Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

Митрополит ответил на эти стихи так:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

Пушкин, в свою очередь, посвятил Филарету «Стансы»:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.

Первоначальный текст последней строфы, измененный по требованию цензора, был таков:

Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

[Однажды митрополит Филарет служил в Успенском соборе. Пушкин зашел туда и, скрестив по обычаю руки, простоял всю длинную проповедь. После обедни возвращается домой.
- Где ты был так долго? - спрашивает жена.
- В Успенском.
- Кого там видел?
- Ах, оставь, - отвечает он и, положив голову на руки, зарыдал.
- Что с тобой? - встревожилась жена.
- Ничего, дай мне скорее бумаги и чернил.

(Из бесед старца Варсонофия с духовными детьми)]

Диалог поэта и митрополита противоречив, но одно несомненно: в эти годы Пушкин начинает ощущать себя новым, а в его творчестве все явственней звучит идея испытания.

Сложность отношений Пушкина и православной Церкви не то же, что отношения Пушкина и христианства («…Важнее не католицизм, а идея Христа» - из его письма к П.Чаадаеву). Но и взаимодействие с православием шло у него все время. Без констатации этого факта не понять светлого преображения Пушкина на пороге смерти.

П.Флоренский: «Если есть «Троица» Рублева, значит, есть Бог». По аналогии можно сказать, что, если есть Пушкин, значит, есть тайна русской человечности. Пушкинист В.Непомнящий называет его «удерживающим теперь» для России (образ из послания апостола Павла: «… Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь»). При этом Пушкин так же не успел понять чего-то важного, как и Россия до сих пор не разгадала свою тайну. Но тайну эту он проявил всей своей судьбой! Пока у России есть Пушкин – не совершится беззаконие в действии. Пушкин удерживает наш национальный бытийный хребет. Статус его творчества для России – не онтологический, а нуменозный (номен – знак, указующий на что-то, в чем непосредственно участвуют сокрытые силы и энергии мирового процесса).

Главные акценты творчества Пушкина – женоцентричны (доверие жене, оправдание души). Это сопряжено и с чувством России. Любовь предполагает поступок – в этом последняя суть дуэли (не дать казнить душу свою – и своей страны). Это, по сути, религиозный выбор.

[Спасающая любовь должна быть зрячей. Самая опасная любовь – та, которая сопряжена со слепотой (угрозы романтизма).]

Чтобы понять Пушкина, каждый должен подставить грудь под рассекающий меч его поэзии.

Пушкин всегда финален, везде у него ощутима предельная концентрация поэтической идеи, последняя завершенность. Он провоцирует на странную рентгеноскопию в цельном теле культуры. Всегда ли прав поэт? Пушкин сам удивлялся парадоксальности своего дара (Пророк – и Вальсингам из «Пира во время чумы», воплощение «упоения бездной»).

Тайна поэзии имеет отношение к тайне утраченного космоцентризма. Поэтический дар – дар синергийный. Есть в топосе поэта нечто, способное к восходящему движению, к взаимодействию с трансцендентными энергиями. [В пушкинском «Борисе Годунове» идея сердца соприкасается с идеей совести.] Поэсис – «материнский язык человеческого рода».

Главной бытийной энергией остается энергия эроса. Все поэты – жертвы искривленной эротики в общеонтологическом смысле. Вместо нереализованной гомеровской истины (рай, фюсис, космос) – разломанное, расщепленное мироздание. Тем не менее, поэтическое начало все еще живо.

Эрос – то, что задает движение в направлении от начала к цели (от желудя – к дубу). В античном космосе курос всегда идет к коре, нога у него всегда четко выставлена влево, он знает, куда двигаться. И это не интеллектуальное, а сердечное действо – квантовый импульс движения.

Самые опасные вещи – общие. Мы обречены на ошибку, если будем опираться на самоочевидность. Пушкиноведение в своем беспокойстве показало, что все ошибаются. Пушкин часто оказывается инструментализированным для собственного спокойствия, за него легко спрятаться («Пушкин прекрасен, и точка»). Так формируется бухгалтерия суждений. Пушкин, в том числе, становится индульгенцией для собственной недисциплинированности.

