Владимир Сергеевич Соловьев

(1853 – 1900)

Поэт и философ Владимир Соловьев, строго говоря, не является персонажем Серебряного века, он не принадлежал ни к одному из течений русского модернизма. Модернизм – как европейский, так и зарождавшийся русский – не отвечал его вкусу. Более того, первые опыты русских символистов он встретил ироническими откликами и пародийными стихами. Да и по времени он предшественник Серебряного века: последние годы жизни Соловьева пришлись на период зарождения новой эпохи. Тем не менее, разговор о Серебряном веке часто начинают именно с этого имени. Причина в том, что в его поэзии и философии звучали темы и идеи, которые были затем подхвачены русскими модернистами, его идеи оказали на последующие поколения поэтов сильное, глубокое влияние, особенно на Блока и на Андрея Белого. То есть он оказался предтечей, предзнаменованьем, началом до начала. И не один он: были поэты Николай Минский, Мирра Лóхвицкая и т. д., ведь в истории культуры никогда ничто не стартует внезапно, с какой-то одной прочерченной линии, как в спорте. Но Минский, Лохвицкая и др. не обладали большим даром и не имели для последующих поэтов такого значения, как Владимир Соловьев, о котором порой говорят как о гении – гении не столько в области поэзии, сколько в области идей, которые нашли выражение не только в его философии, но и в его стихах.

Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий –

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,

Что одно на целом свете –

Только то, что сердце к сердцу

Говорит в немом привете?

Он считал себя, по словам Блока, благодарным учеником Афанасия Фета, которого почитал и с которым дружил. Но он сожалел об атеизме Фета, из-за которого, как думал Соловьев, они с Фетом не смогут встретиться в мире ином.[1] Сам же Соловьев, как мы видим по прочитанному мной знаменитому стихотворению, был глубоко религиозен и мистически устремлен в иные миры. То, среди чего человек живет, – лишь тени подлинных невидимых сущностей, отблеск настоящего мира, считал он вслед за древнегреческим философом Платоном.

При сходстве поэтики, стиля Фета и Соловьева они говорили о разном. Приведу один пример сознательного наследования и одновременно сознательного несовпадения. Вот строки из стихотворения Фета, посвященного памяти женщины-друга[2]:

Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя. А вот строки из стихотворения Соловьева, посвященного памяти дочери Тютчева Анны Федоровны, в замужестве Аксаковой, с которой он дружил: Не об утраченных, о нет: они вернутся,– Того мгновенья жаль, что сгибло навсегда, Его не воскресить, и медленно плетутся За мигом вечности тяжелые года. Строки Фета пронзительнее, они написаны рукой великого поэта. Даже нелепая для мастера беспомощная рифма «огня – уходя» – лишь прием, показывающий беспомощность человека перед смертью. При этом в стихах много сходства: оба посвящены памяти женщины, тяжести потери; оба написаны ямбом, хотя рисунок его разный. «Того мгновенья жаль» – аллюзия (отсылка, намек) на строки Фета «Не жизни жаль», «А жаль того огня». Но Фет жалеет не жизнь, несовершенную, томительную, а человеческую душу, которую вместе с потерей жизни исчезает навсегда. Соловьев же как бы отвечает ему, спорит с ним: «Не об утраченных, о нет: они вернутся». Вернутся – потому что души вечны, потому что Библия обещает нам воскрешение мертвых. Он, напротив, жалеет здесь земное мгновение, запечатлевать которое великим мастером был как раз Фет, а не Соловьев. Веря в вечную жизнь, Соловьев жалеет прошедшую земную. Стихотворение Соловьева начинается и заканчивается строками: Перед неведомым склоняются колени, И к невозвратному бегут потоки слез. Здесь показано, как в человеческой душе соединяется любовь к прекрасному в земной жизни и благоговение перед неведомым за пределами земного.

