Центр профессиональной подготовки

МВД России

ЛЮДВИГ БЁРНЕ

ОСКАР УАЙЛЬД

ДУША ЧЕЛОВЕКА ПРИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ СТРОЕ (отрывок)

Было бы очень хорошо завести социалистический строй, – главным образом потому, что мы избавились бы тогда от унизительной необходимости жить для других, что, при нынешнем положении вещей, тяжким бременем ложится почти на каждого из нас. И вряд ли кому удается избегнуть этого.

Время от времени, в течение нашего века удавалось великим ученым, как Дарвин, великим поэтам, как Китс, тонким критическим умам, как Э.Ренан, превосходным художникам, как Флобер, стать особняком от других, и не считаться с их крикливыми требованиями, спрятаться «под защиту стены», по выражению Платона, и таким образом усовершенствовать то, что в них было к несравненной выгоде для них самих и к несравненной и неизменной выгоде для всего человечества. Но это, конечно, лишь исключения. В громадном же большинстве люди губят свою жизнь нездоровым, чрезмерным альтруизмом, – в сущности, они принуждены губить ее. Со всех сторон их окружают ужасающая нищета, ужасающее безобразие, ужасающий голод. Конечно, все это неизбежно должно волновать их. Чувство же гораздо скорее поддается возбуждению, чем ум. И, как я указывал недавно в одной своей статье о задачах критики, несравненно легче проникнуться симпатией к страданию, нежели к мышлению. Поэтому-то люди, движимые прекрасными, но неверно направленными побуждениями, очень серьезно и очень сентиментально приступают к излечению того зла, которое они видят. Но их лекарство не исцеляет недуга: они только затягивают его. И, в сущности, их лекарство не что иное, как частица того же недуга.

Стремясь разрешить проблему бедности, они, например, поддерживают жизнь бедняков, а самые передовые из них даже забавляют этих несчастных.

Но это не разрешение вопроса: это лишь новое нагромождение препятствий. Истинная задача – переустройство общества на таких началах, при которых бедность была бы невозможна. Альтруистические же добродетели, воистину, лишь препятствуют достижению этой цели. Наиболее зловредными рабовладельцами были те, которые человечно обращались со своими рабами, ибо они таким образом смягчали для рабов ужас обременявшей их системы и мешали сторонним наблюдателям увидеть этот ужас во всей наготе. Точно также и в Англии, при настоящем положении вещей, наиболее вреда приносят те, кто старается творить наиболее добра. И наконец дошло до того, что люди, серьезно изучившие этот вопрос и узнавшие жизнь, образованные люди, поселившиеся в Энде – стали обращаться к обществу с мольбами сдерживать свои альтруистические порывы к благотворительности, пожертвованиям и тому подобному. Делали они это, основываясь на том, что благотворительность унижает и развращает. И они совершенно пpaвы. Благотворительность рождает множество пороков. Прибавим также, что безнравственно пользоваться частной собственностью для смягчения того ужасного зла, которое является последствием именно частной собственности. Это и нечестно и безнравственно.

Конечно, при социалистическом строе все это изменится. Не будет больше людей, живущих в вонючих конурах, одетых в вонючие лохмотья и рождающих на свет Божий болезненных, истощенных детей, в самой невозможной и омерзительной обстановке. Благополучие нашего общества не будет зависеть, как теперь, от состояния погоды. С наступлением морозов сотни тысяч безработных, доведенных до отвратительной нищеты, не будут топтаться по улицам, не будут выманивать подаяния у своих ближних или толпиться у входа в мерзкие убежища, пытаясь добыть себе ломоть хлеба и ночлег в грязном помещении. Каждый член общества будет участником общего довольства и благополучия, и, если наступит мороз, никому от этого не станет хуже.

С другой стороны, социализм сам по себе будет иметь значение, уже хотя бы только потому, что он приведет к индивидуализму.