[Трагедия гениев – в их почти общей нереализованности (не успели всего). Даже Чехов не успел посадить семена вишневого сада.

Религия – то, что связывает нас с Богом, отринутым в трансцендентное.

Поэсис – сущее воплощается в слове. Язык – самое ответственное, что даровано нам эволюцией. Он сопрягает нас со смыслом, создает реальность. Однако интуиции нуждаются в ответственном отношении.]

Тайна русской человечности сопряжена с высотами и низинами Пушкина. Его, как и Россию, надо решать. Проживать – для собственного изменения.Иное – предательство Пушкина. Сегодня, в почти повсеместном ощущении конца (истории, культуры, науки, искусства) у нас просто не осталось времени предполагать, празднично, а не сущностно подходить к той же литературе. Нам необходима зрячесть, внятность. Кульминационный вопрос любой возможности – где наша совесть? Жизнь пронизана реальностью каждого из нас. В нас аккумулирован мир. Цивилизация должна стать образованной.

Да, есть «красивая» поэзия Пушкина – но есть и правда того же Пушкина, и наша ответственность за него.

***

Беседы на подобные темы должны иметь серьезное герменевтическое основание, недопустим просто разговор – слишком много открытых вопросов. В том числе, нужно говорить о том, как поэтическое с его особой идейно-чувственной геометрией, отличной от всех остальных (религиозной, научной), оказывается сопряженным с пушкинской драмой. Заступая за тайну Пушкина, мы начинаем вглядываться в тайну поэтического бытия и сознания.

Здесь вырисовываются два характерных вектора:

1. Мотив пилигримства, странничества – один из основных в России;

2. Мотив Иова-пророка, испытуемого не только духовными соблазнами, но и, подобно Фаусту, соблазнами взыскующего зла.

В свой перевод «Чудный сон мне Бог послал…» Пушкин включает поэтический парафраз молитвы Иоанна Дамаскина: «…Устроя мне вещь». В данном контексте (в старорусском звучании) вещь – это то, что вещает. О вещей специфике его творчества говорили многие. В т.ч. И.А.Ильин пишет, что Пушкин был дан, чтобы создать солнечный центр нашей истории («Пророческое призвание Пушкина»).

В.С.Непомнящий, как уже говорилось выше, придал Пушкину онтологический статус «удерживающего теперь». Пушкин – центр русского духовного архетипа, отдельного от западного. Запад – наш вечный партнер по диалогу (пасхальный архетип против рождественского). Ключевым для понимания различия является образ креста. Для западной культуры крест – символ страждущего естества (предмет – особые отношения с действительностью). Для восточного (пасхального) мировоззрения крест – символ человеческой вины перед скорбящим Богом, нами распинаемым, но и побеждающим, и нас возвышающим над скорбью естества (особые отношения с идеалом). Пушкин в этом – оберегающий особую сущностную специфику русской бытийной архетипики.

Сегодня тайна поэтического утрачивается, искусство становится предметом потребления, а не формой познания бытия. Для Аристотеля оно – «попытка подражания прекрасной природе» (т.о., он тоже, по сути, пост-классичен, тайна архаики утрачена уже тогда). По мнению М.Хайдеггера, истина, ставшая абсолютной утаенностью для остальных форм сознания, сохраняется в поэсисе. Это близко к «переживанию», его экзистенциальному аспекту. Суть – в той степени, в какой истина проникает в нас, насколько мы реагируем на нее бессознательным. Так рождается особый вид определенности. Человек, раздираемый плюрализмом и соблазнами, выпрямляется и корректируется, когда поэзия находит читателя. В однополярности (только автор) она мертва, в диалоге же дает возможность избавиться от фикциональности, симулятивности.

Поэты часто оказываются беспомощны в плане владения своим даром. Бесконтрольность гения, его шокированность собственными прозрениями – лейтмотив судьбы Пушкина («что бы ни сказал – все гениально!»). Творцы – заложники тайны общей судьбы. Феномен гениальности – чувственное подключение к высшей реальности, ощущение связанности всех друг с другом. У поэсиса как особого типа общественного сознания – свои законы (временно-пространственное обустройство, образы, в которые воплощаются идеи и т.д.). Поэт всегда встроен в особую симфонию мироздания, он прозревает голографию бытия, где всё имеет значение, во всем – знаки откровения, сам же он обречен видеть. Подобное чувственно-душевное подключение ко все большей утаенности часто сопрягается с соблазнами и опасностями (может как духовно возвысить, так и убить).

