Александр Николаевич Островский – рыцарь театра

Александр Николаевич Островский родился в Москве 31 марта 1823 года...

Есть годы и даже десятилетия (таковы, например, годы детства и юности), о которых почти нечего сказать: факты отрывочны и недостоверны, сведения случайны, документы безлики.

Островского-драматурга так часто бранили в повременной печати 70-80-х годов, что современники с опозданием догадались, что он - классик. Большинству и в голову не приходило записывать что-либо о своих встречах и разговорах с ним, а спохватились, когда было поздно: стали напрягать память, присочинять, выдумывать. Физиономия Островского плохо уловима из мемуаров, черты его расплываются.

Белокурый, стройный, хорошо пел - рисует его одни из воспоминателей. Смолоду грузный, рыжеватый, рано облысевший, никогда не слышали его поющим - настаивает другой...

Сам Островский мало помог своему биографу. Мы знаем писателей, всю жизнь создававших свой душевный автопортрет. Таков, например, Лев Толстой. Мы можем представить себе его детство по детству Николеньки Иртеньева, участие в Крымской войне - по "Севастопольским рассказам", его жизнь на Кавказе - по "Казакам", его духовные поиски зрелых лет - по судьбе Пьера Безухова, Левина и Нехлюдова. Толстой всю жизнь заглядывал внутрь себя, приоткрывая в творчестве тайники собственной души, бесстрашно вынося их содержимое на свет божий. А кроме того - какое море воспоминаний, писем, дневников, запечатлевших день за днем его великую жизнь!

Островский - драматург, а значит, как художник обручен с самой объективной и безличной формой литературы: его герои - это вовсе не он сам, хотя бы и в пересозданном искусством виде. Чужие волнения, страдания, страсти. Ни слова о себе, о своих близких, о личном. Такова вообще участь драматического писателя.

Да и составит ли интерес для читателей личная судьба человека, который не воевал, не дрался на дуэли, не путешествовал вокруг света, не блистал при дворе, не проматывался на рулетке, не памятен любовными приключениями, не заточался в острог, не отбывал ссылку...

Домоседом прожил всю жизнь в Москве и только однажды в зрелые годы переменил квартиру: перебрался из Яузской части на Волхонку. Жизнь ровная, лишенная громких событий и, по видимости, малоинтересная...

Но может ли быть малоинтересной жизнь человека, который населил русскую сцену толпой живых лиц (700)? Который прошел свой путь как рыцарь театра, безраздельно преданный одной этой страсти и ради нее готовый на любые испытания, на подвижнический, лишенный скорого вознаграждения труд?

В его облике нет как будто ни капли возвышенного: спокойно сидит Островский в шубейке на беличьем меху, запечатленный точной кистью Перова, и только глаза его - голубые, умные и острые, отнюдь не самоуверенные, но доверчивые, детские глаза его - свидетели совершающейся в нем горячей внутренней жизни.

В 1879 году издатель "Русский старины" Михаил Семевский усердно подстрекал Островского к писанию мемуаров:

"Я сам уже давно мечтаю, что "вот я буду писать свои воспоминания", как это будет мне приятно, как это будет живо и правдиво, сколько нового я скажу... Но я знаю в то же время, что мечты мои так мечтами и останутся. Чтобы привести в порядок свои воспоминания и хоть только начать их как следует, нужны покои и досуг; а ничего этого у меня нет, не будет и быть не может!.. Я только и делаю, что или работаю для театра, или обдумываю и обделываю сюжеты вперед, в постоянном страхе остаться к сезону без новых пьес, т. е. без хлеба, с огромной семьей,- так уж до воспоминаний ли тут!"

Исчезли безвозвратно многие рукописи, письма. Когда перед юбилеем 1923 года журналист Михаил Сокольников посетил усадьбу Щелыково, он стал расспрашивать Н. Н. Любимова, сопровождавшего его в прогулке по парку, уцелели ли письма Островского, фотографии. "Письма? - отвечал Любимов. - Писем-то было много, да валялись они без внимания и, конечно, тоже погибли. На чердаке остался один мусор, вот у меня еще есть немного, это к моему отцу (он управлял усадьбой до меня)... Вот тоже лежали пачки и у работника, во флигеле; недавно кто-то приезжал из Кинешмы, спрашивал их у него, - тот ответил: "Было, говорит, правда, много, да сожгли на самовары. Пораньше бы немного... ".