Социализм, коммунизм, – назовите это, как хотите, – обратив частную собственность в общественную и заменив конкуренцию кооперацией, возродит общество к естественному состоянию абсолютно здорового организма и обеспечит материальное благополучие каждому члену общества. И он действительно даст жизни надлежащую основу и надлежащее определение. Однако для полного развития жизни вплоть до высшей степени ее совершенства необходимо еще нечто большее. Необходим индивидуализм. Если социализм будет обладать высшей властью, если появятся правительства, облеченные властью экономической, подобно тому, как в настоящее время они облечены властью политической, – если, одним словом, мы будем иметь дело с промышленной тиранией, тогда подобный строй будет для нас хуже прежнего. В настоящее время, благодаря существованию частной собственности, очень многие имеют возможность, правда, в весьма ограниченной степени, развить свою индивидуальность: они или не принуждены работать из-за куска хлеба, или же просто имеют возможность избрать тот род деятельности, который соответствует их способностям и доставляет им удовольствие. Таковы поэты, философы, ученые, люди культуры – одним словом, настоящие люди, люди, которые проявили свою личность и в которых таким образом хоть сколько-нибудь проявилось человечество. С другой стороны, есть множество людей, не имеющих никакой частной собственности, которые, постоянно находясь под страхом голода, принуждены исполнять работу вьючных животных, работу совершенно для них чуждую, ибо их принуждает к этому роковая, нелепая и унизительная тирания нужды. Такова участь бедняков. И среди них нет ни изящных манер, ни изысканной речи, ни цивилизации, ни культуры, ни утонченных наслаждений, ни радости жизни. Благодаря их соединенным силам, человечество много выигрывает в материальном благополучии. Но в результате получается лишь материальная выгода, а сам по себе этот бедняк не имеет никакого значения. Он лишь бесконечно малый атом той силы, которая слепо давит его, предпочитая давить его, ибо тогда он становится гораздо податливее.

Могут, конечно, возразить, что индивидуум, порождаемый частной собственностью, не всегда отличается утонченностью и высоким благородством, тогда как бедняки, при отсутствии культуры и внешнего обаяния, обладают многими добродетелями. Оба эти положения, пожалуй, похожи на правду. Обладание частной собственностью нередко действует развращающе, и здесь, конечно, одна из причин, вследствие которых социализм стремится избавиться от этого института. Действительно, собственность – это настоящая язва. Несколько лет тому назад у нас появились люди, которые провозглашали на всех перекрестках, что богатство сопряжено с обязанностями. Они так часто и так назойливо твердили об этом, что наконец и церковь стала повторять за ними эти речи, и теперь их можно услышать с любой кафедры. И они совершенно правы. Мало того, что собственность имеет обязательства, – этих обязательств так много, что обладание большою собственностью становится настоящей обузой. Приходится беспрестанно следить за всеми делами, беспрестанно хлопотать, беспрестанно быть озабоченным. Если бы собственность доставляла лишь одно удовольствие, то ее следовало бы оставить; но обязательства, которые она влечет за собой, невыносимы. В интересах самих же богатых мы должны освободиться от нее. Нельзя не признавать добродетелей бедняков, но в то же время нельзя не скорбеть о них. Нам часто приходится слышать, что бедняки благодарны за благодеяние. Некоторые из них, конечно, благодарны, но лучшие из бедняков никогда не питают чувства благодарности. Они неблагодарны, недовольны, непокорны и мятежны. Они имеют полное право быть такими. Они чувствуют, что благотворительность представляет собою до смешного несоответствующую форму частичного возмещения или же сентиментальную благостыню, сопровождаемую обыкновенно какой-нибудь наглой попыткой со стороны сентиментальных благодетелей распространить свою тиранию на их частную жизнь. С какой стати им питать благодарность за те крохи, которые падают со стола богачей? Они должны были бы сидеть за тем же столом, – и это они начинают понимать. Что же касается недовольства, то человек, который способен был бы примириться с такой обстановкой и таким низменным образом жизни, уподобился бы настоящему скоту. Непокорность, с точки зрения всякого, кто знает историю, есть основная добродетель человека. Благодаря непокорности стал возможен прогресс, – благодаря непокорности и мятежу. Иногда бедняков хвалят за умеренность. Однако советовать бедняку быть умеренным – и грубо и оскорбительно. Это все равно, что умирающему с голода советовать поменьше есть. Для городского или деревенского рабочего быть умеренным безусловно безнравственно. Человек не должен проявлять готовности жить впроголодь, словно скот, которого плохо содержат. Он должен был бы отказываться от такого образа жизни, и одно из двух: или воровать, или жить на счет благотворительности, что многие считают своеобразной формой воровства. Что касается нищенства, то безопаснее просить милостыню, чем брать, но брать благороднее, чем просить подаяние. Да, бедняк, неблагородный, невоздержанный, строптивый и мятежный, скорее все­го представляет собой настоящую личность, таящую в себе много хороших задатков. Во всяком случае – воплощенный протест. Что же касается бедняков добродетельных, то их, конечно, можно жалеть, но нельзя же восхищаться ими. Они вошли в частную сделку со своим врагом и продали свое первородство за очень скверную похлебку. К тому же они, должно быть, необычайно глупы. Я вполне понимаю человека, который принимает законы, охраняющие частную собственность, и допускает накопление ее, если он при подобных условиях может осуществить ту или иную форму одухотворенной и красивой жизни. Но для меня совершенно непостижимо, каким образом человек, вся жизнь которого испорчена, искалечена такими законами, может мириться с их существованием.

