, и, даже при привлечении пруссов, недостаточны для автономного существования: Уложение 1417 года особое внимание уделяло вопросам сельскохозяйственных рабочих, законодательно установив их подённую плату: забота о рабочей силе надолго станет важным вопросом прусских властителей. Утратив на западе окультуренные уже кульмские земли, вынужденный заботиться о разрушенных десятилетними боями Остероде, Морунгене и Прейсиш-Голланде, герцог Альбрехт открыл на востоке дорогу планомерному заселению сельской Пруссии в деревенской, а не крепостной форме. Литовские войны более не требовали дорогостоящих укреплений, а введение тогда же крепостного права в полько-литовском королевстве вновь обеспечило приток в его державу искателей крестьянской воли. Старостам и градоначальникам было поставлено в обязанность привлекать колонистов, межевать поля, расчищать леса. Новые деревни востока, магдебургского права, как и их предшественницы в центре и на западе Восточной Пруссии, были уличного замкнутого типа, ставились независимо от деревень прусских (хотя зачастую и по соседству) и, с течением времени, поглощали последние. Прежде чем в 1656–1657 годах татарские набеги, а в 1618–1648 Тридцатилетняя война оборвали поток переселенцев, герцогство успело прирасти ещё и двумя потоками голландцев, бежавших императора Карла V. В 1543 году 1300 человек осели в Прейсиш-Эйлау и Кёнигсберге, а в 1556 году – у соплеменников в Прейсиш-Голланде. С 1466 года от польских магнатов сюда бежали мазовцы, селившиеся на юге; наплыв количество колонистов заставил в середине XVI века провести административно-территориальную реформу. Тех же лет и изрядное количество новых сельских церквей: собственный храм перестал быть привилегией города, уменьшился размером и сам отправился в дальние медвежьи углы. При таком заселении нельзя было ожидать единообразия построек. На востоке, в Прусской Литве, встали пёстрые литовские дворы, отдельно стоявшие срубы с маленькими окнами, скатными или полувальмовыми крышами, фронтонами, забранными досками стоямя или параллельно уклону крыш, и богатой резьбой по окнам, дверям, наугольным столбам подфронтонным верандам. Рыбаки тут жили сходно с крестьянами, но их стоящие дома под общей крышей сводили вместе и комнаты, и хлев, и сарай: такая планировка лучше отвечала суровому приморскому климату. Мазурские дворы строились замкнуто, зато внутрь дворов обращались верандами, или хотя бы декоративными нишами лаузицко-богемского типа. Здесь тоже зашивали досками фронтоны и украшали резьбой центральный столб, но скупее литовцев, и без яркой раскраски. Замбийские, натангские и бартские дворы отличала свободная планировка, обилие поздненемецкого фахверка во фронтонах, и, как и в Мазурии, неглубокие ниши по торцам домов, совпадающие с членениями второго этажа. Вармский тип строений отличался не только замкнутой формой двора, но и исключительно глубокими верандами-залами, иногда вдоль нескольких сторон дома. Оберландский, мариенбургский и эльбингский типы были выше, в два этажа и с глубокой лоджией по продольной стороне и мелким фахверком во фронтоне – в региональные стили деревень слились национальные обычаи поселенцев из разных краёв, тогда как в орденском государстве национальные общины (немцы, прусы) не смешивались. Другой объединяющей силой было урезание привилегий поселенцев, кульминацией этого стало постепенное введение крепостного права (1526–1529–1577–1618 гг.). Трансформированное в 1719 году, оно продержалось до XIX века.