Реализм, считал Соловьев, не в состоянии подняться над «тенями» материального мира. Настоящее искусство должно быть символичным. При помощи символов поэт может прорваться к идеальным сущностям высшей реальности. Но как пишут З. Г. Минц и М. Ю. Лотман в уже цитировавшейся статье,[3] в своей стилистике Соловьев-поэт оказывается консервативнее Соловьева-философа. Его идеи новы в русской поэзии, но его стиль не содержит чего-либо принципиально нового по сравнению с другими авторами конца XIX в. – представителями «чистого искусства». Поэзия Соловьева декларирует эстетические принципы, которые лягут в основу эстетики будущих символистов, но его поэтика – не символистская. Стиль его прост и рационален, образы ясны и зачастую однозначны, в отличие от многозначительных образов-символов его последователей.

Это противоречие между идеями и стилем – лишь одно из многих, свойственных противоречивой, сложной и великолепной фигуре Соловьева.

Его творчество интересно и плодотворно рассматривать в совокупности с его жизнью.

Владимир Соловьев принадлежал к тому слою московского общества, который включал цвет культурного дворянства и высшей интеллигенции. Он родился в семье знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева, автора монументального труда «История России с древнейших времен», который переиздается до сих пор. Из семьи вышло несколько известных людей.[4] По материнской линии Соловьев был родственником «украинского Сократа» – философа Григория Сковороды. Соловьев гордился таким пращуром, считал, что от него унаследовал свою духовность. Возможно, включенность в историю такого замечательного рода объясняет, почему одной из философских установок Соловьева была следующая: чувство неоплаченного тобой долга перед предками, «отцами», за переданную тебе культуру, сознание собственной ответственности перед «детьми», потомками, стремление передать им культурную эстафету в сохранности, в обогащенном виде – вот основа нравственного поведения, того повеления к добру, которое Кант назвал категорическим императивом. Об этом Соловьев писал в своем трактате «Оправдание добра».

Девятилетним мальчиком Соловьев пережил детскую любовь, ставшую толчком для переживания совсем иного рода. Через тридцать шесть лет он описал это в первой главе поэмы «Три свидания»:

Мне девять лет, она... ей девять тоже.

«Был майский день в Москве», как молвил Фет.

Признался я. Молчание. О, Боже

Соперник есть. А! он мне даст ответ.

Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье.

Душа кипит в потоке страстных мук.

Житейское... отложим... попеченье –

Тянулся, замирал и замер звук.

Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

И детская любовь чужой мне стала,

Душа моя – к житейскому слепа...

И немка-бонна грустно повторяла:

«Володинька – ах! слишком он глупа!»

«Она» здесь, как пишет сам Соловьев примечании, «была просто маленькою барышней и не имеет ничего общею с тою ты», к которой обращена поэма. Это «ты» – небесное видение, знак свыше.

По-видимому, в последующие юные годы он основательно забыл о пережитом: ничто не выдавало в нем будущего религиозного мыслителя. Приятель Соловьева[5] вспоминает: «Я никогда потом не встречал материалиста, столь страстно убежденного. Это был типический нигилист 60-х годов». И рассказывает о богохульной мальчишеской выходке: однажды на кладбище Владимир повалил крест и стал на нем прыгать. Так Соловьев проходил подростковый возраст. В своей автобиографии Соловьев признается: «Самостоятельное умственное развитие началось у меня с появления религиозного скептицизма на тринадцатом году жизни. <…> я пережил один за другим все фазисы отрицательного движения европейской мысли за последние четыре века. <…> На каждой из этих ступеней я останавливался с увлечением и фанатизмом. <…> Когда я додумался, что Бога вовсе нет, а есть только материя, я с таким жаром проповедовал эту новую веру одному приятелю, что он вместо всяких возражений заметил: “Я удивляюсь только одному: почему ты не молишься этой своей материи?”».[6]

