Основи і правила стрільби 2 страница

IV

Есть ли какие-то веские и ощутимые основания для того, чтобы считать национальную идентичность южан более глубокой и прочувствованной, чем отношения, связывавшие Соединенные колонии 1775 г.? Конечно же да, и многие из этих оснований представляют достаточно очевидный контраст, если сравнивать оба поколения мятежников.

У кого было более сильное чувство общей идентичности: у Соединенных колоний 1775 г. или у Конфедерации 1861 г.? Возможен только один ответ на этот вопрос: у конфедератов, и в широком значении данного слова. Историки колониального периода пытались всерьез доказывать наличие американского национального чувства перед революцией, но им это сделать не удалось. До 1772 г. известны только два патриота, которые благожелательно отнеслись к идее независимости американской нации в следующем столетии. Джон Адамс сделал краткое замечание по этому поводу во время Семилетней войны, и Чарлз Кэррол из Кэрролтона выразил подобную мысль в 1763 г. в письме к своему отцу[40]. Более типичными оставались все же выражения англо-американской лояльности в духе Франклина, Натаниэля Эймса или дюжины священнослужителей, которые славили колониальные и имперские победы, начиная с победы под Луисбургом в 1745 г. до Парижского мирного договора 1763 г.[41]

Но только самые равнодушные из ученых допустят, чтобы недостаток свидетельств заставил их бросить любимую гипотезу. Об этом говорят два следующих примера. Ричард Л. Мерритт проделал чрезвычайно кропотливую работу по измерению "американских" привязанностей, учитывая названия местностей и другие слова, принятые для идентификации групп поселенцев. Для своей базы данных он использовал газеты пяти различных колоний за 40 лет до сражения при Лексингтоне. Это чересчур городской и космополитичный (в противовес локалистскому) источник, который, по всей вероятности, преувеличивает степень общности сознания в пределах континента, все еще остававшегося на 95% сельским. Тем не менее, ученый обнаружил, что в большинстве случаев британские источники подобного рода более склонны "думать по-американски", нежели североамериканские источники. И даже после 1763 г. он не нашел свидетельств значительного подъема американского самосознания. Оно осталось на достаточно низком уровне и фактически снизилось за время двух имперских войн. После 1763 г. использование американских символов совпадало достаточно близко с каждым из имперских кризисов до Лексингтона. Таким образом, нарождавшаяся американская идентичность вовсе не толкала поселенцев к сопротивлению и независимости (что Мерритт не очень-то хочет признавать). Более того, только тяжесть и глубина имперских кризисов вела их к общей вере или надежде на успешное сопротивление Британии[42].

Карл Брайденбо, выдающийся историк, столько сделавший для того, чтобы улучшить наше понимание колониального периода, тем не менее, утратил многое из своего ощущения истории, когда написал книгу. «"Дух 76-го". Рост американского патриотизма до независимости». Он знает, что означает этот патриотизм, когда находит, что Сэмюэл Сьюэлл использовал язык лирики, восхваляя свой любимый Плам-Айленд. Эта привязанность к месту, этот "красноречивый взрыв гордости, любви и веры 1697 г....нуждается в очень малом добавлении патриотического жара, чтобы превратить его в дух 76-го". Но то, что Сьюэлл любил Плам-Айленд, вовсе не говорит о том, что он питал какие-то чувства к нью-йоркцам или виргинцам. Когда Брайденбо изучал виргинцев, он не обнаружил ни следа привязанности их к месту жительства. Он мог развить эту мысль дальше, поскольку Эбенезер Кук в книге "Сорняковый фактор" вскрывает такую нелюбовь к чезапикскому окружению у первых поселенцев, что даже ранние хроники виргинской истории не содержат ничего, кроме презрения к прошлому колонии[43]. И все же Брайденбо знает, как объяснить нехватку доказательств. "Хотя и нельзя обнаружить признаков единства или внутриколониального чувства в этих американских местечках", тем не менее, к 1699 г. многое уже было достигнуто (пусть даже и неосознанно) из того, что заложило основы, столь необходимые для последующего роста такого чувства среди колониального населения в целом". После быстрого "тура" по XVIII в. до 1763 г. он заключает, что "американизм был чем-то таким, что средний человек чувствовал настолько глубоко в себе, что слова не могли этого описать". Вы только подумайте! Отсутствие слов или какого-либо значительного свидетельства того, что, как он полагает, должно случиться, каким-то образом превращается в позитивный аргумент в пользу того, чего нет[44].

