ДЕКАБРЯ (Мудрость)

ПОВРЕЖДЕННЫЙ

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе. Перед глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога; она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору. Мулы, звоня бубенчи­ками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу; медленное шест­вие их нарушилось дорожной каретой, почтальон хлопал би­чом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бра­нились, карета, покрытая густыми слоями пыли, приближа­лась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел. Почтальон соскочил с лошади и стал откла­дывать; толстый трактирщик в фуражке национальной гвар­дии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским ти­тулом сидевших в карете, прежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.

«Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только рус­ские слуги», подумал я и пристально посмотрел на его лицо, русые усы, сделавшиеся светло-бурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица, и особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской пе­редней. Как ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встре­чаешь в дальней дали своих соотечественников. Между тем из кареты выскочил человек лет тридцати с сытым, здоровым и веселым видом, который дает беззаботность, славное пище­варение и не излишне развитые нервы. Он посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, по­смотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:.

— Чудо какое место, ей-Богу, прелесть! Вот Италия, так Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Ита­лия!

— Вы это шестой раз говорите с Авиньона, — заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.

Это был худощавый, высокий человек, гораздо постарше первого, он почти весь был одного цвета, на нем было светло-зеленое пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет бе­локурым волосам, покрытым пылью, слабые глаза его оттеня­лись светлыми ресницами, и наконец, лицо завялое и болез­ненное было больше изжелта-зеленоватое, нежели бледное.

Печальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в кото­рую показывал его товарищ, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

— Ведь это все оливы, все оливы! — продолжал молодой человек.

— Оливковая зелень прескучная и преоднообразная, — возразил светло-зеленый товарищ, — наши березовые рощи красивее. Молодой человек покачал головой, как будто хотел сказать: неисправим, хоть брось! и взглянул наверх. Лицо его по­казалось мне знакомо, но сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел. Русских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки без бороды, а в Европе по-русски — отращивая с невероятной скоростью бороду.

Мне не пришлось долго ломать головы. Молодой чело­век, с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски.

— Вот не думал, не гадал, истинно говорят: гора с горой не сходится. Да вы меня, кажется, не узнаете? Старых знакомых забывать стали?

— Теперь-то очень узнаю, вы ужасно переменились, и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали кровь с моло­ком.

— In corpore sano mens sana [В здоровом теле здоровый дух (лат.). ], — отвечал он, от души сме­ясь и показывая ряд зубов, которым бы позавидовал волк. — И вы переменились, постарели — а что? жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались, много воды утекло с тех пор.

— Немало. Как вы сюда попали?

— Еду с больным.

Это был лекарь Московского университета, исправляв­ший некогда должность прозектора, лет пять перед тем я за­нимался анатомией и тогда познакомился с ним. Он был доб­рый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усерд­но занимавшийся наукою а livre ouvert, т. е. никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разре­шен другими, но отлично знавший все разрешенные вопро­сы.

— А! так этот зеленый товарищ ваш больной. Куда же вы его дели?

— Это такой экземпляр, что и в Италии у вас не скоро сы­щешь. Вот чудак-то! Машина была хороша, да немного по­вредилась (при этом он пальцем показал на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел сюда, да черт меня дернул сказать, что я вас знаю, он перепугался, — ипохондрия, доходящая до мании. Иногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит такие вещи — ну просто волос дыбом становится: все отвергает, все; оно уж этак через край, я сам, знаете, не очень бабьим сказкам верю, однако все же есть что-то. Впрочем, он претихий и предобрый. Ему ехать за границу вовсе не хотелось.

Родные уговорили, знаете, с рук долой, ну да и языка-то его побаивались — лакеи, дворники — все на откупу у поли­ции, — поди там оправдывайся. Ему хотелось в деревню, а именье у него с сестрой неделеное, та и перепугалась, — ком­мунизм будет мужикам проповедывать, тут и собирай недо­имку. Наконец он согласился ехать, только непременно в южную Италию, — Magna Graecia! Отправляется в Калабрию и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика. Поми­луйте, что за место, там кроме бандитов да попов человека не найдешь. Я вот проездом в Марсели купил себе пистолет-ре­вольвер, — знаете, четыре ствола так повертываются?

— Знаю. Однако же должность ваша не из самых весе­лых — быть беспрестанно с сумасшедшим.

— Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не дает слова сказать, чтобы не возразить. Я, впрочем, совершенно доволен, полу­чаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сигарок не покупаю. Он очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака, я притащу моего пациен­та, ну, что вам в самом деле, через час разъедетесь, он предобрейший человек и был бы преумный.

— Если бы не сошел с ума.

— Это несчастье вам, ей-Богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно.

— Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтичес­кими целями, — заметил я, но лекарь уже летел по коридору.

Я не подчинился бы его желанию и его русской распоря­дительности чужой волей, но меня интересовал светло-зеле­ный коммунист-помещик, и я остался его ждать. Он взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался. Чрезвычайно подвижные муску­лы лица придавали странное и неуловимое колебание его чертам, которые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое, а иногда даже в просто­ватое выражение. В его глазах, по большей части никуда не смотревших, была заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа, подтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями. Недаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.

— Евгений Николаевич, — говорил ему лекарь, — по­звольте вас познакомить, — представьте, какой странный случай, вот где встретился — старый приятель, с которым вместе кошек и собак резали.

Евгений Николаевич улыбался и бормотал:

— Очень рад — случай... так неожиданно... вы извините.

— А помните, — продолжал лекарь, — как мы собачонке сторожа Сычева перерезали пневмогастрический нерв, — за­кашляла голубушка.

Евгений Николаевич сделал гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня:

— Вы давно изволили оставить Россию?

— Пятый год.

— И ничего, привыкаете к здешней жизни? — спросил Евгений Николаевич и покраснел.

— Ничего.

— Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.

— И в границах, — прибавил развязный лекарь. Вдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и наконец после долгих усилий успел на­столько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голо­сом:

— Вот Филипп Данилович все со мной спорит. Ха-ха-ха! Я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета, или больная, а он говорит, что это пустяки. Как же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно? — И он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью.

Лекарь лукаво подмигнул мне с таким видом превосход­ства, что мне стало его ужасно жаль.

— Отчего же не быть больным планетам, — спросил пре-серьезно Евгений Николаевич, — если есть больные люди?

— Оттого, — отвечал лекарь за меня, — что планета не чувствует, где нет нервов, там нет и боли.

— А мы с вами что? Да для болезни нервов и не нужно, — бывает же виноград болен и картофель? Я того и смотрю, что земной шар или лопнет, или сорвется с орбиты, полетит. Как это будет странно — и Калабрия, и Николай Павлович с зим­ним дворцом, и мы с вами, Филипп Данилович, все полетит, и вашего пистолета не нужно будет.

Он снова расхохотался и в ту же минуту продолжал со страстной настойчивостью, обращаясь ко мне:

— Так жить нельзя. Ведь это, очевидно, надобно, чтобы что-нибудь да сделалось, лучше планете сызнова начать, на­стоящее развитие очень неудачно, есть какой-то фаут. При составе, что ли, или когда месяц отделялся, что-то не слади­лось, все идет с тех пор не так, как следует. Сначала болезни были острые, каков был жар внутренний во время геологи­ческих переворотов! Жизнь взяла верх, но болезнь оставила следы. Равновесие потеряно, планета мечется из стороны в сторону. Сначала ударилась в количественную нелепость: ну, пошли ящерицы с дом величины, папоротники такие, что одним листом экзерциргаус покрыть можно, — ну, разумеет­ся, все это перемерло. Как же таким нелепостям жить? Те­перь в качественную сторону пошло — еще хуже — мозг, мозг, нервы развивались, развивались до того, что ум за разум зашел. История сгубит человека, вы что хотите говорите, а увидите — сгубит!

После этой выходки Евгений Николаевич замолчал. Подали завтрак, он очень мало ел, очень мало пил и во все время ничего не говорил, кроме «да» и «нет». Перед кон­цом завтрака он спросил бордо, налил рюмку, отведал и по­ставил ее с отвращением.

— Что, — спросил лекарь, — видно, скверное?

— Скверное, — отвечал пациент, и лекарь принялся сты­дить трактирщика, бранить слугу, удивляться корыстолюбию людей, их эгоизму, упрекал в том, что трактирщики берут 35 процентов и все-таки обманывают.

Евгений Николаевич равнодушно заметил, что он не по­нимает, за что сердится лекарь, что он с своей стороны не видит, отчего трактирщику не брать 65 процентов, если он может, и что он очень умно делает, продавая скверное вино, пока его покупают. Этим нравственным замечанием кончил­ся наш завтрак.

Поврежденный с самого первого разговора удивил меня независимою отвагой своего больного ума. Он был явным образом «надломлен», и, хотя лекарь уверял меня, что он во всю жизнь не имел ни большого несчастья, ни больших потрясений, я плохо верил в психологию моего доброго прозектора.

Мы поехали вместе в Геную и остановились в одном из дворцов, разжалованном в наш мещанский век в отель. Евгений Николаевич не показывал ни особенного интереса к моим беседам, ни особенного отвращения от них. С доктором он беспрестанно спорил.

