Овидий. 4 страница

В этих словах Петрарки очень четко сформулировано кардинальное положение гуманистической этики эпохи Возрождения, решительно порывавшей с нормами феодального средневековья. Еще Данте высказывал подобные мысли. Сын безродного нотариуса, Петрарка облек новую мудрость в классически ясную форму.

Всей своей деятельной жизнью Петрарка доказывал справедливость высказанных им суждений. Одухотворенный труд поддерживал его существование. В одном из писем 1359 г., говоря о превратностях человеческого бытия, Петрарка заметил: "...наслаждения иссушают душу, суровость очищает, слабости ржавят, труды просветляют; для человека нет ничего естественнее труда, человек рожден для него, как птица для полета и рыба для плавания..."

Петрарка непрестанно читает, пишет. Мир раскрывается перед ним как богато иллюстрированная книга. Он также охотно путешествует, хотя путешествовать в то время было совсем не безопасно. Плохие дороги, нападения разбойников постоянно угрожали путнику. Разумеется, путешествовали люди и в средние века. Но в путь тогда отправлялись обычно либо паломники, заботившиеся о спасении своей души, либо торговцы, стремившиеся к приумножению прибыли. Петрарка часто путешествовал просто из любознательности и охотно писал о своих впечатлениях друзьям и знакомым.

Но что же так занимает в Риме великого гуманиста? Понятно, что Петрарка то и дело упоминает памятники материальной культуры" (дворцы, храмы, триумфальные арки, термы и т.д.), но за всем этим для него стоит история Римского государства, его люди, его слава, его духовная культура. Здесь перед нами - Петрарка-патриот, влюбленный в величие древней Италии.

В схоластике, помимо ее догматизма, Петрарку отталкивала ее упрямая устремленность к потустороннему миру. Пусть небожители, полагал Петрарка, занимаются небесным, задача человека думать о земном. И он цель науки и литературы видел в том, чтобы вникать в мир, населенный людьми. Человек - главный, если не единственный, объект его интересов. Ведь человек - это история, это отчизна, это красота мысли и искусства, это творческий гений. В одном из цитированных уже писем к Боккаччо (11 июня 1352 г.) он заявил: "Признаю и отрицать не могу: знаю других и себя знаю, наблюдаю род человеческий и вообще, и каждого в отдельности". "Себя знаю". Наблюдая род человеческий в его историческом движении, Петрарка постоянно обращается к самому себе. Самого себя он лучше знает, чем других. И цену себе он тоже знает. У него есть основания считать себя выдающимся человеком. "Открытие человека" он и начал с самого себя.

Герой "Африки" Сципион Африканский был фигурой музейной, эффектной, но во многом условной. Правда жизни, к которой стремился первый итальянский гуманист, заявила о себе в его произведениях совсем другого рода. Это - письма, написанные замечательно живой латинской прозой. Письма были признанным жанром в древнеримской литературе, которую так хорошо знал и так высоко ценил Петрарка. Рассчитаны они часто были не только на адресата, но и на более или менее широкий круг любителей словесности. Письма наряду с другими писали Цицерон и Сенека.

Понятно, что такой взыскательный стилист, как Петрарка, находивший удовольствие в "оттачивании слова", в своих письмах касался вопросов литературного мастерства - например, в письме приору Франциску о трех стилях (9 августа 1352 г.), кардиналу Талейрану о ясном и высоком стиле (22 сентября 1352 г.).

Но шли годы, и в Петрарке, по его собственному признанию, росло "новое и сильное чувство", влекшее его душу "к Священному писанию". "Признаюсь, - писал он Франциску, приору монастыря св. Апостолов, между 1354 и 1360 гг., - я любил Цицерона, и Вергилия любил, бесконечно наслаждался их стилем и талантом; многих других из сонма светил тоже, но этих так, словно первый был мне отец, второй - брат. К этой любви меня привело восхищение обоими и такая приобретенная в долгих занятиях близость, какая, ты скажешь, едва ли бывает даже между знакомыми лично людьми... Но сейчас у меня более важные дела, потому что забота о спасении выше заботы об искусстве слова; я читал то, что меня влекло, теперь читаю то, в чем вижу себе помощь... Теперь мои ораторы - Амвросий, Августин, Иероним и Григорий, мой философ - Павел, мой поэт - Давид...".

