Челночное движение, психодрама и замешательство

Глава 6

Использование одной только методики сознавания связано с существенным ограничением. Достижение результатов – как и в большинстве ортодоксальных форм терапии – может занять годы, и при такой скорости терапия никогда не будет поспевать за постоянно возрастающим числом психически больных людей и еще большим числом людей, живущих значительно ниже своих возможностей. Психоаналитический подход оказался неспособным справиться с этой социальной опасностью, но методика сознавания сама по себе также ограничена.

Однако, признав родственность фантазии и действительности, мы получаем возможность использовать в терапии все различные степени интенсивности действия, которые можем обнаружить между воображением и действительностью: рассказывание фантазий, их запись, разыгрывание их в виде психодрамы, в том числе "монодрамы", когда все элементы психодрамы разыгрываются самим пациентом.

В последнем случае пациент сам разрабатывает сценарий, при необходимости создает реквизит, сам обеспечивает режиссуру и сам исполняет все роли. Это дает ему возможность понять, что все его фантазии принадлежат ему самому, и таким образом он может увидеть свои внутренние конфликты. Благодаря этому монотерапия избегает осложнений, связанных с личными качествами других людей, участвующих в обычной психодраме.

Мы также используем ряд других методов и приемов. Прежде всего я хочу рассказать о челночном движении (shuttle). Идея этого метода не нова. Именно таким образом фрейдисты обходятся со снами, предлагая пациентам осуществлять челночное движение между проявленным содержанием сна и своими ассоциациями. Но в гештальттерапии этот метод используется иным образом и более систематически. Я уже показывал его применение в эксперименте с приступом тревоги, когда пациенту предлагалось перемещать внимание от дыхания к мышцам и от мышц к дыханию, пока связь между ними не стала явной и пациент не начал дышать свободно. Челночное движение помогает разрушить стереотипы слияния, которые мы видим, например, в головной боли, скрывающей за собой плач.

Одно из моих первых "чудесных исцелений" произошло благодаря интуитивному применению этой методики. Ко мне обратился молодой человек с жалобой на половую импотенцию. Он подробно рассказал мне о своем образовании, семейной ситуации, социальной деятельности и пр. Но более всего меня заинтересовало его замечание, что хотя в общем он был вполне здоров, он пользовался услугами специалиста по болезням уха-горла-носа из-за хронической назальной гиперемии.

Это поразило меня и показалось ключом к его проблеме, поскольку я вспомнил о наблюдении Фрейда и Флисса, что разбухание слизистой оболочки носа часто является перенесением из генитальной области. Я предложил ему временно приостановить медицинское лечение. Он согласился. Во время второй встречи я предложил ему попеременно сосредотачиваться то на ощущениях в носу, то на отсутствующих ощущениях в гениталиях. И произошло нечто неожиданное. Опухоль в носу уменьшилась, зато пенис начал набухать. Теперь он мог как свободно дышать, так и иметь половые отношения. Оказывается, он не только прерывал эрекцию пениса, перемещая в область носа как ощущения, так и набухание, но также, разделив свои симптомы, стал потворствовать этой диссоциации, обращаясь по поводу своих симптомов к разным специалистам. В то время как отоларинголог работал с диссоциированным симптомом и локальными "причинами", гештальт-подход дал мне возможность рассмотреть ситуацию в целом, увидеть целостную структуру поля и работать с проблемой в соответствующем ей контексте.

Когда мы подобным образом рассматриваем перемещение симптома, становится очевидным, что с ним невозможно работать там, где он проявляется, потому что в этом месте он не имеет функционального значения. Перемещенный симптом должен быть возвращен в то место, которому он принадлежит; он может быть разрешен только в той области, в которой он имеет свое реальное значение. Боль в глазах, возникающая из-за сдерживания слез, может быть преодолена только посредством плача. Если пациент переносит на глазные яблоки (eyeballs) боль, которая в действительности возникает в яичках (в просторечии – the balls) из-за удерживания спермы (у меня было несколько таких пациентов), то необходимо, чтобы он вернул эту боль туда, где находится ее истинное место, прежде чем с ней можно будет работать. До этого он не сможет ни наслаждаться хорошим оргазмом, ни избавиться от своего симптома.

