Надгробие для ведьмы

ПСЫ ГОСПОДНИ

Эти слова, написанные печатными буквами, были первым пунктом в списке.

«Те, кого люди прозвали оборотнями или ликантропами, называют себя псами Господними, поскольку считают свою трансформацию даром Создателя и платят Ему упорством, с которым преследуют преступников до самых Адовых врат». Никт кивнул: не только преступников.

Он внимательно прочёл остальное, стараясь получше всё запомнить, а потом спустился в часовню. Там его ждала мисс Лупеску с маленьким мясным пирогом, большим пакетом жареного картофеля и новой порцией фиолетовых списков.

Они ели картошку вместе, и пару раз мисс Лупеску даже улыбнулась.

Сайлес вернулся в конце месяца. Чёрный саквояж он держал в левой руке, а правую прижимал к боку. Но это был всё тот же Сайлес, и Никт ему страшно обрадовался – и ещё больше обрадовался, получив Подарок: крошечную копию моста «Золотые ворота» в Сан‑Франциско.

Была почти полночь, хотя не совсем стемнело. Они втроём сидели на вершине холма; внизу мерцали городские огни.

– Полагаю, в моё отсутствие всё было спокойно, – произнёс Сайлес.

– Я много чему научился! – похвастал Никт и, не выпуская из рук моста, указал в ночное небо. – Вон там Орион‑Охотник с поясом из трёх звёзд. А это созвездие Тельца.

– Молодец, – похвалил его Сайлес.

– А ты? – спросил Никт. – Ты узнал то, зачем ездил?

– Вполне, – ответил Сайлес, но продолжать не стал.

– Я тоже, – строгим голосом сказала мисс Лупеску. – Я тоже кое‑чему научилась.

– Это хорошо, – сказал Сайлес В кроне дуба ухнула сова. – До меня дошли слухи, что две недели назад вы побывали там, куда мне путь заказан. В таких случаях я бы посоветовал вести себя осторожнее. Впрочем, у упырей, как известно, короткая память.

Никт сказал:

– Ничего страшного не было! Мисс Лупеску за мной присматривала. Мне ничего не грозило.

Мисс Лупеску посмотрела на Никта, и её глаза блеснули. Она повернулась к Сайлесу.

– Мне ещё есть чему поучиться, – заявила она. – Быть может, в следующем году я вернусь, тоже в середине лета, и дам мальчику пару уроков.

Сайлес покосился на мисс Лупеску, едва заметно приподняв бровь. Потом перевёл взгляд на Никта.

– Было бы здорово, – сказал Никт.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

се знали, что на краю кладбища похоронена ведьма. Сколько Никт себя помнил, миссис Оуэнс запрещала ему ходить туда.

– Почему? – спрашивал он.

– Не дело живым мальчикам там слоняться, – отвечала миссис Оуэнс. – Там страшенная сырость. Считай, болото. А ну как простудишься!

Мистер Оуэнс, как человек более уклончивый и менее изобретательный, говорил просто:

– Это дурное место.

С запада кладбище кончалось под старой яблоней. За ржавой железной оградой из прутьев с навершиями, как у копий, виднелся пустырь, заросший крапивой, сорняками и колючками. Никт, мальчик вообще‑то послушный, туда не ходил, но частенько просовывал голову меж прутьев ограды и смотрел на зелень и груды палых листьев. Он чувствовал, что ему не всё рассказали, и злился.

Никт поднялся к часовне у кладбищенских ворот и стал ждать темноты. Когда серые сумерки пофиолетовели, в шпиле часовни раздался шорох, будто расправили плотный бархат. Из колокольни явился Сайлес – там он обычно спал, – и спустился по стене вниз головой.

– Что в дальнем конце кладбища? – спросил Никт. – За «Гаррисоном Вествудом, пекарем сего прихода, и его супругами Мэрион и Джоан»?

– А что? – Опекун бледными, как слоновая кость, пальцами стряхнул пылинку с чёрного костюма.

Никт пожал плечами.

– Да так, интересно.

– Там неосвящённая земля. Понимаешь, что это значит?

– Не совсем.

Сайлес прошёл по дорожке, не встревожив ни одного упавшего листа, и присел на скамью рядом с Никтом.

– Некоторые, – произнёс он бархатистым голосом. – верят, что вся земля священна. Была священной до того, как явились мы, и останется такой после нас. Однако здесь, в твоей стране, принято освящать – то есть благословлять – церкви и участки, отведённые для захоронения. Рядом с освящённой землёй оставляли кусочек неосвящённой, так называемую «землю горшечника». Там хоронили преступников, самоубийц и тех, кто не принадлежит к истинной вере.

– Значит, по ту сторону забора похоронены плохие люди?

Сайлес приподнял идеально очерченную бровь.

– Хм‑м? Отнюдь! Дай подумаю… Давно я там не бывал. Не припомню таких уж плохих экземпляров. Не забывай, что раньше вешали за кражу шиллинга. К тому же всегда были люди, которым жизнь кажется настолько невыносимой, что они видят лишь одно решение: ускорить свой переход на новый уровень существования.

– То есть они себя убивают? – спросил Никт. Любознательный и большеглазый, для своих восьми лет он был весьма неглуп.

– Именно так.

– И это им помогает? Они делаются счастливее после смерти?

– Иногда. Чаще – нет. Они как те люди, которые думают, что будут счастливы, если переедут в другое место, а потом оказывается: куда бы ты ни поехал, ты берёшь с собой себя. Если ты понимаешь, о чём я.

– Ну, вроде, – сказал Никт.

Сайлес взъерошил мальчику волосы.

Никт спросил:

– А как же ведьма?

– Да‑да, ведьма… Там зарыты самоубийцы, преступники и ведьмы. Умершие без исповеди. – Он встал над скамьёй полуночной тенью. – Заболтался я с тобой и про завтрак совсем забыл. А тебе пора на уроки. – В сумерках кладбища раздался тихий хлопок, мелькнула бархатная чернота, и Сайлес исчез.

Когда Никт добрался до мавзолея мистера Пенниуорта, уже встала луна. Мистер Томас Пенниуорт («Здесь почивает он до славного утра воскресения») ждал его и был не в лучшем расположении духа.

– Опаздываете!

– Простите, мистер Пенниуорт!

Пенниуорт осуждающе цокнул языком. На прошлой неделе учитель рассказывал Никту про стихии и гуморы, и мальчик никак не мог запомнить, где что. Никт думал, что будет писать проверочную работу, но вместо того мистер Пенниуорт заявил:

– Полагаю, настала пора посвятить несколько дней практическим занятиям. Наше время ограничено.

– Разве? – спросил Никт.

– Боюсь, что так, юный Оуэнс Итак, успешно ли вы блекнете?

Никт надеялся, что ему не зададут этот вопрос.

– Успешно. То есть… Ну, вы понимаете.

– Нет, юный Оуэнс. Не понимаю. Быть может, продемонстрируете?

У Никта упало сердце. Он глубоко вдохнул, зажмурился и изо всех сил постарался поблекнуть.

На мистера Пенниуорта это не произвело большого впечатления.

– Фи! Не то! Совершенно не то! Мёртвые блекнут и скользят, мой мальчик. Скользят из тени в тень. Блекнут в сознании. Попробуйте ещё раз.

Никт попробовал ещё старательнее.

– Вы заметны, как нос на лице! – возмутился мистер Пенниуорт – А нос ваш заметен весьма и весьма. Как и всё ваше лицо, молодой человек! И вы весь. Ради всего святого, опустошите свой разум! Пробуйте ещё раз. Вы безлюдный проулок. Вы дверной проём. Вы ничто. Вы невидимы для глаза, вы не привлекаете мысль. Там, где вы, нет ничего и никого.

Никт попытался снова: закрыл глаза и представил, что растворяется в потемневших камнях стены, превращается в ночную тень… Он чихнул.

– Отвратительно! – вздохнул мистер Пенниуорт. – Воистину отвратительно! Думаю, придётся побеседовать с вашим опекуном. – Он покачал головой. – Что ж, перейдём к гуморам. Будьте добры перечислить темпераменты, которые ими определяются.

– М‑м… Сангвиник. Холерик. Флегматик. И ещё один. М‑м… Кажется, меланхолик.

И так до самого урока правописания и сочинения с мисс Летицией Борроуз, девой сего прихода («Все дни свои дева не тронула мухи. Супруги, не будьте к науке сей глухи»). Никту нравилась и сама мисс Борроуз, и её уютный маленький склеп, и то, что она легко отвлекалась от темы урока.

– Говорят, что на несве… неосвящённой земле есть ведьма. – сказал Никт.

– Да, золотце. Только тебе туда ходить не следует.

– Почему?

Покойная мисс Борроуз бесхитростно улыбнулась.

– Там обитают люди не нашего круга.

– Но ведь это ещё кладбище, правда? То есть мне туда можно, если я захочу?

– Я бы не советовала.

Никт был мальчиком любознательным, но всё же послушным. Когда уроки закончились, он прошёл мимо могилы Гаррисона Бествуда, пекаря, и мемориала его семейства – ангела с отбитыми руками, – однако не спустился на землю горшечника, а поднялся по склону туда, где после пикника тридцатилетней давности выросла большая яблоня.

Кое‑какие жизненные уроки Никт уже усвоил. Пару лет назад он объелся незрелыми яблоками – ещё кислыми, с белыми зёрнышками, – и жалел об этом несколько дней: кишки его сжимались от боли, а миссис Оуэнс долго читала ему мораль о том, чего не надо есть. Теперь он всегда дожидался, пока яблоки поспеют, и срывал не больше двух‑трёх за ночь. Правда, Никт прикончил все яблоки ещё на прошлой неделе, но всё равно любил забираться на дерево, чтобы подумать.

Он вскарабкался на своё любимое местечко в развилке ветвей и посмотрел на землю горшечника: залитый лунным светом луг колючих сорняков и некошеной травы. Интересно, подумал он, ведьма – это старуха с железными зубами, которая живёт в избушке на курьих ножках, или худая, остроносая тётка с метлой?

