Развитие литературного языка в петровскую эпоху

Лекция 11-12.

Важным этапом в истории русского литературного языка явилась Петровская эпоха. Ее считают рубежом Древней Руси и новой России. Наметившиеся ранее процессы получили в этот короткий, но богатый событиями период мощное развитие. Влиянию и значению старого, церковно-книжного языка в этот период нанесен сильный удар. Начавшаяся еще ранее «порча» этого языка приняла теперь большие размеры. Литературный язык на национальной основе, в который продолжают вливаться элементы народной речи, захватывает все новые и новые позиции; язык литературы идет по пути демократизации.

Новый быт, расширяющееся техническое образование, смена идеологических вех – все это требовало новых форм выражения. Новые интеллектуальные запросы общества удовлетворялись с помощью перевода на русский язык понятий, выработанных западноевропейскими языками. Переводы, научные книги живо интересовали Петра I. Редактируя их, он требовал от переводчиков ограничить употребление «высокого, славенского диалекта» и обратиться к «простому русскому языку», вместо «высоких слов славенских употреблять «Посольского приказу слова», т.е. светские, наиболее свободные и далекие от церковно-книжной традиции. Перевод специальной технической и научной терминологии в эту эпоху был сопряжен с почти непреодолимыми трудностями. В русском языке еще не хватало семантических форм воплощения понятий, выработанных европейской наукой и техникой, европейской отвлеченной мыслью. Интересен рассказ Вебера о переводчике Волкове, который покончил жизнь самоубийством, отчаявшись перевести на русский язык французские технические выражения по садоводству. Можно сказать, что церковнославянский язык как цельная, законченная система замыкается в рамках церковной, культовой литературы, изолируется в особый, так сказать, церковный «диалект», не входящий в систему нового русского литературного языка. Проявлением демократических, светских устремлений в письменности может служить и проведенная Петром I реформа азбуки; отказавшись от почти тысячелетней традиции кирилловского полуустава, русские перешли на новую гражданскую азбуку. Книгопечатание постепенно было переведено на новый шрифт, а кириллица оставлена только для церковных нужд. Новая гражданская азбука приближалась к образцам печати европейских книг. Церковнославянская графика переставала быть нормой литературности. Она низводилась в роль иероглифического языка религиозного культа. Изменение графики снимало с литературной семантики покров «священного писания» (ср., например, устранение титл над словами, внушавшими благоговение), представляло большие возможности революционных сдвигов в сфере литературного языка, открывало более широкую дорогу русскому литературному языку к стилям живого устного языка и к усвоению западноевропейских элементов речи. Словом, введение русской гражданской азбуки обозначало упадок церковно-книжной культуры средневековья, утрату церковнославянским языком господствующего положения в структуре русского литературного языка – и вместе с тем намечала пути дальнейшей борьбы за создание на народной основе национального русского литературного языка.

Завершился процесс разрушения церковнославянского языка. Но тем острее встала проблема сохранения в развивающемся литературном национальном языке определенных слоев книжного языка. Развитие литературного языка в первые десятилетия XVIII в. идет под знаком напряженных «поисков» такого литературного языка, который, имея надежную национальную основу, не совсем бы порвал с традицией, вобрал бы в себя то лучшее, что создано в церковно-книжном языке; происходит выработка того, что видный культурный деятель того времени Ф. Поликарпов называл «гражданским посредственным (т.е. средним) наречием» и что имел в виду Петр, когда распорядился перевести некоторые книги «на славенский язык нашим стилем».

«Посредственное наречие» направлено против господства церковнославянского языка, но не только: оно призвано также как-то регулировать и приток народно-разговорной стихии. Элементы книжной традиции в литературном языке и должны выступать таким регулирующим началом.

В этот период резко возросло количество западноевропейских заимствований, преимущественно из немецкого, французского, голландского, английского языков. По наблюдениям Н.А. Смирнова, исследовавшего иноязычную лексику в русском языке Петровской эпохи, приблизительно четвертую часть этих слов составляют «слова административного языка»: новые названия чинов и должностей (администратор, губернатор, министр, президент), названия учреждений (архив, канцелярия, контора, синод, сенот), названия документов, актов (аренда, вексель, ордер, облигация) и т.п.