3.2 Ограждение: закрепление городов

При размывании чёткой градостроительной картины в городах и на селе маньеризм, узорочье и помпезность брали верх над целесообразностью. Жилое хозяйство выявило отчётливую тенденцию к расслоению: участки, прежде столь регулярного размера, принялись делиться. Дома преодолели последние метры, столетиями отделявшие их от крепостных валов, застроили прежде столь славные сады и пошли на приступ стен, на улицы, ввысь. Здесь же стала нарушаться геометрия проездов: как и в позднем Риме, профили улиц начали заужать, лёгкие веранды перед входами, крытые сходы в подвалы с балконами поверх, превращать в каменные, а переулки, ведшие к служебным постройкам во дворах – безжалостно застраивать. Новые же улицы, пересекшие границы поселения, далеко не всегда следовали унаследованным линиям, частью по вышеуказанным причинам, частью под действием ландшафта, ведь орденский периметр обычно занимал всю пригодную под правильный город плоскость. Поползли по косогорам неровные переулки, площади зато стали без меры расти: вряд ли орден заложил бы в 1570 г. в Гольдапе рынок такого размера, что на нём, при сохранении общей схемы параллельных улиц, с лёгкостью разместились и ратуша, и почтамт, и суд, и церковь! Впрочем, даже и ему далеко до рынка Маргграбовы (1560 г.), занимавшего 7 гектаров. К тому же после-оденскому периоду относятся и гигантская зальная церковь Данцига, и торнская ратуша, самая большая в Германии. Крепостные рвы как близкий резерв территории начали делить на участки и засыпать, не заботясь более ни об устройстве нового, законченного в себе посада, как сделали бы несколькими десятилетиями ранее, ни об обороне существующих стен. Градоустротельная сила, при сохранении бумажного верховенства, ушла от престола к горожанам, нынешним или будущим: с утратой орденского строительного надзора начался период «природного» развития. Более не магистры решали, быть или не быть городу, а сообщество жителей того или иного призамкового «листа», смешанного немецко-прусского заселения, а то и энергичный капитан замка или иного укрепления требовали от короны признания своего выросшего к XVI–XVII веку «естественного» города. Подчас их предшественниками были даже не одна, а несколько деревень или посадов: Ангербург (1571 г.) Бартен (1628 г.) Гольдап (1570 г.) Инстербург (1541–1583 гг.) Лабиау (1642 г.) Лёцен (1612 г.) Либштадт (1490 г.) Лик (1669 г.) Маргграбова (1560 г.) Ортельсбург (1616 г.) Прейсиш-Эйлау (1585 г.) Тильзит (1552 г.) Сгоревший Браунсберг в 1600х годах был отстроен заново с сохранением первоначальных черт. Инстербург вырос из предмостного посада, орденского замка и двух деревень, колонистской и прусской. Тильзит – из «листа», замка, прусской деревни и монастыря. Стержнем планировки и там, и там стали дороги, но как различны решения! В Тильзите продольные улицы, сходящиеся к предмостью, напоминают о радиальной композиции, тяготевшей бы к стоявшему здесь замку, или о наследовании любской градостроительной схеме – но город, пусть и ставший к 1700 году решёткой-веером, вернее описать как развитый приречный тракт. Перпендикулярно ему регулярно закладывались собственно рыночные площади, ведшие к реке и парому. На перекрёстке у одной из них даже стояла ратуша, встроенная, как в кёнигсбергском Альтштадте. Особенностью города стало то, что при его последовательном росте от переправы на запад, всё далее и далее по подводящей кёнигсбергской дороге такие рынки всё большего и большего размера трижды до 1945 г. переносились, со значительным увеличением площади, на бывшую в тот момент окраину, предшественницы же застраивались, засаживались либо иным образом прекращали свою активность, вливались в расширившийся центр. Новых городов при старом, как это следовало бы из орденских обычаев, не закладывалось, зато малому городу удалось то, чего большим городам радиальной планировки достичь не было дано. В Инстербурге дорога, извиваясь, спускается к переправе через Анграпу и обходится притом вовсе без предмостной площади. Линейный Старый рынок образуется на хребте возвышенности, вне существовавшего к тому моменту поселения. Его до-городская северная сторона и замковый посад иррегулярны, но уже южная, заложенная в новом звании, квадратными кварталами задаёт направление всех последующих городских улиц – и расположение ратуши, так же встроенной, как и тильзитская. Пояса стен не получили ни Тильзит, ни Инстербург. Лишь шесть городов заложены в XVI веке вновь, в XVII