У Никта заурчало в животе, и он понял, что проголодался. Вот теперь он пожалел, что уже съел все яблоки. Если бы хоть одно оставил…

Тут ему показалось, что вверху что‑то есть. Он глянул раз, потом присмотрелся ещё раз: яблоко! Красное и спелое.

Никт гордился своим умением лазать по деревьям. Вот и сейчас он ловко подтягивался с одной ветки на другую, воображая себя Сайлесом, который без труда поднимается по отвесной кирпичной стене. Красное яблоко казалось в темноте почти чёрным. Ещё немного… Никт медленно подполз под самое яблоко. Протянул руку и коснулся красивого плода кончиками пальцев.

Попробовать это яблоко ему так и не удалось.

Раздался треск, громкий, как выстрел из охотничьего ружья: ветка под Никтом сломалась.

Никт очнулся от вспышки боли, острой, как ледяные осколки, и яркой, как долгая молния.

Он лежал в сорняках среди летней ночи. Земля под ним казалась мягкой и странно тёплой, как мех. Падение смягчила куча резаной травы, которые смотритель кладбища регулярно вытряхивал из газонокосилки. Правда, в груди у Никта ныло, а нога болела так, словно он упал прямо на неё.

Никт застонал.

– Тише, детка, тише, тише! – сказал голос откуда‑то сзади. – Ты откуда такой взялся? Свалился мне на голову, как гром среди ясного неба. Разве ж так можно?

– Я упал с яблони.

– А‑а, вот оно что… Покажи‑ка ногу. Хрустнула небось, как та ветка, помяни моё слово. – Левую ногу Никта ощупали холодные пальцы. – Вот те раз, не сломалась! Подвернул или растянул Везучий ты, как сам дьявол, малыш! Упал на кучу отбросов. До свадьбы заживёт.

– Спасибо. Правда, ещё болит.

Никт обернулся. Говорившая была старше него, хоть и не совсем взрослая, и не казалась ни доброй, ни злой. Только настороженной. Лицо у неё было умное, но ни капельки не красивое.

– Я Никт.

– Живой мальчик?

Никт кивнул.

– Я так и знала! Мы на земле горшечника тоже о тебе слыхали. Так как тебя кличут?

– Оуэнсом. Я Никто Оуэнс Если короче, Никт.

– Ну, здрасте вам, господин Никт.

Никт осмотрел её сверху донизу. Девушка была в простой белой рубахе, с длинными пепельными волосами, а в лице её было что‑то гоблинское – еле заметная, но постоянная кривая усмешка.

– Ты покончила с собой? – спросил Никт. – Или украла шиллинг?

– А ничего я не крала! Даже платка за всю жизнь не своровала. И промежду прочим. – подбоченилась она. – все самогубцы вон там лежат, за боярышником, а висельники оба‑два в ежевичнике. Один деньги, подделывал, другой – разбойник с большой дороги. А как по мне, всего‑навсего вор да бродяжка.

– А‑а… – В уме Никта зародилось подозрение. Он осторожно произнёс: – Говорят, тут похоронена ведьма.

Она кивнула.

– Утопла, сгорела и тут закопана, и даже каменюки не поставили в изголовье.

– Тебя утопили и сожгли?

Она присела рядом на компост, не снимая ледяных пальцев с пульсирующей от боли Никтовой ноги.

– Приходют в мой домишко ни свет ни заря, я даже глаз не продрала, и тащут меня на общинную землю, что посередь деревни. «Ведьма ты!» – кричат, все такие толстые, чистые, розовые, как порося, вымытые к базарному дню. Один за другим встают и под этим самым небом говорят, как‑де у них молоко скисло да кобылы охромели. А последняя встаёт миссис Джемайма, самая толстая, розовая и мытая из всех. Мол, Соломон Поррит стал её чураться и знай вьётся у прачечной, как оса у горшка с мёдом. Всё, мол, мои чары, околдовала я молодчика. Привязали меня к табуретке и давай топить в утином пруду – коли ведьма, то воды не наглотаюсь, даже не замечу, а не ведьма, тонуть начну. А отец миссис Джемаймы даёт каждому по серебряному четырехпенсовику, чтоб табуретку подольше подержали в мерзкой зелёной луже, чтоб я захлебнулась.

– И ты захлебнулась?

– А то ж! Воды набрала с горла по пуп! Так меня и порешили.

– А‑а… Значит, ты всё‑таки не была ведьмой.

Девушка пристально посмотрела на него блестящими глазами и криво усмехнулась. Всё равно она напоминала гоблина, но теперь – хорошенького. Никт решил, что с такой улыбкой ей вряд ли нужны были чары, чтобы привлечь Соломона Поррита.

– Что за чушь! Была я ведьмой, ещё какой! Они сами узнали, как отвязали меня от табуретки и положили на траву, почитай что уж мёртвую, всю в ряске и вонючей тине. Я закатила глазищи и прокляла их, всех до единого, кто стоял тем утречком на общинной земле. Чтобы никто из них не упокоился на погосте! Даже удивилась, как легко оно мне далось, проклятие‑то… Будто танец, когда ловишь шаг под песенку, которую не слыхала и не знаешь, а как поймаешь – пляшешь до рассвета. – Она вскочила и закружилась, выбрасывая ноги в стороны, сверкая босыми пятками в лунном свете. – Вот как я их прокляла последним хриплым вздохом! И дух испустила. Жгли моё тело на общинной земле, жгли, пока не остались одни чёрные уголья, а потом сбросили в яму на земле горшечника, и даже камня с именем не поставили!

Выпалив всё это, девушка замолчала и на мгновение показалась печальной.

– Так их похоронили на кладбище? – спросил Никт.

– Ни одной‑единой душеньки! – подмигнула она. – В субботу, аккурат как меня утопили и сожгли, мистеру Порринджеру доставили ковёр из самого Лондона, и знатный такой ковёр! Хорош он был не только прочной шерстью и работой, засела в его узорах страшная чума. К понедельнику пятеро уже харкали кровью, и кожа их стала чёрной, как моя, когда меня из костра выволокли. Через неделю чума забрала почти всю деревню, а мертвяков свалили кучей в чумную яму на краю деревни и засыпали.

– Вся деревня умерла?

Она пожала плечами.

– Все, кто глазел, как меня топили и жгли. Как нога‑то?

– Спасибо, лучше.

Никт медленно встал и кое‑как слез с компостной кучи. Потом опёрся о железные прутья ограды.

– А ты всегда была ведьмой? В смысле, до того, как их прокляла?

– Будто надобно колдовство, – фыркнула она. – чтобы Соломон Поррит зачастил к моему домишку!

Это не ответ, подумал Никт, но вслух не сказал.

– Как тебя зовут?

– У меня нет могильного камня! – скорчила гримаску она. – Могу как угодно зваться. А что?

– Ну, должно быть у тебя какое‑то имя!

– Лиза Хемпсток, если уж так хочешь. – буркнула она. Потом добавила: – Неужто я так много прошу‑то? Хоть пометили бы могилку… Я вон там, видишь? Только по крапиве и поймёшь, где я усопла. – На миг она показалась такой грустной, что Никту захотелось её обнять.

Когда мальчик протискивался между прутьями ограды, его осенило: он сделает Лизе Хемпсток надгробье! Может, тогда она улыбнётся. Никт обернулся, чтобы помахать ей на прощанье, но она уже исчезла.

По кладбищу валялись обломки чужих статуй и надгробий, но Никт понимал: всё это не сгодится сероглазой ведьме с земли горшечника. Нужно что‑то особенное. Мальчик решил никому не говорить о том, что задумал, справедливо рассудив, что ему это наверняка запретят.

Следующие несколько дней в его голове вертелось множество планов, один сложнее и замысловатее другого. Мистер Пенниуорт вконец отчаялся.

– У меня создалось мнение. – объявил он, поглаживая свои пыльные усы. – что ваши успехи становятся всё более плачевными. Вы не блекнете, мальчик. Вы заметны всем и каждому. Более того, проглядеть вас весьма проблематично. Да если б вы явились сюда в компании фиолетового льва, зелёного слона и малинового единорога, на котором восседал бы король Англии в церемониальном одеянии, я нисколько не сомневаюсь, что люди замечали бы вас и только вас, а от всего остального отмахнулись бы как от мелочей, не заслуживающих внимания!

Никт молча смотрел на учителя, а сам думал, есть ли в городе живых магазины, где продаются надгробия, и если да, то где именно. Блекнуть ему хотелось меньше всего.

Он воспользовался тем, что мисс Борроуз легко отвлекалась от правописания и сочинения, и расспросил её о деньгах и как ими пользоваться. За эти годы у Никта накопилось немного монет (он знал, что легче всего найти мелочь в траве, где недавно обнимались и целовались парочки), и решил их наконец на что‑то употребить.

– Сколько может стоить надгробие? – спросил он у мисс Борроуз…

– В моё время. – ответила она. – оно стоило пятнадцать гиней. Сколько сегодня, ума не приложу. Думаю, больше. Значительно больше.

У Никта было два фунта пятьдесят три пенса. Он даже не сомневался, что этого не хватит.

Никт был в могильнике Человека‑индиго целых три года – почти полжизни – назад, но дорогу не забыл. Он поднялся на самую вершину холма: над старой яблоней, над шпилем часовни, над всем городом. Именно там, наверху, гнилым зубом торчал мавзолей Фробишеров. Никт проскользнул в мавзолей, залез за тот самый гроб, дошёл до маленьких каменных ступенек, вырубленных в толще холма, и добрался до каменной пещеры. Было темно, как в оловянной шахте, но Никт видел всё глазами мёртвых.

Слир свернулся кольцом вокруг стен, Никт его чувствовал. Всё было так, как мальчик помнил: невидимое нечто, состоящее из туманных щупалец, ненависти и жадности. На этот раз Никт совсем не боялся.

