The Beginnings 2 страница

She slipped up to the house to get it. When she came through the rain, the eyes in the head were alive with expectation. The mouth even tried to smile. But at sight of the revolver its corners went down just like Edna Gerritt's. A tear trickled from one eye, and the head rolled from shoulder to shoulder as though trying to point out something.

'Cassee. Tout cassee,' it whimpered.

'What do you say?' said Mary disgustedly, keeping well to one side, though only the head moved.

'Cassee,' it repeated. 'Che me rends. Le medicin! Toctor!'

'Nein!' said she, bringing all her small German to bear with the big pistol. 'Ich haben der todt Kinder gesehn.'

The head was still. Mary's hand dropped. She had been careful to keep her finger off the trigger for fear of accidents. After a few moments' waiting, she returned to the destructor, where the flames were falling, and churned up Wynn's charring books with the poker. Again the head groaned for the doctor.

'Stop that!' said Mary, and stamped her foot. 'Stop that, you bloody pagan!'

The words came quite smoothly and naturally. They were Wynn's own words, and Wynn was a gentleman who for no consideration on earth would have torn little Edna into those vividly coloured strips and strings. But this thing hunched under the oak-tree had done that thing. It was no question of reading horrors out of newspapers to Miss Fowler. Mary had seen it with her own eyes on the 'Royal Oak' kitchen table. She must not allow her mind to dwell upon it. Now Wynn was dead, and everything connected with him was lumping and rustling and tinkling under her busy poker into red black dust and grey leaves of ash. The thing beneath the oak would die too. Mary had seen death more than once. She came of a family that had a knack of dying under, as she told Miss Fowler, 'most distressing circumstances.' She would stay where she was till she was entirely satisfied that It was dead--dead as dear papa in the late 'eighties; aunt Mary in eighty-nine; mamma in 'ninety-one; cousin Dick in ninety-five; Lady McCausland's housemaid in 'ninety-nine; Lady McCausland's sister in nineteen hundred and one; Wynn buried five days ago; and Edna Gerritt still waiting for decent earth to hide her. As she thought--her underlip caught up by one faded canine, brows knit and nostrils wide--she wielded the poker with lunges that jarred the grating at the bottom, and careful scrapes round the brick-work above. She looked at her wrist-watch. It was getting on to half-past four, and the rain was coming down in earnest. Tea would be at five. If It did not die before that time, she would be soaked and would have to change. Meantime, and this occupied her, Wynn's things were burning well in spite of the hissing wet, though now and again a book-back with a quite distinguishable title would be heaved up out of the mass. The exercise of stoking had given her a glow which seemed to reach to the marrow of her bones. She hummed--Mary never had a voice--to herself. She had never believed in all those advanced views--though Miss Fowler herself leaned a little that way--of woman's work in the world; but now she saw there was much to be said for them. This, for instance, was her work--work which no man, least of all Dr. Hennis, would ever have done. A man, at such a crisis, would be what Wynn called a 'sportsman'; would leave everything to fetch help, and would certainly bring It into the house. Now a woman's business was to make a happy home for--for a husband and children. Failing these--it was not a thing one should allow one's mind to dwell upon--but--

'Stop it!' Mary cried once more across the shadows. 'Nein, I tell you! Ich haben der todt Kinder gesehn.'

But it was a fact. A woman who had missed these things could still be useful--more useful than a man in certain respects. She thumped like a pavior through the settling ashes at the secret thrill of it. The rain was damping the fire, but she could feel--it was too dark to see--that her work was done. There was a dull red glow at the bottom of the destructor, not enough to char the wooden lid if she slipped it half over against the driving wet. This arranged, she leaned on the poker and waited, while an increasing rapture laid hold on her. She ceased to think. She gave herself up to feel. Her long pleasure was broken by a sound that she had waited for in agony several times in her life. She leaned forward and listened, smiling. There could be no mistake. She closed her eyes and drank it in. Once it ceased abruptly.

'Go on,' she murmured, half aloud. 'That isn't the end.'

Then the end came very distinctly in a lull between two rain-gusts. Mary Postgate drew her breath short between her teeth and shivered from head to foot. 'That's all right,' said she contentedly, and went up to the house, where she scandalised the whole routine by taking a luxurious hot bath before tea, and came down looking, as Miss Fowler said when she saw her lying all relaxed on the other sofa, 'quite handsome!'

