Рудольф Штайнер 7 страница

— Он же не сказал, как Ленни Пуг, что она раздвинула ноги и упрашивала его, не так ли? Нет. Ее просто немного занесло. И она перешла границу. Он даже не снимал брюки. Я могу представить, что произошло. Это-то меня и убедило. Он не мог придумать ту часть о «через джинсы».

— Интересно, — сказала я. — Именно это убедило меня в его лжи.

— Не понял.

—Через джинсы. Это была рассчитанная достоверность. Правдоподобие было тщательно разработано.

— Давай проясним. Ты не веришь его истории, потому что она слишком правдоподобна.

— Вот именно, — спокойно согласилась я. — Он может быть злым и коварным, но его учительница английского не ошиблась: он чертовски умен.

— Неужели у тебя создалось впечатление, что ему нравилось давать показания?

— Конечно нет. Он гений.

И тогда это произошло. Ты упал на стул напротив меня. Ты достиг последней черты не только потому, что я считала Кевина беспринципным подлецом, а не непонятым святым, и ты не мог разубедить меня. Все было гораздо хуже. Масштабнее. Твои щеки обвисли, как вскоре я увижу у твоего отца, когда он поднялся по лестнице из подвала. Как будто все твои черты были искусственно подтянуты гвоздями, которые вдруг одновременно отскочили. В тот момент ты словно сравнялся возрастом со своим отцом.

Франклин, я никогда не представляла, сколько энергии ты тратишь на поддержание фантазии о нашей счастливой семье с мелкими проблемами, кои только делают жизнь интереснее. Может быть, в каждой семье имеется человек, чья работа — фабриковать эту привлекательную упаковку. Как бы то ни было, ты неожиданно подал в отставку. Мы неоднократно заводили подобный разговор с той укоренившейся преданностью, которая каждое лето приводит другие супружеские пары в один и тот же дом отдыха. Однако в какой-то момент такие пары, должно быть, оглядывают до боли знакомый коттедж и признаются друг другу: «На следующий год мы обязательно испробуем что-нибудь другое».

Ты закрыл глаза и прижал пальцы к векам.

— Я думал, мы продержимся, пока дети не уедут из дома, — мрачно произнес ты. — Я даже думал, что если мы протянули так долго, то может быть... Но еще десять лет и так много дней. Я смирился бы с годами, Ева, не с днями.

Никогда еще я не жалела о том, что родила нашего сына, так сильно и так осознанно. В тот момент я могла бы даже отказаться от Селии, чье отсутствие бездетная женщина за пятьдесят не восприняла бы со слишком глубокой печалью. С раннего возраста только одного я хотела так же страстно, как вырваться из Расина, Висконсин: хорошего мужчину, который любил бы меня и оставался мне верным. Все остальное было дополнением, бонусом, как призовые мили тому, кто часто летает. Я смогла бы прожить без детей. Я не могла жить без тебя.

Однако придется. Я сама создала Другую Женщину, которая в моем случае оказалась мальчиком. Я видела подобную домашнюю измену в других семьях, и странно, что не заметила ее в нашей. Брайан и Луиза развелись десятью годами ранее (здоровая семья оказалась для Брайана пресноватой: на вечеринке в честь пятнадцатилетия свадьбы разбилась банка с маринованными орехами, и его застали трахающимся с любовницей в кладовке). Конечно, разлука с двумя белокурыми дочками огорчила Брайана гораздо больше, чем развод с Луизой. Любовь и к супруге, и к ребенку не должна создавать проблем, но почему-то некоторые мужчины выбирают. Как хорошие управленцы взаимного фонда минимизируют риск ради увеличения доходности, они вынимают все, что когда-то инвестировали в своих жен, и вкладывают в детей. Почему? Дети кажутся безопаснее, потому что нуждаются в тебе? Потому что ты никогда не смог бы стать их бывшим отцом, как я могла стать твоей бывшей женой? Ты никогда до конца не доверял мне, Франклин. Я слишком много летала в наши первые годы, и как-то не замечалось, что я всегда покупала обратный билет.