Судьба Пушкина переполнена знаками. Он открывается для России после 1812 года – в момент, когда вся страна живет в этике возвышенного. Здесь – истоки феномена декабристов (для которых поэт с его неистовым стремлением к свободе, звучавшим в стихах, был своеобразной программой) и гения самого Пушкина.

Пушкин – поэтическая точка бифуркации в совершенно особый период русской истории. В этом его ответственность – и, возможно, вечный упрек за трагическое «а если бы?..» («…А мне приснился сон, что Пушкин был спасен»). В самом начале самого трудного для человечества времени успел создать свои энциклопедии бытия Шекспир. Гете тоже оставил архетипический свод предостережений для современного человека (фаустовского). Подобную каталогизацию проводил и Пушкин – отсюда его открытость для гениев иных наций, для тайн истории многих народов. По сути, все его творчество – это поэзия «на случай» (собственной жизни и иных культур). И это естественно: прежде, чем сказать новое, нужно разобраться с тем, что мы уже имеем, осознать его (сегодняшняя проблематика).

Так же бытийно важно для нас счастье и несчастье семейной жизни Пушкина («Черт меня дернул грезить о счастье»). Поэзия всегда сводится к тайне отражения судьбы любви (которая касается и всех остальных сфер сознания). Действительность может быть нереальной. Реальность – только то, что сущностно живо, то, что мы любим. Действительность – функция от векторности любви. Что предпочтительно – форма или содержание? (поэтическое предостережение культу телесности).

И в Пушкине – отражение тайны любви (со всем опытом предшествующей культуры). Он рано открывает «грот Афродиты». Пушкин хорошо знал Священное Писание – отсюда множественность евангельских аллюзий в его творчестве (в т.ч. тайна блудницы), при этом – эротомания, феноменальная влюбчивость. «Познал многое» – отсюда широкая и точная диагностика эротической гравитации. В зените любви к графине Елизавете Воронцовой Пушкин оставляет несколько стихотворений-тайнописей, заложником смысла которых становится сам.

«Прозерпина» – самая трудная тайна античного мифа, символ украденной души. [В русской народной образности олицетворением души является Василиса (имманентная премудрость, инстинкт совести), ее похищает змей, а спасет Иван, добывающий душу из логова телесности.] В греческом мифе Гадес-Аид уносит Прозерпину на черных конях (метафорика воли). Для Пушкина ее знак стал апокалиптическим, в этой образности он почувствовал свое место. Тогда же рождается мотив Клеопатры – символ ядовитой гремучести и власти безудержного эроса. Тайна любви оказывается связанной с тайной смерти. Сам Пушкин становится жертвой изломанной эротической векторности – отсюда его безблагостное, надрывное состояние накануне Черной речки. Предчувствие его звучит уже в лицейском стихотворении «Безверие». Хора демонизма обнаруживается в «Сценах из «Фауста» («Мне скучно, бес»). Фауст, зачумленный безблагодатностью, топит корабль бытия. Между тем, Карамзину Пушкин посвящает свое упование на спасительную идею совести – драму «Борис Годунов».

Последний период его жизни – диссонанс между поэтическим Пушкиным (проявляются тайна и парадокс гения) и публицистическо-прозаическим. В нем никак не могут согласоваться рождающееся христианское сознание – и мятущееся поэтическое. В стихах Пушкина – «жизнь как чума», публицистика же его – ровно-просветленная. Говоря об этом, мы снова подходим к вопросу макимума поэтической способности.

Последняя потаенность поэзии – в тайне общей судьбы. Об этом – знаменитая речь Ф.М.Достоевского при открытии памятника Пушкину. Специфика братства людей – миссия русского сердца. Вмещение в душу чужих гениев как родных – открытие Пушкина. Живи он дольше – меньше стало бы раздоров? «…Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Дата добавления: 2014-01-20