От попыток осуществления реформ к стагнации (1945—1985 гг.)

СССР в послевоенные годы.

Лекция 11

1945 год открыл новую страницу в истории XX в. Собы­тия на мировой арене после окончания войны развивались столь кардинально и стремительно и привели к таким пере­менам во всей системе международных отношений, что их можно оценивать как своего рода переворот революционного характера. Геополитическая структура мира в результате по­ражения Германии и ее союзников приобрела новые центры влияния, мир становился все более биполярным. В расста­новке сил Запад—Восток главная роль принадлежала теперь Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу.

СССР не только вышел из международной изоляции, но и приобрел статус ведущей мировой державы. США, пострадавшие мень­ше других участников военного конфликта, после войны ста­ли играть роль «первой скрипки» в международных делах. Это реальное соотношение сил, разделившее мир на два бло­ка, всего за несколько лет получило свое организационное оформление в виде НАТО и Варшавского Договора. Раскол мира, таким образом, можно считать следствием войны. Но таким же следствием войны были процессы совершенно про­тивоположной направленности.

Война изменила лицо мира, нарушила привычное тече­ние судьбы многих народов. Общая угроза сблизила их, ото­двинула на второй план прежние споры, сделала ненужными старую вражду и борьбу самолюбий. Мировая катастрофа, не принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из об­щественных систем, в качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей, идею мирового единства.

Сразу после окончания войны эта идея как будто бы начала реализовываться, смягчая противоречия в рядах недавних союзников и умеряя пыл особо активных реванши­стов. И даже пришедшие на смену потеплению «холодная война», последующий атомный психоз не могли вовсе сбро­сить со счетов реальность идеи «Общего Дома».

Сам факт военной победы поднял на небывалую высоту не только международный престиж Советского Союза, но и авторитет режима внутри страны. Май 1945 г. — пик авторитета Сталина, имя которого в сознании большинства современников не только сливалось с победой, но и сам он воспринимался как чуть ли не носитель божественного промысла. Массовое сознание наделило его мистической силой, освятив все, что с ним идентифицировалось — будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система.

Такова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологиче­ские механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа, механизмы, которые стали консерваторами позитивных общественных процессов, зародившихся в особой духовной атмосфере военных лет.

Война, прошедшая по территории страны, оставила тя­желое наследие. Чрезвычайная государственная комиссия, занятая исчислением материального ущерба, нанесенного СССР в ходе военных действий и в результате расходов на войну, оценила его в 2569 млрд. руб. Было подсчитано ко­личество разрушенных городов и сел, промышленных пред­приятий и железнодорожных мостов, определены потери в выплавке чугуна и стали, размеры сокращения автомобиль­ного парка и поголовья скота. Однако нигде не сообщалось о количестве человеческих потерь (если не считать обнаро­дованную Сталиным в 1946 г. цифру в 7 млн. человек). О величине людских потерь Советского Союза во второй миро­вой войне до сих пор ведутся дискуссии среди историков. Последние исследования основаны на методе демографиче­ского баланса. Людские потери, оцениваемые согласно этому методу, включают: всех погибших в результате военных и иных действий противника; умерших в результате повыше­ния уровня смертности в период войны как в тылу, так и в прифронтовой полосе и на оккупированной территории; тех людей из населения СССР на 22 июня 1941 г., которые по­кинули территорию СССР в период войны и не вернулись до ее конца (не включая военнослужащих, дислоцированных за пределами СССР). Эти потери в период Великой Отечествен­ной войны составляют 26,6 млн. человек.

Послевоенное советское общество было преимуществен­но женским. Это создавало серьезные проблемы — не только демографические, но и психологические, перераставшие в проблему личной неустроенности, женского одиночества. Послевоенная «безотцовщина» и порождаемые ею детская беспризорность и преступность родом из того же источника. И тем не менее, несмотря на все лишения и потери, именно благодаря женскому началу послевоенное общество оказа­лось удивительно жизнеспособным. Относительно высокий уровень рождаемости в стране, который рос в течение 1946—1949 гг. (за исключением 1948 г.), а затем стабили­зировался, позволил в конце концов, если не исправить по­рожденные войной демографические перекосы, то воспол­нить демографические потери войны. Уже к началу 1953 г. численность населения СССР достигла уровня 1940 г. (в послевоенных границах, т.е. включая население территорий, присоединенных к СССР в 1945 г.).

Проблема перехода от войны к миру, которая, так или иначе, стояла перед каждым человеком, возможно, в наиболь­шей степени касалась фронтовиков. Тяжесть потерь, мате­риальные лишения, переживаемые за малым исключением всеми, для фронтовиков усугублялись дополнительными трудностями психологического характера, связанными с пе­реключением на новые задачи мирного обустройства. Поэто­му демобилизация, о которой так мечталось на фронте, по­ставила перед многими серьезные проблемы. Прежде всего, для самых молодых (1924—1927 гг. рождения), т.е. тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи, не успев получить про­фессию, обрести устойчивый жизненный статус. Их единст­венным делом стала война, единственным умением — спо­собность держать оружие и воевать.

После войны неизбежно наступает период «залечивания ран» — и физических, и душевных, — сложный, болезнен­ный период возвращения к мирной жизни, в которой даже обычные бытовые проблемы, например проблема дома, семьи (для многих за годы войны утраченной), подчас становятся в разряд неразрешимых. Ведущей психологической установ­кой на тот момент для фронтовиков была задача приспосо­биться к мирной жизни, вписаться в нее, научиться жить по-новому.

Послевоенное восстановление экономики требовало оз­доровления финансовой системы. Расстроенные финансы и прогрессирующая инфляция — проблемы, с которыми при­шлось столкнуться практически всем воевавшим странам. Поэтому в течение 1944—1948 гг. в ряде европейских стран были проведены денежные реформы: сначала в Бельгии, затем в Голландии, Франции, Великобритании, Германии, Ав­стрии и др. Денежные реформы способствовали постепенно­му отказу от введенной во время войны нормированной (кар­точной) системы снабжения населения. Вместе с тем мероп­риятия по борьбе с инфляцией (денежная реформа) и отмена карточек не обязательно совпадали во времени: в Великобри­тании, например, карточная система просуществовала до 1954 г.

Советское правительство в своих планах проведения де­нежной реформы и отмены карточек (которые стали своеоб­разным символом военного времени) стремилось опередить ведущие европейские страны, демонстрируя тем самым не только возможности державы-победительницы, но и «пре­имущества социализма». Первоначально отмену карточек намечалось провести в 1946 г. Однако низкий уровень жизни населения и продовольственный кризис 1946 г., причиной которого стала засуха, вынудили советское руководство несколько скорректировать прежние планы и перенести отмену карточек на конец 1947 г. Одновременно с отменой карточек должна была проводиться денежная реформа.

Обмен денег начался 15 декабря 1947 г., старые деньги обменивались на новые в соотношении 10:1. Льготному об­мену подлежали вклады в сберкассах (до трех тысяч рублей — в соотношении один к одному). Пропаганда представляла реформу как главный удар по «спекулятивным элементам», на самом деле именно эта категория, т.е. дельцы теневой экономики, успели обезопасить свою наличность, своевре­менно разукрупнив свои вклады или переведя наличность в золото, драгоценности и т.д. Пострадали в результате обмена денег, прежде всего люди, которые не хранили сбережений в сберкассах, но имели наличные деньги: среди них подав­ляющее большинство составляли не «спекулянты», а рабочие высоких разрядов, техническая интеллигенция, занятые во вредных производствах, сельском хозяйстве и др. Вместе с тем, несмотря на издержки, реформа 1947 г. способствовала стабилизации финансовой ситуации в стране.