Так Петрарка подводит нас к душевному конфликту, который в разное время и в разных формах проявлялся в его сознании. В данном случае речь идет о столкновении классической древности и христианства. Но вот что характерно для Петрарки. Как бы отходя от Цицерона и Вергилия, он обращается не к Фоме Аквинскому или Бонавентуре - самым прославленным теологам высокого средневековья, но к Библии (Давид, Павел) и "отцам церкви" IV - начала V в. (Амвросий, Иероним, Августин), непосредственно вышедшим из античности и еще тесно связанным с ее культурными традициями. Подобный интерес к Библии и раннехристианским авторам характерен и для великого вольнодумца начала XVI в. Эразма Роттердамского, одного из вдохновителей Реформации.

Особенно высоко ценил Петрарка Аврелия Августина (354-430), человека огромной культуры, который наряду с многочисленными богословскими трактатами ("О граде божием" и др.) создал книгу, принадлежавшую к числу самых любимых и почитаемых книг Петрарки. Это "Исповедь" - очень живо и искренне написанная автобиография умного и образованного человека, который, отчасти опираясь на классическую мудрость, приходит в конце концов к христианству. Петрарка настолько любил эту уникальную книгу, что постоянно носил ее с собой. Интроспекция "Исповеди" Августина была понятна и близка Петрарке, в многочисленных письмах которого господствует тот же интроспективный принцип.

К 1342-1343 гг. относится знаменитый трактат Петрарки, написанный в диалогической форме, - "Тайна (Моя тайна), или О презрении к миру", в котором Августин прямо выступает в качестве действующего лица. Он является к Франциску (Франческо Петрарке) в сопровождении Истины, чтобы направить его на верный путь. Олицетворяя суровую мудрость христианской доктрины, враждебной земным интересам наступающего Возрождения, он ведет с Петраркой неторопливую беседу. Искусный в римском красноречии, он пересыпает свои доводы цитатами из Цицерона, Вергилия, Горация, Сенеки и других античных поэтов и философов. Но хотя Августин и цитирует классических авторов, его духовный мир уже далеко отошел от духовного мира эпохи Вергилия и Цицерона, которыми был так увлечен Петрарка. Главное обвинение, которое он предъявляет Петрарке, заключается в том, что "жадное стремление к земным благам" заставляет его "блуждать вкривь и вкось". Петрарку обуревают "пустые надежды", "ненужные заботы". Вовсе не помышляя о загробном воздаянии, он полагается на свой талант, восхищается своим красноречием и красотой своего смертного тела.

Но любовь к земной суете обычна для множества людей. Проницательный Августин увидел в Петрарке недостаток, который присущ именно ему. "Ты беспомощно мечешься то сюда, то туда, - говорит он своему потрясенному собеседнику, - в странной нерешительности, и ничему не отдаешься вполне, всей душою". Причиной этого, по мнению Августина, является тот "внутренний раздор", который подтачивает душу Петрарки В другом месте, касаясь душевной болезни Петрарки, Августин называет ее "тоскою" (acidia) или, как называли ее в древности, "печалью" (negritudo). Петрарка не возражает. Более того, он подтверждает эти наблюдения Августина. "И, что можно назвать верхом злополучия, - говорит он, - я так упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с каким-то стесненным сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них" Когда же Августин укоряет Петрарку за любовь к суетной земной славе, Петрарка не отрекается от нее. Не отрекается он и от любви к Лауре, которую святой отец готов считать "худшим видом безумия": "Ничто в такой степени не порождает забвения Бога или презрения к нему, как любовь к преходящим вещам, в особенности та, которую собственно и обозначают именем Амор..." (Амор - Любовь). Хотя Петрарка и считает доводы Августина достаточно вескими, он не способен, да и не хочет отречься от Лауры, в чертах которой "сияет отблеск божественной Красоты, чей характер - образец нравственного совершенства" и любовь к которой побуждала его "любить Бога".

