Введение 8 страница

* См. книгу под редакцией Э.А. Ригли (Wrigley 1972), особенно очерк Майкла Андерсона (Anderson) об использовании рукописных материалов британской переписи для изучения структуры семьи.

** Служба внутренних доходов — налоговое управление США.

*** Избранные труды Кембриджской группы стоило бы включить в любой список рекомендуемой литературы по новой экономике труда. Аналитический обзор см. в Wrigley 1969, а в качестве примера работ такого рода см. Leslett, 1972.

Наиболее масштабными обследованиями являются, конечно, пе­реписи, и, когда рукописи открываются, то есть когда перепись ус­таревает, ничто не может сдержать любопытства экономиста. К при­меру, в упомянутой выше работе Паркера и Голлмана проведено сравнение рукописных материалов американской сельскохозяйствен­ной переписи 1860 г. с рукописными же материалами переписи на­селения — такое сравнение нельзя произвести по нынешним ано­нимным переписям, в которых не указывается имя респондента, — что дало полную характеристику тех, кто был занят сельскохозяй­ственной деятельностью. Поскольку в переписи 1860 г. ставился во­прос о богатстве обследуемых, можно определить детерминанты рас­пределения богатства в 1860 г. в таких деталях, какие недостижимы для современных переписей, и эти возможности сейчас использует Ли Солтоу (Soltow, 1975). Роджер Рэнсом и Ричард Сатч смогли из рукописей переписи 1880 г. извлечь детальные характеристики слу­чайной выборки, состоящей из 5283 ферм в Южных штатах, и ис­следовали вопрос о расовой дискриминации более точно, чем это было возможно по современным данным (Ransom and Sutch, 1977). В сравнении с такой богатой и разнообразной фактологией обычный набор экономиста выглядит жалким и мизерным.

И погрешностей в этих фактах ничуть не больше, чем в современ­ных. Считать, что в исторической статистике больше погрешностей, наивно по двум причинам это значит, во-первых, переоценивать современную статистику, во-вторых недооценивать статистику ис­торическую. Экономист, если его прижать, обычно сознается, что в его данных, скажем, о ценах в американской экономике за послед­ние двадцать лет есть крупные погрешности, степень которых неиз­вестна, потому что качество рассматриваемых товаров улучшилось, потому что прейскурантные цены мало соответствуют ценам сде­лок, потому что принцип определения выборки для переписи со­мнителен или потому что используемый индекс цен мало соответ­ствует концептуально правильному определению. Он сознается и в том, что эти погрешности вводят смещения неопределенной направ­ленности в его множественные регрессии, в которых цены выступают в качестве независимой переменной. Он все равно будет оцени­вать эти регрессии, утешая себя заблуждением, что лучших дан­ных все равно нет и что его оценки, по крайней мере, состоятельны.*

* Оценка параметра множественной регрессии является состоятельной, если при увеличении размера выборки ее так называемый предел по вероятности равен ее математическому ожиданию (см. Джонстон, 1980. С. 269—271).

Сталкиваясь с неверием обеих сторон — коллег-историков в убе­дительность статистической аргументации, а коллег-экономистов в надежность исторической статистики, экономист-историк не может идти проторенным путем. Он уже развил в себе искусство творче­ского сомнения, которое практикуется в некоторых других разде­лах экономики, а могло бы не без пользы практиковаться и более широко. Привычка проверять свои аргументы на чувствительность к возможным погрешностям в данных или возможным ошибкам в аналитических рассуждениях распространена среди ученых и ис­ториков, но не среди экономистов. Многие, конечно, понимают нена­дежность "данных" и действуют соответственно. Традиция Нацио­нального бюро и более добросовестных эмпириков вне него публико­вать полное описание того, как были получены данные и где могут быть ошибки в надежде, нередко тщетной, что пользователи это прочитают, соответствует традициям в историографии. В предисло­вии к книге Альберта Фишлоу "Американские железные дороги и трансформация предвоенной экономики" Александр Гершенкрон обратил особое внимание на "статистические приложения, в кото­рых автор полностью раскрывает свою творческую лабораторию и без которых невозможно полностью оценить всю важность этого исследования и надежность интерпретации результатов" (Fishlow, 1965. Р. XII). И все же крупные журналы по общей экономике редко публикуют такие ревизии фактов, как статья Роберта Дж Гордона "45 миллиардов долларов американских частных инвестиций были потеряны", возможно потому, что экономисты редко их пишут (Gor­don, 1969).* Цви Грилихес точно определил причину, по которой эко­номисты не интересуются источниками данных и их погрешностя­ми "Проблема, я думаю, возникает во многом потому, что в эконо­мике те, кто производит данные, отделены от тех, кто их анализи­рует. В общем, мы не производим собственные данные, а потому и не чувствуем за них ответственности" (Gnhches, 1974. Р. 973).