Впрочем, найти объяснение этому, в сущности, довольно легко. Все дело в следующем. Бедность и нищета до такой степени принижают, парализуют характер человека, что ни один общественный класс не отдаст себе ясного отчета в своих собственных страданиях. Другие люди должны рассказать им об этом и отказываются верить, что когда-нибудь другой рассказывает им об их страданиях. Нарекания крупных работодателей на агитаторов безусловно основательны. Агитаторы – это люди, принимающие близко к сердцу чужие дела; они являются в известный класс общества, вполне довольны своим положением, и сеют среди этих людей семена недовольства. Но по этой именно причине агитаторы безусловно необходимы. Без них при нашем несовершенном строе не было бы движения по пути цивилизации. Рабство в Америке было отменено отнюдь не из-за каких-нибудь энергических действий со стороны рабов: нет, рабы даже не выражали желание стать свободными. Рабство было отменено благодаря явно незаконным поступкам известных агитаторов в Бостоне и других местах, агитаторов, которые сами не были ни рабами ни рабовладельцами и вообще не имели никакого отношения к этому вопросу. Нет сомнения, что именно они зажгли факел и положили начало всему движению. Любопытно отметить, что сами рабы не только не оказали им хотя бы маленькой поддержки, но даже не проявили по отношению к ним особого сочувствия. А когда, по окончании войны, рабы стали свободными, – действительно, настолько свободными, что могли свободно помирать с голоду, – то многие из них горько сетовали на установление нового строя. Для мыслителя самым трагическим во всей французской революции является не казнь Марии-Антуанетты, которую убили за то, что она была королевой, а восстание голодных вандейских крестьян, добровольно шедших на смерть во имя отвратительного феодализма.

Таким образом ясно, что социализм не должен создавать никаких стеснений. Ибо, если при настоящей системе множество людей могут пользоваться в жизни известной долей свободы, силы и счастья, то при промышленно-казарменной системе или при системе экономической тирании никто не будет пользоваться даже и такой свободой. Конечно, это очень жаль, что часть нашего общества фактически находится в рабстве, но разрешать этот вопрос обращением в рабство всего общества было бы истинным ребячеством. Каждый должен вполне свободно выбирать ту деятельность, которая ему по душе, не испытывая на себе давления в какой бы то ни было форме. В противном случае работа человека не будет полезна для него самого, ни сама по себе, ни для других. Под работой же я разумею просто всякого рода деятельность.

Я думаю, что в настоящее время едва ли найдется хоть единый социалист, который серьезно посмел бы предложить, чтобы каждое утро являлся во все дома надзиратель и следил за гражданами: вовремя ли они встали, и занимаются ли они ручным трудом в продолжение восьми часов. Человечество переросло эту стадию и сохранило эту форму жизни лишь для тех, кого оно весьма произвольно называет преступниками. Должен, однако, сознаться, что многие из тех социалистических исследований, с которыми мне приходилось сталкиваться, проникнуты, на мой взгляд, именно такою идеей власти и даже, пожалуй, насилия. Само собой разумеется, что тут о власти и насилии не может быть и речи. Всякая ассоциация должна быть вполне добровольна. Только в добровольной организации человек совершенен.