1914-1918

"Mary Postgate" (A Diversity of Creatures)

It was not part of their blood,
It came to them very late
With long arrears to make good,
When the English began to hate.

They were not easily moved,
They were icy-willing to wait
Till every count should be proved,
Ere the English began to hate.

Their voices were even and low,
Their eyes were level and straight.
There was neither sign nor show,
When the English began to hate.

It was not preached to the crowd,
It was not taught by the State.
No man spoke it aloud,
When the English began to hate.

It was not suddenly bred,
It will not swiftly abate,
Through the chill years ahead,
When Time shall count from the date

That the English began to hate.

***

Другие названия этого рассказа:

“How does your garden grow?”; Англичанка; «Мэри Постгэт», «Англичанка», «Мэри Постгейт».

Одним из величайших классиков рассказов-загадок, требующих "расшифровки", является Редьярд Киплинг, недооцененный гений "повествования со скрытым смыслом"; такие его рассказы, как "Мэри Постгейт" или "Миссис Батерст", на удивление сложны и многослойны. Критики до сих пор ведут ожесточенные споры об их правильном толковании. По мнению Кагарлицкого этот рассказ Киплинга "справедливо считается образцом антигуманности".

THE SHORT STORY "Mary Postgate", written by Rudyard Kipling early in 1915, before his own son was killed in the First World War, has been subject to the most extraordinary amount of fundamental misinterpretation. Few short stories can have been so often explained by specialist authors and learned critics as meaning the exact opposite of what their meaning actually is. Kipling seems to have played a successful psychological trick on his educated readers while proving precisely the story's point.

"Mary Postgate" is generally summarised as follows: the central character, Mary Postgate, is an unattractive, ageing, sexually deprived spinster. She adores a young man named Wynn, the son of a family for whom she once worked, who is killed flying in the First World War. A little later a child in her village is killed by a German bomb. That evening, as she is burning Wynn's things in a garden incinerator, she finds a wounded German airman in the garden and allows him to die in agony, experiencing a sadistic sexual release while doing so.

This is the general consensus of authors on Kipling such as Lord Birkenhead in Rudyard Kipling (1978); Charles Carrington in Rudyard Kipling: His Life and Work (1978); Baramy Dabre in Rudyard Kipling, Realist and Fabulist (1963), Philip Mason in Kipling: The Glass, the Shadow and the Fire (1975) and many others, including so recent an author on Kipling as Harry Ricketts in The Unforgiving Minute: A Life of Rudyard Kipling (2000). Many authors on Kipling devote considerable detail to this story and it arouses some passion in critics. Oliver Baldwin, son of Kipling's friend and relative Prime Minister Stanley Baldwin, called it "the wickedest story ever told".

***

Редьярд Киплинг. Англичанка (оригинальное название Mary Postgate). Москва-Ижевск: ОГИЗ-Гослитиздат, 1942, 32 страницы, перевод с английского М. Клягиной-Кондратьевой, формат: 110 х 145 мм, тираж: 50 000 экз.:

Практически неизвестный отечественному читателю рассказ Киплинга, имеющий также и другие названия — “Мэри Постгейт” и “Мэри Постгэт”. На удивление сложный и многослойный рассказ был написан в 1915 году, незадолго до гибели сына Киплинга на фронте. Зарубежные критики до сих пор ведут ожесточенные споры об его правильном толковании. По мнению Кагарлицкого этот рассказ Киплинга "справедливо считается образцом антигуманности".

Леди Мак-Коусленд так писала о мисс Мери Постгейт: «Она вполне добросовестна, аккуратна, общительна и благовоспитанна. Мне очень жаль расставаться с нею, и я всегда буду принимать в ней участие».