Если вспомнить, что в некоторых списках диалога "Тайна" существовал подзаголовок "О тайной борьбе моих забот", то становится ясным, что перед нами своего рода исповедь писателя, стремящегося понять самого себя. Появление в диалоге Августина, автора первой литературной исповеди, вполне естественно. Но диалог - это не только заслуженная дань литературным заслугам Августина. Августин и Франциск в диалоге - это живой Петрарка, обращенный одновременно к заветам средневековья и поискам нового времени. Ведь заветы средневековья в XIV в. продолжали повсеместно напоминать о себе. Были они ощутимы и в сознании Петрарки. Из века в век продолжалась проповедь аскетического презрения к миру. Не так легко было отойти от нее. Но уже в XII в. звонкие песни любви пели трубадуры, а за ними и их ученики в разных странах Европы, в том числе во Франции и Италии.

Первый великий гуманист, Петрарка имел тонкую духовную организацию. Были ему присущи и душевные противоречия. Не случайно, наблюдая жизнь людей, он утверждал, что их "стремления и чувства находятся в раздоре с самими собой". Ощущая в себе подобный раздор, он захотел исследовать свой духовный мир и посмотреть на него как бы со стороны.

Совсем нелегко подвести точный итог беседе Франциска с Августином. Часто голос маститого старца звучит в диалоге уверенно и властно. Часто Франциск отступает под натиском его аргументов и в то же время остается самим собой. Ведь он тот, кто закладывает в Европе основы гуманизма. Разве слава не является заслуженной наградой за достойные труды? И разве любовь не поднимает человека на огромную высоту? Читателю предоставляется право судить обо всем этом самому. Тем более что присутствующая при беседе Истина упорно молчит.

Но в одном значение диалога несомненно. Перед нами замечательный опыт самопознания. Умело используя классический жанр диалога, Петрарка набрасывает выразительный портрет человека, вступающего в новый мир. Сознание его уже лишено той утешительной прямолинейности, за которую ратовали средние века, опиравшиеся на догму. Оно стало неизмеримо более сложным, противоречивым и поэтому динамичным. Его подгоняют сомнения, и в этом отношении Франциск из диалога "Тайна" в какой-то мере напоминает шекспировского Гамлета. Только Гамлет возник на закате Возрождения, и был персонажем трагедии. Петрарка появился на заре Возрождения. У гуманизма было великое будущее. Петрарка не зря бросал в толщу европейской культуры животворные семена.

То было время роста и надежд. И все же, когда Петрарка осуждал свой меркантильный век, в котором "все достается бесстыдным - почести, надежды, богатства, превозмогающие и добродетель и счастье", он правильно улавливал темные черты нового времени которые неизбежно сталкивались с идеалами человечности и были несовместимы с требованиями "высокого духа". Тут и приобретали злободневный смысл выпады Августина против человеческого эгоизма, заставлявшие глубоко задуматься его собеседника.

Религиозные настроения Петрарки с годами усиливались. И все же, когда его друг Джованни Боккаччо на склоне лет вдруг решил в порыве религиозного отречения отойти от литературы и науки и даже распродать все свои книги, Петрарка в пространном письме от 28 мая 1362 г. решительно воспротивился этим его намерениям. "Ни зов добродетели, ни соображения близкой смерти, - писал он другу, - не должны удерживать нас от занятий словесностью; укоренившись в доброй душе, она и любовь к добродетели разжигает, и страх смерти прогоняет или уменьшает". Не отрекаясь от науки и литературы, Петрарка оставался самим собой. Он радовался тому, что "в Италии, а может быть, и за ее пределами" он "подтолкнул многих к этим нашим занятиям, которые были заброшены в течение многих веков" (из другого письма к Боккаччо от 28 апреля 1373 г.). Он не считает зазорным рассказывать в письмах о своих восторженных почитателях, превозносящих его как оратора, историка, философа, поэта и даже теолога. Ведь его успех - это успех новой передовой культуры, призванной преобразить мир.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что последним творением Петрарки на латинском языке явилось торжественное (к сожалению, незаконченное) "Письмо к потомкам". Когда Петрарка беседовал с Августином, то был разговор с далеким прошлым. Подводя итог своей жизни, он обращается к будущему. Он уверен в том, что слава, увенчавшая его труды, сделает его собеседником грядущих поколений. И он начинает эту встречу словами: "От Франциска Петрарки потомству привет!" Но зачем нужна эта беседа Петрарке? Что он хочет сказать потомству? Может быть, вслед за Августином он хочет напомнить ему о боге, о благочестии, отвратить его взоры от земных соблазнов? Вовсе нет! Прославленный гуманист хочет рассказать о самом себе, о своей земной жизни и даже о своем земном облике. Как живой человек намерен он предстать перед грядущими поколениями. А что на земле может быть значительнее интереснее человека? И вот он пишет: "Мое тело было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое". Не торопясь, излагает Петрарка историю своей жизни, не упуская случая отметить, что всегда ему была "ненавистна пышность", что был он "жаден до благородной дружбы" и что был он "одарен умом скорее ровным, чем проницательным", "преимущественно склонным к нравственной философии и поэзии". С явным удовольствием вспоминает он о том, как был коронован в Риме лавровым венком. Вспоминает и о своей любви к Лауре, хотя и пишет об этом на склоне лет довольно уклончиво.