Склонность к резким переменам и крайностям во взглядах, независимость от общепринятых суждений сохранилась у Соловьева на всю жизнь. Так, учась в Московском университете, он переходил с факультета на факультет и в конце концов экстерном закончил историко-философский. К этому моменту он уже христианин и пишет о своей жизненной задаче в письме к избраннице своего сердца[7]: «Предстоит задача: ввести вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему, т. е. разумную, безусловно, форму. Для этого нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научного развития, нужно изучить всю философию». Юноша, ставящий себе такие неординарные, громадные задачи, сам неординарен. Эта неординарность отпугивает его избранницу. И в дальнейшем он тоже не найдет у подруг полной готовности разделить с ним взгляды и судьбу.

Он защищает диссертацию[8] «Кризис западной философии. (Против позитивистов)»[9]. «Новейшая философия, – утверждает Соловьев, – с логическим совершенством западной формы стремится соединить полноту содержания духовных созерцаний Востока.[10] Опираясь, с одной стороны, на данные положительной науки, эта философия, с другой стороны, подает руку религии. Осуществление этого универсального синтеза науки, философии и религии <…> должно быть высшею целью и последним результатом умственного развития». Здесь впервые Соловьев сформулировал любимую идею всеединства, синтеза, слияния западной и восточной культур, которую в разных видах он пронесет через всю жизнь.

В 22 года Соловьев уже преподавал философию в Московском университете и одновременно – на женских курсах.[11] В университетах тогда учились только юноши, а для девушек возможность получения высшего образования давали высшие женские курсы, которые тогда как раз и стали появляться. Курсистка[12] рассказывала: «Лекции становились все интереснее и часто бывали захватывающими <…> У Соловьева замечательные сине-серые глаза, густые темные брови, красивой формы лоб и нос, густые довольно длинные и несколько вьющиеся волосы <…> это лицо прекрасно и с необычайно одухотворенным выражением, как будто не от мира сего, мне думается, что такие лица должны быть у христианских мучеников. Во всем облике Соловьева разлито выражение чрезвычайной доброты».

Красота и значительность облика Соловьева, отрешенность взгляда – то, что будут отмечать все. Вот, например, более позднее описание художника Ильи Репина: «…высокий красивый брюнет <…> длинные кудри, как у Христа, и глаза, как у Христа: черные, нет, это так показалось – они серые, глубокие и как-то скользящие ввысь, к небу…».[13] Репин создал прекрасный живописный портрет Соловьева. На этом портрете у Соловьева мудрый и добрый взгляд. Обычно же портреты и фотографии философа запечатлевают совсем иной взгляд, замечательно описанный Дмитрием Мережковским: «Кто помнит глаза его, с их тяжелым, до слепоты близоруким, как бы вовнутрь обращенным взором, тот согласится, что это взор человека, у которого были галлюцинации, или „видения“, ибо справедливо замечает Достоевский, что у нас, может быть, и нет вовсе точного мерила, чтобы отличить галлюцинацию от видения. Болезнь? Но кто знает, не есть ли болезненная повышенная чувствительность, недоступная людям здоровым, живущим более грубой животной жизнью, необходимое нормальное условие для мистического опыта, для “прикосновения к мирам иным”?»[14]

Вскоре университет отправил Соловьева в Англию для изучения в Британском музее восточной, гностической и средневековой философии. В Британском музее Соловьев целыми днями просиживал над таинственными фолиантами. Главным предметом изучения для него было мистическое учение Софии Премудрости Божией. София – воплощение Божественной Премудрости в женском небесном облике (само имя в переводе с греческого означает «мудрая»). София – это душа мира, образ всеединства мира, его небесная красота. Одно из имен этой идеальной, божественной красоты – Вечная Женственность, понятие, ставшее особенно известным благодаря Гете, у которого вторая часть Фауста заканчивается словами:

«Das ewig weibliche ziht uns hinan» –

Вечно женственное влечет нас ввысь.

В Средневековье культ Софии сливался с культом Богоматери, отчасти так было и для Соловьева.