Мисс Фаулер наняла Мери по этой рекомендации и, к своему удивлению — ведь она не раз имела дело с компаньонками,— убедилась, что все это правда. В то время мисс Фаулер было лет под шестьдесят, но хотя она нуждалась в уходе, она не очень донимала свою компаньонку. Напротив, даже развлекала ее, делясь с нею своими воспоминаниями. Отец мисс Фаулер был мелким судебным чиновником в те дни, когда Всемирная выставка 1851 г. только что запечатлела достижения цивилизации, доведенной до совершенства. Тем не менее кое-какие рассказы мисс Фаулер вряд ли были бы уместны в обществе молодежи. Мери была не молода, и хотя все, что она говорила, было так же бесцветно, как ее глаза или волосы, она ничем не смущалась. Она невозмутимо слушала все, что угодно; выслушав, отзывалась: «Как интересно!» или «Какой ужас!», в зависимости от темы разговора, и уже больше не возвращалась к рассказанному. Кроме того, она превосходно знала домашнее счетоводство, и за это ее не любили деревенские торговцы, еженедельно подававшие ей свои счета. Других врагов у нее не было; зависти она не возбуждала даже у самых некрасивых женщин и никогда не была источником сплетен или злословия; она охотно соглашалась занять случайно пустовавшее место за столом у пастора или доктора, хотя бы ее пригласили всего за полчаса до обеда; она была какой-то общей тетей для множества деревенских ребятишек, чьи родители, принимая все подарки, немедленно восстали бы против «опеки», как они выражались; она работала в деревенском детском комитете как заместительница мисс Фаулер, если мисс Фаулер лежала в приступе ревматического артрита, и даже, заседая раз в полгода на двухнедельной сессии, ухитрялась заслужить уважение всех партий.

Когда племянник мисс Фаулер, некрасивый одиннадцатилетний сирота, волею судеб остался на руках у мисс Фаулер, Мери Постгейт приняла участие в его воспитании, протекавшем в частных и общественных школах. Она подбирала ему одежду по печатным спискам, присланным из школы, рассчитывалась за дополнительные уроки, писала директорам и учителям, попечительницам, няням и врачам, огорчалась или радовалась, просматривая баллы за половину триместра. Юный Уиндем Фаулер, приезжая домой на каникулы, вознаграждал Мери тем, что называл ее «Гейтпост», «Пости» или «Бечевкой», тыкал кулаком между узкими ее плечами или гонялся за нею, блея, как овца, по всему саду, а она, разинув свой большой рот, задрав большой нос, бежала, вытянув шею и выбрасывая вперед ноги, точь-в-точь как верблюд. Подростком Уинн оглашал весь дом шумом, криками, возражениями, длинными речами на тему о своих нуждах, симпатиях и антипатиях и об «этой вашей женской ограниченности» и утомлял Мери до того, что она плакала, а если был в шутливом настроении, заставлял ее хохотать доупаду. В периоды безденежья, учащавшиеся по мере того, как он становился старше, Мери была его заступницей и посредницей между ним и мисс Фаулер, не очень сочувственно относившейся к молодежи; на совещаниях о его будущем Мери подавала за него голос; она была его швеей, ответственной за все пропавшие ботинки и костюмы, вечной мишенью для его насмешек и его рабой.

А когда он, решив сделаться адвокатом, поступил в одну лондонскую контору, когда, здороваясь, он говорил уже не: «Хэлло, Поости, старушонка», а «С добрым утром, Бечевка», тогда разразилась война, и, не в пример всем тем войнам, которые помнила Мери, эта война не велась прилично где-то за пределами Англии и в газетах, а ворвалась в жизнь людей, которых Мери знала. Как она однажды выразилась в разговоре с мисс Фаулер, это было «весьма прискорбно». Война забрала пасторского сына, который собирался работать в предприятии своего старшего брата; она забрала племянника полковника накануне его отъезда на садоводческую ферму в Канаду; забрала сына миссис Грант, который, как говорила его мать, готовился принять духовный сан, и очень, о, очень скоро забрала Уинна Фаулера, который известил домашних открыткой, что поступает в Воздушный флот и что ему нужен вязаный жилет.

— Пусть поступает, а жилет ему надо послать,— сказала мисс Фаулер.