У меня закружилась голова.

— Что ты собираешься делать?

— Продержаться до конца учебного года, если получится. Летом все решим... По крайней мере, с опекой проблем не будет, не так ли? — угрюмо добавил ты. — Думаю, тебе все ясно.

Конечно, тогда мы никак не могли подумать, что и Селия останется с тобой.

— Значит?.. — Я не хотела бить на жалость. — Ты все решил.

— Ева, нечего решать, — вяло сказал ты. — Это уже случилось.

Если бы я представляла эту сцену, а я не представляла, ибо думать о таких вещах — значит накликать их, — я бы думала, что буду до рассвета пить вино, мучительно размышляя, что же сделала неправильно. Однако я чувствовала, что в любом случае мы рано ляжем спать. С механикой брака, как с тостерами и маленькими автомобилями, кое-как потычешь, может, снова заработает; вряд ли имеет смысл искать, где отошли проводки, когда все равно выбросишь. Более того, хотя я думала, что заплачу, оказалось, что слезы высохли. В доме было слишком жарко, ноздри сжались, губы потрескались. Ты был прав: все уже случилось, и я уже десять лет скорблю по нашему браку. Теперь я поняла, как чувствуют себя супруги давно выживших из ума спутников жизни, когда после изнурительных визитов в платные интернаты возвращаются домой; то, что функционально мертво, уступает реальной смерти. Кульминационная, горестная дрожь; трепет виноватого облегчения. Впервые за долгое время я расслабилась. Мои плечи поникли. Я опустилась на стул. Я сидела. Пожалуй, никогда я не сидела так уверенно. Я только сидела.

С огромным трудом я подняла глаза и повернула голову, когда мимолетное движение у арки в коридор отвлекло меня от статического равновесия нашего натюрморта. Кевин подслушивал. Он выглядел иначе. Если не считать омерзительных вечеров с открытой дверью ванной комнаты, впервые за многие годы я видела его обнаженным. О, он не переоделся после слушаний, на нем все еще была одежда нормального размера, однако он больше не кособочился, он стоял прямо. Саркастический изгиб его рта исчез; по лицу разлилось умиротворение. Я подумала, что у него действительно «поразительное» лицо, как заметила его преподавательница театрального искусства. Он выглядел

старше. Но больше всего изумили меня его глаза. Обычно они словно были подернуты блестящей пленкой, как немытые яблоки — плоские и несфокусированные, скучные и агрессивные, они отвергали меня. Иногда они сверкали озорством, как красный ободок с редкими язычками пламени вокруг закрытых металлических дверок плавильной печи. Однако, когда Кевин вошел в кухню, дверки печи распахнулись, оголив бушующее пламя.

— Я хочу пить, — объявил он с присвистом, хотя в словах не было никаких «с», и прошел к раковине.

— Кев, — сказал ты. — Не принимай ничего из услышанного близко к сердцу. Легко ошибиться, когда слышишь что-то, вырванное из контекста.

— Как мне не знать контекст? — Он сделал всего один глоток. — Я — контекст.

Кевин поставил стакан на рабочий стол и ушел.

Я не сомневаюсь: он принял решение именно тогда, когда сделал тот жадный глоток.

Через неделю мы получили еще одно письмо от школьного совета. Викки Пагорски отстранили от занятий, как только были выдвинуты обвинения, а теперь ее перевели на административную работу с постоянным запретом на непосредственное общение с учащимися. Однако в отсутствие прямых доказательств — лишь слова мальчиков против ее слов — ее не уволили. Мы оба нашли это решение трусливым, хотя по разным причинам. Мне казалось, что если она виновна, то решение половинчатое, а если нет, то неправомерно отстранять невиновного от явно обожаемой работы. Ты же пришел в ярость оттого, что Пагорски не уволили и что никто из остальных родителей не собирался подавать судебный иск.