Следующий пример будет менее драматичным, хотя столь же значимым. Здесь мы, в отличие от ортодоксальных аналитиков, осуществляем челночное движение не между памятью и ассоциациями, а между переживанием воспоминания с одной стороны, а с другой – восприятием реальной ситуации, в которой клиент находится в данный момент.

Как я уже упоминал, в течение всей терапевтической сессии мы предполагаем, что находимся в настоящем времени, поскольку только в настоящем времени могут иметь место сознавание и переживание. При достаточно яркой визуализации или живом переживании воспоминания знание о том, что переживается нечто из другого времени, остается фоном. Иначе обстоит дело с проприоцепцией – внутренними кинестетическими ощущениями. Проприоцепция не имеет времени, она может переживаться только здесь и сейчас. Таким образом, если мы осуществляем челночное движение между визуализацией и проприоцепцией, мы получаем возможность заполнить пробелы и завершить незавершенные в прошлом дела. Обученный терапевт будет также принимать во внимание непроизвольные движения пациента – пожимание плечами, дергание ноги и т.п., и обращать на них внимание самого пациента.

Предположим, что пациент говорит, входя в кабинет, что его работа действует ему на нервы. Никто, говорит он, не относится к нему с подобающим уважением. Нет ничего особенного, на что бы он мог указать, но вся атмосфера ему неприятна. Любая мелочь приводит его в дурное настроение. Нечто вроде бы неважное произошло как раз сегодня в компании в ресторане. Это беспокоит его, и он не может понять, почему это его так угнетает.

Мы просим его вернуться в фантазии к переживанию, которое его беспокоит. Вот что может произойти.

Пациент: Я сижу в нашем кафе. Мой босс сидит за едой через несколько столиков от меня.

Терапевт: Что вы чувствуете?

Пациент: Ничего. Он говорит с кем-то. Сейчас он встает.

Терапевт: Что вы чувствуете теперь?

Пациент: Мое сердце бьется сильнее. Он направляется в мою сторону. Я прихожу в возбуждение. Он проходит мимо меня.

Терапевт: Что вы чувствуете теперь?

Пациент: Ничего, совершенно ничего.

Терапевт: Заметили ли вы, что сжимаете кулаки?

Пациент: Нет. Сейчас, когда вы об этом сказали, я это почувствовал. Я действительно рассердился, что босс прошел прямо рядом со мной, но разговаривал с другим человеком, которого я очень не люблю. Я был сердит на себя за такую обидчивость.

Терапевт: Не рассердились ли вы и на кого-нибудь еще?

Пациент: Конечно. Я сержусь на того парня, с которым босс разговаривал. Какое он имеет право беспокоить босса? Посмотрите, у меня даже руки трясутся. Я бы прямо сейчас ему вмазал, этому грязному подхалиму.

Теперь мы можем предпринять следующий шаг и осуществить челночное движение между чувствами пациента и его проекциями. Лучше всего, если мы пройдем эту сцену снова. Термин "подхалим" вызывает подозрение. Может быть пациент не был сердит на босса, когда почувствовал короткую вспышку возбуждения или тревоги в начале сцены.

Терапевт: Давайте вернемся к тому моменту, когда босс встает из-за стола. Что вы чувствуете, визуализируя это?

Пациент. Подождите минутку... Он встает. Он направляется в мою сторону. Я чувствую возбуждение; я надеюсь, что он заговорит со мной. Я чувствую, как кровь приливает к лицу. Теперь он проходит мимо меня. Я чувствую разочарование.

Такой была эта небольшая травмирующая сцена для пациента. Возбуждение, которое было мобилизовано, когда появился босс, не нашло себе подходящего выражения, и позитивный катексис по отношению к боссу ("я надеюсь, что он поговорит со мной") превращается в негативный – по отношению к сопернику пациента. Этот негативный катексис, как позже выясняется, в действительности направлен против проекций пациента, будучи связан с переживанием и удовлетворением его собственных нужд.