Итак, Мери достала спицы нужного размера и шерсть, а мисс Фаулер заявила своей мужской прислуге — двум садовникам и шестидесятилетнему старику подручному, что всякий, кто способен сражаться, должен поступить в армию. Садовники ушли. Чийп, подручный, остался и, повышенный в должности, занял коттедж садовников. Кухарка, недовольная тем, что ей предложили урезать расходы, тоже ушла после бурной сцены с мисс Фаулер и увлекла за собой горничную. Мисс Фаулер назначила Нелли, семнадцатилетнюю дочь Чийпа, на освободившееся место горничной, а миссис Чийп возвела в ранг кухарки с обязательством время от времени производить уборку, и в упростившемся домашнем хозяйстве все пошло гладко.

Уинн попросил прибавки к сумме, которая опускалась ему на карманные деньги, и мисс Фаулер, всегда смотревшая прямо в лицо действительности, сказала:

— Надо прибавить. Вряд ли ему посчастливится долго получать эти деньги, и если он обрадуется трем сотням…

Уинн, исполненный благодарности, приехал домой, туго затянутый в военный мундир, выразить свои чувства. Его лётная школа находилась всего в каких-нибудь тридцати милях от дома, а речь его была столь обильно пересыпана техническими терминами, что пояснить ее приходилось при помощи таблиц, изображающих машины различных типов. Одну такую таблицу он дал Мери.

— Вы должны изучить ее, Пости,— сказал он.— Вам скоро придется видеть множество таких машин.

И Мери старательно изучала таблицу, но когда Уинн снова приехал, покрасоваться и похвастаться перед своими женщинами, она позорно провалилась на экзамене, и Уинн отчитал ее, как в прежние дни.

— С виду вы более или менее напоминаете человека,— сказал он каким-то новым начальственным тоном.— Когда-то, в прошлом, у вас, наверное, были мозги? Что вы с ними сделали? Где вы их прячете? Овца и та понимает больше вас, Пости. Горе мне с вами! От вас меньше пользы, чем от пустой консервной банки; вы сонный старый казуар, во вы кто.

— Надо полагать, что это твой начальник так разговаривает с тобой, да?— спросила мисс Фаулер из глубины своего кресла.

— Но Пости не обижается,— возразил Уинн.— Ведь нет, Бечевка?

— Обижаюсь? Да разве Уинн сказал что-нибудь обидное? Я теперь хорошенько выучу это к вашему следующему приезду,— пробормотала она и снова сдвинула бесцветные брови, уткнувшись в диаграммы таубе, фарманов и цеппелинов.

Через несколько недель сухопутные и морские сражения, описание которых Мери читала мисс Фаулер после завтрака, перестали задевать ее внимание. Все ее сердце, все ее мысли вознеслись высоко в воздух вместе с Уинном, а он к этому времени уже закончил «прокатку» (Мери не совсем понимала, что это такое) и перешел с такси на машину, которую мог считать в известной мере своей собственной. Как-то раз утром она прилетела, сделала круг над самой трубой их дома, а затем приземлилась на заросшей вереском пустоши Вега, чуть ли не у самой садовой калитки, и Уинн вбежал, весь посиневший от холода, и крикнул, что хочет есть. Потом они вдвоем с Мери покатили кресло мисс Фаулер, как они часто делали и раньше, по дорожке к пустоши, чтобы посмотреть на биплан. Мери заметила, что «от него очень скверно пахнет».

— Пости, вы, сдается мне, думаете носом,— сказал Уинн.— Мозгами вы не думаете, это я знаю. Ну, какого он типа?

— Пойду принесу таблицу,— сказала Мери.

— Вы просто безнадежны. Мозгов у вас меньше, чем у белой мыши,— вскричал Уинн и стал объяснять устройство приборов и приспособлений для бомбометания, пока не настало время снова лезть в самолет и зарываться в мокрые облака.

— Ах!— вздохнула Мери, когда вонючая машина умчалась вверх.— Дайте только нашему Воздушному флоту взяться за дело! Уинн говорит, что на самолете гораздо безопаснее, чем в траншеях.

— Не знаю,— сказала мисс Фаулер.— Позовите Чийпа, чтобы он отвез меня домой.

— Тут под гору. Я и одна справлюсь,— сказала Мери,— только включите тормоза.

Она налегла всем своим тощим телом на спинку кресла, и они покатили домой.

— Смотрите, вы вспотеете и простудитесь,— сказала мисс Фаулер, закутанная с ног до головы.

— Я никогда не потею,— сказала Мери.