Больше всего иностранных слов падает на морское дело, затем на военную терминологию (амуниция, армия, баталия, дивизия, капитуляция), термины разных наук и искусств. Вся эта масса иностранных слов проникала в официальный язык и отчасти разговорную речь через непосредственное общение с иностранцами и через переводы.

Кроме прямых заимствований, можно отметить и так называемые кальки, новообразования, сделанные по образцу иностранных (обычно в это время латинских) слов. Так, в философском трактате Тредиаковского «Слово о мудрости, благоразумии и добродетели» встречаем такие неологизмы-термины, как бытность, естественность, разумность, чувственность, чистый разум, рассуждение, самозрительное, сущее, умственная, нравственная, естественная, философия и т.д.

Усвоение русским языком целых серий иностранных слов, которые, по выражению Ф.И. Буслаева, «вторгаются толпами и неуклюже громоздятся в русской речи», в этот период отвечало насущным потребностям развития русской нации, культуры, форм быта и было тесно связано с петровскими преобразованиями. К числу важных реформ эпохи Петра I, которые непосредственно связаны с развитием языка следует отнести и появление первых русских газет. Язык произведений петровского времени поражает своей стилистической пестротой, неупорядоченностью. С одной стороны, лексика и грамматический строй, характерные ранее для деловой письменности, а потом выросшему на ее основе демократическому стилю литературного языка, употребительны в самых разнообразных видах письменности.

Церковнославянизмы в это время представляют собой осколки разбитой, разрушенной системы языка, но осколки эти не выброшены из употребления, они существуют в письменности, совмещаясь с фактами совсем иного рода. Славянизмы, обнаруживающие тенденцию к сохранению в литературном языке как необходимые, и славянизмы, употребляемые только по традиции, практически еще не разграничены, как не нормализованы и просторечные, разговорные факты.

То, что раньше было сосредоточено на разных полюсах языка, могло теперь оказаться бессистемно смешанным в одном произведении. К этому добавился еще и мощный поток иноязычной лексики, что привело к еще большей пестроте письменного языка. Эта пестрота отражается в разных произведениях по-разному. Так, относительно нормализованным был язык виршей, стихотворных панегириков. Эти произведения тяготели к архаическому, книжному стилю, к церковнославянскому языку. Примером этого рода произведений может служить «Епиникион» Феофана Прокоповича.

Иначе выглядит язык деловой литературы, газеты, светской науки. Здесь явно господствуют традиции приказного языка, но несколько осложненного связями с книжной литературой и использующего иностранные заимствования. Церковнославянский налет здесь значительно слабее. В виршах, с одной стороны, и в научно-деловой литературе, с другой, язык представляется относительно упорядоченным. Значительно пестрее выглядит он в публицистике, похвальных словах, проповедях. Пропагандистское назначение этого рода произведений заставляло авторов мобилизовать все средства воздействия на слушателя и читателя, прежде всего средства «высокого», риторического слога с его архаической лексикой и грамматикой, церковнокнижной фразеологией и символикой, с его трудной синтаксической структурой, осложненной еще латинским влиянием. Старокнижные традиции здесь очень сильны. В то же время авторы не чуждаются ставших общелитературными форм живого языка, элементов просторечия, и все это свободно сочетается с европеизмами нового типа, что создает своеобразный и противоречивый стилистический рисунок.

Но наибольшей пестроты и неупорядоченности достигает язык в светских жанрах художественной литературы – повести, лирике, переводных драматических произведениях. Просторечие, элементы народной поэзии, славянизмы, иностранные слова – все это находится здесь еще в более беспорядочном смешении, чем в ораторских произведениях. Картина осложняется еще тем, что в светской литературе развиваются новые, типичные для Петровского времени и отвечающие вкусам европейского читателя стилистические тенденции некоторая щеголеватость тона.

Петровская эпоха обнажила и до крайней степени обострила противоречия в развитии литературного языка, но она не сняла, не разрешила этих противоречий.

В обозрении языка памятников Петровской эпохи мы отметили, с одной стороны, убывающее значение старого церковного книжного языка, который теперь употребляется или в церковной литературе, или в стилистических целях, для создания возвышенности или торжественности тона. Основным для подавляющего большинства памятников Петровской эпохи является тот язык, который в Московской Руси именовался просторечием и отражал общую разговорную речь. В языке литературы встречаются и грубые, отнюдь не литературные элементы и формы.