Поначалу пациенту может быть довольно трудно работать с методикой челночного движения, обнаруживая недостающие абстракции. Но со временем это становится все легче и приносит значительные результаты. Некоторые пациенты, например, никогда не слушают; другим нечего сказать о своих эмоциях; третьи не умеют выражать себя в словах, а четвертые вообще не располагают какими бы то ни было средствами самовыражения. Рассмотрим несколько более подробно теоретически простейшую проблему – неспособность к самовыражению.

Возьмем, например, относительно преуспевающего мужчину среднего возраста, который, по-видимому, нуждается в возможности пожаловаться на свою жизнь. Он начинает с того, что бесконечно жалуется терапевту на свою жену, своих детей, подчиненных, соперников и пр. Но мы не даем ему продолжать это косвенное выражение. Мы просим его либо визуализировать себя в разговоре с ними, либо психодраматически говорить с терапевтом, как будто он: обижающая его жена, дети или кто-то еще.

При этом мы объясняем ему, что у него нет необходимости любой ценой добиться успеха; он не должен прерывать себя. Мы объясняем, что подобные эксперименты выполняются для того, чтобы он в большей степени сознавал, каким образом он сам себе препятствует. Мы предлагаем ему сделать явными заблокированные области, перевести запрещение (repressions) в выражение (expressions).

В таком случае у нас складываются три позиции, между которыми нужно осуществлять челночное движение: жалобы пациента (манипулирование терапевтом в поисках опоры), его неадекватное самовыражение (что свидетельствует о недостатке контакта и неумении опираться на себя) и его запреты (которые являются самопрерываниями). Вот что может при этом происходить.

Пациент: Моя жена совершенно меня не уважает (это жалоба, один из способов манипулировать внешним миром, чтобы получить от него поддержку, которой пациент не может предоставить себе сам).

Терапевт: Можете ли вы представить себе, что говорите это ей в лицо? (Мы предлагаем ему не обращаться к нам за поддержкой, а выразить себя непосредственно).

Пациент: Нет, не могу. Она прерывает меня, как только я открываю рот. (Снова жалоба).

Терапевт: Можете вы сказать ей это? (Снова предложение высказаться непосредственно).

Пациент: Да. "Ты никогда не даешь мне ничего сказать." (Это все еще жалоба, но по крайней мере она направлена непосредственно по адресу. Терапевт замечает, что мягкий голос, которым это произносится, противоречит смыслу слов).

Терапевт: Слышите ли вы свой голос? (Здесь мы переходим от жалобы к указанию на неадекватные средства самовыражения).

Пациент: Да; похоже, что этот звучит довольно слабо. (Прерывание себя)

Терапевт: Можете ли вы приказать что-нибудь, чтобы фраза начиналась словами "ты должна"? (Иными словами, терапевт предлагает пациенту выразить себя просто, непосредственно и адекватно).

Пациент: Нет, не могу.

Терапевт: Что вы сейчас чувствуете? (Теперь мы переходим к ощущениями, сопровождающим действия пациента)

Пациент: У меня колотится сердце. Я испытываю тревогу.

Терапевт: Можете ли вы сказать это вашей жене?

Пациент: Нет. Но я начинаю злиться. Мне хочется сказать: "Заткнись, наконец." (Сейчас мы имеем нечто большее, чем жалоба, прерывание себя и невыразительность. Мы получили косвенное самовыражение).

Терапевт: Скажите это ей.

Пациент (кричит): Заткнись! Заткнись! ЗАТКНИСЬ НАКОНЕЦ! Бога ради, дай мне вставить словечко!!! (Взрыв самовыражения)

Терапевт ничего не говорит, потому что теперь пациент сам нашел путь. Скоро он скажет: "Нет, я не могу сказать ей "заткнись", но теперь я могу представить себе, что прерву ее." И он начинает разыгрывать прерывание: "Пожалуйста, дай и мне что-нибудь сказать!"

Как далеко можем мы дать зайти этому отыгрыванию? Ведь отыгрывание своих невротических тенденций часто болезненно для пациента. Фрейд предупреждал относительно опасности отыгрывания в повседневной жизни, вне терапевтического кабинета. Он стремился к тому, чтобы пациент поддерживал в себе представление о той невротической тенденции, которую стремится отыгрывать.