Но могут спросить, каким же образом индивидуализм, развитие кoeгo так или иначе зависит теперь от существования частной собственности, выиграет, если эту частную собственность уничтожить. Ответ чрезвычайно простой. Да, при существующих условиях некоторые избранные, обладающие собственными средствами, как Байрон, Шелли, Броунинг, Виктор Гюго, Бодлер и другие, действительно имели возможность более или менее полно проявлять свою личность. Ни одному из них и суток не пришлось проработать по найму. Они были избавлены от бедности. На их долю выпало большое преимущество. Спрашивается, было ли бы это в интересах индивидуализма, если бы подобное преимущество было устранено? Предположим, что оно действительно устранено. Что случится тогда с индивидуализмом? Что хорошего и полезного почерпнет он из этого нового положения вещей?

Много хорошего и полезного почерпнет индивидуализм из нового положения вещей. При новых условиях он будет несравненно свободнее, несравненно прекраснее и несравненно интенсивнее, нежели в настоящее время. Я говорю не о том индивидуализме, который проявил себя в громадной силе воображения упомянутых мною поэтов, но о великом действительном индивидуализме, потенциально таящемся во всем человеческом роде. Ибо признание частной собственности в сущности повредило индивидуализму, затемнило его, смешав человека с теми вещами, которыми он обладает. Это совершенно сбило индивидуализм с его истинного пути. Материальную прибыль поставили выше духовного развития. Благодаря этому человек стал думать, что главное – это иметь, и упустил из виду, что главное – это быть. Истинное совершенство человека заключается не в том, что он имеет, а в том, что он собою представляет. Частная собственность низвергла истинный индивидуализм и создала вместо него индивидуализм ложный. Она лишила одну часть общества индивидуализма, заставив ее жить впроголодь. Она лишила другую часть общества индивидуализма, совратив ее на ложный путь и загромоздив ей дорогу. В самом деле, человеческая сущность до такой степени поглощена своею собственностью, что английские законы стали гораздо строже карать преступления против собственности, нежели против личности; и до сих пор еще собственность является непременным условием для приобретения человеком полных гражданских прав. Крайне развращает также и необходимость приобретать деньги, что обусловливается нашим экономическим строем. В обществе, подобном нашему, где собственность обусловливает громадную разницу в социальном положении, почет, уважение, титулы и тому подобные прелести, человек, по природе честолюбивый, ставит себе целью скопить состояние и, увлекшись скучным, томительным процессом накопления, идет несравненно далее, чем в начале хотел, так что не может уже больше не пользоваться своим богатством ни наслаждаться им, а может быть, даже и не отдает себе полного в нем отчета. Человек готов убить, изнурить себя непосильной работой в погоне за собственностью, убогому нельзя удивляться, если принять во внимание те громадные преимущества, которые дает собственность. К сожалению, общество построено на таких основах, что люди как будто насильно забиты в яму, где они не могут свободно развивать то, что в них есть удивительного, обаятельного и прекрасного, и где они действительно не знают ни истинного удовольствия ни радости жизни. Кроме того, при настоящих условиях, человек не может чувствовать себя обеспеченным. Несметно богатый коммерсант в любой момент своей жизни может очутиться – это часто бывает – в зависимости от явлений, находящихся вне его влияния. Поднимется сильный ветер, или погода внезапно изменится, или случится нечто самое обыденное – и судно его погибнет, предприятие его рушится, и он сделается бедняком, лишаясь вместе с тем и своего общественного положения. А в сущности ничто не должно бы озабочивать человека, кроме его внутреннего «я». Ничто не должно было бы обращать человека в нищего. В действительности человек обладает лишь тем, что находится в нем самом. Все же, что вне его, не должно иметь никакого значения.

Таким образом, с уничтожением частной собственности, у нас будет истинно-прекрасный, здоровый индивидуализм. Никто не захочет губить свою жизнь накоплением вещей и денег. Будут жить. Просто жить! – о, это так редко выпадает на долю людей. Большая часть из них лишь существует – вот и все.

