Значение философского знания[7]

Почему международникам необходима философия? Известно, что она не имеет собственной эмпирии, собственной экспериментальной практики?

1. Что означает философствовать?

«Я знаю,что я ничего не знаю» (Сократ). Что это значит? Знать, что ты не знаешь, объясняет современный философ Мераб Мамардашвили. «Это не просто – я ничего не знаю. Знать, что ты не знаешь, – это и есть философия. Потому что философия, прежде всего, говорит о вещах, которые есть и в которых мы, несомненно, участвуем, но которых мы не знали и не знаем. Например, та же совесть. Я говорил о ней на языке философии и сказал: не знаю, что это такое. Я ведь так и сказал! Правда, я еще и вас к этому приобщил. В смысле – за вас решил, что вы тоже – не знаете. Может быть, я поступил неправильно. Может быть, вы знаете, что такое совесть? Но как философ, как профессионал я могу сказать: нет, я не знаю, что такое совесть. Но я говорю об этом и утверждаю, что это и есть предмет философского говорения. Вся философия состоит из таких вещей. Каких? Знаю, что я ничего не знаю? Но я знаю! То есть я показываю, что вот этого мы не знаем. Вся дорога, по которой я прохожу, чтобы показать, что мы не знаем. что такое совесть, и есть философия»[8].

Слово «философ» впервые встречается у древнегреческого мыслителя Гераклита (конец VI – начало V в. до н. э.). Для него философ – «исследователь природы вещей». Позже появилось и другое собирательное слово – «философия». В буквальном переводе оно имело точный смысл – «любовь к мудрости». В этом значении данное слово впервые употреблялось в школе древнегреческого философа Сократа (470/469 – 399 гг. до н. э.). В буквальном смысле «философия – это мудрость жизни». А что такое мудрость? Быть умным?

Как видим, понятие «философия» известно с древних времен. Однако, если мы обратимся к истории вопроса, что, собственно, есть философия, то получим самые противоречивые ответы. «Философия – это сознание вслух», считает М. Мамардашвили. А В. Виндельбанд убежден в невозможности «подвести всю эту неопределенную массу явлений под единое понятие»[9].

Неудивительно, что в понятие «философия» вкладывается разный смысл. В чем же трудность истолкования слова? Почему едва ли не каждый крупный мыслитель среди своих сочинений непременно имеет работу, специально посвященную тому, как он понимает философию[10]? Идут бесконечные споры о том, что является философией, а что ею не является.

Почему нельзя прийти к единому мнению, спрашивает П.С. Гуревич, несмотря на то что философия существует на протяжении тысячелетий?

Философская традиция существует, по мнению М.Я. Гефтера, как традиция раздумья, рефлексии, спора о природе человека. Способность человека осознавать окружающий мир, постоянно совершенствовать способы его познания и анализа, возможно, является одним из основных признаков, отличающих человека от других видов живой материи.

П.С. Гуревич утверждает: «Философствовать – это означает прежде всего размышлять о природе вещей, добывать глубочайшее знание, пробиваться к высшей мудрости. Существует множество определений человека. Он и «разумное животное», и «создатель символов», и «политическое животное». Можно, пожалуй, указать еще на одну черту, без которой человек не был бы сам собой. Он, как бы ни старался, не может не философствовать. Такова его антропологическая, то есть человеческая, природа, если угодно, странность. Он пытается осмыслить вопросы, которые как будто не имеют значения для него лично. Откуда взялся мир? Куда движется история? Чем вызваны проблески сознания в человеке?

Каково предназначение человека?

Философия – одна из неотъемлемых форм культурного бытия человека. В любую эпоху, на разных материках рождались мудрецы, которые задумывались над тайнами мира. Не было эпохи, когда философия исчезала бы. Она, по-видимому, никогда и не прекратит своего существования, покуда жив человек. Это глубинная, неискоренимая потребность человека. Он будет вечно стремиться к постижению секретов природы, человеческого духа, божественных тайн[11].