Демонстративно послонявшись по дому, Кевин сообщил тебе, что у него началась депрессия. Ты сказал, что прекрасно понимаешь причину: ошеломленный несправедливостью решения школьного совета, Кевин чувствовал себя униженным, отсюда и депрессия. Ты также тревожился, что он интуитивно чувствует надвигающийся развод, о котором мы не хотели объявлять до последнего момента.

Кевин решил подлечиться прозаком. Насколько я знала, добрая половина учащихся его школы употребляла тот или иной

антидепрессант, правда, Кевин почему-то попросил именно прозак. Я всегда подозрительно относилась к легальным укрепляющим средствам и всерьез была обеспокоена депрессивным побочным эффектом лекарственных препаратов. Меня преследовал образ нашего сына, еще более равнодушного к окружающему миру. Однако я в то время так редко покидала Штаты, что привыкла думать, будто в стране с большим количеством денег, большой свободой, большими домами, лучшими школами, лучшей системой здравоохранения и более широкими возможностями, чем где-либо в мире, значительная часть населения непременно изнывает от тоски. Поэтому я пошла у Кевина на поводу, а психиатр, которого мы нашли, вручал пригоршнями лекарства с такой же радостью, как наш дантист — бесплатные леденцы.

Перспектива развода родителей подавляет большинство детей, и я не отрицаю, что подслушанная Кевином беседа ввергла его в панику, но тем не менее я пребывала в замешательстве. Этот мальчик пятнадцать лет пытался нас рассорить. Так почему он не удовлетворен? И если я действительно кошмар, почему он не радуется избавлению от своей ужасной матери? Оглядываясь назад, я могу лишь предполагать, что достаточно скверно жить с женщиной холодной, подозрительной, обидчивой, придирчивой и отчужденной. Только одно должно было казаться ему еще хуже. И это была жизнь с тобой, Франклин. Он не мог смириться с жизнью с Папой.

Не хотел остаться с Папой Простаком.

Ева

Дорогой Франклин,

Я должна сделать признание. К стыду своему, я стала телезависимой. И если уж признаваться до конца, то в прошлом месяце, когда в разгар комедии Frasier экран телевизора мигнул и погас, боюсь, я потеряла голову. Я колотила по ящику. Я несколько раз выдергивала и снова втыкала вилку в розетку, крутила ручки. Я давно перестала ежедневно лить слезы из-за четверга, но чуть не свихнулась от невозможности узнать, как Найлз воспримет новость о намерении Дафны выйти замуж за Донни.

В любом случае сегодня вечером после обычного ужина, состоящего из куриной грудки (слегка пережаренной), я щелкала пультом, перескакивая с канала на канал, когда вдруг весь экран заполнило лицо нашего сына. Ты мог бы подумать, что я успела к этому привыкнуть, но я не привыкла. И это была не школьная фотография девятиклассника, напечатанная во всех газетах, устаревшая, черно-белая, с язвительной ухмылкой, а лицо повзрослевшего, семнадцатилетнего Кевина. Я узнала голос интервьюера, журналиста Джека Марлина.

Марлин отказался от блеклого названия своего триллера «Внеклассная работа» ради «Плохого мальчика», более энергичного и напомнившего мне о тебе. Ты, бывало, говорил о легком задании по поиску места для рекламы: «Я за пару часов прикончу этого плохого мальчика». Ты применял это выражение ко всему, кроме нашего сына.