– СТРАШИСЬ НАС! – прошептал Слир. – ИБО МЫ СТЕРЕЖЁМ СОКРОВИЩА, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ УНЕСТИ.

– Я вас не боюсь. – сказал Никт. – Помните меня? И я как раз хотел бы кое‑что унести.

– ВСЁ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, – ответило существо, свернувшееся в темноте. – НОЖ, БРОШЬ, КУБОК. СЛИР ХРАНИТ ИХ ВО ТЬМЕ. МЫ ЖДЁМ.

– Простите, а вы здесь похоронены?

– ГОСПОДИН ПРИНЁС НАС НА ЭТУ РАВНИНУ. ЗАКОПАЛ НАШИ ЧЕРЕПА ПОД КАМНЕМ И ПРИКАЗАЛ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ. МЫ СТЕРЕЖЁМ СОКРОВИЩА ДЛЯ ГОСПОДИНА.

– Скорее всего, он давно про вас забыл. – заметил Никт. – Наверняка уже тыщу лет как умер.

– МЫ – СЛИР. МЫ СТЕРЕЖЁМ.

Интересно, подумал Никт, сколько же веков прошло с тех пор, как могильник в середине холма был на равнине. Наверное, ужасно много… Слир защекотал его волнами страха, похожими на усики плотоядного растения. Никту было всё холоднее, движения замедлялись, словно его укусила в самое сердце полярная гадюка и ледяной яд хлынул по венам.

Он шагнул к каменной плите, протянул руку и сомкнул пальцы на холодной броши.

– ПРОЧЬ! – прошипел Слир. – МЫ ХРАНИМ ЕЁ ДЛЯ ГОСПОДИНА!

– Он не будет против. – Никт отступил к каменной лестнице, стараясь не споткнуться о высохшие останки людей и животных.

Слир воронкой дыма злобно завертелся вокруг пещеры, но потом остановился.

– СОКРОВИЩЕ ВЕРНЁТСЯ. – произнёс тройной голос Слира. – ОНО ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

Никт со всех ног побежал вверх по лестнице. На миг ему показалось, что за ним кто‑то гонится, но когда он вырвался наружу, в мавзолей Фробишеров, и вдохнул прохладный рассветный воздух, следом никто не появился.

Никт присел на макушке холма и стал рассматривать брошь. Сначала он думал, что она вся чёрная, но когда взошло солнце, стало видно, что посреди чёрного металла сияет алый камень с завихрениями. Камень был размером с яйцо дрозда, и в его сердцевине словно что‑то шевелилось. Мальчик смотрел в чудесный алый мир и никак не мог оторваться. (Несколько лет назад он просто сунул бы красивую штучку в рот.)

Камень держали чёрные металлические зажимы, похожие на когти какой‑то ползающей твари – вроде змеи, только многоголовой. Может, это и есть Слир при свете дня, подумал Никт.

Он спустился по холму, срезав путь через заросли плюща над склепом семейства Бартлби (там кто‑то на кого‑то ворчал: Бартлби готовились ко сну), и протиснулся сквозь ограду на землю горшечника.

Никт крикнул:

– Лиза! Лиза! – И завертел головой.

– И тебе здрасте, юный увалень! – послышался голос Лизы. Никт её не увидел, но заметил под кустом боярышника лишнюю тень. Когда мальчик приблизился, тень в свете раннего утра стала перламутрово‑прозрачной. Похожей на девушку. Сероглазую. – Ты что куролесишь, людям спать не даёшь?

– Я про твой могильный камень! Хотел узнать, что на нём должно быть написано.

– Моё имя. Моё имя с большой буквы Э, Элизабет, как у королевы‑старухи, что преставилась, как я на свет родилась, и большое Хэ, Хемпсток. А больше мне ничего и не надо, потому как грамоте я толком не обучена.

– А цифрам? – спросил Никт.

– Вилль‑Гелль‑Завыватель, тыща шестьдесят шесть! – пропел рассветный ветер в боярышнике. – Большое Э, всего делов‑то. И большое Хэ.

– Чем ты занималась? – спросил Никт. – Ну, когда не была ведьмой?

– Стирала. – ответила покойница.

Тут пустырь залило утреннее солнце, и Никт остался один.

Было девять утра, когда весь мир спит. Никт, однако, твёрдо вознамерился не спать: его ждало важное дело. Ему было восемь лет, и мир за пределами кладбища нисколько его не пугал.

Одежда. Нужна какая‑то одежда – Обычный серый саван, конечно, не подойдёт. Он годился для кладбища, потому что был того же цвета, что камни и тени, но за пределами кладбищенских стен Никт в нём слишком бы выделялся.

В крипте часовни была кое‑какая одежда, только вот Никт не хотел туда спускаться даже днём. Перед мистером и миссис Оуэнс он ещё мог как‑то оправдаться, но уж никак не перед Сайлесом. Одна мысль о гневе или, ещё хуже, разочаровании в тёмных глазах опекуна страшила мальчика.

В дальнем конце кладбища стоял сарай садовника – небольшое зелёное строение, пропахшее машинным маслом. Там ржавела газонокосилка в компании целой груды старых лопат и грабель. Сарай забросили, когда вышел на пенсию последний садовник (ещё до рождения Никта), и поддержанием кладбища в порядке занимались городской совет (раз в месяц с апреля по сентябрь они присылали человека, который стриг траву и расчищал дорожки) и местное Общество друзей кладбища.

Дверь сарая была заперта на огромный замок, но Никт давно обнаружил сзади расшатавшуюся доску. Иногда, когда ему хотелось побыть одному, он залезал туда, сидел и размышлял.

С внутренней стороны двери висела старая коричневая куртка – то ли её забыли, то ли оставили специально. – и джинсы с зелёными пятнами от травы. Джинсы были Никту очень велики, но он упорно подворачивал штанины, пока не показались ноги, а потом подпоясался коричневой бечёвкой. В углу нашлись сапоги, облепленные грязью и цементом и такие огромные, что мальчик едва передвигал в них ноги, а когда попытался шагнуть, сапог остался на полу сарая. Никт вытолкнул куртку наружу сквозь дырку в стене, протиснулся в щель сам, потом накинул куртку. Если закатать рукава, решил он, сойдёт. В куртке были большие карманы, и Никт гордо засунул в них руки.

Никт подошёл к кладбищенским воротам и выглянул через прутья. По улице с грохотом проехал автобус. Впереди были автомобили, шум и магазины. Позади – прохладная тень в зелени деревьев и плюща: дом.

С сильно колотящимся сердцем Никт шагнул в большой мир.

Эбинизер Болджер повидал на своём веку немало странных типов. Вы бы повидали не меньше, будь вы владельцем такого же магазина, как у Эбинизера. Находился его магазинчик в одном из проулков Старого города и напоминал то ли антикварную лавку, то ли логово старьёвщика, то ли ломбард (даже сам Эбинизер не сказал бы вам точнее). К этому магазину стягивались самые странные типы и тёмные личности: одни хотели что‑нибудь купить, другие – продать. Эбинизер Болджер торговал и в открытую, но куда большую прибыль получал от сделок из‑под прилавка и в задней комнате, где брал на продажу и незаметно сбывал вещи, не всегда приобретённые честным путём. Пыльный магазин был всего лишь верхушкой айсберга, и Эбинизера это вполне устраивало.

Эбинизер Болджер носил очки с толстыми стёклами, а на его лице была обычно написана лёгкая брезгливость: будто он ненароком влил в чай скисшее молоко и во рту у него до сих пор гадко. Такая мина была как нельзя кстати, когда ему пытались что‑нибудь сбыть.

– Ну, знаете ли. – кисло говорил он. – эта штуковина вообще ничего не стоит. Дам что смогу, и то из сентиментальных соображений.

Если за свою вещь вы выручили у Эбинизера хоть приблизительно столько, на сколько рассчитывали, считайте, что вам очень повезло.

У кого только Эбинизер не скупал дорогие вещицы по дешёвке, но мальчик, пришедший в то утро, оказался, пожалуй, самым странным из всех: на вид лет семь, одет в дедушкины обноски и пахнет сараем. Мальчик мрачно смотрел из‑под длинных нечёсаных патл, а руки засунул глубоко в карманы пыльной коричневой куртки (Эбинизер догадался, что в правой руке тот что‑то очень крепко стиснул.)

– Простите. – сказал мальчик.

– Да‑да, паренёк… – осторожно отозвался Эбинизер. Опять дети! Или что‑то стащили, или пытаются продать свои игрушки. И тем и другим он обычно отказывал. Купишь краденое у малолетки – и тут же заявится рассерженный взрослый: ах, его Джонни или Матильдочке дали всего десять баксов за мамино обручальное колечко! От детей больше проблем, чем проку.

– Мне нужно кое‑что купить для друга. – сказал мальчик. – И я подумал, может, вы купите то, что есть у меня.

– У детей не покупаю. – отрезал Эбинизер Болджер.

Никт вынул руку из кармана и положил брошь на грязную стойку. Болджер бросил на неё небрежный взгляд. Потом всмотрелся пристальнее. Снял очки. Вставил в глазницу монокль и включил настольную лампу.

– Змеиный камень?.. – Он обращался не к мальчику, а к самому себе, убрал монокль, надел очки и кисло сощурился. – Откуда у тебя эта вещь?

– Хотите купить?

– Ты её украл. Стащил из какого‑то музея, так?

– Не так. – отрезал Никт. – Вам она нужна, или мне поискать другого покупателя?

Кислая мина Эбинизера Болджера вдруг сменилась широкой и дружелюбной улыбкой:

– Ах, прости, пожалуйста! Уж очень редкостная вещица! Для моего магазина редкая. Такие разве что в музее увидишь. Но я, конечно, не прочь её купить. Послушай… Давай выпьем чайку с печеньем – у меня в задней комнате целая пачка печенья с шоколадной крошкой – и решим, сколько такая штука стоит, а?

Никт обрадовался, что с ним заговорили вежливо.