Еще вопрос, видели ли мы когда-нибудь полное выражение человеческого «я» в какой бы то ни было области, кроме области творческого воображения. В действительной жизни нам это зрелище не встречалось ни разу. Момзен говорит, будто Цезарь – цельный и совершенный человек. Но до чего трагически непрочно было положение Цезаря! Раз человек проявляет власть, то он в то же время и борется с чьею-нибудь чужою властью. Цезарь был совершенный человек, но каким опасным путем шло его совершенство! Ренан говорит, будто Mapк Аврелий был совершенный человек. Да, великий император был совершенный человек. Но до чего невыносимы те бесконечные требования, которые предъявлялись к нему. Он изнемогал под бременем империи. Он сознавал, до какой степени непосильно для человека нести бремя титана, бремя слишком обширного земного шара. Под совершенным человеком я подразумеваю такого, который развивался бы при совершенных условиях, – не израненного, не искалеченного, не подверженного никакой опасности. Большинство личностей были вынуждены стать мятежными. Половину своих сил они затратили на преодоление внешнего трения. Так, например, личность Байрона была страшно ослаблена борьбою с тупостью, лицемерием и филистерством англичан. Подобная борьба не всегда укрепляет силы; очень часто она увеличивает слабость. Байрон никогда не был в состоянии дать нам все, что он мог бы дать. Шелли отделался легче. Подобно Байрону, он покинул Англию при первой возможности. Но он был не так знаменит. Если бы англичане имели хоть малейшее представление, какой это в действительности великий поэт, они вцепились бы в него зубами и когтями и приложили бы все старания, чтобы сделать его жизнь как можно тягостнее. Но он не был заметной фигурой в обществе, вследствие чего ему и удалось до известной степени избежать гонений. Однако и в Шелли мятежное чувство сказывается иногда слишком сильно. Совершенной же личности свойственно не возмущение, а покой.

Это будет нечто удивительное – истинная личность человека, если только нам придется увидеть ее. Она будет расти естественно и просто, подобно цветку или дереву. В ней не будет разлада. Она никогда не будет убеждать или спорить. Она ничего не будет доказывать. Ей будет ведомо все; хотя она и не станет заботиться об этом, мудрость будет ее достоянием. Не материальными ценностями будут измерять ее значение. Она будет совершенно неимуща. И все же она будет безмерно богата, и, сколько бы у нее ни отнимали, у нее останется столько же, так она будет богата. Она не будет сокрушаться о делах своих ближних, не будет требовать, чтобы они стали подобными ей. Она будет любить других именно за то, что они на нее не похожи. И хотя она не будет вмешиваться в чужие дела, она все-таки будет на пользу всему человечеству, как полезны прекрасные предметы уже тем, что они прекрасны. Личность человека будет так удивительна, как личность ребенка.

Ее развитию может благоприятствовать христианство, если только люди пожелают того; но если они не пожелают, то она отлично разовьется без всякого подобного содействия. Ибо она не станет тревожиться о прошлом, и, что бы ни случилось, она пребудет спокойна. Она не будет признавать никакие другие законы, только свои собственные; никакую иную власть, только свою собственную. Однако она будет любить тех, кто уготовал ей путь и торжество, и вечно будет о них вспоминать. А к числу последних принадлежит и Христос.

«Познай самого себя» – было начертано на портале античного мира. На портале же нового мира будет начертано: «Будь самим собою». И миссия Христа к человеку выражалась именно в словах: «Будь самим собою». В этом – Иисусова тайна.

Печатается по изданию: О. Уайльд. Избранное. – М., 1986. – С. 377–387.