Войдя в литературу, просторечные элементы разговорного языка очень скоро станут обычными в определенных жанрах литературы, и о таких сочинениях станут говорить, что они написаны низким стилем. Иначе говоря, в Петровскую эпоху все три стиля – и высокий, и средний, и низкий -- уже созданы. Высокий стиль – это старый церковный язык, средний – общий разговорный, низкий – грубое просторечие, включающее диалектно окрашенную бранную лексику.

Петровская эпоха бедна оригинальными памятниками художественной литературы, в это время преобладали сочинения научные и практические. Ведь формирование национального языка в сфере научной, политической, государственной, хозяйственной имеет более решающее историческое значение, чем разработка его в собственно литературе, беллетристике.

Становление норм нового литературного языка, разработка научной, технической терминологии продолжались и после смерти Петра I. Однако сравнительно небольшая часть дворянства отстаивала дело Петра при его преемниках. Самым известным литераторам, поэтом ближайшего за Петровской эпохой времени был А.Д. Кантемир (1708 –1744 гг.). Известны его сатиры, имевшие важное политическое значение. Сатиры Кантемира характеризовались реализмом и разговорной формой общего языка. Язык поздних сатир Кантемира, написанных в Париже в 1738 – 1744 гг., несколько иной: меньше резковатых выражений, что объясняется их философским содержанием. Таким образом, можно говорить о том, что в литературных опытах первых послепетровских десятилетий уже отчетливо намечалось некоторое разнообразие колоритов литературного языка в зависимости от тематики.

Еще больше для обогащения русского языка сделал В.Н. Татищев (1686 – 1750 гг.). В своих переводах и оригинальных трудах он настойчиво стремился к созданию русской национальной научной, технической терминологии. Татищеву принадлежат первые опыты составления такого словаря русского языка, который бы вмещал самые необходимые, известные, общеупотребительные и неоспоримые русские слова.

Продолжателем и защитником дела Петра в 30 -- 40-е гг. XVIII в. выступает и В.К. Тредиаковский. Правда, позже Тредиаковский изменит идеалам молодости и станет одним из врагов петровских традиций.

В 1830 г. в предисловии к осуществленному Тредиаковским переводу любовно-галантного романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров любви» он выступил со своего рода литературным манифестом, направленным против господства «глубокословной славенщизны» в литературном языке. Свой отказ от «славенского языка» Тредиаковский обосновывает тремя моментами:

1) «... язык славенский у нас есть язык церковной, а/сия книга мирская», т.е. жанром книги;

2) «... язык славенский в нынешнем веке у нас очень темен, и многия его наши читая не разумеют»;

3) «язык славенский ныне жесток моим умом слышится».

Это указывает на значительный сдвиг, происшедший во вкусах, эстетических взглядах определенных общественных кругов. Тредиаковский пишет в предисловии, что он перевел эту книгу «почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим». Как выясняется из других его сочинений («О чистоте российского языка», «Разговор об ортографии»), под языком, «каковым мы меж собой говорим», подразумевается язык двора, то языковое употребление, «которое у большия и искуснейшия части людей».

Отказ от книжных традиций лежит и в основе выдвинутого Тредиаковским проекта реформы орфографии – писать «по звонам», т.е. отражая в написании живое (образцовое, разумеется, правильное) произношение.

Взгляды Тредиаковского отличались радикальностью, но они не сыграли какой-либо роли в истории русского литературного языка. Это объясняется тем, что та светско-галантная литература, на которой выросла концепция Тредиаковского, не получила на русской почве никакого развития. Литература пошла по другому пути и повела за собой литературный язык.

Тредиаковский же впоследствии выступил активным защитником «славенского» элемента и обвинял Сумарокова в плохом знании церковнославянского языка, в «площадном» слоге его трагедии. На этом основании часто говорят об отсутствии у Тредиаковского твердых принципов, о том, что он резко изменил свое отношение к славянизмам, и т.п. Однако упрекая Сумарокова в простонародности, Тредиаковский оставался верен своему всегдашнему отрицательному отношению к простонародной, «мужицкой» речи; иная же оценка роли славянизмов явилась лишь естественным следствием обращения к иным литературным жанрам, нового понимания литературного процесса в России. То, что было и оставалось правильным для любовной лирики, для светского галантного романа, не годилось для торжественной оды, высокой трагедии.