М. Мамардашвили обращает внимание на философскую этику обращение с незнанием: «...философия есть учение о таких вещах, которые нас ведут по жизни над бездной незнания. И таких вещей, которые нас выручают, в человеческой жизни довольно много. Например, в философии есть нечто, что называется формой; одно из первых философских понятий – понятие формы, или идеи, мы встречаем у Платона. Что такое форма? Что значит следовать форме? Это значит избегать последствий своего незнания». М. Мамардашвили считает, что философ должен избегать ситуации, когда из добытого им знания, хорошего или плохого, будет создан «прецедент убиения». Поэтому, призывает философ, «давайте, будем придерживаться формы, и тогда, может быть, будет хоть какое-то благо или не будет большого зла. Это правило гигиены. Философия есть гигиеническое, профессиональное занятие незнанием»[12].

Философия и мифология. Смысл философии составляет диалог человека с самим собой и в этом одно из принципиальных отличий философии от мифологии. Философия появилась позже мифологии и можно сказать на фоне предшествующих тысячелетий мифологической традиции или мифологической истории.

Отличие философии состоит прежде всего в том, утверждает М. Мамардашвили, что она является «неким самостоятельным автономным актом мышления, в котором мы не чувствуем какой-либо ритуальной или священной окраски, не можем свести ее к мифу и ритуалу, а относим к автономной теоретической мысли, называя эту мысль философией или мудростью, с феноменом которой всегда связано имя. А когда говорим о знаниях. которые заложены в мифе, то имен не называем, полагая, что это какие-то организованные способы поведения и знания человека – не практические, а скорее духовные. Мы ведь не говорим, кто их выдумал, кто помыслил: миф – это упакованная в образах и метафорах и мифических существах многотысячелетняя коллективная и безымянная традиция»[13].

Следовательно, продолжает Мамардашвили, «уже на уровне интуиции мы узнаем акт философствования как акт некой автономной, не ритуальной, мысли, и одновременно знаем имя. Второй шаг – имя. Кто?! И оказывается, – датируется». Философия в отличие от мифа уже датируется, она индивидуальна и датируема». «Но пока, повторяю, мы ничего не знаем о характере самой мысли. Мы знаем лишь, что слово «мудрость» в случае философствования – феномен самостоятельной мудрости, имеющей имя, которая не вырастает из традиции, хотя сама в свою очередь тоже способна породить традицию. Однажды возникнув, философия порождает свою традицию, и может даже оформляться в виде каких-то форм социального существования философа, так называемых школ. Скажем, был Сократ и его ученики, был Платон и появилась платоновская Академия, в случае Аристотеля – Лицей и т.д. Передача знания совершается при этом от учителя к ученику, от ученика к другим ученикам и т.д. Или, например, Будда. Вы знаете, что и сегодня существует буддистская община. Значит, возникают социальные формы, внутри которых в виде традиции существует уже не миф, не ритуал, а философия. То есть определенный тип размышления, определенный тип текста, передаваемого другим, комментируемого другими и составляющего их занятие и призвание.

Но пока перед нами, поскольку мы не знаем, что такое философия, просто тексты, которые что-то утверждают о мире»[14].

Проследим за мыслью Мамардашвили в его обосновании отличия философского от мифологического. «Зацепимся, чтобы разобраться в том, что произошло, и как появилась философская мысль, за слово «понимание»... Что это значит, что философия начинается с акта понимания мира? Означает ли это, что предшествующие образования сознания и культуры, называемые мифом, не есть способ понимания мира? Или, переворачивая вопрос, зададим его в несколько, может быть, странной форме: каким должен предстать перед нами мир, чтобы о нем надо было философствовать? Очевидно, когда мы говорим о философии или теории, или мысли, то говорим о чем-то, что является проблемой. Ведь это проблема: каков мир? Уточню свой вопрос, каким должен быть мир, чтобы о нем надо было философствовать? Пока, я думаю, непонятно, что я сказал. А я хочу сказать следующее – сама идея о том, что может быть проблема мира – или сам мир может стать проблемой, есть исторический акт, историческое событие в том смысле слова, что это не само собой разумеется».