* Тот факт, что Джордж Джэзи из Министерства торговли США мог утверждать в своем комментарии, будто Гордон не открыл ничего нового (Jaszi, 1970), заставляет задуматься о другом подробности о данных, даже и важные, не интересны экономистам. В своем ответе Джэзи сам Гордон заявляет, что "профессиональные экономисты, и особенно исследователи производственных функций, ничего не знали о капитале, которым владеет государство, а распоряжаются частные лица" (Gordon, 1970 Р 945), и узнали только из его статьи. Это, очевидно, верно.

Экономисты-историки, которые должны сами собирать свои ма­териалы и привыкли обращаться с ними скорее как историки, чем как экономисты, сохраняют чувство ответственности за статистику. Лучшим примером такого отношения на сегодня является, видимо, книга Роберта Фогеля "Железные дороги и экономический рост в Америке" (Fogel, 1964).* В этой работе, сочетающей традиции твор­ческого сомнения в экономической истории и в оценке проекта, 260 страниц фактически посвящены получению одной цифры — разме­ра прибылей от инвестиций в американские железные дороги в XIX в. Фогель начал это исследование, считая, что сумеет подтвердить пред­положение о незаменимости железных дорог, из которого исходили авторы более ранних работ (например, Шумпетер и Ростоу), но об­наружил, к своему удивлению, что факты заставляют в этом усом­ниться. Поэтому, чтобы разрешить свои сомнения, он направил свою энергию на вычисление верхнего предела возможного вклада же­лезных дорог в национальный доход и обнаружил, что он невысок Отсюда он пришел к выводу, что железные дороги нельзя считать незаменимыми для экономического роста в Америке. Для экономис­тов качество исторических фактов нередко превосходит качество фактов сегодняшних первые более подробны, объемны и точны, а к содержащимся в них ошибкам относятся с должным почтением.

* Фогель сделал расчеты за 1890 г., "Американские железные дороги" Фишлоу — аналогичное исследование на материалах середины XIX в. (Fishlow, 1965). Вместе они обеспечили блестящее переосмысление роли транспорта в экономическом росте Америки, за что и получили в 1971 г. премию Шумпетера.

Но, конечно, их качество лучше и в другом смысле — ведь исто­рия ставит эксперименты и снабжает экономиста не только более ценными и точными, но и более разнообразными фактами. Жутко­ватый пример такого рода — использование Т. У. Шульцем индий­ской статистики сельскохозяйственной продукции и народонаселе­ния во время эпидемии инфлюэнцы 1918—1919 гг. для доказатель­ства того, что предельный продукт труда был положительным и примерно равным выплачиваемой зарплате: продукция сокраща­лась по мере сокращения работающего населения, и поэтому рабо­чая сила не была "избыточной", вопреки утверждениям авторов мно­гих работ об экономическом развитии, в том числе Индии (Schultz, 1964. Р. 63-70). Столь же мрачный эксперимент, Великая депрес­сия, надолго останется великим полигоном для макроэкономических теорий, в чем имели случай убедиться монетаристы, фискалисты и прочие. Фридман и Шварц очень способствовали пониманию ковар­ства денежно-финансовой политики, доказав, что она не столько не оказывала воздействия, сколько совершенно неправильно проводи­лась в 30-е годы. В свою очередь, Э. Кэри Браун очень способствовал пониманию потенциала фискальной политики, показав, что она не столько провалилась, сколько не проводилась (Brown, 1956, см. также Peppers, 1973).