К кому обращался Джек Марлин, и так понятно. Звездой был Кевин. Марлин наверняка получил согласие Клаверака, ибо вперемешку с фотографиями душераздирающих последствий — грудами цветов перед спортивным залом, мемориальной службой, городскими собраниями под девизом «Больше никогда»

— транслировалось эксклюзивное интервью с самим КК. Ошеломленная, я чуть не выключила телевизор. Однако через пару минут я уже не могла оторвать глаз от экрана. Поведение Кевина настолько приковывало внимание, что сначала я едва различала смысл его слов. Интервью проводилось в спальном отсеке, который Кевин, как и свою комнату, содержал в идеальном порядке; никаких постеров, никаких безделушек. Он развалился на койке, закинув ноги на стул, обхватив рукой спинку, и выглядел абсолютно в своей стихии. Он казался больше, полнее, словно рвался из своего спортивного костюма-недомерка. Я никогда не видела его таким оживленным и непринужденным. Он словно грелся под объективом телекамеры, как под лампой искусственного загара.

Оставаясь за кадром, Марлин задавал вопросы почтительно, почти ласково, как будто не хотел спугнуть Кевина. Когда мне удалось сосредоточиться, Марлин осторожно спрашивал, не считает ли Кевин, что входит в крохотный процент потребителей прозака, у которых наблюдается острая несовместимость с этим лекарством.

Кевин уже к шести годам осознал, как важно придерживаться первоначальной версии.

«— Ну, я определенно стал чувствовать себя немного странно.

—Однако, согласно и «Медицинскому журналу Новой Англии», и «Ланцету», случайная связь между прозаком и манией убийства чисто умозрительна. Не думаешь ли ты, что дальнейшие исследования...

Кевин остановил его, подняв руку.

— Я не врач. Эту линию защиты придумал мой адвокат, и он знал, что делал. Я сказал, что чувствовал себя немного странно. Однако я не ищу здесь оправданий. Я не виню какой-то сатанинский культ, или глупую подружку, или громилу, обозвавшего меня педерастом. Одно из свойств этой страны, которые я ненавижу, — недостаток ответственности. Все, что американцы делают очень плохо, они обязательно валят на кого-то другого. Лично я отвечаю зато, что сделал. Это только моя вина.

— Что ты скажешь о сексуальных домогательствах? Может, они оскорбили твои чувства?

— Я не отрицаю домогательств. Но черт побери, это ничто по сравнению с тем, что происходит здесь».

(Последовало интервью с Викки Пагорски. Она яростно опровергала обвинения, но, конечно, и слишком вялое возмущение показалось бы столь же инкриминирующим, поэтому победа ей не светила. И уж точно ей следовало что-то сделать со своими непослушными волосами.)

«— Кевин, можем ли мы немного поговорить о твоих родителях? — спросил Марлин.

Кевин закинул руки за голову.

— Валяйте.

— Твой отец... ты с ним ладил или ссорился?

— Мистер Пластик? — Кевин презрительно фыркнул. — Я был бы счастлив, если бы мог с ним ссориться. Нет, все было тип-топ. Сосиски в тесте и газировка. Но знаете, сплошная фальшивка. «Кев, давай-ка сходим в Музей естественной истории. У них там сногсшибательная экспозиция!» Со своими фантазиями о «Малой Лиге» он застрял в пятидесятых. Я слышал: «Люблю тебя, приятель!» —и думал: «С кем ты разговариваешь, парень?» Какой смысл в отцовской «любви», если он понятия не имеет, кто ты такой? Что он тогда любит? Сыночка из «Счастливых дней». Не меня.

— А как насчет твоей матери?

— А что о ней? — огрызнулся Кевин, хотя до сих пор держал - ся вполне дружелюбно.

— Ну, ей предъявили гражданский иск за родительскую небрежность...

— Полная чушь, — вяло заметил Кевин. — Если честно, гнусный авантюризм. Еще одно качество американцев — требование компенсации. Не успеешь оглянуться, как старикашки начнут судиться с правительством за то, что постарели, а дети начнут привлекать к суду мамаш, потерявших красоту. Я считаю, что жизнь — дерьмо, чем дальше, тем хуже. Просто адвокаты знали, что мамси богата, а корова Вулфорд никак не может смириться с плохими новостями».

