Человечество

Чтобы оценить революционное значение того нового, что внес Данилевский в историософию, нужно вспомнить, какие взгляды на социальную историю царили до него. С легкой руки европейских «просветителей» XVIII века считалось, что все люди на земле дви­жутся к одним и тем же целям - усилению власти над материей пу­тем развития науки и техники и к «смягчению нравов» через посте­пенную либерализацию жизнеустроения. Одни народы идут в этом направлении несколько впереди (это, конечно, европейцы), другие пока еще отстают, но рано или поздно они нагонят передовых и сольются с ними в одно мировое сообщество, чтобы, как сказал ис­кренне веривший в это Маяковский, «в мире без России, без Латвии жить единым человечьим общежитьем». Данилевский показал наив­ность и несбыточность этой кабинетной теории, не считавшейся с фактами, и создал альтернативную философию истории. Для этого ему нужно было оттолкнуться от какой-то исходной категории, пре­дельно четкой и содержательной. Такой категорией он избрал куль-турно-мсторический тип - аналог того базового понятия, которое гораздо позже появилось в физике и было названо «квантом дей­ствия». Рассмотрев реально существовавшие культурно-историчес­кие типы, Данилевский сформулировал регулирующие их появле­ние, развитие и фукционирование законы. Из них обратим особое внимание на следующие два: чем шире этническая база культурно-исторического типа, тем он сильнее, тем богаче и разнообразнее расцветает его духовность; духовные установки одного культурно-исторического типа не могут передаваться другому типу

Последний закон как раз и устанавливает дискретность (неодно­родность) единиц (сообществ), из которых складывается человече­ство. Эти единицы «разрешены», т.е. получают Вышнюю санкцию на существование, однако зона, их разделяющая, «запрещена», и пе­рейти ее невозможно. Схожесть этой модели человечества с моде­лью атома Бора совершенно очевидна, но не надо забывать, что Бор жил много позже Данилевского - он родился как раз в годсмерти последнего. Из новой модели следовало, что история есть совсемне то, чемсчитали ее раньше: она представляет собой рождение, цветение, увяданиеи уходсо сцены различных культурно-исторических типов, а также их взаимодействие, которое лежит в широком диапазо­не - от плодотворного сотрудничества до смертельной вражды. А вот смешение тут невозможно: гибридные культурно-историчес­кие типы «запрещены».

Так Данилевский «расцветил» историю, представил ее объемной, пульсирующей, волнующей. Вместо безликого людского рода, строй­ными шеренгами шагающего в сторону, куда указывает дорожный знак с надписью «Прогресс», перед нами разворачивается хоровод загорающихся, достигающих ослепительного блеска и гаснущих светил. История наполняется разноязыким гулом диковинных наро­дов, каждый из которых решает свои задачи, руководствуется соб­ственной логикой и как зеницу ока бережет свою неповторимость.

Как была воспринята современниками эта «коперниканская ре­волюция» в познании общественного человека? Хотя «Россия и Ев­ропа» была переведена на основные иностранные языки, на Западе она осталась почтине замеченной. В России дело обстояло еще хуже:знаменитый и очень авторитетный философ Владимир Сергеевич Соловьев разнес идеи Данилевского в пух и прах. Он встретил их с негодованием по той причине, что в то время (1870-е годы) носился с проектом «вселенского синтеза», суть которого состояла в том, чтобы соединить светскую власть русского императора (распрост­ранив ее на весь мир) и духовную власть Римского папы {также сде­лав ее вселенской), и тогда, «по Соловьеву», все человечество ста­нет христианским. Проект был абсурдным, и автор вскоре сам от него отказался, но когда вышел труд Данилевского, он еще горячо в него верил. Понятно, что «закон несмешиваемости» был для Соло­вьева костью в горле, и со свойственным ему темпераментом он на­кинулся на Данилевского. Один Николай Николаевич Страхов пи­сал, что теория культурно-исторических типов есть великое откры­тие, но его голоса никто не услышал.

Но правда рано или поздно торжествует. К началу XX века круп­нейшие историки и социологи Европы, такие, как Макс Вебер, Освальд Шпенглер, Хосе Ортега-и-Гассет и Арнольд Тойнби, один за другим начали развивать концепции Данилевского, правда, без ссылок на него. Его термин «культурно-исторический тип» был посте­пенно заменен термином «цивилизация», его модель в конце концов стала среди специалистов общепринятой и получила название полицивилизационной модели. Нынче она находит свое отражение и в политической доктрине «многополярного мира», которую никак не хотят принять только глобалисты. Но, опираясь на эту доктрину в своей дипломатии, государственные деятели никогда не упомина­ют имени ее основоположника.

Леонтьев разгадал гибельность «прогресса» не из метафизиче­ских или богословских соображений - это была не его сфера, - а ру­ководствуясь эстетическим критерием истинности. Если для Гегеля все разумное было действительным, то для Леонтьева все красивое было действительным, т.е. истинным, а все безобразное - недействи­тельным, т.е. ложным. И «прогресс» он воспринял как ложное на­правление исторического развития как раз по той причине, что он единственный из своих современников ощутил его безобразность.