Мамардашвили подчеркивает, что само появление «проблемы», то есть выступление чего-то в непонятном виде уже есть историческое событие, которое отличает историческую ситуацию от той, в которой доминировал миф. Значит, философия и наука, как это ни странно, есть спосо6 внесения в мир непонятного. «Мир мифа и ритуала есть такой мир. в котором нет непонятного, нет проблем»[15].

До философии мир понятен, потому что в мифе работают совершенно другие структуры сознания, на основе которых в мире воображаются существующими такие предметы, которые одновременно и указывают на его осмысленность.

В мифе мир освоен.

Миф есть рассказ, в который умещаются человеком любые конкретные события; тогда они понятны и не представляют собой проблемы.

Миф есть организация такого мира, в котором, что бы ни случилось, как раз все понятно и имело смысл. «... Миф, например, есть способ внесения и удержания во времени порядка того, что без мифа было бы хаосом. То есть миф есть способ организации и конструирования человеческих сил или самого человека, а не представление о мире – правильное или неправильное. Это мы сейчас так его воспринимаем, потому что живем в рамках субъектно-объектного различения мира, в результате чего он предстает перед нами как предмет, который мы должны познавать. А на самом деле незнание нами чего-то в мире есть исторический факт, а не естественный, само собой разумеющийся. Миф не представление, а восполнение и созидание человеком себя в бытии, в котором для него нет природных оснований. И поэтому на месте отсутствующих оснований и появляются определенные «машины» культуры, называемые мифом. Ритуал есть способ введения человека в состояние, которое не длится природным образом»[16].

Мифологическое существо способно на то, на что не способен человек. Следовательно, мифологические существа живут в каком-то особом пространстве. Они соединяют в себе то, что в человеке не может быть соединено. Например, жизнь и смерть. Для человека, когда есть жизнь, нет смерти, а когда наступает смерть, нет жизни. А в мифических существах это связано. Они или бессмертны, или, умирая, воскресают, перевоплощаясь в другие существа.

Далее Мамардашвили развивает мысль о важной роли, которую играют мифы в жизни человека. «Почему-то посредством их человек придает какой-то смысл своей жизни». Но к этой теме мы вернемся позже, когда будем говорить о социальной мифологии и политическом мифотворчестве.

Философия и наука. Существует множество видов знания и одним из важнейших из них – научное знание.

Антропологическая катастрофа. В памяти людей моего поколениянакрепко запечатлелась «железная поступь» марксистских законов, в которых содержался научно выверенный ответ абсолютно на все вопросы социального движения в прошлом, настоящем и будущем. Шаг вправо или влево от выхолощенной охранительной партийной идеологией линии жестоко карался. Философ С.С. Неретина вспоминает печальную судьбу гефтеровского семинара 60-х гг. по методологии истории, который посягнул на святую святых сталинской идеологии – на сталинскую концепцию истории. «Сложившаяся к концу 30-х гг. и благополучно просуществовавшая до конца 50-х годов государственно-патриотическая концепция истории, опиравшаяся на теорию формаций и исторический материализм, была пропитана квазимарксистской идеологией, позволявшей искажать и изымать из обращения источники, подгонять факты под схемы, якобы заданные объективным процессом поступательного развития истории. Философия истории была прочно забыта».

В период хрущевской оттепели в начале 60-х гг., когда произошло ослабление идеологической узды, группа интеллектуалов М.Я. Гефтер, А.И. Некрич, А.Я. Гуревич, В.С. Библер, Н.П. Комолова, К.Ф. Мизиано, Б.Ф. Поршнев и др. поставили в центр научных дискуссий проблему методологии истории.

После выступления М.Я. Гефтера в Президиуме АН СССР, где речь шла о перспективах разработки методологии истории, докладчик получил две записки примерно одинакового содержания от двух академиков И. Минца и Ф. Константинова с дружеским предостережением не поднимать вопрос об особой науке – методологии истории. Методология истории и исторический материализм, то есть материалистическое понимание истории, говорилось в них, это и есть одна наука.

Вторжение охранительной идеологии в теорию является хотя и достаточно распространенной в ХХ в., но все же крайней формой влияния на науку. В противном случае окаменелая научная теория имеет реальные шансы утратить статус научности и выродиться в один из вариантов неанализируемой фетишистской или мистической конструкции.