Наш подход несколько иной. Мы стремимся к тому, чтобы пациент в терапевтическом кабинете сознавал значение того, что он делает. И мы полагаем, что он может достичь этого сознавания посредством отыгрывания – в терапии, на уровне фантазии – того, что требует завершения. Это, фактически, фундаментальное представление гештальттерапии.

Пациент чувствует себя вынужденным повторять все, что он не может привести к удовлетворительному завершению. Эти повторения – его незавершенные дела. Но таким образом он не может прийти к творческому завершению, поскольку привносит в свои отыгрывания вместе с повторениями и свои прерывания. Таким образом, если он отыгрывает свои невротические тенденции во вне-терапевтической жизни, мы просим его, во время сессии, намеренно повторить в фантазии то, что он делал в действительности. Так мы можем обнаружить момент, когда он прерывает поток переживания и тем самым не дает себе прийти к творческому разрешению.

Давайте возьмем пример, почти прямо противоположный предыдущему. Пациент испытывает трудности в отношениях с женой, очевидно связанные с тем, что он в повседневной жизни отыгрывает свои невротические тенденции. По мере продвижения терапии он все больше сознает, что есть многое, что он хотел бы сказать жене, но не говорит, потому что это может ее обидеть. Прерывая непосредственное выражение, он зато ведет себя косвенно-садистическим образом: постоянно опаздывает к обеду, игнорирует ее, вообще ведет себя намеренно раздражающе.

Если мы попросим его разыграть в терапии то, чего он не может сделать в реальности – перестать прерывать себя и попробовать выразить (в отсутствии жены) то, что он сказал бы ей, если бы не боялся – мы поначалу встретимся с таким же нежеланием делать это в фантазии, с каким сталкивались в реальности. Но это нежелание постепенно ослабевает, и пациент окажется способным выразить терапевту (который при этом исполняет роль жены) все больше своих жалоб. При этом пациент учится обходиться со своими жалобами, и ему больше не нужно прибегать к косвенному садизму.

Есть также пациенты, которые совершенно не умеют слушать. Они прямо-таки забрасывают терапевта словами. Они перебивают его. Или они притворяются внимательными, но при этом очевидно, что все, что терапевт говорит, входит в одно их ухо и тут же выходит через другое. Такие пациенты могут буквально не слышать терапевта. Они могут неправильно понимать его предложения и утверждения.

Мы предлагаем таким пациентам переходить от говорения к слушанию себя, и обратно. Поначалу мы спрашиваем их после каждого сказанного ими предложения: "Сознаете ли вы это предложение?" – Обычно они помнят, что сказали какие-то слова, но часто замечают, что не сознавали их, когда говорили. Часто это связано с нечувствительностью рта, так что мы просим пациентов прочувствовать в процессе говорения свои губы и язык. Если такие пациенты научатся в процессе собственной речи слушать и чувствовать, – это важный шаг. Теперь они могут слушать и других, а также обнаруживают путь к невербальному общению и невербальному существованию. Их компульсивное говорение заглушало для них как все окружающее, так и собственную жизнь. Это их способ прерывания себя.

Что они прерывают? Дальнейшие исследования и эксперименты помогают нам выяснить это. Чаще всего мы обнаруживаем, что как только мы лишаем их возможности поместить все свое возбуждение – то есть всю свою эмоциональность – в постоянную болтовню, они начинают испытывать сильную тревогу. Их говорение оказывается компульсивным, и прерывание его – как прерывание всякой компульсивной деятельности – вызывает сильный стресс.

Таким образом, челночное движение развивает сознавание, давая пациенту более ясное ощущение взаимосвязей в его поведении.

Есть и другие методы, которые, поощряя самовыражение, также способствуют как большему сознаванию, так и возрастанию способности опираться на себя. Все они по существу являются интегративными. В качестве наиболее яркого примера я остановлюсь на психодраматическом методе Морено, позволяющем показать дальнейшие возможности применения челночного движения.