– Мне нужно, чтобы хватило на камень. Могильный камень для одного моего друга. То есть подруги. То есть не совсем подруги, а знакомой. Понимаете, она вылечила мне ногу!

Эбинизер Болджер, не обращая внимания на болтовню мальчика, провёл его за стойку и открыл дверь в кладовку – крошечное помещение без окон, до отказа заполненное всяким хламом в картонных коробках. В углу стоял большой старый сейф. Ещё Никт увидел целый ящик скрипок, коллекцию чучел диких зверей, стулья без сидений, стопки книг и газет.

Эбинизер Болджер подвинул к маленькому столу у двери единственный целый стул и сел. Никт остался стоять. Владелец магазина порылся в ящике стола – Никт заметил початую бутылку виски – и достал почти доеденную пачку печенья с шоколадной крошкой. Одно печенье он протянул мальчику, а сам включил настольную лампу и снова осмотрел брошь, красно‑оранжевые завитки камня, чёрный металл оправы… При виде змеиных голов его слегка передёрнуло.

– Старинная штуковина. Она… – «бесценна», подумал Эбинизер, а вслух сказал: – …вряд ли много стоит, но кто знает…

У Никта вытянулось лицо от разочарования. Эбинизер заставил себя ободряюще улыбнуться.

– Учти, прежде чем я дам тебе хоть пенни, я должен знать, что она не краденая. Ты взял её из маминой спальни? Утащил из музея? Мне можешь спокойно признаться. Я на тебя не наябедничаю. Мне просто надо знать правду.

Никт, жуя печенье, покачал головой.

– Так откуда ты её взял?

Никт молчал.

Эбинизер Болджер с явной неохотой двинул брошь по столу к мальчику.

– Не можешь рассказать – забирай. Доверие должно быть взаимным. Приятно было иметь с вами дело, молодой человек. Жаль, что сделка не состоялась.

Никт забеспокоился:

– Я нашёл её в старой могиле! А где – не скажу.

Он осёкся, потому что дружелюбие на лице Эбинизера Болджера сменилось неприкрытой алчностью.

– А ещё там есть?

– Если не будете покупать, найду другого. Спасибо за печенье.

– Спешишь, да? Небось мамка с папкой заждались?

Мальчик отрицательно покачал головой и тут же об этом пожалел.

– Никто не ждёт. Отлично. – Эбинизер Болджер накрыл брошь руками. – А теперь расскажи мне, где именно ты её нашёл. Ну?

– Не помню.

– Поздно отпираться! Давай‑ка ты посидишь и немножко подумаешь о том, откуда у тебя брошь. А потом мы снова с тобой поговорим по душам, и ты мне всё расскажешь.

Он встал, вышел, закрыл за собой дверь. И запер большим железным ключом.

Потом раскрыл ладонь, посмотрел на брошь и алчно улыбнулся.

Над дверью магазина звякнул колокольчик – кто‑то вошёл. Эбинизер виновато встрепенулся, но никого не увидел. Правда, в двери осталась щель. Болджер закрыл дверь и впридачу поменял знак в окне на «ЗАКРЫТО». Потом задвинул засов: сегодня только любопытных посетителей не хватало!

Осенний день из солнечного стал серым, и по грязной витрине побежали капельки дождя.

Эбинизер Болджер взял со стойки телефон и дрожащими пальцами набрал номер.

– Том, у меня находка века! Гони сюда, быстро!

Никт услышал, как проворачивается ключ, и понял, что попался. Подёргал дверь – не открывается. Какой же он дурак, что дал себя сюда заманить! Ведь хотелось же убраться от этого кислолицего дядьки! Он нарушил правила кладбища, и всё пошло наперекосяк. Что скажет Сайлес? А Оуэнсы? Его начала охватывать паника, но Никт подавил её, загнал поглубже. Всё будет хорошо, обязательно. Только сначала нужно отсюда выбраться…

Он осмотрел комнату, в которой его заперли: обычная кладовка со столом, единственный вход – дверь. Открыл ящик стола и не нашёл ничего, кроме баночек с краской (чтобы подкрашивать антиквариат) и кисточки. Может, получится плеснуть краской хозяину в глаза и убежать? Он снял крышку с баночки и окунул туда палец.

– Что делаешь? – поинтересовался чей‑то голос над самым ухом.

– Ничего. – Никт закрутил банку и бросил в огромный карман куртки.

На него осуждающе воззрилась Лиза Хемпсток.

– Зачем ты здесь? И что там за старый пузан за дверью?

– Владелец магазина. Я хотел кое‑что продать.

– Зачем?

– Не суй свой нос в чужой вопрос!

Она фыркнула.

– Тебе домой пора!

– Не могу. Он меня запер.

– Можешь. Через стену.

Он покачал головой.

– Не могу. Я прохожу сквозь стены только дома, потому что в детстве меня сделали гражданином кладбища. – В электрическом свете Лизу было трудно увидеть, но Никт привык говорить с мёртвыми и различать их. – А ты что тут делаешь? Почему ты не на кладбище? Сейчас день. Ты же не Сайлес, тебе положено быть на кладбище.

– Для тех, кто закопан в неосвящённой земле, правил нету! Никто мне не указ, куда ходить и чего делать! – Она сердито покосилась на дверь. – Не нравится мне этот молодчик. Пойду гляну, чего он там поделывает.

Что‑то мелькнуло, и Никт снова остался один. Вдалеке послышался раскат грома.

В тёмной захламлённой «Лавке древностей Болджера» Эбинизер встревоженно огляделся. Он решил было, что кто‑то на него смотрит, но отмахнулся от глупой мысли: мальчишка под замком, входная дверь на засове. Эбинизер полировал металл вокруг змеиного камня – любовно и бережно, как археолог на раскопках. Чёрный слой сходил, и под ним открывалось блестящее серебро.

Эбинизер уже сожалел, что позвал Тома Гастингса, хотя этот громила как нельзя лучше годился для устрашения несговорчивых. Ему очень не хотелось расставаться с удивительной брошью. Чем дольше сияла она под лампой у него на прилавке, тем больше ему хотелось оставить её себе, владеть ею единолично.

Таких брошек там наверняка много. Мальчишка всё расскажет. Мальчишка его туда приведёт.

Мальчишка…

Эбинизера осенило. Он нехотя выпустил из рук брошь и открыл ящик под прилавком Там была жестянка из‑под печенья, наполненная конвертами, визитками и всякими бумажками.

Эбинизер достал карточку размером чуть больше визитной, с чёрными краями. На ней не было ни имени, ни адреса, лишь посредине одно слово, написанное побуревшими от времени чернилами: Джек.

На обратной стороне виднелись карандашные пометки: Эбинизер когда‑то сам записал мелким чётким почерком, что нужно делать. Впрочем, вряд ли он забыл бы, как использовать карточку, как с её помощью вызвать человека по имени Джек. Нет, не вызвать.

Пригласить. Таких не вызывают.

В дверь магазина постучали.

Болджер бросил карточку на прилавок, подошёл к двери и всмотрелся в сырой день за окном.

– Быстрее! – крикнул Том Гастингс. – Погода отвратная! Сейчас промокну насквозь!

Болджер открыл дверь, и в неё ввалился Том Гастингс. С его волос и плаща капало.

– В чём дело? О чём ты не мог сказать по телефону?

– О том, как мы разбогатеем. – кисло ответил Эбинизер Болджер. – Вот о чём.

Гастингс снял плащ и повесил на дверь.

– С какой радости? Из грузовика на дорогу богатство выпало?

– Я нашёл клад. В двух смыслах.

Эбинизер Болджер отвёл приятеля к прилавку и показал ему брошь.

– Старая штуковина, да?

– Времён язычества. – сказал Эбинизер. – Даже раньше, друидов. До того, как здесь высадились римляне. Называется змеиный камень. Я видел что‑то похожее в музеях. Но подобную ковку и камень такой красоты встречаю впервые. Малый, что нашёл её, говорит, там была могила. Вообрази себе могильник, битком набитый такими вещицами.

– Может, стоит сделать всё по закону… – задумчиво проговорил Гастингс. – Сообщить о найденном кладе. Нам дадут рыночную цену, и можно добиться, чтобы клад назвали в нашу честь. Находка Гастингса и Болджера.

– Болджера и Гастингса. – машинально поправил Эбинизер. – Я знаю кое‑кого с хорошими деньгами, кто заплатит больше рыночной цены, если подержит её в руках. Как ты. – Том Гастингс поглаживал брошь нежно, как котёнка. – И не будут задавать лишних вопросов.

Эбинизер протянул руку, и Том Гастингс неохотно вернул ему брошь.

– Ты сказал, клад в двух смыслах. – вспомнил Гастингс. – Какой второй?

Эбинизер Болджер взял в руки карточку с чёрными краями.

– Знаешь, что это?

Тот покачал головой. Эбинизер положил карточку на прилавок.

– Один человек кое‑кого ищет.

– Ну и?

– Насколько я понял, мальчика.

– Мальчиков везде полно. – отмахнулся Том Гастингс. – Бегают туда‑сюда. Лезут куда попало. Мерзкие детишки. Стало быть, один человек ищет какого‑то конкретного мальчика?

– Этот на вид как раз подходящего возраста. Одет – ну, сам увидишь, как. И нашёл эту брошь. Вполне вероятно, тот самый и есть.

– И что тогда?

Эбинизер Болджер поднял карточку за краешек, поводил ею из стороны в сторону, словно поднёс к воображаемому пламени.

– Вот зажгу я пару свеч – ты в постельку можешь лечь…

– …Вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч, – рассеянно продолжил Том Гастингс. – Слушай сюда: если мы позовём человека по имени Джек, он заберёт у нас мальчика, А если у нас не будет мальчика, то не будет и сокровища.

И они начали спорить, сдать ли мальчика Джеку или забрать себе клад, который в их мечтах вырос до огромной пещеры, битком набитой драгоценностями. Пока они спорили, Эбинизер достал из‑за прилавка бутылку тернового джина и налил себе и Тому, «для работы мозгов».