Когда темные минуты ипохондрии подавляли его, он уда­лялся, запирался в комнате, редко выходил, был желто-бле­ден, дрожал, как в ознобе, а иногда, казалось, глаза его были заплаканы. Лекарь побаивался за его жизнь, брал глупые предосторожности, удалял бритвы и пистолеты, мучил боль­ного разводящими и ослабляющими нервы лекарствами, сажал его в теплую ванну с ароматической травой. Тот слу­шался с желчной и озлобленной страдательностью, возражая на все и все исполняя, как избалованное дитя.

В светлые минуты он был тих, мало говорил, но вдруг речь его неслась как из прорвавшейся плотины, прерываемая спазматическим смехом и нервным сжатием горла, и потом, скошенная середь дороги, она останавливалась, оставляя слу­шавшего в тоскливом раздумье. Его странные парадоксаль­ные выходки казались ему легкими, как таблица умножения. Взгляд его действительно был верен и последователен тем произвольным началам, которые он брал за основу.

Он много знал, но авторитеты на него не имели ни малей­шего влияния — это всего более оскорбляло хорошо учивше­гося лекаря, который ссылался, как на окончательный суд, на Кювье или на Гумбольдта.

— Да отчего мне, — возражал Евгений Николаевич, — так думать, как Гумбольдт. Он умный человек, много ездил, ин­тересно знать, что он видел и что он думает, но меня-то это не обязывает думать, как он. Гумбольдт носит синий фрак, что же, и мне носить синий фрак? Вот небось Моисею так вы не верите.

— Знаете ли, — говорил глубоко уязвленный доктор, об­ращая речь ко мне, — что Евгений Николаевич не видит раз­ницы между религией и наукой — что скажете?

— Разницы нет, — прибавил тот утвердительно, — разве то, что они одно и то же говорят на двух наречиях.

— Да еще то, что одна основана на чудесах, а другая на уме, одна требует веры, а другая знания.

— Ну, чудеса-то там и тут, все равно, только что религия идет от них, а наука к ним приходит. Религия так уж откро­венно и говорит, что умом не поймешь, а есть, говорит, дру­гой ум поумнее, тот, мол, сказывал вот так и так. А наука об­манывает, воображая, что понимает как... а в сущности и та и другая доказывают одно, что человек неспособен знать всего, а так кое-что-таки понимает; в этом сознаться не хочется, ну, по слабости человеческой люди и верят одни Моисею, другие Кювье. Какая поверка тут? Один рассказывает, как Бог созда­вал зверей и траву, а другой — как их создавала жизненная сила. Противоположность не между знанием и откровением в самом деле, а между сомнением и принятием на веру.

— Да на что же мне принимать на веру какие-нибудь па­тологические истины, когда я их умом вывожу из законов ор­ганизма?

— Конечно, было бы не нужно, да ведь ни вы и никто дру­гой не знает этих законов, ну так оно и приходится верить да помнить.

— Вы так рассуждаете, — сказал я ему шутя и взяв его за обе руки, — что я нисколько не удивлюсь, если после вашего возвращения Николай Павлович сделает вас министром на­родного просвещения.

— Не обвиняйте меня, пожалуйста, не обвиняйте, — воз­разил он с чувством, — и не шутите над моими мыслями. Я сам шутил над Руссо и знаю, как Вольтер ему писал, что учиться ходить на четвереньках поздно. Трудом тяжелым и мученическим дошел я до того, что понял, откуда все зло, понял и сам оробел. Я никому не говорил, молчал, но когда страдания и плач людей становились громче и громче, зло очевиднее и очевиднее, тогда я перестал прятать истину. Мы погибшие люди, мы жертвы вековых отклонений и платим за грехи наших праотцев. Где нас лечить! Будущие-то поколе­ния, может, опомнятся.

— Итак, a la fin des fins [В конце концов (фр.)], выздоровление человека начнет­ся тогда, когда вместо прогресса люди пойдут вспять, с целью зачислиться со временем в орангутанги, — сказал лекарь, за­куривая свежую сигару.

— Приблизиться к животным не мешает после неудачных опытов сделаться ангелами. Все звери рассчитаны по среде, в которой жить должны, перестановки почти всегда гибельны. Речная вода для нас приятнее и чище морской, а пустите в нее какого-нибудь морского моллюска — он умрет. Человек вовсе не так богато одарен природой, как воображает; болез­ненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь, ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится! Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое. Посмотрите на эти ряды поколений где-нибудь в Индии, природа им дала все с избытком. Язва государствен­ной и политической жизни прошла, болезненное преоблада­ние ума над другими отправлениями организма утихло. Все­мирная история их забыла, и они жили так, как людям хоро­шо живется, так, как людям возможно жить, до проклятой Ост-Индской кампании, которая все перепортила.

— Впрочем, — заметил лекарь, — толпа почти так и у нас живет.

— Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу. То, что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род. Но толпе не дают жить так, как она хочет, — вот беда в чем. Просвещение страшно дорого стоит. Государство, религия, солдаты морят с голоду низшие слои. Да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные по­требности и отнимают средства удовлетворения даже необхо­димых. Какое печальное, раздирающее душу положение! Снизу кишит задавленное работой, изнуренное голодом на­селение, сверху вянет и выбивается из сил другое население, задавленное мыслью, изнуренное стремлениями, на которые так же мало ответа, как мало хлеба на голод бедных. А между этими двумя болезнями, двумя страданиями, между лихорад­кой от дурной жизни и чахоткой от сумасшедших нервов, между ними лучший цвет цивилизации, ее балованные дети, единственные люди, кой-как наслаждающиеся. Кто же они? Наши помещики средней руки и здешние лавочники. Но при­рода себя в обиду не дает... Она клеймит за измену не хуже всякого палача, — продолжал он, ходя по комнате, и вдруг ос­тановился перед зеркалом: — Ну, посмотрите на эту рожу — ха-ха-ха! ведь это ужасно, сравните любого крестьянина на­шего со мной, новая varietas [Разновидность (фр.). ], которую Блуменбах проглядел, «кавказско-городская», к ней принадлежат чиновники и ла­вочники, ученые, дворяне и все эти альбиносы и кретины, которые населяют образованный мир, племя слабое, без мышц, в ревматизме, и притом глупое, злое, мелкое, безоб­разное, неуклюжее, точь-в-точь я, старик в тридцать пять лет, беспомощный, ненужный, который провел всю жизнь как кресс-салат, выращенный зимой между двух войлоков — фу, какая гадость! Нет, нет, так продолжаться не может, это слишком нелепо, слишком гнило! К природе... к природе на покой! Полно строить и перестраивать вавилонскую башню общественного устройства! Оставить ее, да и кончено! Полно домогаться невозможных вещей! Это хорошо влюбленным девочкам мечтать о крыльях, von einer besseren Natur, voneinem andern Sonnenlichte [О лучшей природе, об ином солнечном сиянии (нем.).] Пора домой на мягкое ложе, при­готовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия!

И Евгений Николаевич, раскрасневшийся в лице, с жила­ми, налившимися кровью на лбу, вдруг сморщился, сделал серьезный вид и упорно замолчал.

А. И. Герцен

Мудрость есть знание вечных истин, приложимых к жизни.

Сократ первый, сведя философию с небес, распространил ее между людьми, побуждая их изучать науку жизни, челове­ческих нравов и следствия добрых и злых дел.

Цицерон

Только чистотою уничтожается нечисть на теле; то же самое и в человеческих обществах. Пусть человеческие обще­ства сделаются чистыми и здоровыми в духовном отношении, и питающиеся на них паразиты церкви и государства пропа­дут сами собой, как пропадают насекомые на чистом и здоро­вом теле.

Ученость редко совмещается с мудростью. Ученый знает много вещей, большею частью ненужных и сомнительных. Муд­рец же знает немного вещей, но все, что он знает, нужно ему и людям, и то, что он знает, он знает наверное.

Тот, кто познает свою душу, тот узнает в себе божествен­ное начало. Познав же в себе божественное начало, он и бу­дет всегда так действовать и думать, чтобы быть достойным полученного им божественного дара.

Цицерон

Тот, кто в Евангелии не сумеет отделить сердцем основ­ного, важного от неважного и ненужного, тот никаким изуче­нием критики не узнает этого. А кто умеет отличать, тому это изучение не нужно. Умеет же отличать тот, кому нужно руко­водство Евангелия для жизни, а не для мудрствования.

Умные не бывают учены; ученые не бывают умны.

Лао-Тсе

Люди современной науки полагают дело науки не в том, в чем оно должно быть: в определении того, что должно, а в описании того, что есть. То, что есть, мы все так или иначе знаем, и описание этого никому не нужно. Люди пьют вино, курят табак, и наука ставит себе задачей физиологически оп­равдывать употребление вина и табаку. Люди убивают друг друга, отнимают для малого числа землю или орудия труда у всех, и науки — юриспруденция и экономическая — оправ­дывают это. Люди верят в нелепицы, и теологическая наука оправдывает это. Задачей науки должно быть познание того, что должно быть, а не того, что есть. Теперешняя же наука, напротив, ставит себе своей главной задачей отвлечь внима­ние людей от того, что должно быть, и привлечь его к тому, что есть и что поэтому никому знать не нужно.

————————

Блага, даваемые мудростью, в сравнении со всеми осталь­ными знаниями так же важны, как важен в пустыне сосуд с водою в сравнении с пудами золота.

Дата добавления: 2017-01-14