На деятельности Тредиаковского ярко сказалась перемена в политических и социальных отношениях середины XVIII в. – отход от политики Петра. Дворянство вернуло допетровские привилегии, освободилось от обязательной службы, принудительного образования, закрыло доступ к высоким государственным должностям разночинцам, усилило эксплуатацию крестьян и отняло все права у купечества и мастерового люда. Эта политическая реакция сказалась и на развитии национального языка. Снова, как и в допетровскую эпоху, дворяне выступают за резкое различие языка господ и холопов. Это проявляется в галломании, в отказе от национального языка. Реакция сказывается и в походе духовенства против прогрессивной литературы, против науки, светской литературы XVIII в.

Все меньше и меньше становится литературы на общенародном национальном языке и, наоборот, все больше литературы церковной и написанной на жаргоне дворян.

ÐÀÍÍÈÅ ÂÎÑÒÎ×ÍÎÑËÀÂßÍÑÊÈÅ ÃÐÀÌÌÀÒÈÊÈ

Первой печатной восточнославянской грамматикой латинского языка была «Latina grammatica» И.Ф. Копиевича (Амстердам, 1700). Илья Федорович Копиевич (1651-1714), по-видимому, родом из Беларуси, не был ученым. Предприимчивый издатель Петровской поры, он купил в Голландии небольшую типографию и пытался наладить выпуск практических руководств по математике, навигации, военному делу, а также грамматик и словарей для «славянороссийского» народа. В выпущенном вместе с латинской грамматикой списке имеющихся и готовящихся изданий («Рядовый чинъ имже книги именуются писаны и изданы автором Елиа Федоровымъ Копиевскимъ, иже по указу Великаго Государя въ Амстердаме писалъ и въ печать издалъ»; кстати, это первая русская печатная библиография и первый книжный анонс) Копиевич сообщал о 21 книге. В его другом аналогичном списке 1706 г. речь идет о 25 книгах, однако многие из них до сих пор неизвестны (см. Описание 1958 г.). Зато известно, что русские купцы отказались принять его «Краткое и полезное руковедение во аритметыку» (Амстердам, 1699) из-за чрезмерной элементарности пособия, как думают историки. Однако это не помешало Копиевичу добиться от голландских Генеральных штатов «Привилегии» на право в течение 15 лет «делать, печатать и продавать в Голландии» свою латинскую грамматику.

Эта грамматика состоит из традиционных четырех частей – ортографии, этимологии, синтаксиса и просодии. Латинский текст грамматики сопровождается полным русским переводом (тексты на обоих языках или чередуются или напечатаны параллельно в два столбца). Часть грамматики построена в вопросно-ответной форме.

И.Ф. Копиевич издал также два небольших словаря: «Номенклатор на русскомъ, латинскомъ и голландскомъ языках» (Амстердам, 1700) и «Номенклятор на рускомъ, латинскомъ и немецкомъ языке», почти одинаковые по русскому и латинскому словнику. Словари строились по тематическому принципу (47 разделов); затем следовали некоторые образцы спряжения.

Среди филологических изданий И.Ф. Копиевича наибольший интерес представляет «Руковедение въ грамматику во славяноросийскую, или Московскую. Ко употреблению учащыхся языка Московскаго», напечатанное в Штольценберге (предместье Гданьска). В теоретическом отношении эта небольшая грамматика (40 листов) целиком зависит от классификаций и определений Смотрицкого. Однако в самом сокращении классической грамматики Копиевичу недостает должного понимания дела.

Представляя незначительный интерес с точки зрения истории грамматической мысли, «Руковедение въ грамматыку» И.Ф. Копиевича весьма показательно для языковой ситуации и общественно-языковой практики в Петровские времена. Знаменательно заглавие грамматики, в котором снимается многовековая оппозиция «славенский» -- «русский»: они объединяются, и новый термин – «славяноросийский» -- перифразируется как «московский» (язык). В морфологической части «Руковедения», наряду с примерами из грамматики Смотрицкого, приводится русский языковой материал (лобъ, жолобъ и т.п.). Вслед за морфологией Копиевич помещает небывалый прежде в словенских грамматиках раздел: «Изображения разговоровъ на русском языке», содержащий приветствия, вопросы и ответы (например: «Егда змеркнетъ… Имеи себе добрую ночь») и различные бытовые диалоги, как, например, «Отвори глаза. – Прошу тебе не докучай мне. – Спать весь день… Тотчасъ батогомъ тебе пробужу» и т.п. В разговоре «Когда столъ накрывают» после реплик вроде «Парень а где ты? Я здесь чево хочешь?» и т.п. в диалогизированной форме сообщаются правила поведения за столом, которые дословно предвосхищают некоторые наставления «Юности честного зерцала: А теперь учися обычаевъ… Еству…не спрятываи въ жменю. Не пии съ похотию. Не ежь лакомо. Перстовъ не лижи и т.д. Так Копиевич объединяет грамматику с правилами хорошего тона.