Лизе вскоре надоело слушать разговор, который вертелся на одном месте, как юла, и она вернулась в кладовку. Никт стоял посреди комнаты, зажмурившись, сжав кулаки и наморщив лицо так, будто у него болят зубы. От задержки дыхания он почти посинел.

– Что это с тобой? – с осуждением спросила она.

Никт открыл глаза и расслабился.

– Пытаюсь поблекнуть.

Лиза фыркнула:

– Валяй‑валяй!

Никт снова задержал дыхание.

– Хватит. – сказала Лиза. – А то лопнешь.

Никт перевёл дух.

– Не получается… Может, просто стукнуть его камнем и убежать?

Не найдя в кладовке камней, он взял пресс‑папье из цветного стекла и взвесил в руке, примеряясь, сможет ли оглушить Эбинизера Болджера.

– Теперь их уже двое. Не один сцапает, так другой. Хотят, чтобы ты показал им, где взял брошь, а потом раскопать могилу и забрать сокровище себе. – Про карточку с чёрными краями она говорить не стала. – Как же это тебя угораздило? – покачала она головой. – Ты ж знаешь: нельзя покидать кладбище. Сам виноват, неслух!

Никт почувствовал себя совсем маленьким и глупым.

– Я хотел купить тебе надгробный камень. – тихо признался он. – И подумал, что денег у меня не хватит. Поэтому решил продать брошку.

Лиза промолчала.

– Ты злишься?

Она покачала головой.

– Это первое добро, какое я увидела от людей за пятьсот лет. – усмехнулась она своей гоблинской усмешкой. – С чего же мне злиться?.. А что ты делаешь, когда хочешь поблекнуть?

– Как меня учил мистер Пенниуорт. Говорю себе: «Я дверной проём, я безлюдный проулок, я ничто. Невидим для глаза, не привлекаю внимание». Но у меня ещё ни разу не получилось.

– Ты живой, вот в чём загвоздка! – фыркнула Лиза. – Кое‑что под силу только нам, мёртвым Нам‑то частенько надо попыхтеть, чтобы нас приметили. С живыми всё наоборот.

Она крепко охватила себя руками и закачалась, словно сама с собой спорила.

– Эх, ты влип в эту историю из‑за меня… Поди сюда, Никто Оуэнс.

Он шагнул к Лизе, и она тронула его лоб холодной рукой – словно к коже приложили влажный шёлковый платок.

– Что ж, может, и я тебе пригожусь.

Она что‑то забормотала, но Никт не мог разобрать ни слова. А потом сказала чётко и ясно:

Как тень, как пыль, как сон, как свист.

Как ночь, как тьма, как дух, как мысль,

Скользни, исчезни, прочь от глаз.

По верху вниз, меж них, меж нас.[4]

Нечто огромное коснулось его, объяло с головы до ног. Мальчик вздрогнул. Волосы его стали дыбом, на коже выступили пупырышки. Что‑то изменилось.

– Что ты сделала?

– Подсобила тебе чуток. Я, может, и мёртвая, но всё одно ведьма, вот так‑то! Мы всё помним.

– Но…

– Тихо! Идут!..

В замке громыхнул ключ.

– Ну что, дружок… – Никт впервые чётко расслышал голос второго. – Мы же с тобой подружимся?

Том Гастингс распахнул дверь – и озадаченно застыл на пороге. Он был очень‑очень высок и широкоплеч, с рыжими, как у лисицы, волосами и красным, как у пьяницы, носом. – Так. Эбинизер! Ты вроде сказал, он тут!

– Сказал. – просипел Болджер сзади.

– А я его не вижу!

Из‑за спины верзилы показалась физиономия Болджера. Он пристально оглядел комнату.

– Прячется. – сказал Болджер, вперив взгляд прямо туда, где стоял Никт. – Хватит прятаться! Я тебя вижу. – громко заявил он. – Вылезай!

Мужчины зашли в кладовку. Никт замер между ними, думая только об уроках мистера Пенниуорта. Он не двигался и изо всех сил старался, чтобы его не заметили.

– Ты пожалеешь, что не вылез, когда я звал! – сказал Болджер и прикрыл дверь. – Ладно. – обратился он к Тому Гастингсу. – стой в дверях, чтоб он не выскочил.

Антиквар начал обходить комнату и заглядывать за все предметы. Неуклюже нагнулся под стол. Прошёл мимо Никта и открыл шкаф.

– Ага, попался! – крикнул Болджер. – Вылезай!

Лиза хихикнула.

– Кто это? – завертел головой Том Гастингс.

– Я ничего не слышал. – ответил Эбинизер Болджер.

Лиза снова хихикнула. Потом собрала губы в трубочку и издала звук: свист, который перешёл в далёкий вой ветра. Лампочки в комнате замигали, загудели и погасли.

– Чёртовы пробки! – сказал Эбинизер Болджер. – Пошли! Только время тратим.

В замке щёлкнул ключ, и Лиза с Никтом снова остались одни.

– Сбежал он. Никт слышал через дверь голос Эбинизера Болджера. – В этой комнате негде спрятаться. Мы бы его увидели.

– Человеку по имени Джек это не понравится.

– А кто ему скажет?

Пауза.

– Так. Том Гастингс. Куда делась брошь?

– М‑м… Эта, что ли? На. Я её придержал, чтоб не потерялась.

– Чтоб не потерялась? Придержал в своём кармане? Неплохо придумал! А по‑моему, ты просто хотел с нею смыться. По‑моему, ты хотел забрать мою брошку себе!

– Твою брошку, Эбинизер?! Твою?! Ты хотел сказать нашу!

– Нашу?! Вот ещё! Что‑то я не припомню, чтобы ты был рядом, когда я забирал её у мальчишки.

– Того самого, которого ты упустил и не отдал Джеку? Представляешь, что он с тобой сделает, когда узнает, что мальчик был у тебя в руках и ты его упустил?

– Вряд ли это тот, кто ему нужен. На свете полно мальчиков. Какова вероятность, что это был тот самый? Прошмыгнул через чёрный ход, как только я отвернулся, точно говорю! – И Эбинизер добавил тонким вкрадчивым голоском: – А о человеке по имени Джек ты не волнуйся. Том Гастингс. Я уверен, что это был не тот мальчик. Стар я стал, воображаю всякую чушь. Кстати, терновый джин мы почти прикончили. Не хочешь хорошего скотча? У меня в кладовке есть, погоди маленько.

Дверь кладовки открылась, и вошёл Эбинизер с тростью и фонариком. Его лицо казалось ещё кислее обычного.

– Если ты ещё тут, – пробормотал он, – даже не пытайся смыться. Я вызвал полицию, вот что. – Он порылся в ящике стола, извлёк оттуда недопитую бутылку виски и крошечный чёрный пузырёк. Вылил из пузырька несколько капель в бутылку и сунул в карман. – Моя брошь, моя. – прошептал он, а вслух гаркнул: – Том, я иду!

Эбинизер напоследок окинул тёмную комнату сердитым взглядом, не замечая Никта, и вышел, держа виски перед собой. Дверь он запер.

– Вот. – послышался его голос из‑за двери. – Давай сюда стакан! Ну, капельку доброго виски, чтоб цвело и пахло. Скажешь, когда хватит.

Молчание.

– Дешёвое пойло! А ты чего не пьёшь?

– Да мне терновка всё нутро прожгла. А ну… Том! Что ты сделал с моей брошкой?

– Опять твоей? Э‑э… ты что… ты меня опоил, червяк поганый!

– Ну и что? Я по твоей роже сразу понял, что ты задумал. Том Гастингс Ворюга!

Крики, грохот, тарарам, словно кто‑то переворачивает шкафы и столы…

А потом – тишина.

Лиза прошептала:

– Теперь живо! Надо выбираться отсюда.

– Дверь заперта! – Никт оглянулся на неё. – Ты не поможешь?

– Я? У меня нет таких чар, малый, чтобы вытащить тебя из‑под замка.

Никт наклонился и посмотрел в скважину. Ничего не было видно: в замке торчал ключ. Никт задумался, а потом улыбнулся. Эта мимолётная улыбка осветила его лицо, как вспышка лампочки. Он достал из коробки с бумагой для упаковки мятый лист газеты, кое‑как расправил его и просунул под дверь, так что по эту сторону остался только уголок.

– Что за забава? – нетерпеливо спросила Лиза.

– Мне нужно что‑нибудь вроде карандаша. Только тоньше… А, вот!

Он взял со стола тонкую кисточку, засунул её концом в скважину, повертел и немного надавил.

С приглушённым звяканьем ключ выпал из замка на бумагу. Никт втащил газету обратно – с ключом.

Лиза восхищённо рассмеялась.

– Ну ты пройдоха! Умно!

Никт вставил ключ в замок, повернул и открыл дверь. На полу тесной лавки валялись двое. Грохот был неспроста: они лежали на разбитых настенных часах и обломках стульев, щуплый Эбинизер Болджер под громадной тушей Гастингса. Оба не шевелились.

– Они мёртвые? – спросил Никт.

– Как же, надейся!

Рядом валялась блестящая серебряная брошь. Чудище сжимало в когтях алый камень с красно‑оранжевыми разводами, а змееподобные морды смотрели с алчным торжеством.

Никт сунул брошь в карман, к тяжёлому пресс‑папье, кисточке и банке с краской.

– Это тоже возьми. – сказала Лиза.

Никт посмотрел на карточку с чёрными краями, где было написано От руки: «Джек». Ему стало не по себе, будто нахлынули какие‑то старые воспоминания о пережитой опасности.

– Мне она не нужна.

– Нельзя её тут оставлять. Они замыслили худое против тебя.

– Мне она не нужна. Она плохая. Сожгу.

– Нет! – ахнула Лиза. – Ни за что. Не смей!

– Тогда отдам Сайлесу. – решил Никт, положил карточку в конверт, чтобы больше к ней не прикасаться, а конверт опустил в нагрудный карман старой куртки.