Напротив, сохраняется множество ярких свидетельств того, что жители одной колонии недолюбливали людей из других частей Америки. В глубине души поселенцы могли чувствовать больше отвращения и презрения друг к другу, чем ненависти к британцам, по крайней мере, до тех пор, когда общий страх не поднял их вместе на реальную войну. Жители Новой Англии никогда не скрывали своего самодовольного превосходства над другими колонистами, начиная еще с того времени, как Джон Уинтроп возложил вину за индейскую резню 1644 г. на Виргинию, которая изгнала набожных пуританских миссионеров[45]. Планируя военные действия против Новой Франции в 1750-е годы, Чарлз Чоунси предусматривал активное сотрудничество между Британией и Новой Англией, но не ожидал ничего полезного от колоний, расположенных далее к югу[46].

Это положение оставалось все еще в силе и в период начавшегося революционного кризиса. Когда массачусетский радикал Джошуа Квинси разъезжал по колониям в 1773 г. в поисках союзников в деле сопротивления Британии, он не нашел почти никого, кем можно было восхищаться. Политические лидеры Южной Каролины, Виргинии, Мэриленда и Пенсильвании не выдерживали его стандартов гражданственности и патриотизма. Он не мог понять, почему филадельфийские квакеры не доверяли пуританам и считали их фанатиками и гонителями иноверцев. Он, очевидно, не знал, что квакеры запомнили, как за сто лет до этого власти Массачусетса повесили нескольких из них за веру. "О чем я сожалею, - заключил он, - так это о постоянном и полном игнорировании одной колонией забот другой"[47]. Во время осады Бостона подобные мысли высказала Эбигейл Адаме. Британцы говорила она своему мужу Джону Адамсу, конечно же, ошибались, осуждая жителей Новой Англии, но увидев поведение виргинских стрелков, она подумала, что может быть, Лондон был прав по поводу варварской природы виргинцев. "Не является ли простой люд вассалами вельможных лордов? Не походят ли наши простолюдины на тех нецивилизованных дикарей, какими представляют нас британцы?" - спрашивала она. - "Я надеюсь, что их стрелки, показавшие себя очень дикими и жестокими, жаждущими крови, не являются представителями всего народа". Джон Адамс был более снисходителен. "Знать очень богата, а простой народ очень беден, - соглашался он. -... Но дух этих баронов (т.е. виргинцев - С.Ж.) сходит на нет, и ему (т.е. духу) придется умерять себя"[48].

То, что говорили другие по поводу новоангличан, было еще менее приятным, и к 1770-м годам следующий пример был уже столетней давности. Губернатор Виргинии Уильям Беркли ликовал по поводу бедствия, постигшего Новую Англию во время "войны короля Филиппа" в 1675 г., которую он расценивал как возмездие сообществу цареубийц[49]. 60 лет спустя Уильям Бирд II нашел другие основания для выпадов в адрес янки. "Святоши Новой Англии", предупреждал он одного из учредителей колонии Джорджия, никогда не будут уважать запрет колонии на алкоголь. "Они так ловко лжесвидетельствуют, что не оставляют даже вкуса спиртного во рту, и никто не может так, как они, избегать уголовного наказания"[50]. Д-р Эндрю Гамильтон из Мэриленда искренне восхищался гражданскими чувствами жителей Бостона, но и он находил хитрость и пиетизм новоангличан несносными. Для них обманывать и обвешивать соседа не столь страшный грех, нежели ездить верхом ради удовольствия в Святую субботу или перестать ходить в церковь и петь псалмы". Он находил, что простолюдины из Новой Англии "необщительны и угрюмы, что проявляется и в их разговорах, когда их уклончивые ответы на простейшие и справедливые вопросы демонстрируют подозрительность друг к другу"[51]. Нью-йоркский купец Джерард Дж. Беекмен заявил в 1754 г., что "⁷/8 народа, которым я доверял в Новой Англии, оказались проклятыми неблагодарными мошенниками". 13 лет спустя он все еще жаловался, но уже по поводу Коннектикута. "Я больше не буду доверять никому из этой страны. Большая часть этих людей оказывается плохими"[52].