Что значит «мистическое учение»? У слова «мистика» много соприкасающихся между собой значений. Посмотреть их можно, в частности, в «Философском словаре», составленном Владимиром Соловьевым (переиздавался в постсоветское время), где слову «мистика» отведено несколько страниц. Процитирую лишь то, что кажется мне главным для понимания феномена Соловьева: «Сверх обычных способов познания истины – опыта, чистого мышления, предания и авторитета – всегда допускалось большинством религиозных и метафизических умов возможность непосредственного общения между познающим субъектом и абсолютным предметом познания – сущностью всего, или божеством. Если такое общение признается единственным или, по крайней мере, самым верным и достойным способом познания и осуществления истины, а все другие способы более или менее пренебрегаются как низшие и неудовлетворительные, то возникает <…> направление мысли, называемое мистицизмом <…> [Существует] мистическое богословие, мистическая философия <…> мистические учения ищут себе опоры в мистических фактах[15], а занятие последними вызывает для их объяснения те или другие мистические теории».

Так вот, в Британском музее, когда Соловьев изучал мистическое учение о Софии Премудрости Божией, ему было видение – образ божественной Софии:

И вот однажды – к осени то было ­–

Я ей сказал: «0 Божества расцвет,

Ты здесь, я чую, – что же не явила

Себя глазам моим ты с детских лет?»

И только я помыслил это слово –

Вдруг золотой лазурью все полно,

И предо мной она сияет снова –

Одно ее лицо – оно одно.

Так он позже описал эту встречу в поэме «Три свидания». В момент видения он получил мистическое повеление быть в Египте. Он отправился туда. Позже он так описал свои побуждения в диалоге «София»: «Смутная греза привела меня на берега Нила. Здесь, в колыбели истории, я думаю найти какую-нибудь нить, которая через развалины и могилы настоящего связала бы первоначальную жизнь человечества с новой жизнью, которую ожидаю». В пустыне около Каира ему явилось его самое важное и полное видение:

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки –

Все обнял тут один недвижный взор...

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Все видел я, и все одно лишь было –

Один лишь образ женской красоты...

Безмерное в его размер входило,–

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

0 лучезарная! тобой я не обманут:

Я всю тебя в пустыне увидал...

В моей душе те розы не завянут,

Куда бы ни умчал житейский вал.

Один лишь миг! Видение сокрылось –

И солнца шар всходил на небосклон.

В пустыне тишина. Душа молилась,

И не смолкал в ней благовестный звон.

Тогда же Соловьев и начал свою поэму «Три свидания», ставшую одним из главных его текстов: не из-за художественного совершенства – его нет, а из-за содержащегося в ней откровения. Блок писал об этом в посвященной Соловьеву статье «Рыцарь-монах»: «Этот образ дан самой жизнью, он – не аллегория ни в каком смысле <…> он излучает невещественный золотой свет». То есть Блок, как и многие его современники, не сомневался в подлинности того мистического опыта, который описан в поэме Соловьева.

К поэме «Три свидания» Соловьев сделал примечание, где назвал ее так: шутливые стихи, в которых воспроизведено «самое значительное, что до сих пор со мною случилось в жизни». Странное сочетание, не правда ли? Между тем, в поэме юмор и мистическая серьезность связаны неразрывно.

Вот пример. После слов «Душа молилась / И не смолкал в ней благовестный звон» идет следующее:

Дух бодр! Но все ж не ел я двое суток,

И начинал тускнеть мой высший взгляд.

Увы! как ты ни будь душою чуток,

А голод ведь не тетка, говорят.

На запад солнца путь держал я к Нилу

И вечером пришел домой в Каир.

Улыбки розовой душа следы хранила,

На сапогах– виднелось много дыр.

Со стороны все было очень глупо

(Я факты рассказал, виденье скрыв).