Между тем ни латинская поэма "Африка", столь восхищавшая неаполитанского короля Роберта, ни другие латинские произведения Петрарки не принесли ему такой прочной и громкой славы, как написанная на итальянском языке "Книга песен" (II Canzoniere), посвященная Лауре. Книга эта принадлежит к числу замечательных образцов европейской лирики эпохи Возрождения. Она стала путеводной звездой для большинства выдающихся поэтов той великой эпохи.

Как поэт, Петрарка нашел себя именно в итальянских стихотворениях "Канцоньере", о которых сам порой отзывался как о "безделках". Ведь они были написаны на простом народном итальянском языке (вольгаре), а не на могучем языке великого Рима. Тем не менее Петрарка не терял к ним интереса, постоянно возвращался к созданиям своей молодости, совершенствуя их, пока в 1373 г. не сложилась окончательная редакция книги, содержавшая 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад и 4 мадригала.

Перед нами еще одна исповедь Петрарки, только на этот раз исповедь лирическая. В ней запечатлена любовь поэта к красивой замужней женщине, происходившей из знатной авиньонской семьи. Она родилась около 1307 г. и умерла в страшный 1348 г., когда во многих странах Европы свирепствовала чума. Встреча с Лаурой наполнила Петрарку большим чувством, заставившим зазвучать самые нежные, самые мелодические струны его души. Когда Петрарка узнал о безвременной кончине любимой женщины, он записал в экземпляре своего Вергилия: "Лаура, именитая своими доблестями и долгое время прославленная в моих стихах, впервые предстала моим взорам в лета моей ранней юности, в 1327 году, утром 6 апреля, в церкви св. Клары в Авиньоне; и в том же городе, того же месяца и в тот же день и час 1348 года этот светоч был отнят у нашего света, когда я был в Вероне, не ведая моей судьбы".

Воспевая Лауру на протяжении многих лет, Петрарка, конечно, не мог пройти мимо любовной лирики провансальцев, с которой он познакомился в бытность свою на юге Франции. Не мог он также пройти мимо тосканской лирики "Нового сладостного стиля" и его очень высокого взгляда на любовь. О Данте и Чино да Пистойя он вспоминает как о близких и дорогих ему поэтах ("Книга песен", XCII и CLXXXVIII). У мастеров "сладостного стиля" заимствовал он столь привлекавшую его форму сонета. С ними сближало его и пристрастие к иносказаниям всякого рода. Петрарка охотно играет словами Laura (Лаура), lauro (лавр), l'aura (ветерок) и l'auro (золото). От "сладостного стиля" идет и та идеализация Лауры, которая составляет одну из характерных черт "Книги песен".

При всем том Петрарка уже очень далек от средневековой поэзии своих предшественников. Прекрасная дама тосканцев была лишена плоти и крови. Это ангел, слетевший с неба на землю, это символ божества, олицетворение всех возможных духовных совершенств. В связи с этим и любовь поэтов "сладостного стиля" не может быть названа собственно любовью. Это духовный порыв, стремление к высшему благу, подателем которого является Бог. Взирая на донну, поэт все время видел Бога. У него как бы вырастают крылья, и он покидает землю, исполненный мистического трепета.