За двести миль от этого места человек по имени Джек проснулся и принюхался. Потом сошёл по лестнице вниз.

– Что стряслось? – спросила бабушка, помешивая на плите варево в большом чугунном котле. – Чего всполошился?

– Не знаю… Что‑то случилось. Что‑то… любопытное. – Он облизнулся. – Вкусно пахнет! Очень вкусно.

Блеснула молния, высветив камни мостовой.

Никт бежал под дождём через Старый город по направлению к кладбищу. Пока он сидел в кладовке, серый день потемнел. Когда под фонарями мелькнула знакомая тень, Никт ничуть не удивился. Чёрное бархатное шуршание сложилось в фигуру.

Сайлес встал перед ним, скрестив руки. Потом нетерпеливо шагнул вперёд.

– Ну?

– Прости меня, Сайлес.

– Я глубоко разочарован. – Сайлес покачал головой. – Я ищу тебя с тех пор, как проснулся. Ты весь пропах неприятностями. Знаешь ведь, что тебе запрещено выходить в мир живых.

– Знаю. Прости…

По лицу мальчика, словно слёзы, текли капли дождя.

– Сначала отнесу тебя туда, где безопасно. – Сайлес набросил на него свой плащ, и у Никта земля ушла из‑под ног.

– Сайлес… – начал Никт.

Тот молчал.

– Я немножко испугался. Но я знал, что ты придёшь и выручишь меня, если будет совсем плохо. И ещё со мной была Лиза. Она мне очень помогла.

– Лиза? – Голос Сайлеса прозвучал резко.

– Ведьма. С земли горшечника.

– Помогла тебе, говоришь?

– Да. Особенно блекнуть. Кажется, я научился. Сайлес хмыкнул.

– Что ж, расскажешь всё дома.

Никт молчал, пока они не опустились на землю перед часовней. Они вошли в пустое здание. Ливень тем временем усилился, и лужи вздулись пузырями.

Никт достал конверт с карточкой.

– Э‑э… Я подумал, что нужно отдать это тебе. Ну, вообще‑то, так Лиза велела.

Сайлес посмотрел на конверт. Потом открыл его, достал карточку с чёрными краями. Перевернул, прочитал памятку Эбинизера Болджера о том, как использовать карточку.

– Расскажи мне всё по порядку.

Никт рассказал, что запомнил. Выслушав его, Сайлес медленно и задумчиво покачал головой.

– Я влип, да? – спросил Никт.

– Никто Оуэнс, ты действительно… влип. Однако, полагаю, твои родители сами выберут, какое дисциплинарное воздействие в данном случае необходимо. А пока нужно избавиться от этого предмета.

Карточка с чёрными краями исчезла в складках бархатного плаща, а потом исчез и сам Сайлес.

Никт натянул куртку на голову и пробрался по скользким дорожкам на вершину холма, к мавзолею Фробишеров. Он отодвинул гроб Эфраима Петтифера и спустился на самое дно лаза.

Мальчик положил брошь рядом с кубком и ножом.

– Вот. – сказал он. – Её даже почистили. Совсем как новенькая.

– ВСЁ ВОЗВРАЩАЕТСЯ. – удовлетворённо прошипел Слир голосом, похожим на завитки дыма. – ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

Долгая это была ночь… Никт сонно миновал крошечную гробницу некоей мисс с удивительным именем Картбланш Паразитт («Что потратила – пропало, что дала другим – осталось. Прохожий, будь милосерден!»), место упокоения Гаррисона Бествуда, пекаря сего прихода, и его жён Мэрион и Джоан. Мистер и миссис Оуэнс умерли за несколько веков до того, как телесные наказания детей объявили вредными, и, к сожалению, в ту ночь мистер Оуэнс сделал то, что считал своим долгом. Теперь ягодицы Никта ужасно болели. Правда, видеть встревоженное лицо миссис Оуэнс ему было куда больнее.

Он добрался до ограды и протиснулся между железными прутьями на землю горшечника.

– Эй! – крикнул он. Ответа не было, даже тени не мелькнуло в боярышнике. – Надеюсь, тебя из‑за меня никто не ругал.

Молчание.

Никт уже вернул джинсы в сарай садовника – в саване было удобнее. – но куртку оставил ради карманов. Из сарая он принёс маленькую косу, вооружившись которой, атаковал заросли крапивы. Он резал их и кромсал, листья летели во все стороны, пока на земле не осталась лишь колючая щетина.

Мальчик вынул из кармана массивное пресс‑папье, переливающееся яркими цветами, баночку краски и кисточку. Окунул кисть в коричневую краску и аккуратно вывел:

Э.Х.

и ниже:

Мы всё помним

Пора было спать, да и домой опаздывать не стоило.

Он поставил пресс‑папье на бывшие заросли, туда, где, по его прикидкам, должна быть голова Лизы. Окинул свою работу взглядом, отвернулся, пролез через ограду и уже решительнее зашагал вверх по склону.

– Неплохо. – донёсся с неосвящённой земли звонкий голосок. – Очень даже неплохо!

Никт обернулся, но никого не увидел.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДАНС‑МАКАБР

икт был уверен: что‑то происходит. Это ощущалось в хрустком зимнем воздухе, в звёздах, в ветре, в темноте. В том, как краткие дни сменялись долгими ночами.

Миссис Оуэнс вытолкала мальчика из тесной гробницы.

– Поди погуляй! У меня и без тебя хлопот уйма!

Никт воззрился на мать:

– Но там же холодно!

– Понятное дело, зима на дворе!.. Теперь, – сказала она скорее себе, чем Никту, – ботинки. А гляньте только на это платье: юбку давно пора подрубить! И паутина… вокруг сплошная паутина, боже ты мой… Поди на улицу! – Это снова Никту. – Не путайся под ногами.

И она пропела себе под нос две строчки из песни, которую Никт слышал впервые:

– К нам, бедняк и богатей, пляшем, пляшем макабрей!

– Это откуда? – полюбопытствовал Никт, но тут же раскаялся: миссис Оуэнс потемнела, как грозовая туча. Мальчик поспешил уйти, пока её неудовольствие не выразилось ещё ярче.

На кладбище действительно было холодно. Холодно и темно, только в небе мерцали звёзды. Никт вышел на заплетённую плющом Египетскую аллею. Там стояла матушка Хоррор и, сощурившись, смотрела на листья.

– Ну‑ка, парень, присмотрись. У тебя глаза получше будут. Цветы видишь?

– Цветы? Зимой?

– Нечего мне рожи корчить! Всем цветам своё время. Почки набухают, распускаются и вянут. Всему своё время… – Она поплотнее закуталась в салоп. – Час труда и час затей, час для пляски макабрей. Верно, юноша?

– Не знаю. – ответил Никт. – А что такое макабрей?

Но матушка Хоррор уже скрылась в зарослях плюща.

– Странные дела… – вслух произнёс Никт и решил зайти в мавзолей семейства Бартлби, чтобы согреться и поболтать. К сожалению, у представителей всех семи поколений (от самого старшего, который умер в 1831 году, до самого юного, похороненного в 1690‑м), этой ночью не нашлось для Никта времени. Они занимались генеральной уборкой.

Фортинбрас Бартлби, скончавшийся в десять лет (от костоеды – несколько лет Никт думал, что Фортинбраса вместе с костями слопало какое‑то чудище, и был очень разочарован, когда узнал, что это такая болезнь), извинился:

– Нам нынче не до игр, мистер Никт! Скоро будет завтра. Такое разве часто бывает?

– Каждую ночь, – ответил Никт, – Завтра приходит каждую ночь.

– Но такое завтра бывает редко, – возразил Фортинбрас. – Реже, чем раз в год, чаще, чем раз в вечность.

– Завтра не ночь Гая Фокса. И не Хэллоуин. Не Рождество и не Новый год.

Пухлое веснушчатое лицо Фортинбраса светилось радостью.

– Ни то, ни другое, ни третье, ни четвёртое! Эта ночь не похожа на остальные.

– Как она называется – Что будет завтра?

– Завтра будет лучшая ночь на свете!

Никт уже думал, что Фортинбрас всё ему расскажет, но того подозвала бабушка, Луиза Бартлби (на вид лет двадцати), и что‑то шепнула ему на ухо.

– Да ладно! – сказал Фортинбрас, а потом повернулся к Никту. – Извини, мне пора за уборку! – Он взял тряпку и принялся выбивать пыль из собственного гроба. – Ла‑ла‑ла‑бум! – запел он. – Ла‑ла‑ла‑бум! – И с каждым «бум» сильно замахивался тряпкой. – Будешь петь с нами?

– Что петь?

– Потом, потом. – ответил Фортинбрас. – Завтра!

– Всё потом. – сказала бабушка Луиза (она умерла родами, произведя на свет близнецов). – Займись своими делами. – И пропела приятным и чистым голосом: – Мимо окон и дверей мы пропляшем макабрей…

Никт спустился к полуразрушенной небольшой часовне и проскользнул сквозь каменный пол в крипту. Там он сел и стал ждать Сайлеса. Было зябко, но это Никта не очень заботило: на кладбище он был своим, а мёртвым холод нипочём.

Опекун вернулся под утро с большим полиэтиленовым пакетом.

– Что там?

– Одежда для тебя. Примерь. – Сайлес достал серый свитер – цвета Никтова савана. – джинсы, трусы с майкой и светло‑зелёные кеды.

– Зачем?

– Ты хочешь спросить, зачем нужна одежда помимо того, чтобы прикрывать тело? Что ж, во‑первых, я считаю, что ты достаточно вырос – сколько тебе, десять? – И должен теперь одеваться, как живые. Рано или поздно тебе придётся носить нормальную одежду, так почему бы не привыкнуть заранее – Кроме того, эта одежда может сыграть роль камуфляжа.

– Что такое камуфляж?

– Это когда одна вещь так похожа на другую, что люди смотрят и не понимают, на что смотрят.

– А‑а, понял!.. Вроде.