веке и того меньше – лишь два, они более сложны структурой, унаследованной от прежних поселений и не упорядоченной вновь: так Ортельсбург вовсе остался без рыночной площади, а «крест-торг» Тильзита, пусть и незамедлительно лишившийся своей перекладины, оправдывает лишь нарочитость юного герцогства, стремившегося, быть может, нарочитой до-орденской, пред-любской архаикой пересились свою неполноправность. Незначительный палисад и вал, замыкавший новые города, обычно вскоре утрачивался, а укрепления если и строились, то не защали городов: разве счесть ею валы и бастионы, что с 1626 года по совету Густава Адольфа шведского окружили Кёнигсберг? Размах очевидно превышал и финансовые, и военные возможности города, а потому городская милиция нуждалась бы в сильном союзнике – например, в шведском корпусе. К 1640 году насыпи были готовы не более чем наполовину; во время Семилетней войны 1758 года и наполеоновских войн 1807 года они были блистательно бесполезны. Польза их стала видна лишь позднее: оказалось, что новая округлая форма стен идеально отразила радиально-лучевую структуру кёнигсбергской аггломерации, вновь согласовав формы и содержание. Такое согласие, пусть и непредзаданное при постройке, обеспечило долгую жизнь оборонительного, а позднее паркового пояса, отличительной черты города в последующие столетия. Столь же округлой была и линия земляных бастионов Лабиау, сменившая в 1656 году первоначальные палисады и опоясавшая как старую, так и новую части города. Здесь, однако, её определяла геометрия замкового рва, которой она следовала с некоторым отстоянием: вдоль воды, следовавшей, в свою очередь, замковым стенам, шла главная улица посада, застроенная лишь с одной стороны, валы же плотно прилегали к широким клиньям земельных участков. Соответствие было настолько точным, что даже и в линейном «новом городе» по дороге на Кёнигсберг не осталось места для торга. Рыночная площадь оказалась вытеснена в предместье, за Кёнигсбергские ворота, не получила обособленной формы, а осталась уширением почтового тракта. Незавершённые, валы оплыли уже к 1672 году, утратили ворота в начале XVIII века и совершенно не читались на рельефе местности к веку XIX, но, между тем, незримо продолжили присутствовать в городской планировке вплоть до 1902–1904 годов, когда оправданием для засыпки части замкового рва стало, наравне с нежеланием его чистить, «отсутствие места для рыночной площади». До того пространства за домовыми участками вплоть до самых бывших бастионов, как и в Кёнигсберге, занимали городские сады – правило, справедливое и для иных городов провинции. Столь же краткосрочны были и бастионные укрепления Фишгаузена (1627 г.), пусть форма их была и не округлой, а следовала достаточно точно утраченному за три столетия прямоугольному орденскому палисаду. Застроив вышеупоминавшиеся городские сады, и достигнув некогда отдалённого периметра, здесь, однако, город растёкся к замку и порту: все эти кварталы охватили новые валы. Места их расположения ещё долго отмечали мытные ворота – и районная администрация, вставшая на одном из шанцев. Отдельным путём градостроительной регулярности пошёл Пиллау, построенный крепостью итальянского типа с 1626 по 1636 год Густавом Адольфом шведским, но получивший городское полноправие в следующий исторический период. Здесь правильный бастионный пятиугольник, предшествует, а не сопутствует форме городского поселения, и если здания и охватывает, то здания эти не городские. По валам тут ходил не ополченец-горожанин, а профессиональный гарнизонный военный, которым гражданские гордились, но на которых он всё одно смотрел свысока. Бюргерам охватывающая стена не полагалась. Новоотстроенная при Фридрих-Вильгельме крепость стала базой курфюрстского флота и верфью (1679 г.), центром недолговечной Бранденбургско-африканской компании (1682 г.) и прусского каперства. Расцвет при Великом курфюрсте был недолог. Столь же стратегическим и схожим по абрису было решение четвероугольной бастионной крепостцы Фридрихсбург, вставшей в 1657 году в кольцо кёнигсбергских валов и контролировавшей выход в море: правящей династии ни к чему были повторения городских вольностей, сопутствовавших распаду орденского государства. Центром нового поселения крепость, построенная, во многом, силами бежавших от татарского набега крестьян, не стала: крестьяне вернулись на восток герцогства, так что уже при короле Фридрихе-Вильгельме I Фридрихсбург входит в городскую черту «Большого Кёнигсберга».