Менее подготовленной оказалась отмена карточной сис­темы. Руководство страны приняло решение об отмене кар­точек, когда существующий объем продовольственных и про­мышленных товаров не мог удовлетворить свободного спроса населения. Только в Москве и Ленинграде специальным ре­шением правительства к моменту перехода к торговле без карточек были созданы необходимые товарные резервы. В других местах уже в первые дни и месяцы после отмены карточек люди столкнулись с нехваткой самых необходимых товаров: хлеба, круп, масла, сахара и др. В результате в ряде регионов стихийно стала восстанавливаться нормированная система снабжения — в виде спецпропусков, заборных кни­жек, карточек.

Политика центральной власти (1945-1952). В 1946 г. закончила работу комиссия по подготовке про­екта новой Конституции СССР. В проекте, выдержанном, в общем, и целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем содержался ряд прогрессивных положений, осо­бенно в плане развития прав и свобод личности, демократи­ческих начал в общественной жизни. Признавая государст­венную собственность господствующей формой собственно­сти в СССР, проект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей, «основан­ного на личном труде и исключающего эксплуатацию чужого труда».

Советское послевоенное руководство обновлялось. Условия военного времени дик­товали особую кадровую политику — ставка на людей сме­лых, инициативных и главное высокопрофессиональных. Их знания, опыт, способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне радикальных настроений. Од­нако не стоит переоценивать степень данного радикализма, который был ограничен, в сущности, для всех, восприятием действительности вне критики существующей системы как таковой. Все разногласия внутри правящего центра своди­лись поэтому не столько к выбору концепции развития (она определялась господствующей доктриной и не подлежала об­суждению), сколько к определению условий реализации этой концепции — более «жестких» или более «мягких».

Возможности трансформации режима в сторону какой бы то ни было либерализации были весьма ограничены из-за крайнего консерватизма идеологических принципов, благо­даря устойчивости которых охранительная линия имела без­условный приоритет. Теоретической основой «жесткого» курса в сфере идеологии можно считать принятое в августе 1946 г. постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое, хотя и касалось области художествен­ного творчества, фактически было направлено против обще­ственного инакомыслия как такового.

Однако одной только «теорией» дело не ограничилось. В марте 1947 г. по предложению А.А. Жданова было принято постановление ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах», согласно которому созда­вались особые выборные органы «для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника». Од­ним из самых громких дел, прошедших через «суд чести», было дело профессоров Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскина (июнь 1947 г.), авторов научной работы «Пути биотерапии рака», которые были обвинены в антипатриотизме и сотрудничест­ве с зарубежными фирмами. За подобные «прегрешения» в 1947 г. выносили пока еще общественный выговор (таковы были полномочия «судов чести»), но уже в этой превентив­ной кампании угадывались основные подходы будущей борь­бы с космополитизмом.

Однако все эти меры на тот момент еще не успели офор­миться в очередную кампанию против «врагов народа».

Поскольку путь прогрессивных изменений политического характера был заблокирован, сузившись до возможных (и то не очень серьезных) поправок на либерализацию, наиболее конструктивные идеи, появившиеся в первые послевоенные годы, касались не политики, а сферы экономики: Централь­ный Комитет ВКП(б) получил не одно письмо с интересными, подчас новаторскими мыслями на этот счет. Центр, несмотря на известные колебания, в принципиальных вопросах, касающихся основ построения экономической и политической моделей развития, сохранял стойкую приверженность прежнему курсу. Поэтому центр был восприимчив лишь к тем идеям, которые не затрагивали основ несущей конструкции, т.е. не покушались на исклю­чительную роль государства в вопросах управления, финан­сового обеспечения, контроля и не противоречили главным постулатам идеологии. Добиться каких-либо позитивных сдвигов можно было только при соблюдении этих весьма жестких принципов.

Информация, хотя и весьма скудная, о жизни на Западе давала пищу для размышлений. Контраст уровней благосо­стояния между победителями и побежденными, между быв­шими союзниками в сознании большинства наших соотече­ственников, как правило, не находил объяснений конструк­тивного характера и чаще всего фиксировался на уровне эмоциональной реакции, провоцируя чувство «попранной справедливости».

В то же время сам Сталин как бы выводился за скобки критики, что спасало не просто имя вождя, но и сам режим, этим именем одушевленный. Такова была ре­альность: для миллионов современников Сталин выступал в роли последней надежды, самой надежной опоры. Казалось, не будь Сталина, жизнь рухнет. И чем сложнее становилась ситуация внутри страны, тем больше укреплялась особая роль Вождя. Обращает на себя внимание тот факт, что среди вопросов, заданных людьми на лекциях в течение 1948— 1950 гг., на одном из первых мест те, что связаны с беспо­койством за здоровье «товарища Сталина»: в 1949 г. он от­метил свое 70-летие.

1948 год положил конец послевоенным колебаниям ру­ководства относительно выбора «мягкого» или «жесткого» курса. Представления о «монолитном единстве» общества и его абсолютной преданности Вождю, в общем верные на победный момент сорок пятого, чем дальше, тем больше пре­вращались в иллюзию; в растущем отчуждении «верхов» и «низов» единственным звеном, скрепляющим этот политиче­ский конгломерат в видимое целое, был сам Сталин. Но и он, похоже, переоценил силу своего положения и способ­ность концентрировать в себе волю и желания общества: не все соотечественники торопились демонстрировать «верно­подданность» Вождю. Это Сталин знал. Но не знал, сколько их было — «не всех» — и насколько опасным, в том числе и для него лично, становилось начинающееся противостояние. До открытого протеста дело не доходило, но брожение умов было реальностью, которую подтверждали сводки о настро­ениях разных категорий населения.

Сохранять спокойствие духа руководству мешали собы­тия и за пределами страны. Вместе с началом «холодной войны» Сталин стал утрачивать позиции первого политика мира, которым он себя чувствовал после победы. Правда, в сфере его контроля оставалась Восточная Европа, народы (а точнее, правители) которой, казалось бы, уже начали стро­ить свою жизнь по образу и подобию «старшего брата». Речь шла по сути об унификации внутренних режимов этих стран согласно советскому образцу, что и зафиксировали матери­алы первого заседания Информбюро 1947 г. Однако не всех восточноевропейских руководителей устраивало подобное подчиненное положение и силовое давление со стороны Со­ветского Союза.

Кульминацией процесса роста разногласий между СССР и странами Восточной Европы стала советско-югославская встреча в Москве (февраль 1948 г.), после которой последо­вал разрыв между Сталиным и Тито. Для Сталина это было поражением.

Подобное стечение событий не могло не отразиться на внутренней жизни: «пропустив» оппозицию на международ­ном уровне, Сталин не мог допустить теперь даже зародыша ее у себя в «доме». Последствия международного фиаско и обстановка «холодной войны» по-своему повлияли на разви­тие внутренней карательной кампании, придав ей внешнюю форму борьбы с западничеством, или, по терминологии тех лет, «низкопоклонством». В качестве носителей «инородно­го» начала были выбраны советские евреи («безродные кос­мополиты»), в результате чего вся кампания получила допол­нительную антисемитскую окраску. В ее печальной истории два наиболее известных процесса — дело Еврейского анти­фашистского комитета (1948—1952) и «дело врачей» (1953).

Между тем основная роль постепенно отводится идеоло­гическим кампаниям, т.е. кампаниям борьбы с инакомысли­ем, выполняющим одновременно известную «профилактиче­скую» функцию.