Неустанно твердя о целомудрии и добродетели, благородстве и душевной красоте Лауры, Петрарка стремился как можно выше поднять любимую женщину. Он даже уверяет читателя, что любовь к донне ведет его к небесам. Но Лаура все-таки земная женщина. Она не ангел, не отвлеченное понятие. Петрарка с восторгом говорит о ее земной красоте, он слышит ее чарующий голос. По верному замечанию Ф. де Санктиса, "содержание красоты, некогда столь абстрактное и ученое, вернее, даже схоластическое, здесь впервые выступает в своем чистом виде, как художественная реальность".

Портрет красавицы пишет для поэта художник Симоне Мартини (LXXVII, LXXVIII). Поэта пленяют ее глаза, золотые волосы и белая рука. Он рад, что завладел ее легкой перчаткой. Даже Амур восхищен тем, как она говорит и смеется. А как прекрасна донна, когда она сидит среди травы, белой грудью припадая к зеленому кусту, или плетет венок, погруженная в свои думы (CLX)!

... О, как за нею наблюдать чудесно,

Когда сидит на мураве она,

Цветок среди травы напоминая!

О, как весенним днем она прелестна,

Когда идет, задумавшись, одна,

Для золотых волос венок сплетая.

(Пер. Е. Солоновича)

Обладая очень тонким чувством природы, Петрарка в щебете пташек, в шелесте листвы, в журчании ручья, в аромате цветов находит созвучие своим чувствам (CCLXXIX и др.). Лауру он уподобляет прекрасной розе (CCLXIX), или нимфе, выходящей из прозрачного ручья (CCLXXXI), или белой лани в тени лавра (CXC). В ней как бы воплощена вся прелесть этого цветущего благоухающего мира, овеянного любовью и требующего вечной любви (CCLXXX).

Но у Петрарки любовь неразлучна со страданием. Он то страдает от холодности дамы, оттого, что она не снисходит к его желаниям, то призраки средневековья сжимают его сердце, и он страдает от мысли, что любовь к земной женщине греховна. Тогда он пытается себя уверить, что любит не столько тело, сколько душу Лауры, что любовь к ней побуждает его "любить Бога". Об этом он и говорит Августину в третьем диалоге своей "Исповеди" ("Тайна"). Однако голос земли с новой силой начинает звучать в его сердце, и так повторяется много раз. В сонете "Священный вид земли твоей родной" (LXVIII) отчетливо раскрыт этот внутренний раздор. Желая сделать его еще более ощутимым, более наглядным, Петрарка играет контрастами, нанизывает антитезы, плетет из них длинные поэтические гирлянды. В этом отношении примечателен знаменитый сонет CXXXIV:

И мира нет - и нет нигде врагов;

Страшусь - надеюсь, стыну и пылаю;

В пыли влачусь - и в небесах витаю;

Всем в мире чужд, и мир обнять готов.

У ней в плену неволи я не знаю;

Мной не хотят владеть, а гнет суров;

Амур не губит - и не рвет оков;

А жизни нет конца, и мукам - краю.

Я зряч - без глаз; нем - вопли испускаю;

Я жажду гибели - спасти молю;

Себе постыл - и всех других люблю;

Страданьем - жив; со смехом я - рыдаю;

И смерть и жизнь - с тоскою прокляты;

И этому виной, о донна, ты!

(Пер. Ю. Верховского)

Петрарка как бы эстетизирует свои страдания, начинает смотреть на мир с какой - то поэтической высоты. Он признавался Августину, что со "стесненным сладострастием" упивается своей душевной борьбой и мукой. Как поэт-аналитик, он находил некоторое удовлетворение в зрелище душевной борьбы. В сущности, "Книга песен" - это прежде всего картина различных душевных состояний Петрарки. В зеркале любви все время отражался его сложный душевный мир, подобно тому как он отражался в многочисленных письмах. А поэтический апофеоз Лауры был одновременно и его апофеозом. Не случайно в "Книге песен" слово Лаура (Laura) так тесно связано со словом лавр (lauro). Подчас стирается даже грань, отделяющая ауру от дерева славы: прекрасная женщина превращается в символ земной славы, которой так жаждет поэт. Любовь и слава приковывают Петрарку к земле. Из-за них утратил он древнее благочестие, освященное авторитетом св. Августина.