Иногда осуждение Новой Англии проявлялось по совершенно неожиданному поводу. Льюис Моррис-мл., не в силах сдержать отвращения к коннектикутцам, в своем завещании 1762 г. предписывал, чтобы его наследник Гувернер Моррис получил "лучшее образование, которое есть в Европе и Америке, но моя воля и пожелание: не посылать его никогда для этой цели в колонию Коннектикут, чтобы он не усвоил в юности низость и хитрость, столь характерные для людей этой страны, что так присуще их природе, что никакое их искусство не может утаить это от мира, хотя многие из них под покровом религиозных одежд пробовали навязать себя миру в качестве честных людей"[53].

Религиозный кризис не положил конец подобным антипатиям - во всяком случае, это оказалось нелегко. Один житель Нью-Йорка в 1774 г. назвал новоангличан "готами и вандалами" и осудил их "уравнительный дух"[54]. Два года спустя мэрилендец описал янки как "гунов и аларихов Севера"[55]. "Я опасаюсь их низкого коварства и тех уравнительных принципов, которые обычно присущи людям без морали и без состояния", - соглашался Эдвард Ратледж из Южной Каролины. - "Такие принципы очень заманчивы для низших классов: это вызовет такую неразбериху с собственностью, что приведет к полному беспорядку"[56]. Приняв командование Континентальной армией за пределами Бостона в 1775 г., Джордж Вашингтон был удивлен тем, что он назвал "неизмеримой глупостью нижнего класса этих людей, которые, поверьте мне, преобладают в основном среди офицеров из Массачусетса"[57]. "Никто не был так разочарован в своих ожиданиях относительно новоангличан, как я, - признался генерал Персифор Фрейзер из Пенсильвании в письме к жене. - Они представляют собой сборище низких, грязных, жадных, трусливых лгунов и мерзавцев"[58]. "Мое преступление состоит в том, что я не был новоангличанином, -размышлял нью-йоркский генерал Филип Скюйлер, когда оставил пост командующего на севере в 1777 г. - Если их отношение ко мне не изменится, то я надеюсь, что тоже никогда не изменюсь"[59]. Конечно, более воспитанные американцы находили, что многое можно презирать и во всей стране. "Самые худшие из нас (если только найдется более превосходная степень этого слова) были бы унижены, доведись им служить вместе с этой бандой ненавидящих дисциплину, любящих хорошо пожить, окаянных людей, которые прибыли сюда из Филадельфии", - жаловался нью-джерсийский губернатор Уильям Ливингстон Пенсильванской ассоциации в 1776 г.[60] Однако новоангличане были самой распространенной мишенью для насмешек.

Когда мы находили колониста, превозносившего американское единство, или когда мы встречаем (в источниках) "послереволюционных" патриотов, переписывавших национальную историю, чтобы сделать революцию и американский Союз объяснимым следствием более ранних событий, нам следует использовать эти свидетельства с осторожностью[61]. Увидев себя дрейфующими по бурным водам на спасательной лодке "Независимость" в 1776 г., эти люди начинали "бросать концы" к любому стабильному моменту своего прошлого в надежде, что оно их поддержит. Слишком много историков продолжали эту традицию. Как оказалось, она не срабатывает. С другой стороны, нам следует с большим уважением относиться к робким попыткам людей 1776 г. понять и уважать друг друга, несмотря на тревожные различия, с которыми они сталкивались. Их единство не всегда было монолитным, но благодаря щедрой военной, морской и финансовой помощи из-за рубежа это единство преодолело кризис долгой и опустошительной войны.