В этот момент камера повернулась на девяносто градусов, сфокусировавшись на единственном украшении помещения, прилепленном над койкой. Это была моя фотография с заломами; ее явно складывали так, чтобы сунуть в карман или бумажник. Господи, амстердамский снимок, исчезнувший, когда родилась Селия. А я была уверена, что Кевин разорвал его на мелкие клочки.

«— Признали родительскую небрежность или нет, но, может, твоя мать уделяла тебе слишком мало внимания?..

— Оставьте в покое мою мать. — Этот резкий, угрожающий тон был мне незнаком. — Если вам интересна правда, психиатры пытались заставить меня очернить эту женщину, и мне это поднадоело.

Марлин перестроился:

— Можно ли назвать ваши отношения близкими?

—Вы знаете, что она путешествовала по всему свету? Вряд ли вы назовете хоть одну страну, из которой она не привезла бы футболку. Она основала собственную компанию. Зайдите в любой книжный магазин и увидите ее путеводители. Вонючие иностранные свалки в «На одном крыле»! Я заходил в «Барнз энд нобил» в молле только для того, чтобы посмотреть на все эти книжки. Очень клево.

— Так не думаешь ли ты, что она могла бы...

— Послушайте, может, я и подонок, может, и она в некотором роде подонок, значит, мы квиты. Во всем остальном это мое личное дело, ясно? Так мало личного осталось в этой стране. Или я должен сказать вам, какого цвета мои трусы? Следующий вопрос.

— Кевин, думаю, остался только один вопрос... главный вопрос. Почему ты это сделал?»

Я сразу поняла, что Кевин к этому готовился. Он выдержал театральную паузу, скинул ноги со стула. Оперся локтями о колени, отвернулся от Марлина и заговорил прямо в камеру:

«— Ладно. Дело вот в чем. Ты просыпаешься, ты смотришь телевизор, ты садишься в машину и слушаешь радио. Ты выполняешь свою мелкую работу или учишься в своей маленькой школе, но ты не услышишь об этом в шестичасовых новостях. На самом деле ничего не происходит. Ты читаешь газету или

— если любишь — читаешь книгу, только это все равно что наблюдать за чем-то, еще более скучным. Ты весь вечер смотришь телевизор или, может, выходишь из дома, чтобы посмотреть кино, и, может, раздается телефонный звонок, и ты разговариваешь с друзьями о том, что видели они. И знаете, это меня так достало, что я начал замечать, чем занимаются люди в телевизоре. Половину времени они смотрят телевизор. А если завязался романчик в кинофильме? Что они делают? Идут в кино. Все эти люди, Марлин, что они смотрят?

После неловкого молчания Марлин подал голос:

— Скажи нам, Кевин.

— На таких людей, как я».

Он откинулся к стене и скрестил руки на груди.

Марлин должен был бы радоваться уже отснятому, но он не собирался прекращать шоу. Кевин разговорился, и казалось, что представление только начинается.

«— Однако люди смотрят не только на убийц, Кевин, — подсказал Марлин.

— Чушь собачья. Они хотят видеть, что происходит, и я преподнес им это на блюдечке. Как я думаю, мир поделен на наблюдателей и тех, за кем наблюдают, и публики все больше и больше, а зрелищ все меньше и меньше. Люди, которые действительно что-то делают, — вымирающий вид.

— Наоборот, Кевин, — печально возразил Марлин, — в последние годы слишком много молодых людей вроде тебя занялись убийствами.

— Какая удача для вас! Вы в нас нуждаетесь! Что бы вы делали без меня? Снимали бы документальный фильм о сушке краски? — Кевин махнул рукой в сторону камеры. — Что все они делают? Они смотрят на меня. Не думаете ли вы, что они давно переключились бы на другой канал, если бы я просто получил высший балл по геометрии? Кровососы! Я делаю за них их грязную работу!