В стихах, написанных после смерти Лауры, царит тихая просветленная скорбь. Подчас в них звучат торжественные мелодии. Любовь поэта одухотворилась. Одухотворилась и Лаура, вознесенная в горние сферы. Но по-прежнему в ней много земного обаяния. Она продолжает жить в памяти поэта, он мысленно беседует с ней, подчас ему даже кажется. Что она жива, и он с трепетом ждет ее появления:

...Как часто, веря грезам наяву,

Забыв, что между нами смерть преграду

Воздвигла, я любимую зову

И верю, что найду мою отраду.

И та, кого ищу, не уставая,

То нимфой, то другой царицей вод

Привидится, из Сорги выплывая.

То вижу - по траве она идет

И мнет цветы, как женщина живая,

И сострадание в глазах несет.

(CCLXXXI. Пер. Е. Солоновича)

В "Книгу песен" включены также стихотворения, не связанные с любовными переживаниями Петрарки. Это патриотическая канцона "Италия" моя (CXXVIII), направленная против междоусобных войн, которые велись государствами Италии, а также упоминавшаяся выше канцона "Высокий дух" (LIII), сонеты, обличающие папскую курию (CXXXVI-CXXXVIII), и др. Подобные стихотворения расширяли идейный диапазон книги, наполняли ее гулом общественной жизни. А любовной истории, составляющей основное содержание книги, они придавали временную конкретность, не позволяя траспонировать ее в условный "вневременный" мир лирических абстракций.

Петрарка любил чеканные, упругие поэтические формы. Особое пристрастие питал он к сонету, требующему безупречного мастерства, строгой, логически ясной архитектоники. Ему доставляло удовольствие возводить стройное здание канцон и оттачивать свою виртуозность на секстинах. Горячий поклонник цицероновского красноречия, он умел быть красноречивым и в поэзии. Риторические фигуры усиливали эмоциональную звучность и нарядность его стихов. Иногда, правда, стихи Петрарки приобретали прециозный оттенок. Именно эту черту его поэзии впоследствии всячески развивали петраркисты. Но певец Лауры бесконечно далек от галантной жеманности своих подражателей. Его поэзия шествует в атмосфере удивительной ясности. Она эмоциональна и одновременно интеллектуальна. Ей присущи изящество, музыкальность и та неподдельная грация, которая характерна для лучших образцов античной лирики.

На склоне лет Петрарка решил еще раз воспеть Лауру в аллегорической поэме "Триумфы" (глава "Триумф любви"), написанной терцинами. Однако поэма, напоминающая философский трактат, получилась громоздкой, тяжеловесной и не выдержала испытания временем.

Известность Петрарки вышла далеко за пределы Италии. В России он был хорошо известен начиная с XIX в. Его восторженным почитателем являлся К.Н. Батюшков. В статье "Петрарка" (1816) он писал: " Надобно предаться своему сердцу, любить изящное, любить тишину души, возвышенные мысли и чувства - одним словом, любить радостный язык муз, чтобы чувствовать вполне красоту сих волшебных песен, которые передали потомству имена Петрарки и Лауры". Итальянского поэта высоко ценил А.С. Пушкин. Он назвал Петрарку среди величайших европейских лириков в своем сонете о сонетах. "С ней обретут уста мои Язык Петрарки и любви", - писал он в первой главе "Евгения Онегина". Стихотворный отрывок из Петрарки служит эпиграфом к VI главе этого романа. В.Г. Белинский не раз с уважением упоминал об авторе сонетов, "исполненных мечтательной любви" (статья "Н.А. Полевой"). В XX в. интерес к Петрарке у нас заметно возрос. На русский язык его переводили К. Батюшков, И. Козлов, А. Майков, И. Бунин, Вяч. Иванов, Ю. Верховский, В. Брюсов, А. Эфрос, Евг. Солонович и др.

Лекция 5: Возрождение в Германии и Нидерландах. (2 часа).

1. Специфика Северного Возрождения в Европе
2. Творчество Себастьяна Бранта. Аллегоричность и мораль произведения «Корабль дураков».
3. Творчество Эразма Роттердамского.
4. «Похвала глупости» как прообраз эстетической картины мира.