Мы, конечно, имеем более убедительные свидетельства появлявшейся идентичности южан задолго до 1860 г. Первые признаки зарождавшегося секционного сознания появились еще во время революции XVIII в.[62] Для некоторых американцев эта привязанность стала требованием единства и независимости Юга уже в период "нуллификационного" кризиса (политического кризиса 1833 г. по поводу "нуллификации" - самовольной отмены Южной Каролиной невыгодных для Юга ввозных пошлин, установленных федеральным правительством. - С.Ж.), почти за 30 лет до отделения южных штатов[63]. Действия этих ранних националистов дают интересный пример. Д-р Томас Купер, видный противник высоких тарифов, ирландский иммигрант, в начале своей карьеры был радикальным джефферсонианцем в Филадельфии. Затем он переехал на Юг и стал президентом университета Южной Каролины[64]. Губернатор Южной Каролины, Джеймс Генри Хэммонд, который призывал к ее отделению от Союза до 1836 г., являлся сыном выходца из Массачусетса. Роберт Барнвелл Рэтт, один из самых известных противников Союза, также был жителем Южной Каролины, имевшим предков из Массачусетса. Пьер Суле был изгнанным оттуда французом. Уильям Лаундес Янси из Алабамы вырос в сожженном районе Нью-Йорка, ставшего колыбелью американского аболиционизма. Журналист Дж. Дюбуа родился в Южной Каролине, будучи сыном неудачника из Нью-Джерси[65].

Эти люди не походили на южных националистов, связанных с Виргинией. И Эдмунд Раффин, и Джордж Фицхью имели безупречные характеристики плантаторов-джентри. Натаниэль Беверли Такер, хотя и был сыном иммигранта с Бермудских островов, также вписывался в этот класс. У него была более активная творческая жизнь, чем у большинства представителей его класса. Его роман "Партизанский вождь", изданный в 1836 г., предсказывал Гражданскую войну и возможный триумф южан после того, как беспринципный Мартин Ван Бюрен из штата Нью-Йорк попытался в четвертый раз баллотироваться на пост президента в 1848 г.[66]

Таким образом, ранними южными националистами были или виргинцы с особыми местными привязанностями, либо аутсайдеры -"маргиналы". Почти все они восприняли дело южного национализма как свое собственное задолго до того, как это сделали местные жители. В поколении революционеров XVIII столетия им соответствовали бы люди типа Томаса Пейна, Джона Уитерспуна, Хью Мерсера, Чарлза Ли, Александра Гамильтона или Джеймса Уилсона; все они прибыли в Америку накануне независимости и стали гораздо большими националистами, чем многие ранние поселенцы.

Историки, отрицающие национализм Конфедерации штатов Юга, указывают на иностранное происхождение этих людей и отмечают, что после резкого возвышения в политике в период конфликта 1861 г. они не играли почти никакой роли в создании или управлении Конфедерацией. Конвент в г. Монтгомери избрал Джефферсона Дэвиса и Александра Стефенса, поддержавших сецессию в качестве временных президента и вице-президента Конференции, обойдя таким образом Рэтта, Янси и других. Для большинства южан эти люди были кандидатами для замещения менее почетных постов в правительстве[67].

Что же это значит? Во-первых, аутсайдер как выдающийся националист — это вовсе не феномен, характерный только для Конфедерации. Видные английские националисты после 1750 г. представляли ту же тенденцию. Корсиканец Наполеон даже стал воплощением французской нации. Многие из ранних немецких националистов были людьми, сметенными с политической арены наполеоновской реорганизацией, и они связывали себя с "великой Германией" только потому, что потеряли свои корни на определенном этапе этого процесса. Сыграв свою роль, они должны были наблюдать переход инициативы, а вместе с ней - и власти, к Отто фон Бисмарку. Карьера Джузеппе Мадзини и Джузеппе Гарибальди в Италии следовала тому же образцу, и не они, а граф Камилло Бензо ди Кавур взял власть в свои руки. Симон Боливар, Хосе де Сан-Мартин и Бернардо О'Хиггинс вписываются в ту же модель. Конечно, эти люди в Латинской Америке имели больше реальной власти, чем, скажем, Мадзини в Италии. Боливар, главная фигура в освобождении его родной Венесуэлы, также стал архитектором национальной идентичности для Перу, Колумбии и Боливии, где являлся аутсайдером. Аргентинец Сан-Мартин сражался за независимость Чили и Перу. Сын ирландца, поступивший на службу в Испании, О'Хиггинс получил образование в Англии прежде чем стать освободителем Чили[68].

В XX в. аутсайдер как "лучший" националист становится обычным явлением в истории, но они уже захватывают власть. Имена Махатмы Ганди, Владимира Ленина, Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера, Чжоу Энь-лая, Хо Ши Мина и Сингмана Ри просятся на язык. Объяснения этого повторяющегося примера не всегда очевидны, по крайней мере, для автора данных строк, но это происходило настолько часто, что можно было бы и не ссылаться на пример Конфедерации, ибо люди, инициировавшие отделение от американского Союза, почти всегда были аутсайдерами, не ставшими лидерами в правительстве, которое сами же и помогли создать.