Время от времени каждый экономист должен осознавать, что история уже провела тот эксперимент, который ему нужен. Он дол­жен понимать и то, что экономика, как и астрономия, — наука, по­строенная на наблюдениях, и имеющиеся данные и средства конт­роля не следует воспринимать как заданные извне. Однако во вре­мя своих нечастых посещений "обсерватории" экономист направля­ет свой телескоп только на Солнце, Луну и ближние планеты. Дела­ет он это по двум причинам во-первых, он считает, что только эти близкие к дому объекты помогают понять поведение родной плане­ты, во-вторых, он считает, что заглядывать за пределы близлежа­щей Солнечной системы, не говоря уже о галактике, — значит за­глядывать в иную структуру, где могут не действовать привычные ему законы, согласно которым существует только шесть планет, звез­ды прикреплены к небесной сфере, а свет движется по прямой. Ниже будет рассмотрена точка зрения, заключающаяся в том, что исто­рия не важна для государственной политики и доказана ее несо­стоятельность. Достаточно очевидна несостоятельность и другой точки зрения — будто история происходит из иной структуры, нежели ежеквартальные цифры национального дохода за послевоенный период, и потому ее не нужно знать. Тех, кто смотрит на мир таким образом, пытаясь облегчить свою эмпирическую работу, остается только пожалеть. В своей невинности они всегда будут считать, что "эмпирическая работа" — это компиляция приложения к "Эконо­мическому докладу Президента" и "Эконометрических методов" Джонстона. Даже серьезные и умудренные опытом ученые-эконо­мисты склонны принимать на веру утверждение, что прошлое уст­роено иначе. Клиометристам же приходится подвергать проверке это утверждение на каждом шагу, когда они сталкиваются как с экономистами, так и с историками, которые принимают его как само собой разумеющееся. В самом деле, если бы выводы новой экономи­ческой истории за последние лет пятнадцать нужно было суммиро­вать одной фразой, она звучала бы так в XVIII и XIX вв. погоня людей за прибылью имела такую незамутненную и конкурентную форму, какая только может привидеться экономисту в мечтах об аукционерах* и совершенных рынках. Вслед за Лениным и Вебленом можно, конечно, считать, что атомистическая конкуренция вре­мен Смита и Милля умерла, а простейшие модели конкурентного поведения могут подходить для XIX в., но не для XX. Однако, хотя этот тезис играл большую роль в политэкономии последних пятиде­сяти лет, он никогда не подвергался проверке по крайней мере до­статочно убедительной для тех, кто не был в нем убежден изна­чально, что лишь подкрепляет нашу точку зрения. Даже если бы можно было показать, что для какого-то явления (скажем, воздейст­вия государственных расходов на занятость) среда XIX в. настоль­ко отличалась от, например, 1970-х годов, что из этого сравнения вряд ли можно было бы что-то узнать о сегодняшних структурах, остается непреложным тот факт что структуры продолжают изме­няться, как показывают нередко обескураживающие а иногда и ко­мические результаты прогнозов, полученных с помощью больших эконометрических моделей. История как и изучение других стран и культур, есть познание структурных изменений. Знакомый при­мер — распространенная практика изъятия из регрессий военных лет как вторжений из иных структур. Однако войны повторяются и ученому-экономисту, даже если его интерес к науке ограничивается возможностями ее приложения к сегодняшней государственной по­литике, приличествует знать, как война меняет функционирование экономики (см, например, Gordon and Walton 1974, Olson, 1963). Пол Давид выразил то же самое следующими словами "Уравнение, которое вполне подходит для половины данных, входящих в имею­щиеся долгосрочные статистические ряды, но не подходит для ос­тальной их части, в глазах обычного экономиста-прикладника нику­да не годится, ему приходится преодолевать искушение отбросить непокорные данные при изложении полученных результатов. На­против экономист-историк может радоваться наполовину не удав­шемуся уравнению регрессии как триумфу в том смысле, что обна­руженное изменение в экономической структуре сигнализирует ему надо выяснить, что произошло в истории" (David, 1975. Р. 14).

* Аукционер — абстрактный агент рынка в теории общего равновесия Л. Вальраса.