Нечто подобное произошло с ленинской теорией, сформировавшейся на теоретической базе европейской рационалистической мысли рубежа ХIХ-ХХ вв.

У Федора Бурлацкого, работавшего в 50-60 гг. в ЦК КПСС, имеются примечательные воспоминания о «кухне» подготовки партийных теоретических документов. На одном из пленумов ЦК КПСС Н.С. Хрущев поручил секретарю М.А. Суслову выступить с речью по поводу культа личности Сталина. Всю ночь референты готовили речь. Наутро Суслов, знакомясь с заготовкой речи, заметил, что в одном месте было бы «надо цитаткой подкрепить из Владимира Ильича». «И шустро так побежал куда-то в угол кабинета, – вспоминает Ф. Бурлацкий, – вытащил ящичек, которые обычно в библиотеках стоят, поставил его на стол и стал длинными, худыми пальцами быстро-быстро перебирать карточки с цитатками. Одну вытащит, посмотрит, – нет, не та, другую начнет читать про себя – опять не та. Потом вытащил и так удовлетворенно: «Вот эта годится»»[17].

В научном смысле методология – это теоретические принципы, логические формы, структуры и техника исследований, способствующие познанию сущности предмета и интерпретации фактических данных. Развивая этот вывод, С.С. Неретина справедливо замечает, что применительно к истории следует говорить об особой форме мышления. Для охранительной идеологии подрывной ересью являлся сам факт свободного мышления, рефлексии, диалога, анализа, сомнений. Из личного опыта вспоминаю, как в начальный период «перестройки» коллега, историк КПСС с возмущением восклицал: «До чего докатились, уже подвергают сомнениям партийные документы!»

В советский период любая дискуссия была заранее обречена. Есть неписаный закон цикличного развития любой научной теории: достигнув предела своего развития, начинает пересматривать свои казавшиеся незыблемыми основания. Пресечь этот мыслительный процесс можно лишь одним радикальным способом – превратить теорию в «священную корову», в неанализируемую мифологему.

Последствия мыслительной атрофии, замкнутости культуры, пресечения свободомыслия сопоставимы разве что с физическим проявлением человеческого геноцида. М. Мамардашвили в резкой форме охарактеризовал последствия советского периода как полную деградацию личности, «антропологическую катастрофу», что проявляется в неспособности человека соприкасаться с реальностью. Это явление – порождение идеологизированной структуры, вытесняющей открытое сознание.

Суть проблемы он сводил к “расщеплению, разрыву жесткой спайки государства и общества”, к состоянию “до гражданственности в нашем сознании”. В чем это проявляется? В ирреальном соприкосновении с действительностью. Еще Набоков наблюдал в гоголевском герое из «Мертвых душ», «...ну какой же Чичиков плут? Предмет плутовства его ирреален». Сравните Чичикова с европейским героем Гобсеком, Шейлоком или другими. Ничего не получится: предмет устремлений Чичикова ирреален. Гоголь одним из первых русских писателей осознал эту ирреальность массового сознания и описал ее, развив специальную технику литературного описания этих потусторонностей.

Советский период многократно умножил это ирреальное состояние русской души. Мамардашвили приводит примеры. Возьмите учебник по марксистской философии: им нельзя профессионально оперировать, он весь состоит из потусторонностей. К этому можно добавить фрагмент из учебного пособия, написанного военными философами 70-х гг., в котором совершенно серьезно утверждается, что в случае ядерного конфликта с США победа окажется на стороне СССР благодаря прогрессивности социально-политического строя[18].

Перейдем к другой теме нашего разговора – к проблеме мировоззрения. И начнем ее с обращения к особенностям знакового, семиотического уровня восприятия внешнего мира и специфики его языка.

Психолог Г.А. Глотова, сравнивая человека с животными, выделяет его важнейшее отличие в том, что генетическая программа обеспечивает рождение индивидов с универсальным неспециализированным мозгом, функциональная система которого формируется условиями социального бытия. Собственная жизнедеятельность задана изначально человеческому индивиду, как задача произвести, сотворить себя. Как одно из важнейших условий формирования индивидуального склада зрелой личности Л.С. Выготский считал самосовершенствование двух систем высших психических функций – мировоззрения и самосознания.