МЕНЦЕЛЬ – ФРАНЦУЗОЕД (фрагмент)

<…> Когда я говорил или даже думал, будто немецкий патриотизм — глупость, а французский — мудрость? Где это написано? Мне господин Менцель может не говорить — где: я это и сам знаю, — это написано в инструкции, которую он получил. Поэтому ему надо объясниться не со мной, а только с теми невинными и добродушными читателями, которых в Германии так много и которые уже в детстве читали Ливия и Тацита, но вычитали в них только латинские слова и обороты, а не ознакомились со старыми интригами римской аристократии и вечным коварством деспотизма. Господину Менцелю следует оправдаться перед теми несведущими читателями, которые совершенно не знают, как фабрикуется общественное мнение, и не имеют ни малейшего понятия о чревовещательстве политических фокусников. Пусть этим людям, а не мне, господин Менцель покажет место, где написано то, в чем он упрекает меня. Я осуждал не только немецкий патриотизм, но и французский и всякий другой, и называл его не глупостью, а еще сильнее — грехом. Если господин Менцель хочет поспорить со мной насчет того, является ли патриотизм добродетелью или нет, то я готов поспорить.

«По-видимому, — продолжает он, — господин Бёрне смотрит на различие наций как на препятствие к развитию всеобщей свободы; по-видимому, он считает патриотизм не чем-то врожденным, естественным и священным, но изобретенным, — чем-то таким, что наболтали народам для того, чтобы стравить их между собою и заставить угнетать друг друга.

Если бы мы даже признали правильным этот принцип, — чего, конечно, не сделаем, — то из этого следовало бы, что Бёрне должен объявить войну не только немецкому, но и французскому патриотизму, если не хочет навлечь на себя подозрение в том, что желает только за счет немцев льстить французам и содействовать их интересам, а вместо свободы или под ее маской хочет распространять лишь все французское.

Но правилен ли вообще этот принцип? Можно ли с такой стремительностью уничтожать на свете патриотизм? И правда ли, что патриотизм пагубен для свободы? Как раз наоборот. Без патриотизма не может быть свободы. Учение господина Бёрне — то же самое учение, которое испокон веков проповедуют враги свободы, — учение всемирных завоевателей, основателей больших всемирных государств, иерархий. Только эти люди всегда старались уничтожить национальные различия и напяливали на все человечество одинаковые мундиры. Они делали это потому, что хорошо знали, что могут подавить свободу не иначе, как подавив национальность. По этой же самой причине свобода всегда была обязана своим спасением или восстановлением одному лишь патриотизму, священному чувству национальной чести. Только патриотизм германцев сказал некогда римлянам: «Вы не пойдете дальше!» и этим остановил всеобщую деморализацию, созданную рабством и бывшую неизбежным следствием римского императорского деспотизма. Только патриотизм германцев сказал папам: «Вы не пойдете дальше!» и этим избавил весь Север от невыносимого ига. Только патриотизм германцев сказал и грозному корсиканцу: «Ты не пойдешь дальше!» и этим создал новый фундамент, на котором возводится теперь такое множество зданий. Может быть, сам господин Бёрне был бы теперь французским полицейским префектом в своем родном городе и составлял бы программы ко дню именин императора, если бы полмиллиона честных немцев не пролили своей крови на полях сражений, чтобы завоевать для него безопасность, с которой он сидит теперь в Париже и пишет и издевается над памятью героев».

Я отнюдь не смотрю, как предполагает господин Менцель, на различие наций как на препятствие к развитию всеобщей свободы; по крайней мере, есть много других препятствий, которым я придаю гораздо более серьезное значение. Но что значит различие наций? Господин Менцель употребляет часто слова, возражать на которые невозможно, как разрубить воздух. Я точно так же, как и господин Менцель, признаю патриотизм чем-то врожденным, естественным и священным. Патриотизм — влечение врожденное, а следовательно, естественное и священное, как все, что идет от природы. Но какими только святынями ни злоупотребляли люди! Злоупотребляли даже больше, чем простыми вещами, вследствие того, что благоговейный страх заставлял отказываться от всякого пытливого исследования и этим предоставлял полную свободу осквернителям всего святого. Я не считаю патриотизм изобретением монархов: они никогда не изобрели ничего хорошего. Но они не изобрели и пороха, а между тем употребляют его только для своей выгоды и часто на гибель своим и чужим народам. Порох они обманно выманили у своих народов, а понятие об отечестве, о патриотизме, в совершенно ложном значении, они обманом навязали им, чтобы натравливать один народ на другой и заставлять народы угнетать друг друга. Вот что я хотел сказать.