Копиевич предусматривает еще один возможный адрес грамматики – иностранцы, которым нужно знание русского языка. В расчете на них он начинает «Руковедение» обращением к читателям на латыни, приводит латинскую (польскую) транскрипцию кириллических названий букв (as, buki, wiedi и т.д.), транскрипцию и переводы некоторых русских слов и фраз. В целом получилась макароническая и гибридная книга: адресованная сразу и русским и иностранцам смешанная русско-церковнославянская грамматика, объединенная с русско-латинско-немецкими разговорником и словарем, а также с правилами «хорошего тона».

Торопливое и путаное, но чуткое к конъюнктуре «Руковедение» Копиевича сумело уловить общественную потребность в грамматике светского языка. В языковой ситуации Московской Руси грамматика Копиевича была той первой ласточкой, которая не делает весны, но предвещает ее, -- в ней отразилось укрепление общественных позиций русского языка в государстве.

Филологам-современникам И.Ф.Копиевича позиции церковнославянского языка представлялись вполне неколебимыми. Еще в 1721 г., т.е. 15 лет спустя после «славяноросийской или московской» грамматики Копиевича, Поликарпов перепечатает церковнославянскую грамматику Смотрицкого в качестве вполне актуальной грамматики для русских. В 1723 г. в Петербурге в том же качестве издается церковнославянская грамматика Федора Максимова, восходящая к грамматике Смотрицкого. Но вместе с тем именно в это время русский литературный язык вступает в новый период своей истории – начинает преодолеваться церковнославянско-русский дуализм, происходит расширение социальных функций русского языка. Эти процессы со временем создадут необходимость в кодификации русского литературного языка и в создании первых русских грамматик для русских.

До «Российской грамматики» М.В. Ломоносова существовало шесть печатных грамматик русского языка. Но все они слишком кратки и элементарны и были написаны с учебными целями.

Первая попытка описать в связном виде грамматические особенности русского языка принадлежит дипломату Генриху Лудольфу, который в 1693-1694 годах жил в России и хорошо изучил русский язык.

1. В 1696 году он издает в Англии (в Оксфорде) «Grammatica Russica» ( русскую грамматику) на латинском языке.

2. В 1706 году, в Штольценберге, близ Данцига (теперь Гданьск) известный деятель русской культуры начала ХVIII века, издатель, лексикограф и грамматист И.Ф. Копиевич (он описан Пушкиным в «Арапе Петра Великого» под именем Копиевского) печатает по распоряжению Петра I «Руковедение в грамматику во славяно-российскую, или московскую» с параллельными латинскими, немецкими и русскими текстами.

3. В 1723 году в Санкт-Петербурге преподаватель Славяно-греко-латинской школы в Великом Новгороде Федор Максимов издает «Грамматику славянскую», построенную на сопоставлении грамматических и лексических особенностей книжнославянского и живого русского языка.

4. В Санкт-петербурге в 1730 году переводчик Академии наук и лексикограф И.С. Горлицкий, один из составителей русской части «Немецко-латинско-русского лексикона» Э. Вейсмана, печатает «Грамматику русскую нынешняго языка» на французском языке.

5. В приложении к «Немецко-латинско-русскому лексикону» Э.Вейсмана (СПб., 1731) переводчик Академии наук и грамматист В.Е. Адодуров помещает свои «Начальные основы русского языка», написанные по-немецки.

6. Наконец, в 1750 году в Стокгольме шведский славист М. Грёнинг, долго живший в России и хорошо знавший русский язык, издает на шведском языке «Российскую грамматику».

То, что все грамматики русского языка доломоносовской поры написаны на иностранных языках, следует объяснить двумя причинами.