Роль «пробного камня» в истории борьбы с инакомысли­ем конца 40-х — начала 50-х гг. выполнили две кампании, одна из которых была организована вокруг журналов «Звез­да» и «Ленинград», а другая — учебника Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». Вся организация этой кампании свелась по сути к выступлению Жданова в духе «постановки задач» и постановлению ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое для всех идеоло­гических работников становилось руководством к действию. «Объекту» в данном случае отводилась пассивная роль «при­нятия к сведению» спущенных сверху установок. Несколько иной сценарий был апробирован в отношении философов: здесь «объекту» была предоставлена известная свобода дей­ствий, видимость которой позволила придать кампании иде­ологического давления внешне привлекательную «демокра­тическую» форму. Так в нашей политической практике воз­ник особый феномен — «творческие дискуссии».

События 1948—1952 гг. для многих наших соотечествен­ников стали временем прозрения: с иллюзией о том, что сталинский режим способен к какой-либо трансформации либерального типа, пришлось расстаться окончательно. Ко­нечно, кого-то могли ввести в заблуждение слова Сталина о необходимости покончить с монополизмом в науке, о борьбе с «аракчеевским режимом». Но тот, кто за словесной обо­лочкой умел распознавать сущность процесса, уже не мог обмануться фразой. Тем более что был опыт разгрома гене­тиков в 1948 г., тоже проходившего под флагом борьбы с «монополизмом».

Состояние общественной атмосферы начала 50-х гг., ду­мается, наиболее ярко передает массовая реакция на «дело врачей»: проблемы медицины, охраны здоровья, в отличие от далеких научных тем, затрагивают интересы каждого.

Нагнеталась атмосфера массовой ис­терии, а общество, доведенное до такого состояния, стано­вится легко управляемым, — но на уровне эмоций. Оно спо­собно разрушить, преодолеть все препятствия — подлинные, но чаще мнимые. К конструктивному действию такое обще­ство не способно.

Отличительная особенность советской системы 30—50-х гг. состояла в том, что формально она как будто бы всегда была открыта для критики (лозунг «критики и самокритики» был в числе наиболее употребимых официальной пропагандой). И это был не просто пропагандистский трюк: постоянные поиски «отдельных недостатков», чередуемые с временными кампаниями против «врагов народа», не только направляли общественные эмоции в подготовленное русло, но и повыша­ли мобилизационные возможности самой системы, ее устой­чивость, ее иммунитет. На основе манипуляции обществен­ными настроениями создавался особый механизм преодоле­ния кризисных ситуаций. Система не допускала такого развития событий, когда критически заряженные эмоции масс сформируются в блок конкретных претензий, задеваю­щих основы правящего режима. Неудивительно поэтому, что отсутствие конструктивизма, набора положительных идей составляет одну из характерных черт групповых претензий этого периода. Умение режима овладевать общественными настроениями на уровне эмоций обеспечивало управляе­мость системы, страховало от непредсказуемых реакций снизу. С этой своей функцией механизм контроля за умонастро­ениями справлялся достаточно успешно. Однако, добиваясь управления эмоциями, с помощью этого механизма не всегда удавалось обеспечивать программу позитивного поведения, т.е. нужную практическую отдачу.

Это хорошо видно на примере развития внутрипартийной политики. XIX съезд ВКГцб), состоявшийся в 1952 г., среди прочих решений внес ряд изменений в Устав партии, т.е. тот документ, который регламентирует поведение каждого ком­муниста. Главный смысл тех изменений заключался в уси­лении контроля партийных органов над рядовыми членами партии: если раньше коммунист «имел право», то теперь он «был обязан» сообщать о всех недостатках в работе любых лиц, а сокрытие правды объявлялось «преступлением перед партией». В партии начался поход против «недостатков». Однако организованный в столь жестких условиях, поход этот на деле превратился в последовательную цепочку пере­кладывания вины на плечи нижестоящего. Местные партий­ные работники, опасаясь быть уличенными в недостаточной бдительности или «преступной бездеятельности», стреми­лись перестраховаться: районные комитеты партии букваль­но захлестнул поток персональных дел. Даже «Правда» с тревогой сообщала о многочисленных фактах проявления подобного чрезмерного усердия.

Это был предел: механизм контроля из фактора, обеспе­чивающего системе устойчивость, грозил превратиться в фактор дестабилизирующего действия. Если что и помешало тогда дальнейшей эскалации ситуации, то это сопротивление снизу, где помимо законов системы продолжали действовать, несмотря ни на что, законы человеческие. Они часто решали судьбы людей.

Репрессии 1948—1952 гг. не уничтожили дестабилизи­рующий фактор, репрессивная политика спасла на время правящий режим от критического давления снизу, но она не смогла предотвратить сползание страны к кризисной черте. Более того, репрессии осложнили процесс преодоления кри­зисных явлений, поскольку уничтожили или серьезно дефор­мировали рожденные войной конструктивные общественные силы, которые могли встать во главе процесса обновления общества. Для массовых настроений был характерен синд­ром ожидания. Единственный путь преодоления кризисных явлений, на развитие которого можно было рассчитывать в этих условиях, был путь реформ сверху. А единственным барьером, стоящим на этом пути, была фигура Вождя. В этом смысле Сталин был обречен, хотя на деле ситуация разре­шилась самым естественным образом. Это случилось 5 марта 1953 г.

Оттепель (1953—1964). Смерть Сталина внесла серьезные кор­рективы в систему отношений между народом и властью. Вместе с Вождем исчезло главное звено, обеспечивающее общность этих разноуровневых подсистем, перестал функци­онировать главный механизм гармонизации их интересов. Самым простым выходом из положения было бы обретение нового Вождя, нового баланса. Однако возвращение к системе вождизма, в ее надчеловеческой про-сталинской форме, вряд ли представлялось возможным: сама смерть Сталина блокировала этот путь. Земной бог перестал существовать как простой смертный — именно это обстоя­тельство долго не укладывалось в сознании многих людей.

Восприятие Сталина как человека в массовом сознании изменило и отношение к его преемникам наверху, которые тоже становились «простыми людьми». Власть лишилась бо­жественного ореола. Но не вполне: от высшей власти по-прежнему ждали «подарков» как от «бога», а ее действия уже рассматривали по законам простых смертных. Этой новой ситуации не оценили наверху, больше полагаясь на отпущен­ный кредит доверия, нежели задумываясь о том, чем этот кредит придется реально оплачивать. Трезвому анализу си­туации помешали и внутренние разногласия в правящей группе, в которой началась борьба за власть.

Процесс преодоления кризиса власти, вызванного смер­тью Сталина, и выдвижение Хрущева в качестве единолич­ного лидера прошел в своем развитии четыре этапа: 1) пе­риод триумвирата — Берия, Маленков, Хрущев (март-июнь 1953 г.); 2) период формального лидерства Маленкова (июнь 1953 г. — январь 1955 г.); 3) период борьбы Хрущева за единоличную власть (февраль 1955 г. — июнь 1957 г.); 4) период единоличного лидерства Хрущева и формирования оппозиции «молодого» аппарата (июнь 1957 г. — октябрь 1964 г.).

Смерть Сталина открыла дорогу реформам, необходи­мость которых ощущалась обществом и частью руководите­лей сразу после окончания второй мировой войны, но кото­рые вряд ли были возможны при жизни вождя. Экономиче­ская и политическая ситуация внутри страны и обстановка «холодной войны» на международной арене формировали ряд узловых проблем (своего рода «болевых точек»), решать которые или реагировать на существование которых при­шлось бы так или иначе любому руководству, вставшему у государственного руля в 1953 г.