Вкатив кресло на террасу, она выпрямила свою длинную спину. Напряжение вызвало румянец на ее щеках, а ветер стряхнул прядь волос ей на лоб. Мисс Фаулер взглянула на нее.

— О чем вы думаете, Мери?— спросила она.

— Уинн говорил, что ему нужно еще три пары чулок… чем толще, тем лучше.

— Да, но я спрашиваю вас не об этом, я имею в виду то, о чем обычно думают женщины. Ведь вам уже за сорок…

— Сорок четыре,— честно сказала Мери.

— И что же?

— Что?

Мери, как обычно, подставила мисс Фаулер плечо, чтобы та оперлась на него.

— Вы живете у меня уже лет десять.

— Подождите,— сказала Мери.— Уинну было одиннадцать, когда он приехал. Теперь ему двадцать, а я поступила к вам за два года до его приезда. Значит — одиннадцать лет.

— Одиннадцать лет! И за все это время вы ни разу не рассказали мне о себе ничего значительного. Как вспомнишь, кажется, будто все эти годы рассказывала одна я.

— К сожалению, я не очень разговорчива. У меня на это не хватает мозгов. Позвольте, я сниму с вас шляпу.

Мисс Фаулер, с трудом передвигая ногу, стукнула палкой с резиновым наконечником по изразцовому полу передней.

— Мери, неужели вы только компаньонка? Хоть раз в жизни вы могли бы быть не только компаньонкой. — Мери повесила шляпу мисс Фаулер на вешалку.

— Нет,— ответила она, подумав.— Не могу себе этого представить. Но ведь у меня, пожалуй, нет воображения.

Она принесла стакан минеральной воды контрексевиль, которую мисс Фаулер всегда пила в одиннадцать часов.

Наступил дождливый декабрь; за месяц выпало шесть дюймов осадков, и женщины старались как можно реже выходить из дома. Летающая колесница Уинна посещала их довольно часто, и два раза, по утрам, Мери (Уинн предупреждал ее открыткой) слышала шум его пропеллера на рассвете. Во второй раз она подбежала к окну и впилась глазами в белеющее небо. Крошечное пятнышко пронеслось где-то вверху. Она протянула к нему костлявые руки.

А в шесть часов вечера пришло письмо в казенно конверте, извещавшее о том, что младший лейтенант У. Фаулер погиб во время испытательного полета. Смерть наступила мгновенно. Мери прочла письмо и отнесла его мисс Фаулер.

— Я так и знала,— сказала мисс Фаулер,— но мне жаль, что это случилось раньше, чем он успел хоть что-нибудь сделать.

Комната вертелась вокруг Мери Постгейт, но сама Мери твердо стояла на ногах в этом круговороте.

— Да,— проговорила она.— Очень жаль, что он погиб не в бою, не после того, как убил хоть одного из них.

— Мгновенная смерть. Это все-таки утешение,— продолжала мисс Фаулер.

— Уинн говорит, что человек сразу умирает от удара при падении… чтó бы там ни случилось с баками,— сказала Мери.

Комната постепенно перестала вертеться. Мери слышала, как мисс Фаулер сказала с досадой: «Но почему мы не можем плакать, Мери?», слышала свой ответ: «Плакать не о чем. Он исполнил свой долг, так же как сын миссис Грант…»

—Да, но когда тот умер, мать пришла и проплакала все утро,— сказала мисс Фаулер.— Я же чувствую только усталость, смертельную усталость. Пожалуйста, помогите мне улечься в постель, Мери… И принесите бутылку с горячей водой.

Мери помогла хозяйке улечься, села рядом, и они стали говорить об Уинне и его кипучей юности.

— Мне кажется,— внезапно сказала мисс Фаулер,— что старики и совсем молодые люди менее чувствительны к таким ударам. Люди средних лет переживают их сильнее.

— Пожалуй, это верно,— отозвалась Мери, поднимаясь.— Я теперь пойду уберу вещи в его комнате. Мы будем носить траур?

— Конечно, нет,— ответила мисс Фаулер.— Только на похоронах, но это само собой разумеется. Я не в состоянии итти. Пойдете вы. Устройте так, чтобы его похоронили здесь. Какое счастье, что это случилось не в Солсбери.