В молчанье генерал, поевши супа,

Так начал важно, взор в меня вперив:

«Конечно, ум дает права на глупость,

Но лучше сим не злоупотреблять:

Не мастерица ведь людская тупость

Виды безумья точно различать.

А потому, коль вам прослыть обидно

Помешанным иль просто дураком, –

Об этом происшествии постыдном

Не говорите больше ни при ком».

И много он острил, а предо мною

Уже лучился голубой туман

И, побежден таинственной красою,

Вдаль уходил житейский океан.

___________

Еще невольник суетному миру,

Под грубою корою вещества

Так я прозрел нетленную порфиру

И ощутил сиянье Божества.

Предчувствием над смертью торжествуя

И цепь времен мечтою одолев,

Подруга вечная, тебя не назову я,

А ты прости нетвердый мой напев!

Это конец поэмы. И не зря Соловьев называет свой напев нетвердым: мистические переживания смешиваются в поэме с мелким житейским сюжетом (генерал в гостинице и проч.).

Романтическая ирония (не зря Соловьев много переводил Гейне) и пародийность вообще были чрезвычайно свойственны его поэзии. Это раздражало современников и вызывало недоумение. Вот как выразил это недоумение литературный критик Серебряного века Юлий Айхенвальд в знаменитой книге эссе «Силуэты русских писателей» (переиздавалась в постсоветское время, советую прочесть): «…Соловьев слишком остроумен, ироничен и слишком разностронен; как поэту <…> ему недостает – странно сказать – какой-то последней серьезности, предельного пафоса, великой односторонности; он не выступает в строгом величии, в задумчивом спокойствии мыслителя и аскета <…> Стихии Гейне платит он обильную дань; это иной раз придает лишнее очарование его любовной лирике, но зато искажает его молитву. <…> Мистик не должен бы смеяться, ибо в глубине что же смешно?..»

Убедительно объясняют соловьевский смех Минц и Лотман: «…в отличие от всепоглощающей иронии Гейне, охватывающей в равной мере и Бога, и дьявола, и власть имущих, и весь материальный мир, и, наконец, себя самого, ирония Соловьева направлена преимущественно на самого себя, на свою позицию. Он ощущал, что обычные “серьезные” слова не смогут верно отразить глубину его идей и силу чувств – они прозвучат слишком напыщенно, слишком банально, возможно, даже фальшиво. Поэтому даже самые сокровенные свои мысли и переживания он выражает в иронических стихах».

Свое объяснение дал этому сочетанию несочетаемого сам Соловьев в строках «Посвящения к неизданной комедии»:

Звучи же смех свободною волною,

Негодования не стоят наши дни.

Ты, муза бедная, над смутною стезею

Явись хоть раз с улыбкой молодою

И злую жизнь насмешкою незлою

Хотя на миг один угомони.

Смех дает свободу и утихомиривает зло жизни. Смех Соловьева – незлая насмешка над злой жизнью. Но главные строки «Посвящения» – о большем:

Таков закон: всё лучшее в тумане,
А близкое иль больно, иль смешно.
Не миновать нам двойственной сей грани:
Из смеха звонкого и из глухих рыданий
Созвучие вселенной создано.

Последние две строки обладают качествами великой поэзии и говорят о том, что смех для Соловьева – не только прием для выражения расстояния между идеалом и земной реальностью, но нечто гораздо более важное: составная часть Вселенной.

Вновь обратимся к биографии. Вернувшись в Россию, Соловьев преподает философию в Московском университете и работает над докторской диссертацией. Но вскоре покидает университет. И летом 1877 г. отправляется на фронт военных действий с Турцией в качестве корреспондента. Он охвачен патриотическим подъемом, который отразился в славянофильского характера лекции «Три силы». (Сакральное число три, как мы видим, часто служит Соловьеву.) Но на славянофильских позициях он долго не удержался.