— Главная цель этих вопросов, — мягко сказал Марлин, — понять, что нужно сделать, чтобы Колумбии не повторялся.

При упоминании Копумбина Кевин помрачнел.

— Я просто хочу подчеркнуть, что те двое плакс не были профессионалами. Их бомбы были пижонством, и расстреляли они какое-то старое ничтожество. Никаких стандартов. Я свои цели тщательно выбрал. А видеофильм, оставленный теми тупицами, приводит в замешательство. Они скопировали меня, и вся их операция была явно спланирована так, чтобы обскакать Гладстон...

Марлин попытался вмешаться:

— Вообще-то полиция заявляет, что Клиболд и Харрис планировали свое нападение как минимум год.

Однако Кевин не обратил внимания на его бормотание.

— Ничто, ни один пункт в том цирке не прошел согласно плану. Это была стопроцентная неудача с начала до конца. Неудивительно, что жалкие кретины покончили с собой. Я думаю, они просто струсили. В этом деле важно не бояться сделанного. И самое отвратительное — они были безнадежными дегенератами. Я читал выдержки из дневника нытика Клиболда. Знаете, кому он хотел отомстить? Людям, которые думают, что умеют предсказывать погоду. Вроде бы они понятия не имеют, о чем говорят. А в конце Великого Дня эти два неудачника планировали угнать самолет и врезаться в Центр мировой торговли! Идиоты!

— Ты... э-э... сказал, что твои жертвы были «тщательно выбраны», — сказал Марлин, наверняка задаваясь вопросом: «О чем идет речь?» — Почему именно те учащиеся?

—Они действовали мне на нервы. Я имею в виду, что, если планируешь большую операцию вроде этой, разве не выберешь выскочек, педерастов и уродов, которых терпеть не можешь? По-моему, это главная награда за понесенное наказание. Вы и ваши операторы, как пиявки, жиреете на моих достижениях. Приличные деньги и имя в титрах. А мне приходится отбывать срок. Должен же и я что-то поиметь за это.

— Кевин, у меня есть еще один вопрос, правда, боюсь, что ты на него уже ответил, — произнес Марлин, подпустив в голос трагизма. — Ты испытываешь раскаяние? Зная последствия, ты хотел бы вернуться в 8 апреля 1999 года и снова убить всех тех людей?

— Только одно я сделал бы иначе. Я выстрелил бы дебилу Лукронски прямо между глаз, чтобы он не наживался на своих ужасных страданиях. Я читал, что он собирается играть в фильме студии «Мирамакс»! Жаль мне других артистов. Он будет наставлять «Вживайтесь в роль» из «Криминального чтива» и подражать Харви Кейтлу. Держу пари, в Г олливуде такое дерьмо быстро устаревает. И раз уж мы об этом заговорили, заявляю: «Мирамакс» должен заплатить мне нечто вроде гонорара. Они крадут мою историю, а мне пришлось над ней потрудиться. Не думаю, что законно пользоваться ею бесплатно.

— Но по закону этого штата преступники не должны извлекать прибыль из...

Кевин снова повернулся к камере:

—Моя история — это все, что на данный момент связано с моим именем, и поэтому я чувствую себя ограбленным. Правда, любая история — гораздо больше, чем получает большинство. Все вы смотрите на меня, все вы слушаете меня только потому, что у меня есть то, чего нет у вас: я сплел интригу. Купите ее, заплатите за нее. Вам это нужно, так почему вы высасываете меня бесплатно? Вам нужна моя история. Я знаю, что вы чувствуете, потому что чувствовал то же самое. Телевидение и видеоигры, кинофильмы и компьютерные сценарии... 8 апреля 1999 года я выпрыгнул на экран, я включил зрелище. С тех пор я знаю все о своей жизни. Я выдаю хорошую историю. Может, она немного кровавая, но признайтесь, вам всем она понравилась. Вы ее слопали. Черт побери, я заслужил государственное пособие. Без таких людей, как я, вся эта страна спрыгнула бы с моста. Без нас вам пришлось бы смотреть по телику, как домохозяйка заработала в «Кто хочет стать миллионером?» жалкие шестьдесят четыре тысячи долларов только за то, что помнит имя собаки президента».