Первая из них заключена в методологических принципах европейского языкознания второй половины ХVII – середины ХVIII веков. В основу грамматик той поры положены идеи логической универсальной грамматики. Сторонники ее считали, что всем языкам свойственно общее логическое содержание и различие между ними проявляется в формах, в грамматических конструкциях, звуках. Поэтому составители разных языков обращают внимание на общие принципы искусства речи, встречающиеся в них, и лишь потом анализируют специфику их грамматических различий.

Вторая причина заключается в историко-культурных особенностях языковой ситуации в древней России. Ученым той поры хорошо известно противоречие, которое обнаруживалось при составлении грамматик русского языка: в описании форм склонения и спряжения и в отборе лексико-грамматического иллюстративного материала отражались живые нормы словоупотребления, а в авторской речи самого грамматиста недифференцированно использовались то русские, то «славянские» формы.

Так возникло противоречие между языком грамматического описания в самом учебнике и лексико-грамматическими особенностями его иллюстративного материала. Подобное противоречие было свойственно, например, «Славенской грамматике» Федора Максимова. Единственным выходом из этого затруднительного положения было создание русской грамматики на иностранном языке. Так, в частности, поступают Лудольф, Горлицкий, Адодуров. Иностранный текст, в котором излагаются грамматические правила, являет собой язык-посредник, метаязык описания живой русской речи, представленный в формах склонения и спряжения и в иллюстративном материале.

Перейти от несовершенных грамматических опытов изучения русского языка к «Российской грамматике» значило, как правильно заметил академик С.П. Обнорский, «от схоластических рассуждений по предмету грамматического художества перейти к подлинной области самостоятельного научного знания языка» (Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. М., 1960, с. 163).

Проблема правильного и точного описания норм нового литературного языка приобретает в 30-40-х гг. XVIII в. большое общественное значение. Над разрешением этого важнейшего вопроса русского языкознания работают многие выдающиеся филологи этого времени – А.Д. Кантемир, В.Е. Адодуров, В.К. Тредиаковский, но решить эту научную задачу удается только Ломоносову, общепризнанному авторитету в области общего и русского языкознания, ученому, положившему начало описательному и сравнительно-историческому изучению русского языка.

Первой грамматикой русского языка на родном языке принято считать «Российскую грамматику» М.В. Ломоносова (1755 г.). Тем самым фактически признается, что описание русского языка появилось на родном языке только 60 лет спустя после появления первой грамматики русского языка, т.е. грамматики Лудольфа.

Это мнение в известной мере поддерживается заявлением самого М.В. Ломоносова, который и сам считал, по-видимому, свою грамматику первой. Понятно, что данный вопрос имеет принципиальное значение: появление грамматики на родном языке знаменует кодификацию норм живой речи и представляет собой тем самым кардинальный этап в истории литературного языка.

Представляется возможным утверждать, что это мнение не соответствует действительности: у Ломоносова были предшественники. Грамматическое описание на родно языке было составлено более чем на 15 лет до появления грамматики Ломоносова.

С другой стороны, обнаружение этого описания, как это ни парадоксально, не увеличивает списка доломоносовских грамматик в силу того обстоятельства, что одна из перечисленных ранее иноязычных грамматик русского языка неожиданно оказалась переводом этой неизвестной доселе русской грамматики.

В отделе рукописей Библиотеки Академии наук под шифром 16.7.3 хранится анонимное грамматическое сочинение, писанное (разным почерком) скорописью, по большей части довольно небрежной. На титульном листе рукописи значится надпись: «Сия книга Ивана Сердюкова. 1738-го года»; запись эта, конечно, владельческая. Иван Михайлович Сердюков, инженерный деятель середины XVIII в., являлся учеником при академической гимназии с 1735 г.

Уже первое знакомство с этой рукописью показало, что дело идет о грамматике именно русского языка, совершенно оригинальной и во многом революционной. Достаточно отметить хотя бы необычайно смелое по тому времени предложение упразднить букву «ер» -- предложение, почти на 200 лет опередившее его практическую реализацию; четкое провозглашение фонетического принципа в орфографии; довольно последовательное различение звука (глас) и буквы (литер), о чем специально говорится в § 3, и т.п.

Эта грамматика характеризуется отчетливым противопоставлением церковнославянских и русских форм и явной ориентацией на собственно русскую языковую стихию.