Можно ли всерьез говорить об эстетическом критерии правды? Несомненно. Великий Пуанкаре не только признавал такой крите­рий в столь, казалось бы, рациональной области знания, как мате­матика, но и считал его решающим. Не доверять ему в этом вопросе мы не имеем права, ибо он знал о механизме математического твор­чества гораздо больше, чем мы все, вместе взятые. Он писал, что, если гипотеза изящна, она наверняка окажется правильной. Кстати, ту гипотезу, которую недавно доказал русский математик Перельман, Пуанкаре выдвинул как раз из эстетических соображений. Но если даже в такой «сухой» науке эстетическая оценка успешно работает, то насколько эффективнее она должна подсказывать нам истину в социологии, историософии и естественной истории! Дарвинизм, ко­торый, несмотря на неимоверное сопротивление нынешней безбож­ной цивилизации, все-таки наконец развенчан, был категорически отвергнут великими биологами XIX века Агассисом, Дришом и Вирховом в первую очередь потому, что идея рождения гармонии живо­го мира путем «проб и ошибок» или «методом тыка» изначально безобразна.

Так же с порога отверг теорию «прогресса» Константин Леонть­ев и, как мы можем сегодня видеть, оказался абсолютно прав. Что шокировало его, что показалось безобразным в учении о прогрес­се? Он выделил в этом понятии две составляющие - либерализм и эгалитарность, т.е. уравниловку, нивелировку, стрижку всего чело­вечества под одну гребенку, - и обе вызывали у него омерзение. По­чувствовав их гибельность сначала «кожей», он попытался обосно­вать свои страхи логически.

Либерализм ассоциирует себя с прекрасным словом «свобода». Но Леонтьев не клюнул на эту наживку. Он понимал, что либералы лишь подлизываются к свободе, на деле не имея с ней ничего обще­го. Подлинная свобода только одна - свобода от греха. Грех порабо­тил нас со времен Адама и Евы, и главная задача человека - освобо­диться от этой неволи и стать в результате свободным. Либерализм же трактует свободу как освобождение от всего того, что мешает жить по-своему самовлюбленному индивидууму, - от обязательств перед обществом и от внутренней дисциплины, Леонтьев предрек, что такое освобождение приведет к деградации личности и к ее оди­чанию. И он попал в самую точку. Что за человеческое существо порождено ориентированной на «прогресс» Западной цивилизаци­ей? Расслабленное, эгоистичное, развратное, похотливое, рвущееся ко всем видам телесных наслаждений, забывшее о чувстве долга и служении. Оно устраивает для себя беспечные празднества, фести­вали, карнавалы и с вожделением рвется на курорты и пляжи, пре­возмогая даже страх перед авиакатастрофами, автомобильными пробками, цунами, заливающими побережье, ибо в бездумном «от­тягивании» видит весь смысл своей жизни. Разве это не мерзость, разве не одичание?

Вторая составляющая «прогресса» - эгалитарность была для Леонтьева не менее страшной. Как настоящий аристократ, он об­ладал обостренным чувством ранга, выражающимся не в высоко­мерии и чванстве, а в неприятии всякого панибратства и амико­шонства и в твердом убеждении, что государство должно строить­ся по образу Небесного Царства с его иерархией и стройной вер­тикалью власти. Устойчивым, по его мнению, может быть только сословное жизнеустроение. А оно-то на его глазах и начинало разрушаться.

Всем сердцем пламенного патриота он желал, чтобы Россия не была втянута в человекоубийственный либерально-эгалитарный процесс. Что предлагал он ей в качестве противоядия? Сначала ска­жем, чего он не предлагал, хотя противникам обуржуазивайия и ска­тывания к мещанскому потребительскому существованию это каза­лось единственной альтернативой- Он так же решительно, как «про­гресс», отверг социализм, И опять по эстетическому критерию. В наиболее разработанной и в то время очень популярной версии социалистического учения - в марксизме Леонтьев разглядел нечто настолько уродливое, что ему не надо было вдумываться в диалек­тический материализм и разбираться в теории прибавочной стои­мости.

Марксизм для него абсолютно не приемлем по той причине, что всю потрясающую пышность и глубину мировой истории - рыцар­ские турниры, крестовые походы, великолепие восточных церемо­ниалов, блеск коронационных торжеств и военных парадов - все это оказывалось, по Марксу, побочным продуктом движения чело­вечества к такой цели, как увеличение объема производимых това­ров. Чуткая к истине душа Константина Николаевича не могла пове­рить, что из низшего может возникнуть высшее.

Либерально-эгалитарный «прогресс» мыслитель предлагал заме­нить общественным устройством, которое назвал «византизмом». Фактически под этим словом он имел в виду православную импе­рию. Вот что он писал по этому поводу: «Под знаменем византизма, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушив у себя все благородное, осмелилась и нам когда-нибудь предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости».

Вчитайтесь внимательнее в эти слова. Это же сказано о нашем времени! То «когда-нибудь», о котором писал Леонтьев, нынче на­стало. Интернациональная прогрессивная Европа вкупе с Соединен­ными Штатами нагло предписывают нам сегодня не просто законы всепошлости, но основанный на них целый «новый мировой поря­док». Устоим ли мы перед этим натиском?

Необходимо устоять. Давайте же искать пути к этому. Думается, тот, что предложен более ста лет назад Константином Леонтьевым, -не самый плохой.

«Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не только не может служить возражением против ее призвания, но, скорее, под­тверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее бо­гатство и порядок относительно ее не имеют никакого значения. Великое историческое призвание России, от которого только полу­чает значение и ее ближайшая задача, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова».

Это - слова самого Владимира Соловьева.

[1] Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве // И.А. Ильин. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1994. Т. 4. – С. 80.

Дата добавления: 2014-01-15