Во всяком случае, сужение кругозора до ближних объектов не менее странно в экономике чем оно было в астрономии. При жела­нии всегда можно привести примеры более крупных, четких и ре­шающих исторических экспериментов, нежели те, которые предос­тавляет нам недавний опыт. Тревожившие современные правитель­ства миграции из одной страны в другую в течение последних двад­цати лет есть лишь бледная тень миграций XIX в.* То же самое можно сказать и о миграциях капитала: если кто-то пожелает оце­нить воздействие иностранных инвестиций на экспортирующую или импортирующую страну, то самый доступный материал — опыт Ве- (так, за период 1870—1913 гг. Великобритания отправила за грани­цу треть своих сбережений). Если кто-то пожелает оценить бремя или выгоды государственного долга, то самые очевидные экспери­менты — опыт Великобритании с долгом во время наполеоновских войн или Америки во время Гражданской войны, и произошло это до того, как правила внутреннего налогообложения, вкупе с други­ми нарушающими порядок факторами, пришли в сегодняшнее хао­тическое состояние (об американском долге см. Wilhamson, 1974).** В 1820-х годах долг английского правительства примерно в 2,5 раза превышал национальный доход, почти такое же соотношение на­блюдается сейчас в Соединенных Штатах.*** Если кто-то пожелает оценить воздействие изменений в законодательстве, то к его услу­гам масштабные и разнообразные эксперименты — опыты XIX и более ранних веков с законами о корпорациях, об обязательном школьном образовании, о детском труде и т.п. (Sylla, 1969, Landes and Solmon, 1972, West, 1975, Sanderson, 1974). А если кто-то поже­лает оценить воздействие плавающего обменного курса, то не менее масштабны и разнообразны опыты США в 1860-х— 1870-х годах, Великобритании с 1914 по 1925 г. или Китая в 1930-х годах. Времена свободной банковской деятельности, как это было в США перед Гражданской войной, дают материал для изучения последствий сво­бодного вхождения на рынок (Rockoff, 1974), времена свободных рынков капиталов, как это было во время Гражданской войны, дают материал для анализа реакции ожиданий на текущие события (Roll, 1972), времена массированных новых инвестиций в общественную гигиену, как это было в американских городах после Гражданской войны, дают материал для оценки стоимости здоровья (Meeker, 1972, Meeler, 1974) История— это лаборатория общества.

* Об этом экономисты историки написали очень много: Thomas, 1954; Easterlin, 1961; Hill, 1970; Neal and Uselding, 1972; Kelley, 1965.

** См. статью Майкла Иделстайна (Edelstein, 1974) и процитированные в ней работы. Основополагающей работой о стране — импортере капитала была книга Джейкоба Вайнера (Viner, 1924). Исторически насыщенными были и другие труды Школы международных финансов Тауссига, опубликованные в Гарварде в 20-х — 30-х годах: Williams, 1920; White, 1933; Beach, 1935. Сам Тауссиг в молодом возрасте писал исторические работы (Taussig, 1888).

*** Ср.: Feldstein, 1974. Р. 915. Col. 3 и Dean and Cole, 1962; Mitchell, 1962. P. 8, 366, 402. То же самое относится к процентам по государственному долгу, которые в обоих случаях составляли 8-9 % ВНП (ср. Mitchell, 1962. Р. 396; Economic Report of the President, 1975. P. 325).

Лучшее качество экономической теории

Характер взаимодействия продуктов этой лаборатории на эко­номические идеи понятен лишь немногим экономистам. Конечно, воздействие оказывает и заголовок сегодняшней газеты, тем более, что после его появления деньги на научные исследования выделяются весьма быстро. Но результаты исторических наблюдений, истинные или ложные, предопределяют реакцию на этот заголовок.

Можно привести целый ряд таких общепризнанных историче­ских наблюдений (хотя некоторые из них в последнее время ставят­ся клиометристами под сомнение). Так, наблюдение, что прирост основных фондов на душу населения не объясняет всей величины прироста доходов на душу населения, вызвало в конце 50-х годов интеллектуальный взрыв в виде моделей экономического роста, учи­тывающих изменения технологии. Историческое наблюдение, что норма сбережений была долгое время постоянной, вызвало в начале 50-х годов взрыв несколько меньшего масштаба в виде теории функ­ции потребления. Историческое наблюдение, что доля труда в дохо­де — величина постоянная, вызвало в 30-е годы еще один взрыв в виде теории производственной функции. Влияние экономической теории на исторические труды заметно в большинстве работ по но­вой экономической истории, но влияние экономической истории на теоретические труды заметно только в пионерских работах и впо­следствии забывается. Высокая норма исторических резервов в тео­ретических депозитах работ Роберта Солоу, Милтона Фридмана или Пола Дагласа не сохраняется в работах их интеллектуальных кли­ентов, в результате чего интеллектуальная масса многократно муль­типлицирует фактологическую базу и оказывается подвержена рез­ким колебаниям.*

* В этой фразе обыгрывается стандартная терминология, используемая в работах по кредитно-денежным проблемам: норма обязательных резервов банка и соотношение резервов с суммой депозитов вкладчиков, банковские клиенты, денежная масса, денежная база и т.д.