В 1878 г. он читает цикл публичных лекций по философии религии, который публикует под названием «Чтения о богочеловечестве». Это лекции о путях человечества, о будущем духовном человечестве. Цитирую: «Как божественные силы образуют один цельный, безусловно универсальный и безусловно индивидуальный организм живого Логоса, так все человеческие элементы образуют такой же цельный, вместе универсальный и индивидуальный организм – необходимое осуществление и вместилище первого – организм всечеловеческий, как вечное тело Божие и вечная душа мира <…> София».[16] В разделенном, враждующем мире, где даже Бог – повод для раздоров, подобные утверждения звучали и звучат очень сильно. Лекции молодого философа имели шумный успех, вся образованная столица съезжалась на «Соловьева». Среди слушателей постоянно находился Достоевский, бывал на лекциях и Лев Толстой. С Достоевским Соловьев подружился, они вместе побывали в Оптиной пустыни – монастыре, знаменитом своими старцами.

Преподает он теперь в Петербургском университете. В 1880 г. защищает докторскую, но в следующем же году его университетская карьера заканчивается: после убийства царя Александра II Освободителя (освободил Россию от крепостного права, т. е. от рабства) народовольцев-убийц должны были казнить, а Соловьев во время лекции произнес речь против смертной казни. Он призывал нового императора Александра III не казнить убийц отца, тем самым, «пойдя вопреки всем расчетам и соображениям земной мудрости, царь станет на высоту сверхчеловеческую и самим делом покажет божественное происхождение царской власти». Была в его речи и угроза: «…если государственная власть отрицается от христианского начала и вступает на кровавый путь, мы выйдем, отстранимся, отречемся от нее». В результате Соловьев вынужден был покинуть университет.

Впрочем, он и без того вряд ли надолго бы там задержался: всю жизнь у него была «охота к перемене мест», он вел неустроенную жизнь странника.

После периода близости к славянофильству, связанного с защитой русскими войсками христианских народов, мучимых турецким игом, у Соловьева наступил другой недолгий период: близости к католицизму. В это время в Париже на французском языке выходит его книга «Россия и Вселенская церковь», которая не могла быть издана в России. Несмотря на частое изменение направления своей мысли, Соловьев остается верен себе в призыве человечества к всеединству. Он говорит о том, что истинная русская идея – не национализм, насаждаемый Александром III, а верность Слову Божию, верность Христу. Христианство утверждает существование наций и прав национальностей и осуждает национальный эгоизм. Церковь не должна становится орудием национального эгоизма. Он спрашивает: «Участвует ли Русская Церковь в единстве Вселенской Церкви?» – церкви, основанной Христом.

В 1890 г. он пишет стихотворение «Ex oriente lux» (лат. «С Востока свет»), в котором вопрошает:

О, Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

Отец Александр Мень, богослов наших дней, так толкует это стихотворение в своей лекции о Владимире Соловьеве: «Восстание против тирании, против культов – для Соловьева это была очень важная тема. <…> Соловьев видел в Библии соединение Востока и Запада. Восток – это, с одной стороны, жестокая деспотия, а с другой – свет Вифлеемской звезды, звезды Христовой. Запад – это активность человека, мужество, гражданство, демократия, свобода. Они столкнулись за пять веков до нашей эры, когда войска иранского деспота Ксеркса вторглись на Балканы, пытаясь подчинить демократические Афины. Огромные армии наемников двинулись и встретили оборону у Фермопильского ущелья. Всего триста человек с царем Леонидом во главе отразили огромную армию в узком горном проходе. Для Соловьева это старинное историческое событие стало образом того, как свобода, гражданственность, мужество и демократия противостоят тирании и азиатской деспотии <…> Этот вопрос для Соловьева был очень важным, потому что он считал, что библейская история не кончена, что борьба света и тьмы продолжается, что в истории народов сталкиваются не только экономические интересы, не только политические страсти, а подлинные духовные полярности. Поэтому так важно, чтобы отдельные люди и духовные движения, и целые народы принимали участие в становлении духа…».[17] И чтобы Россия была в этом противостоянии со стороны Христа.