Человек, находящийся в рамках идеологизированной структуры, заранее знает, каким он должен быть. Мамардашвили выделил три основных постулата того космоса, в котором мы жили: первый – то, что, должно быть, наступит быстро и навсегда; второй – неважно, что есть на самом деле, важно, что должно быть; третий – человек, который противостоит тому, что должно быть, является нарушителем закона этого космоса и поэтому подлежит изъятию. В идеологизированной структуре человек превращается в инструмент для реализации того, что считается должным.

Феномен идеологизированного, репрессированного сознания является не столь простым для оценки и анализа, как это нам казалось в начальный период перестройки. В.Т. Нанивская в статье «Анатомия репрессивного сознания»[19] утверждает, что «неплодотворно и даже опасно пытаться строить общество на основе (пусть красивых и заманчивых) утопических умственных построений». Самое страшное, по ее утверждению, что произошло за советский период, – это деформация человека, проявляющаяся на самых разных уровнях. Социальная «история, как и природа, должна развиваться естественно, любое насильственное вмешательство в ее процессы чревато непредсказуемыми результатами».

Соглашаясь с констатацией автором статьи жестоких последствий деформации личности в советский период, можно лишь помечтать вместе с философом относительно возможности противопоставления ей стерильной социальной среды без идеологий и идеологизации, без использования средств массированного давления на индивидуальное и массовое сознание.

На выбор семиотической системы общения индивида с социальной средой влияют многие факторы, в том числе особенности этноса, этнопсихология, культурно-исторические традиции, географическое положение и другие.

Тоталитарный язык и репрессивное сознание. В советский период сложился своеобразный «тоталитарный» язык, несущий самостоятельную идеологическую функцию. Манипулирование языком стало важнейшим инструментом воздействия на общественное сознание. Именно благодаря языку идеология внедряется в общественное сознание и функционирует.

Между языком и культурой есть прямая связь. Как писал Леви-Стросс: «Язык является условием культуры, поскольку последняя обладает сходной с языком архитектоникой»[20].

Влияние коммунистической идеологии осуществлялось через языковую политику, которая проявлялась в сознательном воздействии на язык, его функционирование и развитие. Язык рассматривался как «фиксатор» идеалов классовой борьбы, социалистической революции, диктатуры пролетариата.

М. Мамардашвили, выступая в 1988 г. на Высших курсах сценаристов и режиссеров, констатировал в присущей ему резкой форме: «У нас разрушен язык. То есть формально, например, русский или грузинский язык – есть. Но он весь, как я говорил в самом начале, в раковых опухолях, которые не поддаются развитию. Существующий язык, состоящий из сцеплений десятков слов, из неподвижных блоков, подобно бичу божьему, останавливает любое движение мысли, возможной мысли. И он же является носителем закона инаконемыслия. Мы не мыслим не потому, что запрещено, а потому, что разрушены внутренние источники мысли, источники гармонии, и тем самым разрушено поле языка. Язык таков, что он вокруг и внутри себя блокирует возможность всякой кристаллизации мысли»[21]

Профессор нашего университета Н.А. Купина выбрала в качестве объекта исследования официальный в советский период «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова. По ее мнению словарь обнаруживает прямое давление идеологии на лексико-семантическую систему, маркирование лексики и размещение последней на аксиологической шкале.

Например, семантические оппозиции являются выражением идеологического примитивизма: левый – правый, красный – белый, революционный – контрреволюционный, коллективизм – индивидуализм. Слова правый, буржуазный не только близки по значению, но и заключают в себе негативный смысл – враждебный, контрреволюционный, белый и т.д. Слово выявить трактуется, как разоблачить, показать в истинном смысле. Идеологизирована семантика слов интеллигенция, интеллигент: Интеллигент как человек, социальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями (презр.). Слово Интеллигенция оказалось в одном ряду с одной семантической трактовкой – нов. разг., презрит. Интеллигентщина. Слово Ревизионизм в значении «буржуазное извращение, фальсификация марксизма» и т. д.[22].