Об этом хорошо написал Рондо Кэмерон: "В дискуссиях о роли теории в исторических исследованиях часто утверждается (возможно, потому, что это утверждение верно), что историк a priori исходит из каких-то идей. Поэтому желательно, чтобы эти идеи формулирова­лись, а если возможно, то и систематизировались в явном виде. Иными словами, выбор лежит не между теорией и отсутствием тео­рии, а между явной, осознанно сформулированной теорией и неяв­ным, неосознанным теоретизированием. Почти то же самое можно сказать об использовании истории теоретиками. Даже самый пре­зирающий историю экономист кое-что из истории использует: свой собственный опыт, опыт своего поколения или некие исторические обобщения, которыми полон фольклор даже самых изысканных об­ществ" (Cameron, 1965. Р. 112).

Самый очевидный пример — теория экономического роста, где определенный ряд исторических условностей подавляет аргументы. Эти условности— Николас Калдор в 1958 г. назвал их "сти­лизованными фактами", и этот эвфемизм получил широкое распро­странение — представляли в свое время интеллектуальный изыск, а теперь превратились в банальность. Они были сформулированы в 50-е годы, до того как экономисты-историки начали всерьез уста­навливать нестилизованные факты. По крайней мере, неясно, под­твердит ли их работа постоянство коэффициента капиталоемкости, нормы прибыли или темпов прироста производительности труда и основных фондов. Как заметил Роберт Солоу в заключение коротко­го исследования о реальном значении этих параметров для устой­чивости экономического роста, "устойчивое состояние— неплохой исходный пункт для теории экономического роста, но оно может представлять серьезную опасность в качестве конечного пункта" (Solow, 1970. Р. 7). Судя по историческим работам экономистов, на­писанным за последние лет двадцать и, видимо, неизвестным тео­ретикам роста, коэффициент капиталоемкости в Америке удвоил­ся, а в Великобритании снизился на треть, за первую половину XX в. этот коэффициент в Америке снизился на 22%, оставаясь при­мерно постоянным в Великобритании.* Впрочем, вполне возможно, что результаты будут другими, если использовать более полное опре­деление "капитала", включающее продукцию домашних хозяйств. Экономисты-историки, сталкиваясь с продолжительными периода­ми в истории, когда соотношение между узкими и широкими опреде­лениями резко менялось, вынуждены регулярно заниматься таки­ми уточнениями. Но независимо от того, уточнены они или нет, фак­ты, собранные экономистами-историками при изучении экономичес­кого роста, стоят того, чтобы к ним вернуться. Это, вероятно, яснее всего проявляется в вопросе о техническом прогрессе, главном кон­фузе современной теории экономического роста. Как недавно отме­тили Р.Р. Нельсон и С.Г. Уинтер (Nelson and Winter, 1974), истори­кам техники, таким как Пол Дэвид, Питер Темин и Натан Розенберг, есть что сказать теоретикам (см., например, Rosenberg, 1972, David, 1975), но головы теоретиков заняты другими проблемами.

* Для Соединенного Королевства см.: Feinstein, 1972. Tab. 1, 20, 43. Для США см.: Davis et al., 1972 Tab. 2.9. В связи с этим можно заметить, что обе книги, из которых взяты цифры, демонстрируют роль "социальных обсерватории" в поощрении новой экономической истории книга Файнстайна — одна из серии работ, выходящих при участии Национального института экономических и социальных исследований (Бри­танского эквивалента Национального бюро экономических исследований) и кафедры прикладной экономики Кембриджского университета, восемь из двенадцати авторов книги (Davis et al., 1972) работали в Национальном бюро экономических исследований; а сама книга — фактически разъяснение и итоги долгого исследования тенденций экономического роста в Америке, проводившегося ими и другими специалистами, в частности Саймоном Кузнецом, под эгидой Бюро.