Любая биография - реконструкция погасшей жизни. Приходится соединять мостками воображения сохранившиеся свидетельства, уцелевшие факты, перепрыгивать догадкой через неизвестное.

В костромской усадьбе Островского - Щелыкове - вас непременно поведут в Ярилину долину, где, по местному преданию, растаяла Снегурочка. К бревенчатому срубу шестигранного неглубокого колодца. Вода в нем небесно-голубая даже в пасмурный день, при солнце же - будто подкрашенная яркой синькой. До дна тут, кажется, достанешь рукой - каждый камешек, каждый прутик различим на песчаном донце, и видно, как на дне выбивает упругий жгутик ключа. Но попробуйте вымерить глубь колодца - двухметровая жердь уйдет вниз и не найдет дна.

Таков и Островский - и в своих пьесах и в личной судьбе. Его простота кажется всем доступной и малоглубокой, но стоит прикоснуться иней, чтобы увидеть, как трудно вымерить или исчерпать ее...

Итак, Александр Николаевич Островский родился в Москве 31 марта 1823 года, в доме диакона церкви Покрова, что в Голиках.

Пушкин в ту пору был в южной ссылке и только по ранним воспоминаниям детства представлял себе далекую

Островскому было два года, когда на Сенатской площади в Петербурге потерпело поражение восстание декабристов.

Островскому было три года, когда в доме Веневитиновых в Кривоколенном переулке Пушкин прочел "Бориса Годунова " своим изумленным и восхищенным слушателям: юному поэту-любомудру Шевыреву (20), начинающему драматургу, поэту и философу Хомякову (22), молодому ученому Погодину(26). Двадцать с лишним лет спустя, по традиции, упроченной Пушкиным, Островский будет читать свою пьесу "Банкрот" в московских домах, и слушателями его будут те же Погодин, Шевырев, Хомяков.

Островскому было пять лет, когда в московском Благородном пансионе начал учиться Михаил Лермонтов, а в Москве последний раз побывал проездом в Персию, откуда он не вернется живым, автор "Горя от ума".

Островскому было восемь, когда на московской сцене впервые, хоть и в изуродованном цензурой виде, была представлена комедия Грибоедова с Мочаловым в роли Чацкого и Щепкиным - Фамусовым.

Островскому было тринадцать, когда в Москве прошла премьера "Ревизора",зашумело имя Чаадаева.

Все эти события и лица принадлежали кругу образованного общества, дворянской культуры. Но Островский жил как бы в другой Москве, в другом мире, и далеко-далеко брезжило время, когда эти два мира могли сойтись и перекреститься на своих разных путях.

Драматург родился и вырос в самобытном и обособленном уголке города - Замоскворечье. Здесь на каждой улице, в каждом закоулке гудели в праздник колокола церквей. Островский принадлежал по рождению к среде небогатого духовенства. Из этой среды выйдут Добролюбов, Помяловский, Пыпин, Лесков, Чернышевский. Островский тоже предвестник и родня этой разночинной демократической среды.

Если заглянуть поглубже в родословную Островских, мы узнаем, что родом они из костромской земли. В селе Остр о в, по преданию, жили его предки, откуда и пошла фамилия Островских. Драматург всю жизнь оставался горячим патриотом Костромы и с одушевлением говорил о земле своих предков. Он любил рассказывать о мужестве и силе костромского мужика, "выходящего самодин с рогатиной и ножом на бурого медведя". Иван Сусанин тоже родом из костромских земель. "Ведь вот наш костромич Сусанин не шумел: выбрал время к ночи, завел врагов в самую лесную глушь; там и погиб с ними без вести, да так, что до сих пор еще историки не кончили спора о том, существовал ли еще он в самом деле на белом свете". Островского привлекала в его земляках суровая основательность, немногословное мужество.