Первый комплекс проблем был связан с развитием ре­прессивной политики конца 40-х — начала 50-х гг., превра­тившей органы МВД—МГБ в особую систему тотального контроля, охватившую практически все сферы общественной жизни и все слои общества — от низов до высшего эшелона руководства. Закон самосохранения требовал от правящего слоя внести в эту систему известные коррективы, чтобы от­вести от себя угрозу очередных кадровых чисток. Следующий вопрос, решение которого тоже требовало реформирования органов МВД—МГБ, был вопрос о системе ГУЛАГа, сохра­нение которой в неизменном виде не только не отвечало задачам экономической целесообразности, но и создавало угрозу политической стабильности.

Смерть Сталина привела ГУЛАГв движение докладные записки МВД информировали о «массовом неповиновении», «бунтах» и «восстаниях» в ла­герях и колониях, из них наиболее значительных — летом 1953 г. в особом лагере № 2 (Норильск) и особом лагере № 6 (Воркута), в мае—июне 1954 г. — в особом лагере № 4 (Карагандинская область, «Кенгирское восстание»).

Пересмотр репрессивной практики не мог ограничиться просто изменением режима в лагерях и колониях или час­тичными кадровыми перестановками в органах внутренних дел, в конечном счете речь шла о возможностях либерали­зации политического режима в целом, хотя вопрос о преде­лах этих возможностей оставался открытым.

Не менее важный комплекс проблем, требующих неот­ложного решения, сложился в сфере аграрной политики. Два раза за послевоенный период, в 1948 и 1952 гг., повышался сельскохозяйственный налог, форсированными темпами шел процесс укрупнения колхозов, создавший немало проблем для жителей деревни, не обошла колхозников стороной и по­слевоенная волна репрессий. Положение в деревне было настолько ка­тастрофическим, что подготовленный проект увеличения сельхозналога в 1952 г. до 40 млрд. рублей, абсурдный в основе своей, не был принят. Вместе с тем базовые принципы аграрной политики при жизни Сталина оставались неизмен­ными, их придерживались и весьма последовательно вопло­щали в реальность даже те люди из окружения Сталина, которые после его смерти станут инициаторами совершенно иной линии в решении аграрного вопроса.

Серьезные проблемы для московского руководства созда­вало положение дел в западных областях Белоруссии и Ук­раины, а также в Латвии, Литве и Эстонии. Политика советизации по-прежнему встречала здесь сопротивление, хотя и не такое активное, как в первые годы после окончания войны. В течение 1952 г. в ЦК КПСС несколько раз обсуждались вопросы, связанные с ситуацией именно в этих регионах.

Наконец, большой круг вопросов, которые пришлось бы решать новому руководству, кто бы ни оказался во главе его, касался области внешней политики: диктат Москвы в отношении стран Восточной Европы и откровенная конфронта­ция с Западом не прибавляли авторитета советскому режи­му.

Таким образом, направления возможных перемен в изве­стном смысле были как бы заранее заданы. В данном случае интерес правящего слоя совпал с широким общественным интересом, поэтому осуществление реформ, помимо практи­ческого, обещало большой пропагандистский эффект, т.е. работало на авторитет новой власти как внутри страны, так и за ее пределами.

Однако — и это особенно важно — зада­но было только направление движения, поисков. Главный вопрос — в каких формах и насколько последовательно бу­дет проводиться новый политический курс, как будут опре­деляться его конкретное содержание и темпы реализации, как и вопрос, состоится ли политика реформ вообще, — в своем решении зависел от расстановки сил в руководстве страны и от выбора лидера (или группы лидеров). При про­ведении реформ сверху личный фактор играет одну из клю­чевых ролей.

Затяжной характер кризиса власти 1953 г., длительная борьба за лидерство среди бывших сталинских соратников имели под собой достаточно очевидную причину: отсутствие официального (формального) лидера, обладающего реальной властью. Не случайно первое перераспределение ролей в высшем эшелоне руководства (март 1953 г.) не решило воп­роса о лидере. Реально власть тогда сосредоточилась в руках «тройки» — Берии, Маленкова и Хрущева, занявших три ключевых поста: Маленков стал Председателем Совета Ми­нистров СССР, Берия — министром внутренних дел (МВД было объединено с МГБ), Хрущев возглавил секретариат ЦК КПСС.

Маленков, Берия и Хрущев принадлежали к тому поко­лению советских руководителей, родословная которого на­чиналась от времен революции и гражданской войны. Почти все представители этого поколения были обязаны своим воз­вышением кадровым чисткам 20—30-х гг., они составили костяк «сталинской гвардии», элиту нового слоя партийной номенклатуры. Общность происхождения и профессиональ­ного продвижения формировала не только общий статус это­го слоя, но и известную общность мышления и образа дей­ствий его представителей.

В сложной политической борьбе в тройке «Берия – Маленков – Хрущев» победил Хрущев. Во времена Хру­щева получила развитие тенденция, тяготеющая к уравнительному принципу распределения заработной платы и общественных благ: повышение минимальной заработной платы, рост выплат и пособий из так называемых обществен­ных фондов потребления, безусловно, решили ряд социаль­ных проблем для малообеспеченных групп населения, но этот процесс имел и оборотную сторону — падение прести­жа высококвалифицированного труда. Примерно за два года до отставки Хрущев вновь возвра­тился к идее материального интереса, размышлял над эко­номической реформой и даже санкционировал дискуссию по этому вопросу. Он снова сделал ставку на эксперимент, в данном случае весьма перспективный. Но он опоздал: «экс­периментальный период» для политики реформ уже закон­чился, лимит времени, отпущенный Хрущеву, оказался ис­черпанным. Чтобы делать новую политику, нужен был новый лидер. Даже не столько новый лидер, сколько новое имя.

50-е и начало 60-х гг. считаются самым успешным пери­одом в развитии советской экономики с точки зрения как темпов экономического роста, так и эффективности обще­ственного производства. Средние темпы экономического ро­ста — 6,6% в 50-е гг. и 5,3% в 60-е гг. — были беспреце­дентными за всю историю СССР. Советская экономика развивалась в русле общемировых тенденций: замедление тем­пов экономического роста и спад производства, вызванные сначала предвоенной депрессией, а затем войной и послево­енной реконструкцией, в 50-е гг. сменились в европейских странах и Японии длительной фазой экономического подъ­ема.

К началу 50-х гг. восстановительный период в СССР за­вершился, за эти годы был создан достаточный инвестици­онный и научный потенциал, позволивший в дальнейшем обеспечить высокие темпы экономического роста. Особенно успешно советская экономика развивалась во второй поло­вине 50-х гг.: в этот период повысилась эффективность ис­пользования основных производственных фондов в промыш­ленности и строительстве, быстро росла производительность труда в ряде отраслей народного хозяйства. Повышение эф­фективности производства способствовало значительному росту внутрихозяйственных накоплений, за счет этого стало возможно более полноценно финансировать непроизводст­венную сферу. На осуществление социальных программ бы­ла также направлена часть средств, полученных в результате сокращения расходов на оборону.

Постепенное переключение внимания с накопления на потребление можно рассматривать как начало преобразова­ния сталинской модели экономического развития, основан­ной на идее ускоренной индустриализации. Правда, самим советским руководством подобная трансформация вряд ли осознавалась: по крайней мере, в официальных заявлениях и документах курс на преимущественное развитие индустри­альных отраслей экономики продолжал оставаться незыбле­мым. Основные принципы экономической доктрины никогда не подвергались пересмотру. Поэтому, несмотря на обилие реорганизаций, пик которых пришелся на 1957—1962 гг., они не изменили кардинально советской экономической си­стемы. Даже рассуждая о «революционной перестройке», Хрущев не думал трогать основы — государственную собст­венность и плановую экономику.