Я выключила телевизор. Не могла больше выдержать. По моим ощущениям, надвигалось еще одно интервью с Телмой Корбитт с обязательным обращением к основанному ею в честь Денни стипендиальному фонду «Непоколебимая любовь к детям». Я сама внесла в него больше, чем могла себе позволить.

Безусловно, кричащий тезис о пассивном наблюдении современной жизни уже мелькал у Кевина два года тому назад. В Клавераке у него было полно времени, и он сообразил, что причудливый мотив заменит в глазах старших осужденных престижные номерные знаки. И все же мне с неохотой пришлось признать, что доля истины в его комментарии есть. Если бы Эн-би-си показала серию документальных фильмов о спаривании морских выдр, телевизионная аудитория резко сократилась бы. Слушая обличительную речь Кевина, я против воли соглашалась с ним: значительная часть человечества, пользуясь порочностью горстки негодяев, зарабатывает если не на жизнь, то на приятное времяпрепровождение. И не только журналисты. Подумайте о «мозговых центрах», производящих горы документов по беспокойному маленькому Восточному Тимору. Университетские кафедры изучения конфликтов выпускают бесчисленных докторов философии по террористам ЭТА, которых наберется не больше сотни. Кинорежиссеры размножают на экранах образы серийных убийц-одиночек. Суды, полиция, Национальная гвардия — какая колоссальная часть государственных служб занимается сбившимся с пути истинного одним процентом населения! Строительство тюрем и охрана заключенных стали одной из самых быстро растущих отраслей в США, и неожиданно вошедшее в моду повсеместное обращение к цивилизованности может вызвать спад. Я и сама жаждала перевернуть страницу, так будет ли преувеличением сказать, что мы нуждаемся в КК? Под ложной патетикой Джека Марлина чувствовалась благодарность. Спаривание морских выдр его не интересовало, и он был искренне благодарен.

Другими словами, Франклин, моя реакция на то интервью очень неоднозначна. Привычный ужас смешивается с чем-то вроде... гордости. Кевин был отвратителен, самоуверен, привлекателен. Фотография над его кроватью тронула меня, и я не испытала ни малейшего сожаления оттого, что он ее в конце концов не уничтожил (думаю, я всегда предполагала самое худшее). Узнавая в обрывках его монолога собственные застольные тирады, я чувствовала себя не только оскорбленной, но и польщенной. И меня ошеломил тот факт, что он заходил в «Барнз энд нобил» поглазеть на мои произведения, к коим в его сочинении «Познакомьтесь с моей мамой» не ощущалось особого уважения.

Однако меня разочаровали злые замечания в твой адрес. Надеюсь, ты не принял их слишком близко к сердцу. Ты так старался быть внимательным, любящим отцом, но я ведь предупреждала тебя, что дети необычайно чувствительны к ухищрениям, и разумно допустить, что его издевка вызвана как раз твоими усилиями. И ты в состоянии понять, почему из всех людей он чувствует себя жертвой именно по отношению к тебе.