Но есть и одно несовпадение Гражданской войны с революцией XVIII в. Поскольку революция была преимущественно движением, создавшим нацию как средство достижения независимости, радикальные лидеры, которые ускорили разрыв с Британией, продолжали влиять на политику США и много лет спустя после революции. Согласно схеме, разработанной Джеральдом Ньюменом для Англии, Американская революция была патриотическим, а не националистическим движением. В той мере, в какой радикалы разделяли националистические ценности, они оставались английскими или британскими, но еще не американскими; лишь после 1776 г. колониальные патриоты обнаружили, что они должны создать нацию, чтобы достичь своих политических целей. Во многих штатах и в конгрессе умеренные должны были ждать годами, чтобы добиться влияния, сравнимого с влиянием радикалов. Тем временем действия радикалов подтолкнули почти шестую часть американцев к активному лоялизму. Даже после принятия Конституции американцы испытывали трудности в определении того, к какой именно нации они принадлежат. Это имело место отчасти потому, что они резко расходились во мнениях относительно иностранных держав, которых боялись больше всего. Как типичные английские националисты, новоангличане, в частности, и федералисты, вообще передали и ранней республике активное неприятие Франции. Однако в срединных и южных штатах ненависть к Британии оставалась более сильной, чем страх перед Францией. Это поставило республику на край гибели во время англо-американской войны 1812 г.[69]

Конфедерация Юга сильно отличалась в этом отношении. Она началась как консервативное национальное движение для защиты рабовладельческого общества. Ее национализм никогда не имел радикального реформистского потенциала Англии или американского Союза. Отделение было, по словам Арно Майера и Джеймса Макферсона, "упреждающей революцией". С самого начала создатели Конфедерации пытались охватить все или почти все белое общество в ее границах. Радикалы дали толчок ходу событий, но лишь умеренные (экс-юнионисты) определили национальные цели и действительно достигли их. Словом, Конфедерация больше походила на нацию, чем тринадцать штатов в любое время до и после 1787 г. В полной мере южная нация оформилась после 1848 г., когда национализм как социальная сила становился все более консервативным и в Европе[70].

V

Другие неопровержимые доводы указывают на то, что сторонники Конфедерации более серьезно относились к себе как к нации, чем большинство поселенцев к идее независимости в 1776 г. Конфедераты в гораздо большей степени мобилизовали свои ресурсы для войны, они сражались более упорно, чем колонисты в 1775 г. Хозяйство Конфедерации 1861 г. по своей структуре сопоставимо с американским 1775 г. Другими словами, если сравнивать Союз с Конфедерацией, то аналогичным образом можно сравнивать Конфедерацию с Соединенными колониями. Колонии не смогли бы выжить в 1776 г. без французской помощи (особенно оружием), и позже и без испанской и голландской помощи. Деятели Конфедерации взяли на себя драматическую миссию руководства неинтегрированной экономикой, централизовали ее и в замечательно короткий срок сделали ее самодостаточной для производства военных материалов. Но по иронии судьбы сельскохозяйственный "рог изобилия" Юга хуже снабжал продовольствием и обувью свою армию и гражданских лиц. Не хватало и типографского шрифта, так что 86% виргинских газет и 88% миссисипских перестали выходить уже к концу 1862 г. Артиллерии конфедератов не хватало фитилей, а общество, снарядившее первый в истории броненосец, не смогло даже построить для него хороший двигатель, хотя Конфедерация была первым государством, которое изобрело действующую субмарину и потопило военное судно противника (канонерку "Каир") при помощи электрически взрываемой мины. Даже учитывая то, что Конфедерация не смогла сделать, не перестаешь удивляться, сколь многого она успела достичь.