Ближайшее рассмотрение данного сочинения привело к еще более неожиданному выводу: оказалось, что данная грамматика дословно совпадает с одной из известных науке иноязычных доломоносовских грамматик русского языка – а именно, с упоминавшейся грамматикой Михаила Грёнинга, изданной в Стокгольме в 1750 г. Иными словами говоря, грамматика Грёнинга оказывается не оригинальным сочинением, как это до 1977 г. считалось, а

переводом на шведский язык неизвестного русского источника. Автором этой грамматики был В.Е. Адодуров – основной предшественник Ломоносова в деле описания и фиксации русского литературного языка. Замечательно, что так же как и у Ломоносова, научные интересы Адодурова лежали прежде всего в области точных знаний (Адодуров был адъюнктом по кафедре высшей математики; уже в 1728 г. Бернулли в письме к Гольбаху отмечал его математические способности). В обоих случаях это способствовало самостоятельному взгляду на языковые факты, отказу от слепого следования славянской грамматической традиции. С другой стороны, и непосредственный контакт с западноевропейскими языками, несомненно, способствовал научному описанию родного языка.

Õîòÿ äàííàÿ ãðàììàòèêà íåïîñðåäñòâåííî è íå áûëà èçâåñòíà Ëîìîíîñîâó, îíà â çíà÷èòåëüíîé ñòåïåíè ïîäãîòîâèëà ïî÷âó äëÿ ïîÿâëåíèÿ êàê ãðàììàòèêè Ëîìîíîñîâà, òàê è ïîñëåäóþùèõ îïûòîâ êîäèôèêàöèè ðóññêîé ðå÷è.

Ñëåäóåò îòìåòèòü, ÷òî â ëèíãâèñòè÷åñêèõ ñî÷èíåíèÿõ Ëîìîíîñîâà íàáëþäàåòñÿ â ðÿäå ñëó÷àåâ èçâåñòíàÿ áëèçîñòü ê èäåÿì ðàññìîòðåííîé ãðàììàòèêè, êîòîðàÿ ìîæåò áûòü îáúÿñíåíà ñëåäóþùèìè ïðè÷èíàìè:

à) çíàêîìñòâîì Ëîìîíîñîâà ñ êðàòêîé ãðàììàòèêîé Àäîäóðîâà 1731 ã. (èçâåñòíî, ÷òî Ëîìîíîñîâ åå âíèìàòåëüíî øòóäèðîâàë), á) çíàêîìñòâîì ñ èäåÿìè äàííîé ãðàììàòèêè ÷åðåç ïîñðåäñòâî ñî÷èíåíèé, èñïûòàâøèõ åå âëèÿíèå (íàïðèìåð, «Ðàçãîâîðà îá îðòîãðàôèè» Òðåäèàêîâñêîãî), â) îáùíîñòüþ íåêîòîðûõ èñòî÷íèêîâ, êîòîðûå ìîãëè îêàçûâàòü òî èëè èíîå âëèÿíèå, ñ îäíîé ñòîðîíû, íà ýòó ãðàììàòèêó, ñ äðóãîé æå, íà ñî÷èíåíèÿ Ëîìîíîñîâà (òàêèì èñòî÷íèêîì ìîãëè áûòü, â ÷àñòíîñòè, âûñêàçûâàíèÿ Òàòèùåâà).

В вопросах кодификации русского языка Адодуров занимал гораздо более радикальные позиции, чем Ломоносов. Такие его предложения, как устранение из алфавита букв ер, фиты, ижицы, i десятеричного (с оставлением восьмеричного и в качестве общего обозначения), намного опередили свое время и могли быть осуществлены без малого 200 лет спустя.

Адодуров последовательно отстаивал самостоятельные права русского языка. Уже в очерке 1731 г. он провозгласил что «ныне всякий славянизм, особливо в склонениях, изгоняется из русского языка и жесток современным ушам слышится…»; тем же духом проникнута и его рассмотренная грамматика.

Грамматика Адодурова в силу ряда обстоятельств внешнего характера не получила той известности, которую она заслужила, хотя сами идеи этой грамматики не остались неизвестными современникам и в значительной мере стимулировали последующие труды в этом направлении. Вместе с тем данная грамматика представляется замечательным для своего времени явлением. Нельзя не согласиться с Б.А. Успенским, что «наследие этого выдающегося деятеля русской культуры первой половины XVIII в. не должно быть забыто».

Дата добавления: 2014-01-04