Адвокаты Мэри с пристрастием допрашивали меня о «симптомах», которые я должна была заметить до несчастья, но, на мой взгляд, большинство матерей вряд ли что-нибудь заметили бы. Я действительно спрашивала о предназначении тех пяти

замков с цепями фирмы «Криптонит», доставленных «Федэксом», поскольку у Кевина уже был велосипедный замок, да и велосипед, на котором он никогда не катался. Все же его объяснение показалось правдоподобным: в Интернете он наткнулся на потрясающее оптовое предложение и теперь планировал продать эти «криптониты» в школе по сто баксов за штуку. Поскольку он никогда прежде не проявлял предпринимательского таланта, мое помрачение ума кажется вопиющим теперь, когда мы знаем, для чего те замки предназначались. Я понятия не имею, где Кевин достал школьные бланки, и, хотя за несколько месяцев он накопил приличный запас стрел для своего арбалета, он никогда не заказывал больше шести штук разом. Его постоянные заказы стрел и других припасов, которые он хранил в гараже, не привлекали моего внимания.

Единственное, что я действительно замечала в конце декабря и начале 1999 года, так это, как «Привет, пап/» Кевина расширилось до «Привет, мамси». Не представляю, как ты мирился с этим. «Ух ты, неужели у нас сегодня классная армянская еда? Потрясно! Я очень хочу узнать побольше о своих этнических корнях! Большинство парней в школе просто белые, и они дико завидуют моей принадлежности к преследуемому меньшинству I» Прежде он вообще не обнаруживал никаких пищевых пристрастий, а армянскую кухню просто ненавидел, и его неискреннее восхищение меня оскорбляло. До тех пор отношение Кевина ко мне было таким же, как к собственной комнате: спартанским, неэмоциональным, иногда суровым и раздраженным, но (или мне так казалось) бесхитростным. Я предпочла бы прежнее поведение и с удивлением обнаружила в своем сыне подобную дальновидность.

Я объясняла его трансформацию подслушанным разговором, к которому мы с тобой даже наедине больше не возвращались. Наше будущее расставание маячило в гостиной, как огромный вонючий слон, иногда издающий трубные звуки или оставляющий внушительные кучи навоза, через которые нам приходилось перепрыгивать.

Как ни странно, наш брак превратился во второй медовый месяц. Помнишь? Мы встретили то Рождество с бесподобным энтузиазмом. Ты подарил мне «Черного пса судьбы» Питера Балакяна с автографом автора и «Путешествие к Арарату»

Майкла Арлена, армянскую классику. Я же подарила тебе «Америку Алистера Кука» и биографию Роналда Рейгана. Если мы и подкалывали друг друга, то с нежностью. Кевину мы подарил спортивный костюм нелепо маленького размера, а Селия, как всегда с восторгом, восприняла свой подарок, причем роскошная упаковка очаровала ее не меньше, чем сама антикварная кукла со стеклянными глазками. Любовью мы занимались гораздо чаще, чем в предыдущие годы, словно вспоминая старые добрые времена.

Я не знала, пересматривал ли ты свое решение, или просто тебя одолевало чувство вины и скорбь, или ты хотел выжать как можно больше из того, что подходило к своему неизбежному финалу. В любом случае, когда достигаешь дна, испытываешь некоторое облегчение. Если мы собирались разводиться, ничего худшего с нами случиться не могло.

Или мы так думали.

Ева

Дорогой Франклин,

Я знаю, как болезненна для тебя эта тема, но клянусь, если бы не подаренный тобой арбалет, это был бы лук или отравленные дротики. Если уж Кевину хватило изобретательности, чтобы воспользоваться второй поправкой, он приобрел бы стандартное оружие — пистолет или охотничье ружье, — которое предпочитают его более современно мыслящие коллеги. Откровенно говоря, традиционные инструменты массовых школьных убийств не только уменьшили бы допустимую погрешность, но и увеличили бы количество жертв — один из очевидных честолюбивых мотивов Кевина, поскольку до выступления колумбинских выскочек через двенадцать дней после него он возглавлял турнирную таблицу. И можешь не сомневаться, Кевин рассматривал эту возможность задолго до четверга. Еще в четырнадцать лет он сказал себе: «Выбор оружия — половина победы». Так что архаичный выбор характерен для него, хотя оказался помехой, или так может показаться.

Дата добавления: 2017-02-01