Ее достижения могли бы заставить краснеть от стыда тех, кто жил в 1775 г., и заодно задеть марксистские чувства того же Лураджи. Последний настаивает, что южане, как никто в мире, вплотную подошли к осуществлению государственного социализма. Даже такой умеренный по своим взглядам исследователь, как Эмори Томас, в основном соглашается с этим. Быть может, из-за того, что колонисты 1775 г. оказались более идеологизированными, чем конфедераты, они никогда и не пытались осуществить столь массированный вызов традиционным правам на собственность, какой предполагали некоторые меры Конфедерации. За небольшим исключением, большинство конфедератов были более последовательны в своей национальной идентичности, нежели в отстаивании прав штатов, особенно если сравнивать с 1776 г. За многими исключениями, большинство участников революции XVIII в. вообще не представляли себе свободу как понятие и рассматривали ее только применительно к своему сугубо местному контексту[71].

На чисто военном уровне мы можем многое узнать, сравнивая три армии: Джорджа Вашингтона, Союза и Конфедерации. Конфедераты рекрутировали большую часть пригодного к военной службе населения, вынудив солдат служить длительные сроки, и понесли гораздо более тяжелые потери. Уровень дезертирства среди южан был ниже, чем в армии Вашингтона (там был наивысший процент дезертиров), и выше, чем в войсках Союза (наименьший процент), и то только в последние месяцы войны.

Конфедерация призвала под ружье более 850 тыс. человек из 1,1-1,2 млн. военнообязанных. Этот уровень - около 80% - приближается к стандартам тотальной мобилизации в войнах XX столетия. Эта цифра, вероятно, включала почти всех мужчин, за исключением кривых, хромых и слепых. Она исключала, конечно, рабов, а если учитывать их, то доля мобилизованных в армию Юга упадет до 50%, как в армии Союза. Мы все еще не располагаем удовлетворительной статистикой военной службы во время Войны за независимость. Доля участия здесь могла соответствовать стандартам Гражданской войны, но обычно люди служили в революционной армии лишь краткое время в качестве ополченцев[72].

Около 260 тыс. конфедератов было убито в Гражданской войне (почти треть служивших в армии людей) и почти 240 тыс. ранено. Общее количество умерших и раненых, вероятно, не превышало полумиллиона, поскольку некоторые были ранены более одного раза, а часть умерших получила ранения раньше. Но даже если только половину рекрутированных ожидали раны и смерть, то и тогда процент человеческих потерь будет равен потерям Франции в первой мировой войне. О социальных последствиях этой бойни остается только гадать, но лишь один маленький факт позволяет нам найти ключ к данной проблеме. В штате Миссисипи треть белых мужчин призывного возраста была убита или изувечена в ходе войны. За год после сражения при Аппоматтоксе 20% бюджета штата пошла на протезы для искалеченных ветеранов[73].

Союз же потерял 360 тыс. из 2,1 млн. служивших, т.е. каждого шестого. За время революции XVIII в. погибло 25-30 тыс. из предполагаемого числа в 250 тыс. человек, но многие из умерших были захвачены каперами или томились в британских тюрьмах, и их нужно считать на основе каких-то других данных. Но даже если мы не сможем найти точных цифр, вероятно, что уровень смертности в период революции уступает двум предыдущим и находится где-то между 1 из 8 или 1 из 10. Тем не менее, эти потери превосходят все другие потери в американских войнах после 1775 г., за исключением Гражданской войны[74].

Конфедераты впервые прибегли к общей мобилизации и увеличили благодаря этому численность своих войск на 20%. Союз сразу же последовал этому примеру, но поощрял в основном добровольную запись в войска. Только около 2,2% парней в голубых униформах были реальными рекрутами, хотя другие 3,5% попали в армию за деньги, уплаченные теми, кто не хотел служить. Революция никогда не проводила подобной унифицированной политике рекрутирования, хотя местные власти и набирали часть своей квоты в Континентальную армию за счет рекрутских наборов.

Статистика дезертирства еще менее надежна, чем данные о потерях, но приблизительно треть служивших вовремя революции кончили службу самовольно. Более 40% нью-джерсийцев дезертировали в 1777 г., 21% - в 1778 г. и 19% в каждые последующие два года. Около двух третей всех дезертиров покинули свои формирования в первые шесть месяцев службы. Только после того, как Континентальная армия превратилась в небольшое, но компактное военное формирование, была достигнута стабильность личного состава. Число дезертиров в первые годы революции намного превосходило число дезертиров в Конфедерации 1861 г., за исключением последних дней ее существования. Доля конфедератов-дезертиров держалась около 13% - не выше, чем в войсках Союза (за исключением конца войны). В Северной Каролине, где проблема дезертирства была достаточно острой, солдат обычно служил около двух лет прежде, чем покидал армию. Лучше обеспеченная продовольствием и амуницией армия Союза имела и меньшую долю дезертирства – около 9,6[75].