Созданная в 20—30-е гг. государственная система (и со­ответствующая ей экономика) воспринималась Хрущевым, и не только им, как правильная, в развитии которой, однако, время от времени появляются отдельные «ненормальности». Их и нужно исправлять.

Различные решения по децентрализации управления экономикой подго­товили главную реорганизацию 50-х гг. — перестройку сис­темы управления промышленностью и строительством по территориальному принципу и создание совнархозов (1957). Большинство общесоюзных и союзно-республиканских ми­нистерств, в ведении которых находились промышленность и строительство, были упразднены, кроме министерств элек­тростанций, оборонной, авиационной, судостроительной, ра­диотехнической и химической промышленности. Страна бы­ла разделена на несколько крупных экономических районов, для управления которыми создавались Советы народного хо­зяйства (совнархозы).

Первые результаты реформы были вполне обнадеживаю­щими: уже в 1958 г. прирост национального дохода составил 12,4% по сравнению с 7% в 1957 г. Однако уже тогда спе­циалисты сделали интересное наблюдение: основной при­рост пришелся на период, когда предприятия остались «бес­хозными», т.е. министерства были упразднены, а совнархозы еще не успели вникнуть в суть дела.

Реорганизации верхнего эшелона управления сопровож­дались дальнейшими попытками совершенствования низово­го звена: в русле этих попыток можно рассматривать разде­ление партийных органов по производственному принципу на промышленные и сельскохозяйственные (ноябрь 1962 г.). Однако эта реорганизация оказалась еще более недолговеч­ной, чем совнархозы.

Достигнутые высокие темпы экономического роста дей­ствительно могли создать иллюзию, что путь наиболее эф­фективного развития экономики уже найден. Между тем, как считает, например, экономист Г.И. Ханин, проведенные в 50-е гг. мероприятия по повышению эффективности ис­пользования ресурсов носили краткосрочный, зачастую тех­нический характер (замена угля нефтью и газом, гидроэлек­тростанций теплоэлектростанциями, паровозов электровоза­ми и т.п.). Не было найдено устойчивых глубинных факторов повышения эффективности производства, которые могли бы действовать и после исчерпания прежних факторов. Падение темпов экономического роста уже с начала 60-х гг. стало реальностью. Это обстоятельство в числе других, возможно, заставило Хрущева от идеи реорганизации управления по­вернуться к идее экономической реформы.

Вторая половина 50-х гг. была отмечена большими пере­менами в жизни советского общества. Менялась обществен­ная атмосфера в стране, Советский Союз открывал для себя мир и сам становился более открытым для мира: междуна­родные обмены и контакты, поездки делегаций за рубеж и визиты в страну; всемирный фестиваль молодежи и студен­тов в Москве. Но самое существенное — иной становилась жизнь внутри страны. Она уже меньше напоминала улицу с односторонним движением и активно впитывала новые фор­мы открытого общения. На волне общественного подъема рождались новые литература, живопись, театр. «Современ­ник» вызывал на откровенный разговор современника, воз­рожденный «авангард» отстаивал право на свое видение ми­ра, литература и публицистика — почти неразделимые — активно вторгались в повседневную жизнь, заставляя каж­дого определить свое место по ту или иную сторону «барри­кад». Процессы [духовного освобождения] и духовного воз­рождения, энергия которых накапливалась десятилетиями, вдруг вырвались наружу, получив мощный импульс и новое качество.

В спорах, дискуссиях, организованных, а чаще импровизи­рованных, рождался новый для советской действительности феномен — общественное мнение. После смерти Сталина роль фокуса обще­ственных оценок и суждений — по российской традиции — взяла на себя литература.

В восьмом номере за 1956 г. журнал «Новый мир» начал печатать роман В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым», повест­вующий о жизненных коллизиях молодого инженера-изобрета­теля Лопаткина, его столкновениях с чиновничьим аппаратом в лице директора Дроздова, сложной, порой драматичной, судь­бе «нестандартной» личности в мире устоявшихся стандартов. Конечно, и сам Дудинцев понимал, что его книга по тем временам — это вызов, и члены редколлегии журнала отда­вали себе отчет в том, что публикуют в общем-то далеко не безобидную вещь, но вряд ли кто из них мог тогда предпо­ложить, что роман вызовет буквально взрывную обществен­ную реакцию.

Романтики и энтузиасты определяли лицо эпохи. Закончилась крупная реорганизация управления народ­ным хозяйством (1957), которая на первом этапе была не­сомненно эффективной. Принят новый план на семилетку. Форсируется развитие науки, готовятся новые космические программы. Политическая жизнь внутри страны стала более стабильной: критическая волна явно пошла на спад, все реже поднимался вопрос о борьбе с культом личности, который в свое время дал импульс общественной активности. Еще в 1959 г. на стадии верстки была остановлена публикация за­крытого доклада Хрущева на XX съезде партии: нет Сталина — нет и культа личности, а развенчание «антипартийной группы» легко было представить как последний аккорд в борьбе со «сталинистами».

Международное положение тоже не внушало пока осо­бых опасений. Напротив, произошла некоторая стабилиза­ция ситуации в Западной Европе, мир следил за развитием национально-освободительных движений в Африке, за собы­тиями на Кубе, вновь поднявшими популярность идеи соци­алистического выбора. В общем положение дел как внутри страны, так и за ее пределами при одномоментной оценке ситуации могло служить основанием для оптимизма. Правда, с одним лишь условием: если считать это положение неиз­меняемым или способным к развитию лишь в одну сторону — от хорошего к лучшему.

Между тем любой непредвзятый анализ ситуации пока­зывал, что она чревата серьезными осложнениями. Посте­пенно сбывались прогнозы тех, кто предупреждал об ограни­ченности структурной реорганизации практики управления и видел просчеты проведенной совнархозовской реформы. Экономические рычаги не зарабо­тали.

Существование ряда проблем — экономических, соци­альных, политических, нравственных — выявило обсужде­ние проектов Программы и Устава партии, которые были приняты на XXII съезде (1961). Большинство этих проблем концентрировалось в той области, которая определяет отно­шения между народом и государственной властью. Приглу­шение критики, снижение демократического настроя в об­щественной жизни не прошли незаметно для современников. Очевидная возможность утраты позиций, заявленных на XX съезде партии, с необходимостью ставила вопрос о поиске гарантий необратимости начатых реформ.

Большинство прогрессивных начинаний, задуманных в те годы, потерпели полное или частичное поражение. По­чему так произошло?

Думается, что главная причина неудач реформ 50—60-х гг. заключается в разности потенциала перемен, которым располагало общество, с одной стороны, и его лидеры — с другой. Расхождение в первоначальных устремлениях, кото­рое наметилось между ними в ходе предварительной работы 1953—1955 гг., в дальнейшем углублялось и конкретизиро­валось, мешая достигнуть взаимоприемлемого компромисса. Общество всегда ждало от лидеров больше, чем те стреми­лись ему дать. Едва приняв решение, центр предпринимал действия, ограничивающие свободу его применения. В ре­зультате общество (прежде всего интеллектуалы) постоянно попадало в ситуацию обманутых надежд. Политические ре­формы, не касающиеся всерьез проблем власти, успеха не имели.

Социальные реформы, направленные на подъем жизнен­ного уровня, несмотря на известную отдачу, тоже не приба­вили авторитета руководству страны, но уже по другой при­чине: приносила свои неизбежные плоды патерналистская политика.