Стремление, связанное с непоколебимым мужеством и постоянной готовностью посвящать свою деятельность счастью, чести, славе, свободе и безопасности своей страны и при этом не бояться никакой жертвы, никаких трудов, никаких опасностей, — вот что я называю любовью к отечеству. Слава, счастье, свобода и безопасность страны могут подвергаться угрозе с двух сторон: изнутри и извне. Внешние бедствия не так часты, как внутренние; это — насильственные повреждения, похожие на раны в человеческом теле. Они причиняют боль, но не злокачественны, и возможны у самого сильного и самого здорового государства. Бедствия внутренние похожи на болезни; они чаще и злокачественнее, потому что вызываются испорченными соками, дефектами организмаили неправильным образом жизни. Между тем властители, которые направляют общественное мнение, нравственность и воспитание, имея в виду только свою собственную выгоду, никогда не считали добродетелью ту любовь к отечеству, которая обращается против внутренних врагов; напротив, они признавали ее величайшим из всех пороков и в своих законах угрожали ей строжайшими карами, как государственной измене и оскорблению величества. Они объявляли лучшими патриотами тех граждан, которые с наибольшим почтением и уважением относились к их зловещим законам, которые заботились только о себе и своих семействах и не обращали ни малейшего внимания на обиды, чинимые их согражданам и их отечеству. Они награждали только тот патриотизм, который восставал против внешних врагов, считали только его добродетелью, потому что он был полезен им, потому что он обеспечивал за ними власть и давал им возможность представлять, как врагов их народа, всякого чужеземного монарха и всякий чужой народ, с которыми они собирались воевать.

Любовь к отечеству, проявляется ли она во внутренних делах государства или во внешних, остается добродетелью только до тех пор, пока не выходит из своих пределов; после этого она становится пороком. Фраза господина Менцеля: «Все, что делается для отечества, прекрасно» — фраза нелепая и в то же время преступная. Нет, только тот действует в этом случае прекрасно, кто желает справедливого; только тот действует прекрасно, кто печется именно о благе всего отечества, а не отдельного человека, сословия или интереса, интригами или насилием сумевших выдать себя за все отечество. Любовь к отечеству для гражданина то же самое, что любовь к семейству для отца семейства. Если религия и нравственность говорят отцу семейства: «Ты должен любить ближнего, как самого себя, ты не имеешь права ненавидеть и огорчать его»; если государственный закон повелевает ему: «Ты не должен обкрадывать своего согражданина, не должен посягать на его честь, на его право, на его собственность, и если бы даже твоя жена и дети умирали на твоих глазах с голоду, ты не имеешь права отнять у своего богатого соседа малейшую кроху хлеба», — то разве этим хотят сказать, что он должен не любить свою жену и детей и изменять своему семейству? Но того, чего нельзя делать для своего семейства, нельзя делать и для отечества. Справедливость — такой же необходимый дляжизнипродукт, как хлеб, и добродетель прекраснее славы.

Господин Менцель спрашивает: «Можно ли с такой стремительностью уничтожать на свете патриотизм?» Но тут речь не о том, что можно, а о том, что должно. Тут речь совсем не об уничтожении патриотизма, а об искоренении всех тех гнусностей, которые эгоизм некоторых правительств и народов прикрыл названием патриотизма. Меньше же всего идет тут речь о стремительности истребления. Пройдет еще полстолетия, прежде чем народы Европы, особенно французы и немцы, дойдут до убеждения, что от их единства зависит их счастье и свобода. А до тех пор еще не раз казаки будут поить своих лошадей в Роне, не один немецкий собор будет превращен в конюшню турками, воюющими под предводительством русских, и миллионы людей на континенте Европы похоронят свою жизнь и счастье в море крови <…>.