В качестве последнего сравнения из военной области можно привести тот факт, что конфедераты достигли больших успехов, чем Вашингтон, в создании действительно национальной армии, и были более ориентированы на атаку, на наступление, чем любая из рассматриваемых армий. Наступательная тактика требовала высокого морального духа в войсках, и даже в 1863 г. армия Конфедерации обычно нападала на врага, даже находясь в стратегической обороне. Некоторые современные историки доказывают, что тем самым Конфедерация обескровила себя до смерти, чего не сделали ни армия Союза, ни Континентальная армия Вашингтона. Фактически же в период революции XVIII в. сражение под Банкер-Хиллом настолько потрясло революционеров, что они провели оставшееся время войны за независимость не в наступательных боях, а скорее в поисках места для защиты от глупых британских фронтальных атак, которые, кстати, так и не повторились больше, по крайней мере, до битвы за Новый Орлеан уже в следующей войне[76].

Еще одним приемом сопоставления революции XVIII в. и Гражданской войны может служить сравнение стереотипов сознания. Что говорили противники друг о друге в каждом из столкновений? В борьбе за независимость колонисты настаивали до конца, что они - тоже британцы, которые добиваются от англичан только уважения своих прав. Британия же требовала, чтобы они оставались британцами, невзирая на попрание их прав. Ясно, что они разошлись во мнении по поводу того, что означало быть британцем.

К 1860 г. в Америке как Север, так и Юг соглашались с тем, что южане стали отдельным народом. Они также полагали, что обе цивилизации породили два различных типа человеческого характера. Плантаторы были храбрыми, отчаянными, щедрыми, ленивыми и честолюбивыми, а янки - расчетливыми, трудолюбивыми, болезненными, феминизированными, слабыми и жадными, более удачливыми в бюрократических манипуляциях, чем в действительном управлении чем-либо. Можно ли было верить в патриотизм северян? Отдали бы янки жизнь в борьбе за свое дело? Поскольку каждая сторона находила для себя истину в этих образах, можно судить, несколько сильно они влияли на ход событий, включая сецессию и ведение войны. "Свободное общество! - негодовал житель Джорджии в конце 1850-х годов. - Нам осточертели эти слова. Что это, как не скопище засаленных механиков, грязных рабочих, нищих фермеров и пришибленных теоретиков..., которые едва ли достойны общества слуги южного джентльмена"[77]. Такое всеобщее и повсеместное презрение могло убедить сторонников выхода из Союза, что Конфедерация готова сформироваться мирным путем и что Север не решится воевать.

Даже когда война приобрела ужасающий характер, прежние стереотипы продолжали влиять на поведение ее участников. Роберт Ли так часто наносил унизительные поражения Потомакской армии на земле южан, что офицерский корпус северо-востока оставался смертельно напуганным до конца конфликта. Эти офицеры командовали большим количеством более здоровых и лучше обеспеченных войск, но они не верили, что смогут разбить армию Северной Виргинии. К счастью для Союза, эти образы оказывали меньшее влияние на выходцев со Среднего Запада. Под командованием У.С. Гранта союзная армия в Теннесси начала выигрывать сражения уже в начале 1862 г., часто без значительного перевеса в силе, и никогда уже не проигрывала в течение войны. История победы Союза - это во многом хроника триумфа войск Гранта с 1863 г. и, благодаря их решающей роли, перехода армии северян на театры военных действий в Виргинии и Атланте в 1863 г.[78]

Короче говоря, стереотипы сознания имели определенное значение. Практически все признавали то, что составляло основу их различий. Чарльстонская газета "Меркури" так представила это в 1858 г.: "По вопросу о рабстве Север полностью антагонистичен Югу. Юг и Север в этом вопросе не только два разных народа, но и две соперничающие, враждебные нации"[79]. Рабство обусловило существование плантаций и ценности плантаторов, а его отсутствие на Севере сориентировало эту часть общества на ценности свободного труда.

Дата добавления: 2017-01-14