Реорганизации системы управления экономикой (из них самая крупная — создание совнархозов) часто несли в себе рациональное зерно, но вырванные из общего контекста пре­образовательной политики (которая отличается, например, тем, что требует точного программирования как самих ре­форм, так и их возможных последствий), они сформировали достаточно серьезную оппозицию реформам среди слоя уп­равленцев. Хозяйственные реорганизации и непоследователь­ность Хрущева в вопросах политики и идеологии, который то шел навстречу либеральной интеллигенции, то вставал на сто­рону более консервативно настроенного аппарата, способство­вали усилению влияния номенклатурной оппозиции.

В то же время пределы возможного, которые продемон­стрировал Хрущев в последние годы своего пребывания у власти, лишили его кредита доверия той части общества, которая сначала безусловно поддерживала новый курс лидера. Частые смены курса, обилие начинаний, которые как паллиа­тивы были малорезультативны, постепенно сформировали в обществе комплекс усталости от реформ, тягу к стабильности и порядку. Этот комплекс стал социально-психологической ос­новой, обеспечившей заинтересованным политическим силам победу не только над Хрущевым, но и в конечном счете над политикой реформ вообще.

Общество и власть на переломе (1965-1985). Шестиде­сятые годы стали переломными в истории советского обще­ства. До этого времени сложившаяся в СССР модель хозяй­ствования достаточно успешно решала встававшие перед страной задачи. К началу 60-х гг. в Советском Союзе ценой огромных усилий и жертв был создан мощный индустриаль­ный и научный потенциал. Только на территории Российской Федерации функционировало свыше 400 отраслей и подо­траслей промышленности, включая авто- и кораблестроение, нефтехимию и электронику. Страна первой в мире вышла в космос, овладела новейшими военными технологиями. Не менее впечатляющим результатом ускоренной модернизации по «социалистическому проекту» стала демографическая ре­волюция, изменившая жизнедеятельность и характер естест­венного воспроизводства населения. Советское общество стало не только индустриальным, но городским и образован­ным.

Поданным ЮНЕСКО, в 1960 г. СССР делил 2—3-е место в мире по интеллектуальному потенциалу страны. Доля на­селения, занятого в сельском хозяйстве, сократилась с 80% (1928) до 25% к концу 60-х гг., а в промышленности и стро­ительстве возросла с 8 до 38%. Соответственно изменилась и структура валового национального дохода: доля промыш­ленности и строительства увеличилась с 29 до 42%, а сель­ского хозяйства, наоборот, уменьшилась с 54 до 24%.

Тем не менее к середине XX в. модернизирующие про­цессы в СССР были далеки от завершения. Советский Союз еще не был подлинно индустриальной державой. И в эконо­мике, и социальной сфере оставалось много архаичных, доиндустриальных черт.

Экономика была плохо сбалансированной, требовала для своего роста постоянного наращивания производственных ресурсов. Тяжелая и сырьевая отрасли промышленности, а также военно-промышленный комплекс, представлявший со­бой «государство в государстве», совершенно замкнутую тех­нологическую группу, развивались успешно, чего нельзя бы­ло сказать о гражданских отраслях машиностроения, прак­тически лишенных притока новейших технологий и обреченных на отставание.

К 1970 г. СССР превосходил США по уровню производ­ства угля, кокса, тракторов, цемента. Железной руды, к при­меру, добывалось в 6 раз больше, чем в США, и примерно во столько же раз меньше производилось предметов потреб­ления.

Гипертрофия добычи ресурсов и первичной обработки тяжелого машиностроения определяли максимальную энер­гоемкость производства. На Западе для производства одного килограмма потребляемой человеком продукции расходовалось четыре килограмма исходного материала, а в СССР — сорок.

Хронически отставал аграрный сектор экономики. Стра­на, имея более половины мировых площадей черноземов (в 1985 г. площадь всех сельхозугодий СССР составляла 607,8% млн. га, из них 227,1 млн. га пашни), не могла накормить население, создать надежную базу для развития индустрии и сферы услуг.

При достаточно высоком удельном весе валового внут­реннего продукта СССР, составлявшего 10% мирового, на долю СССР приходилось лишь 4% объема мировой торговли, тогда как на долю США — около 14%. Замкнутость стала своего рода официальной доктриной, вытекавшей из идеоло­гии «вражеского окружения». Мировая экономика по-преж­нему рассматривалась как источник неприятностей и бед, а независимость от нее представлялась громадным достижени­ем.

Таким образом, советская экономика носила автаркиче­ский и «самоедский» характер, ее большая часть работала не на человека, а на себя. Не меньшую опасность для буду­щего развития советского общества представляли диспро­порции, подспудно накапливавшиеся в социальной сфере.

В результате форсированной урбанизации численность городского населения быстро росла, но советское общество по-прежнему оставалось полу городским, несло на себе пе­чать промежуточности, маргинальности. Советские люди в своем большинстве были горожане в первом поколении: на­половину или четверть крестьяне. Вырванные индустриали­зацией из своих родных мест, оказавшись в совершенно но­вой и чуждой для них городской среде, они довольно быстро обнаружили отсутствие навыков самостоятельного участия в общественной жизни, недостаточную гражданскую зре­лость. Советская урбанизация не сопровождалась также фор­мированием полноценной городской среды, ростом динамич­ного, инициативного и экономически независимого среднего класса, хранителя городской культуры и одновременно со­здателя новых духовных ценностей.

В период с начала 60-х до начала 80-х гг. при росте численности населения почти на 25% (по переписи населе­ния 1959 и 1979 гг.) наметилась устойчивая тенденция к снижению рождаемости и увеличению смертности населе­ния. Прирост численности населения СССР за эти годы про­исходил за счет народов Средней Азии: более 100% имели узбеки, туркмены, таджики, близко к ним стояли азербайджанцы, казахи; 40% имели грузины, армяне, молдаване. Наи­более низкий прирост наблюдался у русских (20%), украинцев (13%), белорусов (19,5%), литовцев, латышей, эстонцев.

В эти годы продолжался, постепенно затухая, структур­ный сдвиг в занятости и расселении населения. Миграция сельских жителей в города и на «ударные стройки» состав­ляла около 2 млн. в год. Из деревень в города переселилась еще 1/5 населения страны. Если в 1939 г. в городах прожи­вало 60,4 млн. человек, то к началу 1980 г. городское насе­ление страны насчитывало уже более 163 млн. Переход зна­чительной части населения из разряда сельских жителей в городские существенно сказался на развитии общества в эти годы. Культурный мир новых горожан резко изменился за счет доступа к новым видам и формам труда, к более сложным урбанизированным отношениям, но сами города приобрели но­вые черты. Одним из свидетельств этого стало широкое рас­пространение зародившейся в годы первых пятилеток специ­фической барачной субкультуры с соответствующим типом «промежуточного», маргинального человека.

С 1970 по 1985 г. численность рабочих в стране увели­чилась на 16,8 млн. человек, что более или менее обеспечи­вало возможность экстенсивного развития экономики. Одна­ко сверхиндустриализация исчерпала возможности челове­ческих ресурсов, создав тем самым естественный предел для развития экономики вширь. Из года в год прирост трудовых ресурсов в промышленности сокращался, а их качество не­уклонно снижалось. В общей численности рабочих и служа­щих в начале 80-х гг. женщины составляли 51%, тогда как даже в послевоенном 1950 г. этот показатель был равен 47%. В стране насчитывалось около 20 млн. инвалидов, более 21 млн. алкоголиков, 5,3 млн. человек страдали различными психическими заболеваниями.