М. Мамардашвили, обращая внимание на тесную связь состояния языка и мыслительного механизма, упоминает появившихся в России «странных людей», заговоривших языком «управдома». Они выведены писателями Зощенко, Заболоцким, Платоновым в качестве литературных героев.

Попробуем подкрепить этот вывод выдержками из «Котлована» А. Платонова:

– Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла.

– Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе получить эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть.

–...Пора уж целыми эшелонами население в социализм отправлять, а ты все узкими масштабами стараешься.

Именно этот язык «управдома», состоящий весь из потусторонностей, которые не поддаются никакому воздействию мыслью, стал рабочим языком партийной литературы. Для большинства рядовых марксистов единственным классиком, которого читали, был Сталин. Его труды были понятны массовому читателю, Сталин оказался адекватным его сознанию. Попробуйте подвергнуть научному анализу краеугольный аксиоматический вывод Сталина: «Что же такое в конце концов ленинизм? Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции».

Тотальный контроль, установленный советским режимом над массовым и индивидуальным сознанием, значительно превосходил самые страшные антиутопии Дж. Оруэлла. «Великий перелом» 1927-1929 гг. привел к огосударствлению промышленности, сельского хозяйства и стал поворотным в осуществлении «культурной революции». На практике чистка в научных и культурных учреждениях началась раньше, но в конце 20-х и в 30-х гг. она приобрела особенно жесткий и систематический характер. Идеологический контроль устанавливался над всеми сферами духовной жизни общества.

Тем не менее, важно подчеркнуть, что технология становления новой советской культуры и новой советской духовности была значительно сложнее, чем элементарное низведение к действиям репрессивных механизмов. Выделим некоторые доминанты новой советской культуры.

Во - первых, в новой советской духовности проявились ментальные черты эпохи. Спроектированное на основе социально-утопических идей государство культивировало устремленные в будущее утопические идеалы во всех сферах духовной жизни общества. По своей структуре они соответствовали традициям русского национального характера. Все это можно было отметить и ранее в русском самосознании: в народных религиозно-утопических легендах, в философско-исторических идеях.

Отмечая эту родословную, я бы воздержался от прямолинейного приравнивания общинного к тоталитарному. Впрочем, и наоборот, не стал бы соглашаться с точкой зрения И. Есаулова, который полностью разводит эти понятия. «Советская литература внешне как бы подхватывает оба пучка соборного сознания русской культуры, так, изображаемое знаменитое равенство (»простые советские люди») и вместе с тем не менее знаменитый «новый образ положительного героя – борца, строителя, вожака» – это ли не рассмотренное выше единство перед Богом и своего рода отзвук былого христоцентризма?»

Даже, если мы на мгновение поверим, считает И. Есаулов, что советская культура есть продолжение русской культуры, то нам все равно в ней будет недоставать «только одного атрибута человеческой личности», «значимое отсутствие бессмертной души – едва ли не главная особенность героя социалистического реализма»[23]. Однако, и сам И. Есаулов замечает в своей статье, что в русской литературе имеется не только образ Христа, но и Антихриста.

Во - вторых, низвержение с духовного Олимпа православия было замещено установлением культа новой веры. Н. Бердяев определил коммунизм как «исповедание определенной веры, веры противоположной христианской»[24]. Однако, следует иметь в виду, что антихристианство не было привнесено чужеродной культурой. Как антиномия «день и ночь» оно сформировалось в недрах той же самой культуры. До октябрьской революции в 1905 г. в заметках «О мещанстве» М. Горький утверждал, что Толстой и Достоевский, «два величайших гения... однажды... оказали плохую услугу своей темной, несчастной стране... Проповедью терпения, прощения, оправдания...», то есть утверждением христианских ценностей.

Рубеж ХIХ-ХХ вв. проходил в России в напряженном ожидании грядущего прихода Христа или Антихриста. Было бы упрощением представлять коммунистов в качестве апологетов Антихриста. Культурный процесс был значительно сложнее. Образ Антихриста усматривался в русском философе К. Леонтьеве и в писателях Ф. Достоевском и Н. Гоголе. Василий Розанов первоначально обвинял Гоголя в том, что он своими произведениями расшатал традиционные нравственные устои российского общества: «Гоголь отвинтил какой-то винт внутри русского корабля, после чего корабль стал весь разваливаться. Он «открыл кингстоны», после чего началось неудержимое, медленное, год от году, потопление России. После Гоголя Крымская война уже не могла быть выиграна».