Псевдоисторическим мышлением грешат, конечно, не только авторы теоретических математических моделей экономического роста. Как бы ни были часты обращения на словах якобы к опыту истории, в словах, так же как и в уравнениях, нет ничего такого, что защи­щало бы наиболее бесцеремонных теоретиков от попадания впросак. Вот лишь некоторые примеры теорий, не выдержавших столкнове­ния с историческими фактами: Давида Рикардо о росте земельной ренты, Карла Маркса об обнищании промышленного пролетариата, Владимира Ленина о прибыли при империализме; Денниса Робертсона о внешней торговле как двигателе экономического роста; У Ар­тура Льюиса о развитии в условиях неограниченного предложения рабочей силы, Уолта У. Ростоу о "взлете" как следствии великих изобретений и резкого повышения нормы сбережений (см Lmdert, 1974; Hartwell, 1970; Thomas, 1968, Kravis, 1970, Chambers and Gordon, 1966; Kelley, Wilhamson and Cheetham, 1972, Rostow, 1963). Это не значит, что теоретики должны оставить свои грифельные доски или пишущие машинки ради ближайшего архива. Достаточно изредка заходить в библиотеку. А также им стоит усомниться, мо­гут ли они без посторонней помощи обобщать исторический опыт в нескольких стилизованных фактах.

Вклад истории в теорию состоит не только в том, что она льет воду фактов на мельницу теоретиков. Использование теории в эко­номической истории украшает теорию и испытывает ее, и в этом отношении экономическая история не отличается от других разно­видностей прикладной экономики. Приложение метода межотрас­левого баланса к измерению реальной степени протекционизма в Америке XIX в. подвергает испытанию этот метод, точно так же как и применение его к измерению реальной степени протекционизма в современном Пакистане (Whitney, 1968, Guismger, 1970). У эконо­миста-аграрника, например, не вызовет неприязни использование простых моделей спроса и предложения при изучении истории раз­вития судостроения, текстильной или сталелитейной промышленнос­ти в Америке, и его не удивит то, что эти модели становятся глубже в процессе такого использования.*

* Среди многих других см. работы: Harley, 1973; Zevin, 1971; Fogel and Engennan, 1969 (перепечатано в Fogel and Engerman, 1971). Последняя книга,вчастности, представляет собой хорошую подборку работ новых экономистов-историковоб Америке, как и книга под ред. П. Темина (Temin, 1973).

Также и тот, кто изучает международную торговлю, макроэконо­мику или рынки труда, не увидит ничего странного в применении двухсекторной модели общего равновесия к американской экономи­ке до и после Гражданской войны или к английской экономике во время наполеоновских войн,* моделей денежного обращения и цен — к английскому и американскому экономическому циклу начала XIX вю (Temin, 1974), модели предельной производительности— к рабству или послевоенной испольщине.** Он может слегка удивиться, что такие давние события можно анализировать при помощи инструментария, усовершенствованного к середине XX в., а может и восхититься тем, как мастерски возвращаются в экономическую мысль давно вычер­кнутые из нее проблемы. Но в целом он поймет, что хорошая эконо­мическая история — это просто хорошая прикладная экономика.

* См.: Pope, 1972; Passel and Wright 1972; Passel and Schmundt, 1971; Hueckel, 1973; самая амбициозная пока работа на эту тему: Williamson, 1974/ Клиометристы — одни из немногих экономистов, которые используют нелинейные модели общего равновесия на эмпирическом уровне.

** Работы (Goldin, 1973; 1976; Fogel and Engerman, 1974) — самые свежие примеры из обильной литературы о рабстве, ведущей свое происхождение от ранних работ (Conrad and Meyer, 1958; Rerd, 1973) — пример из столь же обильной литературы об испольщине, написанной клиометристами (см., например: Higgs, 1974; DeCanio, 1974; Ransom and Sutch, 1977).