3.3 Персонификация: закрепление лиц

Первый прусский герцог Альбрехт, в бытность свою орденским магистром оставивший целый сборник строительных уложений, вошёл в историю как «строитель на троне», к которому не стеснялись обращаться за советом и граф Горка, и герцог Лигница, и польский король. Пусть богатство исполнения отставало от прочих германских владений – выросший в Нюрнберге, он призвал ко двору не только опытных художников и учёных с юга метрополии, но и молодые силы, так что стиль ренессанс в его владениях начался едва ли не раньше, чем в прочей Германии пока иные пробавлялись войною. Недостаток местных профессиональных сил он компенсировал собственным вниманием к строительству и технике. Завязав дипломатические и торговые связи с Голландией и Рейнландией, привлёк из Амстердама мастеров орнаментики, кирпичных дел и каналов, заложил собрание увражей и макетов архитектурно-инженерных образцов. Законтрактованного в Нюрнберге придворного живописца Криспина Герранта он просит привезти чертежи и виды построек «в итальянском духе», а придворного зодчего Фридриха Нусдорфера, верховного строителя герцогства и кёнигсбергского замка, снять чертежи важнейших новых зданий юго-западной Германии и Голландии. Не забывал он и об орденской старине – последовавшему в должности главного архитектора за Нусдорфером Кристиану Гофману прямо предписывалось обследовать замок Мариенбург, как почти столетием ранее своему придворному архитектору Аристотелю Фиоравенти следовать древнерусским образцам предписывал Иван III. Затем должность, по рекомендации венценосных собратьев (консультировали герцог Вильгельм Клевский, Филипп Гессенский и Мориц Саксонский) в 1555 году перешла к Кристофу Рамеру, потом к его сыну Давиду – впервые в восточно-прусской истории строительства мы стапкиваемся с плеядой зодчих, особо отмечаемых в хрониках, проектировщиками, а не руководителями строительных колонн. Архитектура, живопись и скульптура процветают при первом герцоге. По смерти Альбрехта вновь ослабевшая династия уступила власть коллегии дворянского Верховного совета: территория крестьянской вольности, опекаемой безличными администраторами ордена, превратилась в земли вольностей дворянской – редкое германское государство тех лет даровало своей знати столько прав. Попав при герцоге впервые в высшие круги, с орденских лет связанные с армией, прусские дворяне вскоре сочетали в своих руках и гражданское, и военное управление провинцией; лишь новая конституция курфюршества (1661 г.) уберегла страну от опасного сползания к «liberum veto». Благоприятной для градостроительства, требовавшего сильной центральной власти, такую ситуацию не назовёшь; сельское строительство в лице дворянских поместий, напротив, поднялось к небывалым вершинам. Поместное дворянство, а иногда – и зажиточное крестьянство, и потомок локатора и оплаченный землею за наёмническую службу в поздне-орденском войске ландскнехт, лишённые орденом же возможности политико-административного роста, всю свою энергию обращали на пожалованные угодья. Поместья цу Эйленбургов в Викене и Прассене, фон Шверинов – в Вильденхофе, фон Валленротов – в Вилькюнене, фон Рауттеров и фон Дёнхоффов – в Гросс-Вольфсдорфе и во Фридрихштейне, фон Лендорфов – в Гросс-Штейнорте, фон Шлибенов – в Зандиттене, цу Дона – в Шлобиттене, Раутенбурге, Финкенштейне и Шлодине превратились в полновесных местоблюстителей царственной династии, тем более, что ни тогда, ни позднее той в Восточной Пруссии резиденций не строилось. Не достигая ни тогда, ни позднее масштабов Потсдама или Версаля, их прусские аналоги, освобождённые от орденского ограничения максимума размера поместья, силой собственных своих колонистов (магдебургского права) или перешедших к ним орденских поселенцев-кульмцев образовывали новые, теперь уже не крестьянские, а дворянские парадизы, увенчанные, как и в России после Манифеста о вольности дворянства, усадьбами, парками, павильонами, библиотеками, а также 115 правильными помещечьими деревнями. Регулярностью планировки такие деревни вполне соответствовали орденскому преданию и даже привосходили его: обычно их составляли традиционные выгонные схемы, замыкавшиеся, однако, не парой полукрестьянских дворов, и не общинным амбаром, а господским домом. В иных случаях усадьбы, как и при «огораживаниях» Генриха VIII английского, сгоняли с места или не давали