Возрождение в Германии и Нидерландах. Историческая ситуация. Гуманизм и Реформация. С. Брант: призыв к обновлению жизни. Эразм Роттердамский: ученый-гуманист. "Письма темных людей" и Ульрих фон Гуттен: обличение человеческого неразумия. М. Лютер: новые взаимоотношения человека и бога. Т. Мюнцер: приближение к народной стихии. Г. Сакс: пафос житейской мудрости. "Народные книги".

Если Италия, в силу интенсивности своего социально-экономического развития, уже в XIV в. вступила в эпоху Возрождения, то в других европейских странах этот процесс проходил более медленно. В Германии гуманистически образованные люди, прокладывавшие пути новой культуре, начали появляться лишь в XV в. Ими публикуются переводы на немецкий язык античных (Плавт, Теренций, Апулей) и итальянских авторов-гуманистов (Петрарка, Боккаччо, Поджо).

Но что же представляла собой Германия накануне культурного перелома? В чем-то положение ее напоминало положение Италии. Подобно Италии, она была политически раздроблена. И хотя немецкие земли торжественно именовались "Священной Римской империей немецкой нации", власть императора была чисто номинальной. Местные князья вели нескончаемые междоусобные войны. В стране царила анархия, давал себя знать жесткий феодальный гнет. Теряя в новых исторических условиях свою былую власть, феодальное дворянство усиливало социальный гнет, вызывая в народных, преимущественно крестьянских, кругах активный протест.

Ненависть народа направлена была также и против католической церкви, которая, пользуясь государственной слабостью Германии, старалась выкачать из нее как можно больше денег. И достаточно было искры, брошенной Мартином Лютером, чтобы в стране в 1517 г. разразилась Реформация, до основания потрясшая ветхое здание Германской империи.

Зато поднималось немецкое бюргерство, возрастала его роль в международной торговле. Велики были успехи горного дела в Тироле, Саксонии и Тюрингии. Наглядным свидетельством культурного и технического прогресса явилось изобретение в середине XV в. книгопечатания. К концу XV в. типографии имелись уже в 53 немецких городах. В городах возникали университеты. Города, и прежде всего "вольные города", становились важнейшими очагами духовной жизни Германии, вступившей в эпоху возрождения.

Первые немецкие гуманисты, начавшие создавать новую культуру, не могли не использовать богатый опыт своих итальянских собратьев. Подобно им, они высоко чтили классическую древность и даже произведения свои предпочитали писать на латинском языке, только не на "кухонной" средневековой латыни, а на языке Древнего Рима и его великих писателей. Конечно, латинский язык замыкал немецких гуманистов в довольно узкую "республику ученых", зато он становился средством духовного единства в стране, разорванной на множество независимых государств и говорившей на разнородных диалектах.

Была у немецкого гуманизма и еще одна характерная особенность. Развиваясь в атмосфере приближающейся Реформации, когда недовольство охватило широкие общественные круги, он прежде всего тяготел к сатире, к насмешке и обличению.

Сатириками были почти все значительные немецкие писатели-гуманисты. При этом в их творчестве особенно большое место занимала антиклерикальная сатира. По той резкости, с какой наиболее воинствующие гуманисты Германии нападали на алчность, развращенность и обскурантизм католического клира, не щадя при этом официального богословия, они, несомненно, превосходили своих итальянских учителей. Эпикурейская тенденция, типичная для итальянского гуманизма, в немецком Ренессансе никогда не приобретала решающего значения. Для гуманистов Германии, писавших накануне Реформации, античное наследие было прежде всего арсеналом, который снабжал их оружием против папского засилья. Не удивительно поэтому, что из древних авторов наибольшей популярностью пользовался сатирик Лукиан, ядовито осмеивавший религиозные предрассудки своего времени. Разработанная Лукианом форма сатирического диалога прочно вошла в обиход немецкой гуманистической литературы.

Внимательно изучали немецкие гуманисты также Библию и творения отцов церкви. Устремляясь через голову средневековых комментаторов и переводчиков к первоисточникам вероучения, они получали возможность доказать, сколь мало обычаи и доктрины современного католицизма соответствовали заветам первоначального христианства. Тем самым гуманисты подготовляли Реформацию. Они, разумеется, не могли знать, что Реформация обернется против гуманизма, а Лютер со временем станет их открытым врагом.

Дата добавления: 2014-01-03