В психодраматическом методе Морено пациенту предлагается переходить от одной роли к другой – например, от задерганного ребенка к ругающей его матери. Таким образом пациент может понять, что ругающее его Супер-эго, – это его воображаемая мать (его интроекция), что в действительности он ругает себя сам: он не только жертва ворчания, он является одновременно и активной, и пассивной стороной. Терапевтическая ценность метода состоит в том, что это дает возможность разнять клинч – постоянную схватку между попирающим и попираемым – не посредством приспособления, а посредством интеграции.

Мы можем рассмотреть, как работает психодраматический метод, на примере головной боли, о которой мы уже говорили в предыдущих главах. Как вы помните, мы довели работу до момента, когда пациент высказывает два противоречащих друг другу требования: "Не плачь" и "Оставь меня!". Теперь мы создаем сцену для воображаемого разыгрывания психодрамы. Пациент, понимая, что эти фразы указывают на разрыв в его личности, может разыгрывать как ту, так и другую роль.

Разыгрывая роль "Оставь меня!", он может обнаружить: "Я плачу, когда хочу", – и: "Не важно, что я слюнтяй". Он может действительно почувствовать в этом вызов. Играя роль "Не плачь", он может почувствовать свое презрение к тем, кто ведет себя как слюнтяй. И вместе с тем, минутой-другой позже, он может с симпатией прошептать "не плачь". В этот момент негативный катексис ("Люди, которые плачут, – дураки и слюнтяи"), изменяется на позитивный: "Я сочувствую людям, которые плачут", – и открывается путь к интеграции. Возможно, теперь он будет переживать свое "Оставь меня!" как "Не прерывай мой плач по ложной причине, будто я слюнтяй. Прерви его симпатией ко мне."

Сессия может закончиться потребностью в слиянии: "Я плачу, потому что должен покинуть тебя, но я не хочу этого видеть. Я не хочу показывать тебе, как я в тебе нуждаюсь."

Мы снова вернулись к тому же, с чего начинали: к недостатку у пациента способности опираться на себя. Пациент теперь в плохом положении не по невротическим, как сказал бы Фрейд, причинам, а по чисто человеческим. В нашем языке мы сказали бы, что теперь его беспокоит не диссоциация, не головная боль, а он сам. В этот момент он полностью объединен и несчастен в своем одиночестве. Но он выражает это, полностью это сознает и теперь может быть готов к следующему шагу – к тому, чтобы принять на себя ответственность за это и что-то с этим сделать.

Когда пациент впервые входил в кабинет, неся с собой свою головную боль, он, разумеется, не был в контакте с терапевтом. Он был в контакте со своей головной болью, а его головная боль была в контакте с терапевтом. Он предлагал для контакта свою головную боль, как другие предлагают маску или фасад. Пациент не расстанется со своей маской, пока чувство безопасности, которое она создает, сильнее, чем вызываемый ею дискомфорт, и конечно он будет возражать против того, чтобы маску с него сорвали.

Тот факт, что пациент принес свою головную боль на терапию, означает, что он готов признать свою незавершенную ситуацию; в этом отношении он объединяется с терапевтом. Он как будто говорит: "Дайте мне почувствовать себя достаточно удобно, чтобы мне не был нужен этот симптом, или маска, или персона, или мышечный панцирь!" – Но терапевт не может дать ему почувствовать себя комфортно, поскольку пациент не находится с ним в контакте, а вместо себя предлагает для контакта свой симптом.

Это хороший пример того, как мы вообще работаем с психосоматическими симптомами. Хотя прерывание происходит на соматическом уровне, где симптом проявляется, в данном случае, как головная боль, мы должны завершить картину, находя ту фантазию, которая осуществляет прерывание. Делая это, мы постоянно обнаруживаем, что пациент воображает какое-то приказание, противоположное его требованию. В этом случае требование: "Оставь меня!", приказание: "Не плачь!", "Мужчины не плачут" и "Не будь слюнтяем!" Это приказание может быть усилено угрозой: "Если ты не перестанешь плакать, я тебе устрою что-нибудь, о чем тебе действительно придется поплакать!" – Иными словами, пациент ведет себя так, как будто кто-то приказывает ему прервать плач. Слова, которые когда-то произвели на него впечатление, теперь стали его собственными, он воображает их в своей фантазии и подчиняется им.