Под впечатлением жестокой и безрассудной гражданской войны В. Розанов снял обвинения в адрес великого писателя, очевидно, отдавая ему должное в художественном видении и проницательности. В этой связи хотелось бы отметить одно едкое замечание Мамардашвили: «Из героя гоголевской «Шинели» вышла не только русская литература (как литература), но и русские революционеры, высокие (лирические, романтические и т.д.), состояния потусторонне странных и неописуемых людей, все они из одной туманности, из одного туманного ядра, Просто разные комбинации возможностей»[25].

В третьих, в послеоктябрьский период объективно изменился социальный состав научной и творческой интеллигенции. В докладе А.А. Воронского на совещании в ЦК РКП(б) от 9 мая 1924 г. по вопросу «О политике партии в художественной литературе» отмечалось, что «как только у нас пошли новые молодые писатели, – у нас совершенно ясно и отчетливо обрисовался крестьянский, мужицкий уклон». А.А. Воронский обращал внимание на то, что за дискуссией о буржуазной или пролетарской литературе часто скрывалось два разных подхода к значению искусства: «жизнестроение и жизнепознание».

Задолго до того, как коммунистическая партия установила идеологический контроль над творческим процессом, вышли из народа «могильщики» «буржуазной эстетики, искусства и культуры» и строители «нового, социалистического искусства и культуры». Один из них Ил. Вардин, оппонент А. Воронского на вышеупомянутом совещании, ставил в вину последнему, что «для него не существует классовой войны, для него не существует революции, он рассуждает вообще (выделено мной – В.М.), он преподносит такую новость, что искусство не подлежит никакому регулированию и политическому воздействию». «...К литературным проблемам нам нужно подходить с точки зрения воздействия на массы, и никакие другие точки зрения для нас решающего значения иметь не могут... Преступно щадить хотя бы малейшие уклоны»,– безапелляционно заявлял И. Вардин[26]. Он предлагал опереться на единственную писательскую организацию, проводящую линию партии, – Всесоюзную ассоциацию пролетарских писателей.

Под предлогом популяризации философских идей в массах осуществлялась вульгаризация марксистской философии и ее превращение в идеологический катехизис. Примером тому являются изданные в 1924 г. труды Сталина «Об основах ленинизма» и в 1926 г. «К вопросам ленинизма». Любое нестандартное философское размышление воспринималось как отклонение от генеральной линии партии. Тезис о «партийности философии как критерии ее научности» предельно точно выражал способ взаимодействия советской философии с породившей ее системой. Партийность всегда и всюду сохраняла свою программирующую функцию, наделяя онтологической значимостью и обязательный для советской философии свод канонических текстов, служивших базисной моделью правильного знания, и традицию интерпретации этих текстов, и ритуалы презентации текстов различных уровней, и наконец, саму философскую работу как форму совершенствования метаязыка «самой передовой системы» и как бдительную охрану этого языка и нормативных текстов от попыток их извращения: неустанное вычеркивание «неправильных» текстов, традиций и ритуалов из памяти культуры, отторжение их в сферу маргинального, окраинного, внесистемного.

То же относится к методологии, к теории познания, к диалектике, к структуре категорий советской философии. Произошло это отнюдь не из-за успехов философских дисциплин, но в связи с неоспоримой силой «передового учения». Вся дисциплинарная структура философского знания – диамат, истмат, научный коммунизм – строилась как аутентичный процесс развертывания высшей истины «передового учения».

Советский философский аппарат исполнял работу не по изменению мира, но по изменению значений мира. Изменять мир философия начинала лишь тогда, когда философский аппарат присоединялся к машинам репрессий, террора, цензуры, подавления инакомыслия, эстетического принуждения, идеологического воспитания[27].

В 1922 г. из страны были высланы 161 представитель интеллигенции, среди них философы Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, С.Н. Булгаков, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, П.А. Сорокин, И.И. Лапшин.