Русское духовенство и славянофилы были возмущены трудами Соловьева этих лет. Произведения Соловьева на религиозные темы запретили в России. Но и на Западе Соловьеву неуютно, ему приходится защищать от нападок католиков православную церковь. Как всегда, он независим в своей позиции. Он возвращается в Россию, и здесь оказывается между двух враждебных станов: тех, кто не ставит народ ни в грош, и тех, кто слепо ему поклоняется. Он ни с теми, ни с другими. Чем дальше, тем больше на него нападок. Он отбивается и продолжает противостоять косности мира, работать. В 1993 г. начинает свой главный труд, – «Оправдание добра».

Пишет стихи, влюбляется. Создает работу «Смысл любви», в которой духовное чувство, объединяющее людей, предстает и как порожденное «матерью-землею».

Продолжается и его мистическая жизнь, хотя София больше не является ему в видениях. В 1898 г. Соловьев неожиданно отправляется в Египет. Сохранился следующий рассказ. Во время пути на корабле в своей каюте он увидел мохнатое чудовище. Соловьев пытался изгнать дьявола словами о том, что Христос воскрес. Со словами «Воскрес-то он воскрес, а я все-таки тебя доконаю!» дьявол бросился на Соловьева. Его нашли без чувств на полу каюты.[18] В планы Соловьева входило после Египта посетить Палестину, но денег не хватило (он их не столько тратил, сколько раздавал).

Тут, возможно, уместно процитировать статью о Соловьеве из «Истории русской литературы» Дмитрия Святополк-Мирского: «Личность Соловьева была необычайно сложна. Мы не привыкли видеть в одном человеке такие контрасты. Трудно понять, как совмещалась в нем такая странная смесь: напряженная религиозная и нравственная серьезность и непобедимая тяга к абсурдному юмору, необычайно острое чувство православия и неожиданные крены в сторону гностицизма[19] и безудержного мистицизма; такое же острое чувство социальной справедливости и непорядочность в полемических работах, глубокая вера в личное бессмертие и веселые цинично-нигилистические высказывания, земной аскетизм и болезненный эротический мистицизм. Сложность и многозначность его личности, как кажется, нашла свое выражение в его смехе, совершенно незабываемом и поражавшем всех, кто знал Соловьева. Многие описывали этот смех и жуткое впечатление, которое он производил на присутствующих».

Отвратительное видение на корабле, о котором я рассказала, было за два года до смерти Владимира Соловьева и за два года до нового столетия. Соловьев до последнего продолжал думать о судьбах России, мира, человечества. Он переживал характерное для эпохи ощущение кризисного состояния мира, разительного противоречия между должным и данным. В его трудах и художественных текстах много пророческого. В 1900 г. он опубликовал свое последнее сочинение – «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» с приложением «Повести об Антихристе». Это произведение написано в форме разговора о важнейших вещах между людьми разных взглядов и полно специфического соловьевского остроумия, каламбуров. Откровенно серьезна лишь приложенная к нему небольшая повесть, сочиненная, якобы, одним священником. Процитирую слова о повести, сказанные отцом Александром Менем: «Умирая накануне XX столетия, предчувствуя, подобно пророку, грядущие катастрофы, которые ожидали наш тревожный век, он в книге “Три разговора” создал “Повесть об Антихристе”, своеобразную антиутопию, где вселенский диктатор готов сохранить и христианство, но только чисто внешнее, без Христа. Памятники, иконы, искусство, научные, богословские мнения, но – без Христа». Поясню. Мир, прошедший через гибель России и гибель Европы, благоденствует под управлением Антихриста, который пытается заменить собою Христа. Повесть заканчивается, однако, тем, что немногие представители разных церквей, сохранившие в себе настоящего Христа, духовно противостоят Антихристу, и Антихрист гибнет. Происходит объединение христианских церквей в лице этих немногих и явление «жены, облеченной в солнце» из «Апокалипсиса». Папа Петр указывает на нее: «Вот наша хоругвь! Идем за нею». «И он пошел по направлению видения, сопровождаемый обоими старцами и всею толпою христиан, – к Божией горе, Синаю…» За сим, по-видимому, следует конец света и Судный День, но Соловьев об этом прямо не говорит.