Мы можем иметь дело с этими приказаниями, не копаясь в бессознательном пациента. Когда мы достигли этой точки, есть две возможности: пациент может сознавать (как правило так и бывает), что он сам обращается к себе с запретом, но может и не сознавать этого. В последнем случае он будет сознавать приказание-запрет как проекцию – то есть он будет предполагать, что это, например, терапевт не хочет, чтобы он плакал. Когда он собрал достаточно сил, чтобы разразиться словами: "Оставьте меня!", он может противопоставиться приказанию, понимает ли он его как собственное "анти-я" (интроекцию) или считает терапевта фрустратором его спонтанных чувств.

Если пациент считает источником фрустрации терапевта, следующий шаг (опять же не имеющий ничего общего с бессознательным) состоит в том, что пациент видит парадокс, состоящий в том, что, обвиняя терапевта в желании прервать его плач, он в то же время видит и возможность поощрения плача со стороны терапевта. Если терапевт не принимает ни одну из сторон в этом противопоставлении (которое, в конце концов, принадлежит не ему, а пациенту), пациент обнаружит для себя абсурдность перенесения на терапевта ответственности за прерывание, и увидит возможность самому отвечать за свой симптом. Таким образом к концу сессии пациент обретет контакт с самим собой, а это первый шаг к контакту с другими.

Нетрудно заметить, что в разрешении симптома мы использовали кое-что из находок Райха. Я не буду здесь вступать в спор по поводу Райха, так же как и по поводу Хаббарда; хочу лишь заметить – не касаясь других областей их деятельности – что я нахожу у них в ряде областей ценные дополнения к методике сознавания. Работа Райха с прерыванием в двигательной сфере (пример головной боли) и работа Хаббарда с чувственно переживаемым возвращением (пример эпизода в кафе) и со словесными прерываниями может дать терапевту весьма ценные средства для восстановления функций "я" пациента.

Чувственное переживание прошлых событий в воображении – не новый метод. Он был описан более десяти лет назад. Пациента просили находить все больше деталей в ситуации, визуализируемой им в данный момент. Иными словами, это повторное переживание ситуации в воображении. Что касается словесных прерываний, идея повторения также широко используется. Повторение значимых сентенций из прошлого пациента, которые стали его интроектами, может иметь терапевтический эффект. Эти сентенции могут оказывать глубокое влияние на пациента, как мы видели в случае головной боли. Однако в отличие от Хаббарда я полагаю, что эти сентенции оказывают действие не в качестве травматических переживаний, а в качестве повседневного вмешательства в жизнь пациента.

В связи с этими методами может возникнуть одна существенная трудность: для их осуществления пациент должен уже до некоторой степени быть способен выражать себя. Для участия в психодраме он также должен быть в состоянии отождествляться с ролями, которые ему не нравятся. Но даже если мы не получаем ничего, кроме обнаружения сопротивлений пациента против самовыражения, это тоже очень полезно.

Другой важный терапевтический метод состоит в подходе, через проявленные прерывания, к областям замешательства пациента. Замешательство – плохая поддержка для контакта, и проблема пациента часто проявляется в сферах его замешательства.

Прежде чем я опишу, как работает этот метод, я хочу отметить, что ощущение замешательства крайне неприятно, и здесь, как и в случаях тревоги, стыда и отвращения, мы сталкиваемся с сильным желанием аннигилировать это ощущение: посредством избегания, разговоров, или иными способами. И можно считать значительным достижением в борьбе против невроза, когда удается помочь пациенту сознавать свое замешательство и оставаться с ним, а также с сопутствующей ему нечувствительностью. Хотя замешательство неприятно, единственная реальная опасность состоит в прерывании его, поскольку за этим прерыванием следует запутанность в действиях. Если замешательство – как любую другую эмоцию, – предоставить собственному развитию, не прерывая его, оно не останется замешательством. Оно трансформируется в более позитивное чувство, которое может вызвать соответствующее действие.