<…> Господин Менцель говорит, что я держусь тех же самых принципов, которые проповедовали во все времена всемирные завоеватели, стремившиеся для подавления свободы истреблять всякую национальность и напяливать на все человечество одинаковые мундиры. Тут мне остается только воскликнуть: «О терпение!» или: «О, если бы во мне было хоть сколько-нибудь от всемирного завоевателя для того, чтобы я мог не нуждаться в терпении!»... Да какой же завоеватель, какой монарх мог бы довести свой народ до такой степени глупости, чтобы он готов был добровольно жертвовать кровью и жизнью ради его грабительских намерений и его честолюбия, если бы он предварительно не сумел навязать этому народу ложного понятия о патриотизме, если бы он не налгал ему, что ненавидеть чужую страну — значит любить свое отечество? А если бы завоеватели действительно находили свою выгоду в том, чтобы подавлять национальный эгоизм порабощенных ими народов, то что же это доказывает? Честолюбцы употребляют все средства, даже благородные; цель освящает в их глазах даже эти последние. Завоеватели, притеснители старались разрушать национальные особенности порабощенных ими народов до тех пор, пока думали, что это разрушение облегчит и упрочит их господство; но стоило им только несколько лучше разобраться в этом деле и понять, что управлять различными народами легче всего, когда поддерживаешь между ними взаимную зависть, когда поддерживаешь их чувство патриотизма и таким образом делаешь один народ сторожем другого, — как они начали ревностно стремиться к сохранению всех национальных особенностей. В австрийском государстве существует ровно девять различных патриотизмов. Австрийские государи во все времена с такой боязливой заботливостью охраняли национальные различия и характерные черты народов, находившихся под их властью, что страшились даже разрушать уцелевшие кое-где надгробные памятники давно умерших, давно сгнивших вольностей, несмотря на то, что, как известно, малейший признак свободы всегда приводил их в трепет. Чью пользу имели они в виду, поступая таким образом, — пользу свободы или пользу деспотизма? Разве Австрия свободное государство? Хотелось бы господину Менцелю писать в Вене? Впрочем, как знать, может быть, и хотелось бы.

Чего только не навязывали людям под именем патриотизма! Австрийцы — такие чистосердечные и добродушные люди, что между ними встречается то, чего нельзя встретить нигде на земном шаре: полицейские шпионы среди честнейших людей. Когда такой честный шпион предает своего соседа, друга, брата, он клянется, что поступает как хороший патриот, и умирает в блаженном спокойствии, как святой Антоний.

Я мог бы доверить господину Менцелю большую тайну; я мог бы ему показать, что немцы не созданы для патриотизма, что они поэтому не имеют его; что их прекрасное назначение состоит в том, чтобы не иметь его, и потому хорошо, что они не свободны; наконец, я мог бы показать, как это со временем изменится к счастью для европейского человечества. Но чтобы уяснить все это господину Менцелю, мне следовало бы стать с ним на возвышенную точку зрения, а на ней он, пожалуй, признал бы меня правым и задержал бы меня и уж не позволил бы сойти вниз. Ведь известно, что немецкие ученые чувствуют себя божественно хорошо, когда стоят на возвышенной точке зрения, потому что там, высоко в облаках, нет никакой полиции. Вследствие этого я предпочитаю остаться внизу и продолжать идти по пути моих низменных размышлений. <…>

Печатается по: Бёрне Л. Парижские письма. Менцель-французоед. – М.: Худ. лит., 1938. – С. 643-729.

СОДЕРЖАНИЕ

Пояснительная записка………………………………………………………..2

Планы практических занятий…………………………………………………4

Задания для СКР………………………………………………………………27

Вопросы для самоконтроля ………………………………………………….30

Темы контрольных работ для ОЗО…………………………………………..32

Учебно-методическое обеспечение курса…………………………………..34

Тексты для анализа …………………………………………………………36

Золя Э. Я обвиняю …………………………………………………………...36

Прощание (фрагмент)…………………………………………………46

О. де Бальзак Прославление министров …………………………………...47

Шесть степеней преступления и шесть степеней добродетели…….50

Купер Д.Ф. Американский демократ………………………………………..52

Линкольн А. Геттисбергская речь…………………………………………..56

Твен М. Как я редактировал сельскохозяйственную газету……………....57

Блай Н. (Э. Кокрейн) Вокруг света за 72 дня (отрывок)…………………..61

Уайльд О. Душа человека при социалистическом строе (отрывок).……..71

Берне Л. Менцель-французоед (отрывок)….………………………………78

Дата добавления: 2017-02-01