В том же году, ровно на рубеже веков, сорокасемилетний Соловьев умирает от истощения всех сил.

Он оставляет после себя большое наследство. По мнению большинства исследователей, Соловьев был первым крупным самостоятельным философом в России. Высказывалось убеждение[20], что значение Соловьева для русской философии аналогично значению Пушкина для русской литературы. Целая плеяда православных мыслителей Серебряного века в той или иной мере шла по пути, проложенному Соловьевым.

Как я уже говорила, важным было его влияние и на поэтов Серебряного века. Но, конечно, образ его, богословские и философские его тексты, его стихи – это послание не только философам и поэтам, а и всем нам. Закончу строками, которые выражают поэтическими средствами глубокое философское и религиозное убеждение Владимира Соловьева:

Смерть и Время царят на земле, –

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

(«Бедный друг, истомил тебя путь…», 1887)

[1] Святополк-Мирский Д. П. Владимир Соловьев // Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 г. М., 2008. С. 384.

[2] «А. Л. Бржеской» («Далекий друг, пойми мои рыданья…»).

[3] Минц З. Г., Лотман М. Ю. Эпоха модернизма: «серебряный век» русской поэзии // Минц З. Г. Поэтика русского символизма. СПб., 2004.

[4] Старший брат В. С. Соловьева Всеволод – исторический романист, младшая сестра Поликсена – поэтесса (псевдоним – Allegro), племянник Владимира Сергей Соловьев-младший – поэт и религиозный деятель.

[5] В. В. Зеньковский. Цит. по статье историка философии Арсения Владимировича Гулыги в изд.: Соловьев В. С. Избранное. М., 1990. Дальше статья широко используется в лекции.

[6] Соловьев С. М. Жизнь и творчество Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 58.

[7] Екатерина Кузина.

[8] Магистерскую, но в то время она была примерно то же, что нынешняя кандидатская, давала право быть заведующим кафедрой.

[9] Позитивизм. 1. Направление в философии, утверждающее, что единственным источником подлинного знания являются специальные науки, и отрицающее философию как особую отрасль знаний. 2. Устар. Отношение к действительности, исходящее из опыта, фактов.

[10] Прежде всего, имеется в виду христианство, пришедшее, как известно, из Израиля, но не только оно: тут и древнеиндийская философия, и древнекитайская, и т. д.

[11] Курсы Герье.

[12] Елизавета Поливанова.

[13] Алешина Л. С., Стернин Г. Ю. Образы и люди Серебряного века. М., 2005.

[14] Из статьи 1908 г., посвященной выходу воспоминаний М. С. Соловьевой-Безобразовой.

[15] Это видения – явление высших духовных сил, духовидение и т. п.

[16] Соловьев В. Чтения о Богочеловечестве и др. СПб., 1994. С. 149.

[17] Мень А. Мировая духовная культура. Христианство. Церковь. Лекции и беседы. М., 1995.

[18] Из «Философского словаря» Соловьева: «От обыкновенных представлений фантазии видения, кроме большей яркости, конкретности и более определенной объективации, отличаются главным образом тем, что не могут быть вызываемы, удерживаемы по произволу <…> необходимо различать галлюцинации помешанных от видений в собственном смысле, т. е. от таких, где вся аномалия субъекта исчерпывается его визионерством, не сопровождаясь никакими другими патологическими явлениями».

[19] Гностицизм – учения двух первых веков нашей эры, в которых христианство соединяется с язычеством.

[20] Отец А. Мень цитировал мыслителя Л. М. Лопатина.

Дата добавления: 2014-01-20