Никт оделся. Со шнурками возникло некоторое затруднение, и Сайлес научил мальчика их завязывать. У Никта получилось не сразу, и ему пришлось перешнуровывать кеды несколько раз, пока Сайлес не остался доволен.

Наконец Никт набрался смелости и спросил:

– Сайлес, а что такое макабрей?

Сайлес приподнял брови и склонил голову набок.

– Откуда ты знаешь это слово?

– Всё кладбище о нём говорит. Кажется, это то, что будет завтра ночью. Так что такое макабрей?

– Это танец. Данс‑макабр.

– Пляшем, пляшем макабрей. – вспомнил Никт. – А ты его танцевал? Какой он?

Опекун обратил к нему глаза, тёмные, как омуты.

– Не знаю. Мне многое известно, Никт, потому что я провёл немало ночей в этом мире. Однако я не знаю, что значит танцевать макабрей. Для этого нужно быть или живым, или мёртвым – а я ни то, ни другое.

Никт вздрогнул. Ему захотелось обнять опекуна, прошептать, что он его никогда не бросит, но обнять Сайлеса казалось не проще, чем поймать лунный луч, – не потому, что опекун бестелесный, а потому, что это было бы неправильно. Есть те, кого можно обнимать. – Сайлеса нельзя.

Опекун задумчиво осмотрел Никта в новой одежде.

– Сойдёт. Теперь по тебе не скажешь, что ты всю жизнь прожил на кладбище.

Никт гордо улыбнулся. Потом улыбка исчезла, и он посерьёзнел.

– А ты ведь будешь здесь всегда, Сайлес, правда? И я не уйду отсюда, если сам не захочу?

– Всему своё время. – сказал Сайлес и промолчал весь остаток ночи.

Назавтра Никт проснулся рано. Высоко в свинцовом небе ещё блестело серебряной монетой солнце. Зимой легко было проспать весь дневной свет, прожить три месяца как одну долгую ночь. Поэтому каждый раз перед сном Никт обещал себе, что встанет пораньше и выйдет на улицу.

В воздухе стоял странный аромат, резкий, цветочный. Никт пошёл на запах – к Египетской аллее, где в вечнозелёных джунглях плюща скрывались псевдоегипетские стены, иероглифы и статуи.

Здесь пахло сильнее всего. Никту даже показалось, что выпал снег: на зелёных листьях виднелись белые пятна. Он присмотрелся: каждое пятно состояло из мелких пятилепестковых цветков. Едва мальчик наклонил голову, чтобы их понюхать, как раздались чьи‑то шаги.

Никт скрылся в плюще и стал наблюдать. В Египетскую аллею вошли трое мужчин и одна женщина – все живые. У женщины на шее висела богатая узорная цепь.

– Эти кусты? – спросила она.

– Да, миссис Карауэй, – сказал один из её спутников, пухлый блондин. Он совсем запыхался. У всех мужчин в руках были большие корзины.

– Что ж, как скажете… – отозвалась женщина. – Но, честно говоря, я ничего не понимаю. – Она посмотрела на цветы. – Что мне теперь делать?

Самый низкорослый мужчина достал из своей корзины старые серебряные ножницы:

– Ножницы, госпожа мэр.

Та взяла ножницы и принялась состригать цветы и складывать в корзины. Мужчины ей помогали.

Через некоторое время женщина не выдержала:

– Это глупость!

– Это традиция. – возразил пухлый.

– Сущая глупость. – повторила миссис Карауэй, но продолжала стричь ножницами, пока не наполнилась первая корзина: – Ну, хватит?

– Нужно заполнить все четыре. – сказал низкий. – и раздать всем жителям Старого города.

– Откуда взялась эта традиция? – спросила миссис Карауэй. – Я спрашивала прежнего лорд‑мэра. Он сказал, что впервые о ней слышит… Вам не кажется, что за нами кто‑то наблюдает?

– Что? – переспросил третий, который до сих пор не сказал ни слова. – бородатый, в чалме, с двумя корзинами. – Думаете, привидения? Я в них не верю.

– Не привидения. Просто такое чувство, будто на нас смотрят.

Никт еле сдержался, чтобы не зарыться поглубже в плющ.

– Ничего удивительного, что ваш предшественник не знает об этой традиции. – сказал пухлый, чья корзина уже почти наполнилась. – Зимние цветы расцвели впервые за восемьдесят лет.

Не верящий в привидения бородач в чалме нервно озирался.

– Всему Старому городу полагается по цветку. – вставил низкорослый. – Каждому мужчине, женщине и ребёнку. – И медленно добавил, словно вспоминая выученное давным‑давно. – «Кто моложе, кто дряхлей, все танцуют макабрей».

Миссис Карауэй фыркнула:

– Ну и бессмыслица! – но продолжила своё занятие.

Сумерки спустились на кладбище рано, а к половине пятого совсем стемнело. Никт бродил по дорожкам и искал, с кем поговорить. Он заглянул на землю горшечника к Лизе Хемпсток, но ведьмочка не показалась. Даже гробница Оуэнсов опустела: его родители куда‑то пропали.

Мальчика охватила почти животная паника. Впервые за десять лет ему показалось, что его бросили. Он сбежал по холму к старой часовне и стал ждать Сайлеса.

Сайлес всё не появлялся.

«Наверное, я его не заметил». – утешал себя Никт. Он поднялся на самую верхушку холма и огляделся. В морозном небе сияли звёзды, ниже стелился узор городских огней – уличные фонари, пляшущие фары. Никт медленно спустился к главным воротам кладбища.

И вдруг зазвучала музыка.

За свою жизнь Никт слышал самую разную музыку: весёлые мелодии с фургонов мороженщиков, песни из радиоприёмников строителей, мотивчики Джейка Кларетти, которые тот наигрывал покойникам на старой пыльной скрипчонке. Но такое мальчик слышал впервые: музыка то стихала, то нарастала грандиозными волнами, как вступление к чему‑то значительному, прелюдия или увертюра.

Никт прошёл сквозь запертые ворота и спустился в старый город.

На углу стояла госпожа мэр. Никт увидел, как она прикалывает маленький белый цветок к лацкану прохожего бизнесмена.

– Я не занимаюсь частной благотворительностью! – сказал тот. – Мы делаем пожертвования централизованно.

– Это не сбор благотворительных средств. – ответила миссис Карауэй. – а местная традиция.

– А‑а! – воскликнул бизнесмен и гордо выпятил грудь с цветком.

Следующей оказалась молодая женщина с ребёнком в коляске.

– Это ещё зачем? – подозрительно спросила она, когда мэр двинулась к ней.

– Один вам, другой малышу. – Госпожа мэр прикрепила цветы: к пальто женщины – булавкой, к курточке ребёнка – скотчем.

– А зачем? – снова спросила женщина.

– Так принято в Старом городе. – туманно ответила мэр. – Вроде традиции.

Никт пошёл дальше. Все прохожие щеголяли белыми украшениями. Мужчины, которые ходили на кладбище вместе с мэром, раздавали белые цветы из корзин. Почти никто не отказывался.

А музыка всё играла, еле слышная, торжественная, непривычная. Никт склонил голову набок, пытаясь определить, откуда она идёт. Музыка была везде: в воздухе, в хлопающих на ветру флагах и навесах, в далёком рокоте автомобилей, в стуке каблуков по мостовой…

Никт ещё раз посмотрел на людей, которые направлялись с работы домой, и вдруг заметил, что все идут в такт.

У бородача в чалме в корзине почти закончились цветы. Никт подошёл к нему.

– Простите…

Мужчина вздрогнул.

– Нельзя так подкрадываться!

– Извините. – произнёс Никт. – Можно и мне цветок?

Тот с подозрением оглядел Никта.

– Ты местный?

– Ещё бы! – заверил его Никт.

Мужчина дал Никту белый цветок.

– Ой! – Никта что‑то кольнуло в основание большого пальца.

– Прикрепи к куртке. – сказал мужчина. – Осторожно, булавка!

На пальце выступила алая капля, и мальчик сунул его в рот.

Мужчина сам приколол цветок к его одежде.

– Что‑то я тебя раньше не видел.

– Да живу я здесь, живу. – отмахнулся Никт. – А цветы зачем?

– В Старом городе, пока он не разросся, была такая традиция. Когда на кладбище, что на холме, среди зимы расцветают цветы, их срезают и раздают всем: мужчинам и женщинам, молодым и старым, богатым и бедным.

Музыка стала громче: наверное, подумал Никт, потому что теперь у него был цветок. Мальчик различал глухой бой барабанов, отбивавших ритм, и замысловатую мелодию на высоких нотах, от которой так и хотелось плясать.

Никт ещё никогда не гулял по городу, не осматривал достопримечательностей. Он забыл, что ему нельзя покидать кладбище и что все могилы опустели. Сейчас он думал только о Старом городе. Он трусцой пробежал к городскому саду перед старой ратушей (из неё уже давно сделали музей и информационный центр для туристов, а мэрию перевезли в более внушительное, но самое обыкновенное здание в новом районе).

По городскому саду, который среди зимы напоминал скорее поросший травой пустырь с редкими кустами и статуями, бродили люди.

Никт зачарованно вслушивался. На площадь ручейком стекались люди – в одиночку, попарно, с семьями. Ещё никогда Никт не видел столько живых одновременно. Их были тут сотни, и все дышат, все живые, как он, все – с белыми цветками на груди.

Вот какие, оказывается, у живых обычаи, подумал Никт, но тут же понял, что ошибается. То, что сейчас происходило, было в новинку не только ему.

Уже знакомая молодая женщина с коляской стояла с ребёнком на руках и покачивала головой в такт музыке.

– Долго ещё будет музыка? – спросил её Никт, но она ничего не ответила, только улыбнулась и продолжала качать головой. Никту почему‑то показалось, что улыбка ей не так уж привычна. Он уже решил было, что незаметно для себя поблек или с ним не хотят разговаривать, как вдруг она сказала:

– Ах, чтоб тебя! Прям как Рождество! – Её голос прозвучал сонно и отстранённо. – Я даже вспомнила сестру моей бабки, тётю Клару. Когда бабушка умерла, мы ходили в сочельник к её сестре. Она играла на старом пианино, иногда пела, а мы лопали шоколадки с орехами. Не помню, что за песни она пела, но эта музыка – как те песни.