Замешательство обычно связывается с недостатком понимания в ситуации, когда в таком понимании возникает необходимость. Единственная реальная гарантия свободы от замешательства – отсутствие какой бы то ни было заинтересованности в понимании. Если я нахожусь среди группы людей, рассуждающих о высшей математике, и мне неинтересно, я могу уйти в себя, решив, что их разговор меня совершенно не касается. Но если я по той или иной причине начинаю быть заинтересованным, ограниченность познаний в области, о которой идет разговор, неизбежно приводит к тому, что я испытываю замешательство. Иными словами, замешательство обычно возникает из попытки контакта в области, где по той или иной причине контакт невозможен; может быть для поддержания хорошего контакта не хватает понимания, может быть недостаточно интереса, при том что ситуация требует его демонстрации.

Большинство людей старается прервать замешательство, которое столь неприятно, посредством спекуляций, толкований, объяснений и рационализаций. Так ведут себя многие невротики, в особенности интеллектуалы. И некоторые формы терапии едва ли не поддерживают такое прерывание. Многое во фрейдовском анализе, например, основано на ошибочном предположении, что символическое, интеллектуальное знание равно пониманию. Но такое знание обычно само по себе является прерыванием, преждевременной приостановкой развития, оставляющей за собой след экзистенциального замешательства. Это в свою очередь ведет к неспособности опираться на себя, к потребности во внешней опоре, к узости ориентации, основания для которой заимствуются из среды, а не исходят от самого индивида.

Фактору замешательства уделялось значительное внимание при работе с психозами, меж тем как его роль в неврозах как правило игнорировалась. Однако каждый пациент в терапии являет собой картину замешательства. Чтобы увидеть это, терапевту достаточно обратить внимание на то, что находится у него перед носом. Каждое "э-э" и "м-м", каждое прерывание предложения скрывает за собой большую или меньшую область замешательства. Оно является попыткой повиснуть на собеседнике ради поддержания контакта, в то время как реальной потребностью является уход.

Когда пациент научится принимать тот факт, что у него есть области замешательства, он будет готов сотрудничать с терапевтом. Возвращаясь к пробелам в своей речи, пациент может обнаружить много материала, который он не замечает или игнорирует во время своих прерываний. Хотя этот материал часто не имеет отношения к делу, он дает разнообразные ключи к тому, что делает пациент на уровне фантазии. Во время моментов замешательства он занят угасающей двигательной деятельностью (прячущейся под общим именем мышления), и в этих расщелинах – перерывах в настоящем времени – может быть обнаружено многое из того, что отсутствует в его повседневном поведении и составляет незавершенные дела его невроза.

Я приведу несколько примеров того, как это работает на практике. Пробел, как я говорил, соответствует замешательству. Это прерывание замешательства, попытка полностью стереть его. Мы видим это часто в отношении проблемы визуализации и визуального воображения – области слепых или почти слепых пятен для многих пациентов.

Если мы просим пациента визуализировать нечто, он может сказать нам, что его образы очень смутны. Если мы просим его продолжать, он может продолжать говорить, что они как бы окутаны дымкой тумана. Этот туман или дымку терапевт может понимать как образ себя, структуру характера, систему вербализации. По-видимому, пациенту нужно поместить дымовой занавес вокруг своих образов, окружить их туманом. Терапевт не должен обманываться жалобой пациента на то, что он хотел бы уметь визуализировать ясно. Хотя это, несомненно, так, это еще не все. Мы должны предположить, что у него должны быть по крайней мере некоторые области, куда он запрещает себе смотреть, иначе он не дал бы себе труда сделать себя в фантазии полуслепым. Если пациент может оставаться со своим туманом достаточно долго, туман прояснится.

Возьмем случай, когда туман проясняется в нечто беловато-серое, и пациент говорит, что это напоминает ему каменную стену. Терапевт просит пациента в фантазии взобраться на эту стену. Когда пациент делает это, оказывается, что за ней – зеленые лужайки. Стена скрывает за собой тюрьму; пациент, оказывается, считает себя заключенным.

Пробел может быть полным. Пациент видит черноту. Предположим, что он описывает черноту как черный бархатный занавес. Мы можем предложить ему считать это театральным занавесом, попросить открыть его в фантазии, и достаточно часто мы обнаруживаем за ним то, что он прятал от самого себя.

Но возможно, что его чернота – это буквально ничто, слепота. Мы можем получить какую-то ориентацию, предложив пациенту разыграть слепого.