В скобках стоило бы заметить, что его понимание будет невер­ным в одном важном аспекте, потому что хорошая экономическая история должна быть также хорошей историей. Именно это требо­вание ставит экономическую историю высшего класса на один уро­вень трудности, скажем, с эконометрикой высшего класса, которая требует прекрасного знания статистики, или математической эко­номикой высшего класса, которая требует прекрасного знания ма­тематики.* Правда, некоторые новые экономисты-историки счита­ют, что экономическая история суть приложение теории производ­ственной функции или эконометрики к более или менее туманному представлению о том, что происходило в истории, так же как дру­гие экономисты считают, что экономическое мышление суть прило­жение множителей Лагранжа или теории оптимального управления к более или менее туманному представлению о том, что именно долж­но максимизироваться. Но лучшие новые экономисты-историки од­новременно и историки, и экономисты, так же как лучшие экономис­ты — одновременно и социологи, и математики-прикладники.

* Любому экономисту-историку встречались коллеги, заявлявшие, что они тоже экономисты-историки. Это обычно означает, что они оценили регрессию аж с 1929 г. С таким же эффектом экономист, который использует арифметические действия, мог бы заявить своим коллегам экономистам-математикам, что он тоже экономист-математик.

Однако даже на низших уровнях исторических, а не только эко­номических обобщений преобразование экономической истории в качественную прикладную экономику, в ходе которого проявилась мощь современной экономической теории, было замечательным достижением, сравнимым с преобразованиями последнего десятиле­тия в экономике политического процесса, прав собственности, рын­ков труда и домашних хозяйств. На некоторое время новые эконо­мисты-историки, как и новые экономисты-трудовики и все осталь­ные, почувствовали себя арбитрами в соответствующих областях науки. Но экономическая история обеспечила и другое вознаграж­дение в области теории. Всякое распространение экономики на но­вые объекты ставит новые вопросы, на которые не может ответить существующая теория и для которых должна создаваться новая теория. Экономисты-историки смело взялись за это. Их смелость в теории вызвана отчасти и непокорностью мира когда главная цель ученого — понять причины исторических и сегодняшних поступков, а не проверить известную экономическую мысль и тем более ее логику, он берет любые идеи, а не только те, на которых поставлен imprimatur* экономического епископа.** Она вызвана и необычайно тесным контактом экономистов-историков с другой дисциплиной — историей. Они в большей степени восприняли интеллектуальные ценности историков, чем экономисты-социологи — ценности социо­логов или экономисты-правоведы — ценности юристов, а потому осо­бенно любят ставить вопросы, на которые в экономике нет готовых ответов. В качестве примера можно упомянуть вопрос о причинах возникновения политических и социальных революций, вопрос, кото­рого, вопреки ожиданиям, старательно избегает большинство поли­тологов и социологов. Историк, который хочет написать целостную историческую работу, не может избежать этого вопроса, даже если бы и хотел, потому что революции, такие, как Американская рево­люция и Гражданская война, — это суть изменений и изменение сути истории.*** В связи с этим новая экономическая история в Аме­рике уделяет много внимания причинам революции и Гражданской войны и анализирует их в соответствии с принципом сравнительно­го преимущества, руководствуясь типично экономической концеп­цией разумного и осознанного эгоизма. Новая экономическая исто­рия внесла свой, пусть скромный, вклад в понимание Американской революции, измерив экономические тяготы Навигационных актов и обнаружив; что они были невелики (см статью: McClelland, 1969 и процитированные в ней работы). Она внесла вклад в понимание Граж­данской войны, измерив экономические тяготы Юга, вызванные вве­дением таможенных тарифов и ограничений на распространение рабства, и обнаружив, что они тоже были невелики (Pope, 1972; Rassel and Wright, 1972). Если кто-то считает, что экономические интересы определяют экономическое поведение, он может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку этих интересов. Если кто-то так не считает, он опять-таки может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку любых экономических параметров. К при­меру, показав, что рабство еще не отмерло экономически накануне Гражданской войны, новые экономисты-историки смогли опроверг­нуть утверждения многих сочувствующих Югу историков, будто военное вмешательство не было необходимым для отмены рабства (Conrad and Meyer, 1958; Yasuba, 1961; Gunderson, 1974). Во всяком случае, приложение экономики к политике поднимает теоретиче­ский вопрос, которым пренебрегает большинство экономистов (в част­ности, большинство экономистов левее Милтона Фридмана и правее Пола Суизи), — о введении политики в экономические модели.****

Дата добавления: 2014-01-07