возобновить покинутую деревню – таких было 511. Неудивительно, что именно тогда разразилось единственное крестьянское восстание провинции, 1525 года Коронация Фридриха I в 1701 году открыла новую страницу в развитии провинции: что представляла собой новая держава? То немногое, что устояло перед набегами татар середины XVII века, забрала чума 1709 – 1711 годов, при вступлении Фридриха-Вильгельма I на престол в 1713 году 10834 двора стояли бесхозными и не возделывались, города, успешно росшие при ордене, замирали или даже сокращались: Ангербург (1621 г.) — 850 чел. Гильгенбург (1579 г.) — 570 Инстербург (1590 г.) — 1200 Растенбург (1620 г.) — 1500 Тильзит (1692 г.) — 868 Хайлигенбейль (1539 г.) — 119. Упадок был далеко не повсеместным: соседний Данциг, напротив, за те же годы разве что не удвоился (1577 г., 40000 жителей; 1650 г. – 77000!). Выморочные земли, по орденскому и герцогскому праву, возвращались в казну и могли быть пожалованы вновь, предстояла тяжёлая работа по заведению фермеров – откуда и чем привлечь их? Вновь чужие беды, политическая близорукость иных королевских дворов оказались к выгоде прагматичной Пруссии. «Мне новые сыны – вам щедрая отчизна», обращается Фридрих-Вильгельма к зальцбуржцам, и в его пределы спешат колонисты из Мазурии и Литвы, Силезии и Пфальца, Вюртемберга и Нассау, всего около 70000: тысяча лаузицких меноннитов, восемь тысяч гугенотов, две – швейцарцев и около

16000 зальцбуржцев (1732 г.). Вместе они не только заполнили опустевшие хутора и восполнили утрату населения (с гарнизонами наравне), но и дали жизнь 13 новым городам: Арису (1725 г.) Биалле (1722 г.) Вилленбергу (1723 г.) Гумбиннену (1724–1772 гг.) Даркемену (1725 г.) Николаикену (1726 г.) Пиллау (1725 г.) Пиллау (1725 г.) Пилькаллену (1724 г.) Рагниту (1722 г.) Рейну (1723 г.) Тапиау (1722 г.) Ширвинту (1725 г.), Шталлупёнену (1722 г.). Рост поселений возобновился с новой силой, и к 1800 году некоторые уже пересекли двухтысячный рубеж: Ангербург Бартенштейн Бишофштейн Браунсберг Велау Гольдап Гумбиннен Гуттштадт Дренгфурт Инстербург Лабиау Мельзак Прейсиш-Голланд Растенбург Рёсель Кёнигсберг, вне категорий, насчитывал в 1770 году 53196 жителей. известную долю составили потомки судавов, надравов и шалавов, некогда бежавших от ордена в Литву4.1 Лучи: города Фридриха-Вильгельма I. В 1724 году Фридрих-Вильгельм I объединяет три кёнигсбергских города и несколько слобод в единый город. «Шведская» стена, хоть и стояла ещё в чистом поле – город дорастёт до неё лишь в 1820 году –, немало поспособствовала выработке общего духа и единого самосознания города, сломка же внутренних стен и ликвидация самоуправлений Альтштадта, Кнейпгофа, Лёбенихта и многих других стала основой разномерности прусских городов последовавших лет. Вместо группы автономных поселений, размерами сравнимых с любым иным городом Восточной Пруссии, и равных с ними правами и весом, возник «внекатегорийный» мегаполис. Уже звание единственного внешнеторгового порта урезанной страны превратило Кёнигсберг в недосягаемую для провинциальных городков величину, и королевское решение лишь оформило сложившуюся ситуацию. Показательны сходства и различия новых образований. Градостроитель Фридриха-Вильгельма, Йоахим Людвиг Шультхайс фон Унфрид, строивший кёнигсбергский замок и давший облик Биалле Гумбиннену Даркемену Рагниту Тапиау Ширвинту Шталлупёнену очевидно ценил орденские формы – но не мог не «улучшить» их в барочном духе. Восстанавливая Тапиау после пожаров 1661–1674–1689 годов, он сохранил систему параллельных улиц, ориентировал их на заречный замок и существенно развил, но пренебрёг вводом в город кёнигсбергской дороги, оставив её в двух кварталах от центральной площади – разительное отличие от его же композиции Шталлупёнена! Здесь та же дорога выросла в цепочку площадей, явственно отсылающих к системам римских императорских форумов: сравнение, наверняка польстившее утверждавшему тот проект королю. При въезде в город, треугольник Малого рынка шарниром поворачивает проезд на новую ось. Уже через квартал дома расступаются, восточная сторона улицы отступает и начинает Новый рынок, замкнутый церковной башней. Обогнув её, через ещё один квартал, улица выплёскивается в Старый рынок: в 1½ раза шире и длиннее, он симметричен к оси, но уже на южной стороне площади, наряду с продолжением новомодной осевой композиции, возвращается