Идейную основу введения политической цензуры, запрета свободы печати, преследования инакомыслящих создал В.И. Ленин. В письме Г.И. Мясникову в августе 1921 г. он писал, что советская власть не может допустить полную свободу печати[28]. В мае 1922 г. он дал указания руководителю ГПУ Ф.Э. Дзержинскому о подготовке к высылке контрреволюционных писателей и ученых. В высших учебных заведениях были введены экзамены по марксизму для всех преподавателей.

В четвертых, необходимо учитывать самые обыкновенные человеческие слабости, которые влияли на творческий процесс, такие как упрощенные представления о действительности, алчность, зависть, карьеризм, групповые интересы, стремление к лидерству, воинствующее невежество.

Жестокие репрессии 30-х гг. и «волны» репрессивной политики в последующий период завершили работу по формированию массового репрессивного сознания.

Было бы наивным полагать, что сформированное в течение нескольких поколений на большевистской семантической основе русского языка массовое общество в течение короткого периода реформ сменит мировоззренческую ориентацию. Еще сложнее изменить стиль мышления.

Советская мифология оставила глубокий след в массовом сознании, прежде всего упрощенным представлением о социальной реальности и ее законах. «...Существует механизм уважения человека к самому себе, – пишет Мамардашвили. – Кроме властной потребности быть, состояться... у него есть еще потребность понимать. Человек в принципе не может жить в мире, который ему непонятен. Но принцип этого понимания всегда сращивается с фундаментальным отношением человека к самому себе... Если же он достигает степени самоуважения посредством упрощенных схем, то он скорее убьет того, кто покусится разрушить эти схемы, чем расстанется с ними»[29].

Каковы средства защиты индивидуального сознания в любом массовом обществе? Австрийский психолог Виктор Франкл полагает, что экзистенциальный вакуум и нарастание агрессивности у индивида возникают в том случае, когда его попытки обрести смысл остаются нереализованными.

Как обрести смысл? Смысл нельзя дать, его нужно найти. В поисках смысла человека направляет его совесть. Воспитание должно быть направлено на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы, человеку хватило чуткости расслышать требование, содержащееся в каждой отдельной ситуации. Только бодрствующая совесть дает человеку способность сопротивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом. Больше, чем когда-либо, утверждает Франкл, воспитание становится воспитанием ответственности. А быть ответственным – значит быть селективным, избирательным. Жизнь по совести – это всегда абсолютно индивидуально-личная жизнь.

После жестокого опыта тоталитарной общности странно слышать новые призывы к поиску всех объединяющей идеологии, которая может поделить один универсальный смысл на всех. Может быть, прислушаемся к призыву М. Бахтина: «Не может быть единого (одного) смысла. Поэтому не может быть ни первого, ни последнего смысла, он всегда между смыслами, звено в смысловой цепи, которая только одна в своем целом может быть реальной. В исторической жизни эта цепь растет бесконечно, и потому каждое отдельное звено ее снова и снова обновляется, как бы рождается заново». В росте этой смысловой цепи постоянно открываются многообразные альтернативы, заставляющие вновь и вновь задуматься над смыслом исторического процесса.

Естественным для человека разумного является попытка не только найти смысл, но и дойти до его самой последней сути.

Итак, философия необходима специалисту-международнику как мировоззренческий фундамент. Сформированное под влиянием философии открытое сознание должно быть готово к перманентному диалогу. Подобного рода диалогическая рациональность предполагает не просто констатацию гетерогенности познавательных позиций, она носит проектно-конструктивный характер и представляет собой форму определенным образом программируемого социального рационального действия. Условием рациональности становится показатель конструктивной работы в пространстве коммуникации различных познавательных позиций [30].

современное рациональное сознание не отбрасывает классическую философию, а лишь указывает на ее границы [31]. Если классическая рациональность отправлялась от представления о возможности прямого схватывания своего объекта. Движения по контуру объекта и т.д., то неклассическая рациональность выступает как своего рода метарациональность, делающая предметом критической рефлексии имеющиеся средства и возможности рационализации [32].

Дата добавления: 2014-01-06