Все, от командного состава Воздушного флота до пастора, держали себя чрезвычайно внимательно и сочувственно. Мери побывала в том мире, откуда трупы отправлялись всевозможными способами в самые различные места. А на похоронах два молодых человека в наглухо застегнутых мундирах стояли у могилы и потом беседовали с Мери.

— Ведь вы — мисс Постгейт, да?— сказал один из них.— Фаулер говорил мне о вас. Он был хороший малый… молодчина… огромная потеря!

— Огромная потеря!— буркнул его товарищ.— Все мы очень огорчены.

— С какой высоты он упал?— спросила Мери шопотом.

— С четырех тысяч футов без малого, так кажется? Ведь ты поднимался в тот день, Монки?

— Не меньше,— ответил второй юнец.— Мой высотомер показывал три тысячи, а я летел гораздо ниже Фаулера.

— Ну, это хорошо,— сказала Мери.— Очень вам благодарна.

Они повернулись и пошли в ту самую минуту, когда миссис Грант бросилась со слезами на плоскую грудь Мери и закричала:

— Уж я-то знаю, каково это пережить! Я-то знаю, каково это!

— Но родители его умерли,— сказала Мери, отстраняя ее.— Может быть, они теперь все там встретились,— неопределенно добавила она, отступая к карете.

— Я уж думала об этом,— простонала миссис Грант,— но ведь им он будет совсем чужой. Как все это сложно!

Мери до мельчайших подробностей описала всю церемонию мисс Фаулер, а та, выслушав рассказ о бурном поведении миссис Грант, громко расхохоталась.

— Ах, как посмеялся бы этому Уинн! Он всегда вел себя совершенно невозможно на похоронах. Помните…

И они снова принялись говорить о нем, взаимно дополняя свои воспоминания.

— А теперь,— сказала мисс Фаулер,— мы поднимем шторы и произведем генеральную уборку. Это нам всегда помогает. Вы разобрали вещи Уинна?

— Да. Они все до одной сохранились… с тех пор как он впервые сюда приехал,— ответила Мери.— Он всегда обращался бережно с вещами… даже с игрушками.

Она заглянули в его чистенькую комнату.

— Это, должно быть, неестественно, что вы не плачете,— сказала Мери.— Я так боюсь, что у вас будет реакция.

— Как я уже говорила вам, мы, старики, нечувствительны к ударам. Вот за вас я боюсь. Вы уже плакали?

— Не могу. Меня только охватывает злоба против немцев.

— Это пустая трата сил, — сказала мисс Фаулер.— Нам нужно дожить до конца войны.— Она открыла гардероб, полный одежды.— Я вот о чем думаю. Все его штатское платье можно отдать… бельгийским беженцам или еще кому-нибудь.

Мери кивнула.

— А ботинки, воротнички, перчатки?

— И это. Не нужно оставлять ничего, кроме его пилотки и пояса.

— Их привезли вчера вместе с его обмундированием,— сказала Мери, показывая на сверток, лежащий на маленькой железной кровати.

— А вот его военное обмундирование нужно сохранить. Оно еще кому-нибудь пригодится. Вы помните его мерку?

— Пять футов восемь с половиной дюймов; объем груди тридцать шесть дюймов. Но он сказал мне, что вырос на полтора дюйма. Я напишу все это на ярлычке и привяжу к его спальному мешку.

— Значит, этим мы распорядились,— сказала мисс Фаулер, постукивая средним пальцем, на котором носила кольцо, по ладони другой руки.— Завтра достанем его старый школьный чемодан и уложим его штатское платье.

— А все остальное?— спросила Мери.— Его книги, картинки, игры, игрушки… и… и все остальное?

— По-моему — сжечь все решительно,— сказала мисс Фаулер.— Так мы по крайней мере будем знать, что вещей уже нет, и значит они не попадут в чужие руки. Как вы думаете?

— Я думаю, что это самое лучшее,— ответила Мери.— Но ведь у него так много вещей.

— Мы сожжем их в сжигателе,— сказала мисс Фаулер.