В эти годы быстро росла численность интеллигенции. Высшее образование имело высокий престиж, и это способ­ствовало тому, что основная часть молодежи после оконча­ния средней школы устремлялась в вузы. В начале 80-х гг. специалисты, получившие высшее и среднее специальное об­разование, составляли 32,7% городского населения. В ре­зультате возник определенный дисбаланс рабочих мест — технические и инженерные должности в городах были запол­нены с избытком, зато образовались вакансии рабочих мест, не требующих особой квалификации и связанных в основном с физическим трудом. Ставка на всеобщую автоматизацию процесса производства в этот период себя не оправдала. Труд инженерно-технических работников начал постепенно обес­цениваться. Уравниловка при оплате труда в течение многих лет способствовала тому, что даже высококвалифицирован­ные рабочие начинали терять интерес к труду. В научно-ис­следовательских институтах работа большей части сотрудни­ков сводилась к «отсиживанию» на рабочем месте, их потен­циал оставался невостребованным, в результате — потеря квалификации и деградация специалистов.

Многие годы советское общество было одним из самых мобильных в мире. Доступное всем слоям бесплатное обра­зование открывало перед каждым широкие возможности для продвижения. В то же время, в силу сохранявшегося все годы Советской власти внеэкономического принуждения, оно оставалось по существу сословным. Внеэкономический силовой характер перекачки людских ресурсов государством порождал и закреплял жесткую систему социальных рангов и статусов. Юридически они не были закреплены. Место правового закрепленного социального статуса заняло идео­логическое и партийное. Человек продвигался вверх или спу­скался вниз по социальной лестнице в зависимости от идео­логической лояльности и партийности. Особые функции со­циальных групп, их фактическое правовое неравенство вели к уничтожению «социальных лифтов», к все большей замк­нутости этих групп, превращению их в касты.

Таким образом, отягощенная грузом многочисленных не­разрешимых противоречий, советская система оказалась объективно не готова к глобальным переменам в характере и тенденциях развития мировой экономики, человеческой цивилизации в целом, начавшимся на рубеже 50—60-х гг.

Компьютерная революция, означавшая начало нового этапа НТР, совпала во времени с мировым энергетическим кризисом, многократным подорожанием нефти и других энергоносителей.

Технологическое отставание не позволило СССР быстро наладить выпуск нового поколения ЭВМ — персональных компьютеров. В течение долгого времени работа советской промышленности оценивалась главным образом по количе­ственным показателям. В таких условиях промышленность и наука мало нуждались друг в друге, с одной стороны, пред­приятия не предъявляли постоянного спроса на научные раз­работки. С другой стороны, ученые, не имея спроса на свою «продукцию», часто занимались никому не нужной темати­кой. Вследствие этого, несмотря на рост расходов на научные разработки из государственного бюджета, советская наука неуклонно теряла позиции даже в таких областях, где ранее лидировала. Высадка в июле 1969 г. на поверхность Луны американских астронавтов во главе с Н. Армстронгом покон­чила с лидерством Советского Союза в освоении космиче­ского пространства. За весь послевоенный период советские ученые получили в 14 раз меньше Нобелевских премий, чем американские ученые, хотя в научной сфере СССР было занято почти в два раза больше сотрудников.

Советская система могла быть и была эффективной до тех пор, пока внутренняя потребность в свободе для совет­ских граждан была минимальной и вполне замещалась по­требностью в равенстве, пусть даже и в нищете. Пока сво­бода граждан и экономики не была фактором выживания системы.

Ситуация кардинально меняется к началу 70-х гг. Мно­гократное подорожание энергоносителей заставило разви­тые государства мира быстро осуществить структурную пе­рестройку промышленности, перейти на новую организацию производства, освоить ресурсосберегающие и так называе­мые «высокие» технологии.

Советская модель хозяйствования, лишенная гибкости и внутренних импульсов саморазвития, не смогла ответить тем же: обеспечить в новых условиях высокую эффективность и социальную направленность экономики. Идеологические догмы и непосредственно связанные с ними ограничения на свободу слова, передвижения (в секретной части постанов­ления ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 28 августа 1974 г. «О мерах по дальнейшему совершенствованию пас­портной системы в СССР» имелись статьи, запрещавшие, в частности, политическим заключенным возвращаться на прежнее место жительства, и т.п. ограничения), индивиду­альный выбор по своей сущности противоречили главному императиву НТР — наличию в обществе инициативной, са­мостоятельной, думающей личности.

Преобладание в советском обществе «спартанского» типа личности, ориентированной на указания «сверху», строгое выполнение санкционированных государством ролей, вопре­ки всем партийным установкам блокировало «разворачива­ние НТР», современных гражданских производств в стране. Закрытость советской системы, недемократичность, отсутст­вие в ней обратных связей между властью и народом неотв­ратимо вели ее в тупик. Уже в 60-е гг. начинается медленное, но верное саморазложение системы.

Прежде всего меняется социальный вектор развития. Сутью своеобразного, молча­ливого соглашения между брежневским режимом и населени­ем СССР становится ориентация общества на потребительские стандарты, «потребительское» общество. Ко времени провозг­лашения «эпохи развитого социализма» в Советском Союзе происходит становление нового типа личности с иной, чем прежде, иерархией ценностей. На смену «спартанскому» ти­пу с потребностями «ссыльнопоселенца», с четким делением людей на своих и чужих, человеку-винтику приходит чело­век, нуждающийся в целом мире вещей, ценностях семьи, самоуважении.

Внутренние потребности общества в большей свободе граж­дан в плюрализме мнений и деятельности находят в 70-е гг. отражение в появлении новых параллельных структур и в экономике, и в социальной организации советского обще­ства, и в идеологии. Наряду с «плановой» централизованной экономикой укрепляются «цеховики», разрастается «теневая экономика», дающая возможность распределения продукции и доходов в соответствии с предпочтениями потребителей; рядом с официальной атеистической коммунистической иде­ологией возникает разноликое диссидентство, наряду с рабочим классом, колхозным крестьянством — предпринима­тельские слои, номенклатура.

Вялая борьба брежневского режима с этими «чуждыми социалистической системе элементами» придает им уродли­вый, криминальный характер, но не останавливает разложе­ние системы.

Важнейшим следст­вием хрущевской либерализации становится резкое возра­стание в советском обществе критического потенциала, кри­сталлизация независимых от государства ростков, разроз­ненных элементов гражданского общества. Начиная с конца 50-х гг. в Советском Союзе образуются и заявляют о себе различные идейные течения, неформальные общественные объединения, оформляется и крепнет общественное мнение. Именно в духовной сфере, наиболее устойчивой к тотально­му государственному вмешательству, в эти годы происходит быстрый рост элементов и структур гражданского общества.

Другая важная особенность этого процесса, обусловленная стремлением Советского государства к полной управляемо­сти, контролируемости, планируемости общественной жиз­ни, — быстрая эволюция независимых общественных сил — от попыток улучшения советской системы, борьбы с отдель­ными ее недостатками к различным формам сопротивления диктату государства и, наконец, отрицанию в целом «социа­листического» общественного строя.

В 70-х — начале 80-х гг. вновь возрождающееся граждан­ское общество делало лишь первые, робкие шаги. Укоренен­ность в народе советских реалий, мощь репрессивной государственной машины сдерживали процесс становления неза­висимых от государства институтов. Как следствие этого, советское общество на рубеже 80-х в массе своей еще не переросло старые социокультурные рамки. Для кардинально­го, революционного перехода общества в новое состояние требовалась внешняя сила. Такой силой стал правящий класс.

В 30—50-е гг. главным субъ­ектом модернизации в СССР являлось государство в лице И.В. Сталина и очень узкого круга его соратников из числа членов Политбюро ЦК, а главным ее критерием и ориенти­ром — «военная мощь» и «динамика развития».