Ребёнок прикорнул у матери на плече, но не спал, а чуть поводил ручками в такт музыке.

А потом музыка замолчала, и на площади перед городским садом воцарилась тишина, приглушённая, словно под снегопадом. Ночь поглотила все шумы и шорохи; люди на площади не топали ногами, не шаркали и почти не дышали.

Совсем близко часы пробили полночь. И явились они.

Они сошли с холма медленно и торжественно, по пятеро в ряд. Никт знал их всех – или почти всех. Впереди он заметил матушку Хоррор, Иосию Уордингтона, старого графа, раненного в крестовом походе, доктора Трефузиса… Горожане заахали, кто‑то крикнул плачущим голосом:

– О боже, это же Страшный суд!

Однако большинство смотрело на происходящее совершенно невозмутимо, словно всё это было во сне.

Шеренги мертвецов достигли площади.

Иосия Уордингтон поднялся по ступеням и встал рядом с госпожой мэром Потом протянул руку и сказал громко, на всю площадь:

– Вашу руку, мэм, смелей! Потанцуем макабрей.

Миссис Карауэй заколебалась, глянула на мужчину, стоящего рядом (в халате, пижаме и шлёпанцах, с белым цветком на отвороте халата). Мужчина улыбнулся и кивнул миссис Карауэй.

– Конечно! – ответила миссис Карауэй.

Едва её пальцы коснулись Иосии Уордингтона, музыка заиграла снова. Если раньше Никт слышал прелюдию, то теперь началось самое главное. Именно ради этой музыки все они здесь собрались.

Повинуясь мелодии, которая будто пощипывала их и подталкивала, живые и мёртвые взялись за руки и заплясали.

Матушка Хоррор встала в пару с человеком в чалме, а давешний бизнесмен – с Луизой Бартлби. Миссис Оуэнс улыбнулась Никту и увлекла за собой старого продавца газет. Мистер Оуэнс нагнулся к маленькой девочке, и та взяла его руку с такой радостью, словно всю жизнь мечтала об этом танце. А потом Никт перестал смотреть на других, потому что его тоже повели танцевать.

Лиза Хемпсток широко улыбалась, выводя фигуры танца.

– Как чудесно! – воскликнула она, а потом пропела: – Друг за другом, всё быстрей, пляшем, пляшем макабрей.

От этой музыки тело и душа Никта переполнились бешеным ликованием, а ноги задвигались сами, словно всегда знали каждое па.

Когда танец с Лизой Хемпсток закончился, к Никту подошёл Фортинбрас Бартлби, и они проплясали мимо верениц танцоров, которые расходились и уступали им дорогу.

Живые танцевали с мёртвыми; Никт даже заметил Эбинизера Болджера с мисс Борроуз, его бывшей учительницей. А потом пары соединились в длинную цепь и заскакали в унисон, выбрасывая ногу в сторону («Ла‑ла‑ла‑бум! Ла‑ла‑ла‑бум!») – общий танец, который был древним уже тысячу лет назад.

Никт снова оказался рядом с Лизой Хемпсток.

– Откуда идёт музыка?

Она пожала плечами.

– Кто это всё устроил?

– Так всегда само получается, – ответила она. – Живые, может, и не помнят, но мы всегда… – Она осеклась и радостно вскрикнула: – Смотри!

Никт никогда не видел живых лошадей, только в книжках с картинками, но белый конь, который приближался к ним, цокая копытами, совсем не походил на то, какими он их себе представлял. Этот оказался гораздо крупнее, и морда у него была вытянутая и серьёзная. На коне без седла восседала всадница в длинном сером платье, мерцавшем под декабрьской луной, как покрытая росой паутина.

Всадница остановила коня посреди площади и легко соскользнула на землю. Какое‑то время она молча стояла и смотрела на собравшихся. А потом присела в реверансе.

Все как один поклонились или сделали ответный реверанс, и танец начался снова.

– Госпожа, что всех добрей, возглавляет макабрей. – пропела Лиза Хемпсток и закружилась в танце, уходя всё дальше от Никта. Они прыгали в такт музыке, кружились и выбрасывали ноги в стороны. Всадница кружилась и плясала вместе со всеми. Даже белый конь мотал головой и переступал с ноги на ногу.

Музыка ускорилась, и танцоры тоже. Никт с трудом переводил дух, но не хотел, чтобы кончался танец: макабрей, танец живых с мёртвыми, танец со Смертью. Никт улыбался, и улыбались все вокруг.

Иногда, кружась по саду, он замечал среди танцующих даму в сером платье.

Все, все танцуют! Едва подумав так, Никт понял, что ошибается. Из тени старой ратуши на них смотрела неподвижная чёрная фигура.

Была ли на лице Сайлеса тоска, печаль или что‑то другое?.. Лицо опекуна казалось совершенно непроницаемым.

Никт крикнул:

– Сайлес!

Он надеялся, что опекун подойдёт к ним, присоединится к танцу, порадуется вместе со всеми. Однако, услышав своё имя, Сайлес отступил глубже в тень и скрылся из виду.

– Последний танец! – крикнул кто‑то, и музыка стала медленной и торжественной.

Живые и мёртвые встали в пары. Никт протянул руку и обнаружил, что касается дамы в паутинном платье и смотрит в её серые глаза.

Она улыбнулась.

– Здравствуй, Никт!

– Здравствуйте. – сказал он и начал танцевать. – Я не знаю, как вас зовут.

– Имена не так уж важны.

– Мне ужасно нравится ваш конь. Такой огромный! Я и не знал, что кони бывают такие большие.

– В нем хватит кротости, чтобы унести на своей широкой спине самых могучих из людей, и хватит силы для самых крошечных.

– А можно мне на нём прокатиться? – спросил Никт.

– Когда‑нибудь прокатишься, – сказала она, и её паутинный подол блеснул. – Однажды. Рано или поздно на него садятся все.

– Обещаете?

– Обещаю.

На этом танец закончился. Никт поклонился партнёрше и вдруг почувствовал страшную усталость, будто плясал много часов подряд. Все мышцы болели, дышалось с трудом.

Где‑то пробили часы. Никт посчитал удары: двенадцать. Они протанцевали двенадцать часов, сутки… или нисколько?

Никт огляделся. Мёртвые куда‑то делись, да и Всадницы на белом коне тоже не было видно. Остались лишь живые, и те уже расходились по домам – сонно, неуклюже, словно не вполне очнувшись от глубокого сна.

Городскую площадь, как после свадьбы, усеяли крошечные белые цветочки.

Никт проснулся в гробнице Оуэнсов с радостным чувством. Ему не терпелось поделиться всем, что он увидел и узнал!

Когда встала миссис Оуэнс, Никт заявил:

– Прошлой ночью было здорово!

– Да неужели?!

– Мы танцевали. Все. В Старом городе!

– Вот‑те раз! – возмутилась миссис Оуэнс. – Танцевали, надо же! А ты ведь знаешь, что тебе запрещено выходить в город!

Никт знал, что когда мать в таком настроении, с ней лучше не спорить, и молча проскользнул сквозь стену гробницы навстречу сумеркам.

Он поднялся к чёрному обелиску и надгробному камню Иосии Уордингтона. С этого возвышения было удобно смотреть на Старый город и огни домов.

Рядом возник Иосия Уордингтон.

– Вы открыли танец. С мэром. Вы с ней танцевали! – сказал Никт.

Иосия Уордингтон посмотрел на него, но промолчал.

– Я видел!

– Мальчик, мёртвые и живые не встречаются. Мы не связаны с их миром, они – с нашим. Если мы и танцевали вместе данс‑макабр, танец смерти, не стоит об этом рассказывать, тем более живым.

– Но я такой же, как вы.

– Пока нет, мальчик. Тебе ещё жить и жить.

Наконец Никту стало ясно, почему он оказался на площади среди живых, а не спустился с друзьями с холма.

– Кажется, я понял…

Он сбежал по холму со всех ног, как обычный десятилетний мальчик, который очень спешит, споткнулся о могилу Дигби Пула (1785–1860, «Я дома – ты в гостях») и чудом не упал. Только бы Сайлес его дождался! Мальчик добрался до часовни и сел на скамью.

Рядом что‑то шелохнулось, хотя он не услышал ни звука.

Опекун сказал:

– Добрый вечер, Никт.

– Ты был там вчера! Только не говори, что не был и ничего не знаешь, я тебя видел.

– Да, был. – ответил Сайлес.

– Я танцевал с ней. С Всадницей на белом коне.

– Неужели?!

– Ты видел! Ты на нас смотрел! На живых и мёртвых! Мы танцевали! Почему никто не хочет об этом говорить?

– Потому что у людей бывают тайны. Потому что не обо всём можно говорить. Потому что люди многое забывают.

– А тебе, значит, можно? Мы же говорим!

– Я не танцевал.

– Но смотрел.

– И не понимал, что вижу.

– Я танцевал с Всадницей, Сайлес! – воскликнул Никт.

И вдруг ему показалось, что опекун очень‑очень огорчился. Мальчик испугался, словно ненароком разбудил спящую пантеру.

– Разговор окончен. – только и сказал Сайлес.

Никт мог поспорить – в голове у него возникла сотня возражений и вопросов, хоть он и знал, что произносить их неразумно, – но его внимание привлекло нечто: тихий шелест, нежный и лёгкий, как пёрышко, холодное прикосновение к лицу.

Он начисто забыл про танец; страх сменился восторгом.

– Сайлес, смотри! Снег идёт! – Никт видел снег третий раз в жизни. Радость переполнила его, не оставив места другим мыслям и чувствам. – Самый настоящий снег!

Дата добавления: 2014-01-04