Это была печь для сжигания мусора, круглая башенка четырех футов высотой, сложенная из пустотелого кирпича над железной решеткой. Мисс Фаулер много лет назад увидела в одном журнале по садоводству чертеж такой печи и распорядилась сложить ее в конце сада. Ее аккуратной натуре пришлось по вкусу это изобретение, так как оно уничтожало безобразные мусорные кучи, а зола шла на удобрение твердой глинистой почвы.

Мери минуту подумала, сообразила, что ей надо сделать, и снова кивнула. Они провели весь вечер, разбирая хорошо знакомые им штатские костюмы, белье с метками, которые вышивала Мери, и вороха очень ярких носков и галстуков. Пришлось достать еще чемодан, а потом дорожный сундучок, и на другой день под вечер Чийп и местный посыльный уложили все вещи на повозку. Пастор, у которого, к счастью, оказался приятель, чей сын — пример­но такого же роста, как Уинн,— очень нуждался в полном обмундировании летчика, прислал за вещами сынишку своего садовника с тачкой. Пилотку повесили в спальне мисс Фаулер, а пояс — в спальне мисс Постгейт, так как мисс Фаулер сказала, что у нее нет охоты болтать об этих предметах с гостями за чаем.

— Ну вот, с этим покончено,— сказала мисс Фаулер.— Остальное я предоставляю вам, Мери. Я не в силах бегать взад и вперед по саду. Возьмите большую бельевую корзину и попросите Нелли помочь вам.

— Я возьму тачку и все сделаю сама,— сказала Мери и впервые в жизни сжала губы.

В минуты раздражения мисс Фаулер говорила, что Мери «невыносимо методична». Мери надела свой самый старый непромокаемый плащ, шляпу, в которой работала в саду, и калоши, которые вечно сваливались у нее с ног; погода была пасмурная, и вот-вот мог пойти дождь. Взяв из кухни лучину, полведра угля и связку хвороста, Мери повезла все это на тачке по обомшелым дорожкам к мокрым лавровым зарослям, где под тремя дубами стояла печь. Она перелезла через проволочную изгородь в усадьбу пастора, выдернула из стога его арендатора две больших охапки хорошего сена и аккуратно разложила сено по решетке в печи. Потом, в несколько приемов, всякий раз проходя мимо окна гостиной, за которым виднелось белое лицо мисс Фаулер, Мери перевезла на тачке в покрытой полотенцем бельевой корзине захватанные пальцами и растрепанные томики сочинений Хенти, Мерриета, Ливерса, Стивенсона, баронессы Орчи, Гарвиса; учебники и атласы; разрозненные комплекты журналов «Мотоциклист» и «Легковой автомобиль»; каталоги выставок Олимпия; остатки целого флота парусных кораблей, начиная с девятипенсовых катеров и кончая трехлинейными яхтами; халат, который Уинн носил в приготовительной школе; крикетные палки ценой от трех или шести пенсов и до двадцати четырех шиллингов; крикетные и теннисные мячи; испорченные паровые и заводные локомотивы вместе с погнутыми рельсами, серую с красным жестяную модель подводной лодки; онемевший граммофон с надтреснутыми пластинками; молотки для гольфа, которые пришлось переломить о колено, так же как и тросточку Уинна и его рапиру; групповые снимки школьных крикетных и футбольных команд и офицерской школы в походе; кодаки и катушки с пленкой; несколько оловянных кубков и один из настоящего серебра, полученных за победы на молодежных соревнованиях по боксу и скачках с препятствиями; пачки школьных снимков; фотографию мисс Фаулер и свою карточку, которую Уинн стащил у нее в шутку (а Мери, конечно, не спрашивала о ней!), да так и не вернул; шкатулку для игр с секретным ящичком; целый ворох фланелевых штанов, поясов фуфаек и подбитые гвоздями ботинки, найденные на чердаке; пакет со всеми письмами, которые мисс Фаулер и она, Мери, писали Уинну, а он по какой-то непонятной причине хранил все эти годы; дневник, который он пытался вести в течение пяти дней; картинки в рамках, изображающие бруклендские автомобильные гонки; сложенные в одну общую кучу груды сломанных ящиков для инструментов, кроличьи клетки, электрические батареи, оловянные солдатики, принадлежности для выпиливания и выпиленные головоломки.

Дата добавления: 2017-01-14