В 60—70-е гг. ключевая роль в управлении советским обществом, определение характера и темпов его развития переходят к «новому классу», классу управляющих. После отстранения Н.С. Хрущева от власти происходит окончатель­ное формирование этого класса как мощной политической силы. Чем больше появлялось у правящего слоя материаль­ных возможностей, чем больше деградировала революцион­ная идеология, тем острее становилась потребность в насто­ящей собственности не только на предметы потребления, но и на промышленные и сельскохозяйственные предприятия и землю.

После смерти Сталина «правящий класс» освобождается от страха за собственную жизнь, обретает стабильность. С приходом Брежнева к власти номенклатура освобождается от многих моральных запретов. Основную часть аппарата 60—70-х гг., управляющего партией и страной, составляли люди, начинавшие карьеру после репрессий 30-х гг. В отли­чие от большевистских руководителей первого призыва они были лишены фанатической веры в социальную справедли­вость. Основу «нового класса» составлял высший слой пар­тийных функционеров. В 60 — 70-е гг. ряды «класса управ­ляющих» расширяются за счет верхушки профсоюзов, ВПК, привилегированной научной и творческой интеллигенции.

Его общая численность достигает 500—700 тыс. человек, а вместе с членами семей — порядка 3 млн., т.е. 1,5% всего населения страны.

Новое поколение номенклатуры несло с собой и новые настроения. По уровню общей культуры, профессиональным знаниям оно было на голову выше старого поколения: все имели высшее образование, а многие и ученые степени, не­однократно бывали на Западе, пользовались плодами «потре­бительского общества». Для нового поколения правящего класса марксистская идеология была лишь привычной рито­рикой.

Соответственно меняются и представления номенклату­ры о характере развития советского общества. Новые эле­менты, внесенные в социалистическую систему в годы хру­щевской «оттепели» и хозяйственной реформы 1965 г., та­кие, как социалистическая законность, материальное стимулирование, хозрасчет, прибыль, расширили диапазон возможных путей развития советского общества в рамках официальной доктрины. Если в середине 60-х гг. номенкла­тура предпочитала стабильное, даже стагнирующее развитие (к каким бы кризисным последствиям оно ни вело), то в 70-е гг. сначала такой целью становится «социалистически офор­мленная модернизация», т.е. постепенная трансформация су­ществующего общества, не требующая слома режима и дру­гих серьезных потрясений, а затем и «неидеологическая мо­дернизация».

Не менее важная трансформация происходит в эти годы в распределении функций и, следовательно, реальной власти внутри правящего класса. Уже к концу хрущевского «вели­кого десятилетия» возникли многочисленные корпоративные структуры со своими интересами и рычагами власти.

Объективная необходимость кардинальных, революционных, а не эволю­ционных перемен в советской экономике назрела уже к кон­цу 50-х — началу 60-х гг. Оторванность планирования от жизни, отраслевого управления от регионального, монопо­лия производителя в условиях всеобщего дефицита, незаин­тересованность предприятий в научно-техническом прогрес­се — все это требовало коренных преобразований уже тогда.

Экономическая реформа 1957 г. не улучшила положение в народном хозяйстве. Оно развивалось экстенсивно, ресурсоемкость экономики нарастала, а эффективность падала. Серьезных структурных изменений также не произошло. Главным предметом экспорта по-прежнему оставались нефть и другие виды сырья.

Уже в конце 50-х гг. отчетливо обозначился спад темпов экономического развития. Замедлился рост национального дохода. В 1961—1965 гг. он вырос всего на 5,7%. Это было намного меньше, чем в предыдущую пятилетку, и недоста­точно для решения основных социально-экономических за­дач. В эти же годы за счет роста производительности труда было получено лишь 62% прироста промышленной продук­ции, а 38% — за счет быстро возрастающей численности рабочих. Все это свидетельствовало об отсутствии заинтере­сованности предприятий в эффективном использовании ос­новных и оборотных фондов, во внедрении достижений на­учно-технического прогресса.

К началу 60-х гг. экономистам и руководителям произ­водства стало ясно, что хозяйственный механизм устарел. Для преодоления «временных» трудностей требовались иные методы управления экономикой, иные принципы планирова­ния. Необходимость перемен ощущало и советское руковод­ство.

14 октября 1964 г. на Пленуме ЦК КПСС Н.С. Хрущев был смещен со всех госу­дарственных и партийных постов и отправлен на пенсию. По существу, его смещение отвечало глубоким интересам и по­требностям общества. Однако сделано это было тайно от народа, без гласного обсуждения и анализа уроков реформ. Главным результатом противоречивого десятилетия стало ут­верждение в стране более свободной атмосферы, в жизнь вошло поколение людей, не знавших тотального страха.

Официально провозглашенный после октября 1964 г. курс нового руководства на дальнейшее развитие социали­стической демократии, освобождение партии от несвойст­венных ей хозяйственных функций, на научное руководство обществом был заранее обречен на неудачу. Назначенный первым секретарем ЦК КПСС Л.И. Брежнев представлял собой полную противоположность Хрущеву своей смело­стью, жаждой новизны и перемен. И по характеру, и по интеллекту Брежнев не обладал качествами руководителя великой державы, необходимыми для реализации коренного обновления общества.

В стране ощущалась усталость от нововведений Хрущева. Выдвинутый Брежневым лозунг «стабиль­ности» означал отказ от всяких попыток радикального обнов­ления общества. В руководстве республик и областей, министерств практически прекратились перемещения. Глу­бинные причины кризисных явлений продолжали действо­вать.

Встав во главе партии и советского общества, Брежнев и сформированная им «команда» на первых порах вынужде­ны были продолжать курс XX и XXII съездов КПСС. Вновь был провозглашен принцип коллективного руководства. На смену поспешным реорганизациям народу были обещаны на­учно обоснованные долгосрочные комплексные программы.

Новый курс опирался на настроение тех слоев общества, чьи ожидания не оправда­лись в хрущевское десятилетие и которые теперь требовали наведения «твердой рукой» порядка.

Итоги общественных дискуссий подвел сентябрьский (1965) Пленум ЦК КПСС, поставивший задачу существенно изменить соотношение между административными и эконо­мическими методами управления в пользу последних. Таким образом, изначально речь шла о полумерах. Реформа не ме­няла основ административно-командной системы. Адресное директивное планирование не устранялось, но ограничива­лось всего несколькими показателями (вместо 30—9), среди которых были объем реализации продукции, фонд заработ­ной платы, прибыль, рентабельность и др. Выполнение плана теперь выражалось не в валовых показателях, а в объеме реализованной продукции, т.е. учитывалось только то, что действительно было продано.

Предприятия получали небывалую свободу: они могли самостоятельно планировать темпы роста производительно­сти труда, снижение себестоимости, устанавливать величину средней заработной платы.

Руководители предприятий получили возможность более свободно распоряжаться имеющейся у них прибылью — можно было использовать эти средства и на повышение за­работной платы рабочим. Все это создавало заинтересован­ность предприятий в рентабельной работе и улучшении эко­номических показателей.

Процесс освоения нового хозяйственного механизма за­тянулся на годы. Еще до начала реформы в промышленности были ликвидированы совнархозы, руководство отраслями пе­решло к вновь созданным министерствам. Были организова­ны единый Госплан СССР, Госснаб и Госкомцен СССР. Вслед за этим весной 1965 г. была проведена реформа в сельском хозяйстве. Мартовский (1965) Пленум ЦК КПСС принял новый порядок планирования в сельско

Дата добавления: 2014-01-07