Последний шаг в обращении с областями замешательства – это мистическое переживание, которое поначалу нередко кажется подобным чуду. Постепенно, однако, оно становится привычным и воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Мы называем его уходом в плодотворную пустоту.

Для ухода в плодотворную пустоту необходимы два условия. Нужно уметь оставаться со своими способами прерывания, и тогда плодотворная пустота проявляется состоянием, подобным трансу; но, в отличие от транса, она сопровождается полным сознаванием. Многие люди испытывают нечто подобное перед засыпанием, этот феномен был описан как гипнагогические галлюцинации.

Человек, способный не отворачиваться от переживания плодотворной пустоты – то есть испытывать максимум замешательства – и при этом сознавать все, что привлекает его внимание (галлюцинации, обрывки предложений, смутные и странные чувства, странные ощущения) может столкнуться со многими удивительными вещами. Возможно, он испытает внезапные инсайты; к нему могут прийти неожиданные решения, прозрения, которых он не ожидал, внезапные вспышки понимания.

В плодотворной пустоте имеет место шизофреническое переживание в миниатюре. Разумеется, не многие люди могут это выдержать. Но те, кто набрался сил для этого, успешно проясняют области своего замешательства и обнаруживают, что при этом они не распадаются на куски. Набравшись мужества отправиться в свои темные углы, можно вернуться оттуда более здоровым. Труднее всего удерживаться при этом от интеллектуализации и оформления протекающего процесса в словах. Это было бы прерыванием и разрывало бы человека между объясняющим наблюдателем и переживающим исполнителем.

Опыт плодотворной пустоты не объективен и не субъективен. Он также не является интроспекцией. Он просто есть. Это сознавание без рассуждения о том, что сознается.

Крайние реакции на идею плодотворной пустоты – это интеллектуализация и опыт художника. Интеллектуал может счесть все это чепухой или сумасшедшим бредом. Художник же может приветствовать идею следующим образом: "Что вызывает у вас такой восторг? Я провожу в этом состоянии большую часть времени. Если я работаю и сталкиваюсь с препятствием, я расслабляюсь или позволяю себе немного вздремнуть и препятствие исчезает."

Цель общения с плодотворной пустотой состоит в том, чтобы прояснить замешательство. В плодотворной пустоте замешательство трансформируется в ясность, чрезвычайные обстоятельства – в текущий процесс, прерывание – в переживание. Плодотворная пустота увеличивает способность опираться на себя, делая очевидным для переживающего, что он обладает гораздо большими ресурсами, чем ему казалось.

Вернемся к работе с областями замешательства, вызванного определенными прерываниями. В этой работе мы можем успешно действовать лишь в пределах очень ограниченного времени.

Часто область, которую мы можем охватить в целом, ограничивается тремя минутами. Фрейдисты могут полагать в качестве своей цели охват всей жизни, но попробуйте поэкспериментировать реально, и вы увидите, можете ли вы вспомнить точно, что вы или кто-то другой говорили или делали несколько минут назад. Есть люди, которые могут это. Йенш называл этот тип людей эйдетиками. К ним принадлежал Гете. Такие люди регистрируют происходящее с фотографической точностью на пресоматическом уровне. Они регистрируют все, что испытывают, значимое и незначимое, и могут воспользоваться своими воспоминаниями в любой момент.

Что касается остальных, к которым принадлежит большинство, мы можем восстановить небольшую часть утерянных эйдетических способностей посредством обращения к плодотворной пустоте и другим средствам элиминирования прерываний и слепых пятен.

Нужно только иметь в виду, что каждый человек развивает свой собственный стиль, свой характер. Прерывания наших пациентов и их диссоциации могут быть выявлены тестом Роршаха, они проявляются в их почерке и поведении, в мельчайших деталях мышления и чувствования. Если мы изменим прерывающее поведение, которое пациент демонстрирует в кабинете, изменения неизбежно распространятся на весь его жизненный стиль, его характер, его образ жизни. Его поведение здесь и сейчас – это микроскопический срез его поведения в целом. Если он увидит, как он структурирует свое поведение в терапии, он увидит, как он структурирует свою повседневную жизнь.

Дата добавления: 2013-12-14