испытанный орденский мотив: кёнигсбергская дорога покидает город в дальнем углу площади, а пространственная ось барокко остаётся ведущей в никуда и даже не продолжается за пределами города. Лишь столетия спустя её замкнула водонапорная башня. Несколько менее явна многоплощадная схема Гердауэна, где сгоревшая ратуша не была восстановлена на центральном торге, а вынесена вовне, на иррегулярную треугольную площадь при въезде в город, где дорога ветвилась на две параллели к рынку и, далее, церкви. Исключительность положения подчёркивалась фланкированием композиции с обеих сторон водными зеркалами. Сведения параллельных улиц к единому выходу из городских пределов здесь не происходит, на противоположной ратуше стороне города фридландская и замковая дороги отходят едва ли не под прямым углом, оставляя планировочную ось замыкаться третьей, тупиковой площадью – орденским храмовым двором. В Даркемене дорога приходит, по традиции, в угол рыночной площади – но продолжается уже как классическая осевая схема. Рынок, по традиции отведённый магистрату, нанизан на эту магистраль, причём если своей «почтовой» стороной она отвечает канонам барочной перспективы, и ведёт к ратушной башне, то за магистратом она вновь, как и в Тапиау, неожиданно обрывается неартикулированным поворотом к мосту всего лишь в квартале за площадью. Подобную же «неравноплечную» композицию рынка приобрёл и Пилькаллен, словно неожиданно проявивший «орденский» дух, проектанту неподвластный: перспективная дорога, направленная по оси дарованной королём церкви не смогла оспорить первенство ведшей в угол площади первоначально служебной улицы, и сама ужалась до размеров проулка, наподобие безымянных служебных проездов орденских лет. В Ширвинте фон Унфрид три стороны рынка посредине разрезал улицами – но при этом не забыл и испытанных наугольных улиц. Сильнейшее переоформление в барочном духе претерпел Гумбиннен: упорядочение затронуло не только торговые тракты, спрямлённые и перепроложенные строго ортогонально – фон Унфрид проложил новое русло реки, параллельное новым осям. Рыночная площадь, квадрат в центре поселения, уже не унаследованный от ордена, а полностью барочный владетельский символ: на таком рынке, с осевыми симметричными разрывами по серединам сторон, для торговли остались лишь квадранты по углам – функция оказалась подчинена форме. Здание правительственных учреждений, размещённое здесь же (ратуша переехала в «новый город» на другом берегу реки), заперло одну из осей перекрёстка, а вскоре и в самом средокрестии встал канонический памятник королю. Перепланировок классического периода, столь характерных для екатерининской России, Восточная Пруссия не знала. Особым поселением стал Пиллау, слитый воедино из населения деревень Пиллау и Вограм и заново построенный при заложенной шведами крепости-гавани. Собственной стены город не получил, а в 1768 году и сама пиллауская крепость была Фридрихом II расформирована и гарнизон снят. В 1780х годах город вновь оживился, в нём снова открылась верфь, и далее он рос несамостоятельным аванпортом Кёнигсберга: районы поглощались или закладывались вновь, вовсе не организуя цельной городской ткани, а следуя портовым или гарнизонным надобностям. Навряд ли случайно, что в те же годы, к середине XVIII века городское самоуправление развилось, усложнилось – и утратило последние черты выборности. Если ещё в регламенте Кёнигсбергской ратуши 1724 года предусматривается участие во власти горожан, хотя бы и посредством депутатов от гильдий, то уже установление 1783 года их вовсе не знает. Магистрат сам избирает своих членов, лишь на обербургомистра и только в Кёнигсберге подаются три кандидатуры на высочайшее имя – а ведь если бургомистру королевской резиденции подчинялись и все государственные учреждения города, а равно и все дворяне, будь то постоянно проживающие, или временно прибывающие сюда, то даже и в наименьшем городке к муниципальным относились и городовая стража (охраняли акцизные палисады, с соответствующими воротами), и судопроизводство! С другой стороны, не имей города милии, не вышло бы из них ополчение наполеоновских войн, не стали бы они силой германского объединения. Иронией истории звучат реформы фом и цум Штейна, порождёнными той самой войной, даровавшие выборные магистраты — и отобравшие у городов полицейские силы.

Дата добавления: 2017-01-13