Николай Федорович Островский приобрел костромское имение Щелыково, сын полюбил ездить туда на лето, а после смерти отца выкупил имение у мачехи, сделал его своим постоянным летним домом. Дед нашего драматурга по отцу, Федор Иванович Островский, в 90-е годы XVIII века приехал в Кострому, чтобы учиться там в духовной семинарии. Федор Иванович был, верно, человек способный и самобытный, "кряжевой", по слову Аполлона Григорьева. По окончании семинарии он остался в Костроме и стал вскоре протоиереем костромской церкви Благовещения. Всего лишь через год после окончания им семинарии, в 1796 году, у него родился первый сын Николай - отец будущего драматурга. Рассказывают, что Федор Иванович был большой книгочий, держал дома библиотеку и заботился о воспитании четырех своих сыновей и двух дочек. Старших двух сыновей - Николая и Геннадия - он по своим стопам определил в Костромскую семинарию. Когда они успешно ее закончили, то поехали учиться в Москву, в Духовную академию.

К этому времени и сам Федор Иванович перебрался в Москву. В 1810 году, совсем еще молодой женщиной, умерла его жена - Ольга Александровна. Федор Иванович постригся в монахи под именем Феодота (по другим сведениям Феодорита) и стал вести подвижническую жизнь в келье Донского монастыря. Он прожил до глубокой старости, внушая почтение посетителям монастыря и монастырской братии своей строгой сдержанностью, суровым немногословием. Человек истовой веры, на склоне лет он принял схиму. Островского в его младенчестве и ранней юности не раз возили в Донской монастырь и подводили под благословение отца Феодота. Умер он лишь в 1843 году, у стен Большого собора Донского монастыря.

Николай Федорович не стремился идти по стопам отца. Хотя успешная учеба в семинарии и затем в Духовной академии сулило ему церковную карьеру. В первой четверти XIX века русское духовенство, потерявшее после петровских реформ свое былое просветительное и государственное значение и в массе своей невежественное, темное, обленившееся, переживало тяжкий кризис.

Еще в бытность свою в семинарии Николай Федорович сделал попытку поступить в недавно открывшийся в Петербурге Педагогический институт (там будет потом учиться семинарист Добролюбов), да не смог этого сделать, так как на вступительных экзаменах требовалось знание хотя бы одного из новых европейских языков, а он учил лишь латынь да греческий. В Московской духовной академии, где он живет и учится с 1814 года, Николай Федорович с особым усердием занимается дисциплинами светского цикла: курсом теории словесности, гражданской истории, эстетики, истории всеобщей литературы. И надо ли удивляться, что, закончив в июле 1818 года Духовную академию со званием кандидата, Николай Федорович спустя год устраивается на гражданскую службу. Ему дают чин губернского секретаря.

Наверное, Николай Федорович был прилежным и исполнительным чиновником. Он воспитал в себе суровое чувство долга и к тому же обладал неукротимым желанием выбиться в люди во что бы то ни стало. Спустя два года после поступления на службу он уже коллежский секретарь, спустя еще три года - титулярный советник.

Через много лет после смерти отца, Островский с уважением отзовется о нем как о вечном труженике, считая в себе наследной эту его черту.

Еще учась в академии, Николай Федорович свел дружбу со своим однокашником Матвеем Саввиным. Саввин был коренной москвич и по праздничным дням приглашал провинциала Островского к себе в дом. Семья его была небогата, отец - пономарь недавно умер. Мать - Наталия Ивановна - была пристроена в просвирни, то есть должна была печь просфорки, за что считалась причисленной к причту. При ней подрастала дочка Люба.

Просвирнины дети обычно росли при церкви. Но судьба Любы сложилась так, что ее взяли воспитанницей в богатый дом генерала Васильчикова. Любовь Ивановна была недурна собой и, подрастая в девушках, приглянулась приятелю своего брата. Николай Федорович обвенчался с ней 9 апреля 1820 года.

Пушкин советовал молодым писателям учиться живой русской речи у московских просвирен. То, что бабушкой Островского по матери была московская просвирня, не забудет поэтому указать ни один из биографов драматурга.

Начало семейной жизни молодых Островских складывалось неудачно. Жить было негде, приходилось нанимать дешевые частные квартиры. Первый ребенок Любови Ивановны, Матвей, прожил всего несколько месяцев. Второго сына, Федора, она тоже вскоре похоронила. Понятно волнение молодой женщины, когда она ждала третьего ребенка.

Островский так передавал семейное предание о том, почему он был назван Александром. "Когда покойная матушка Любовь Ивановна написала брату своему, отцу Михаилу в Смоленск, о смерти второго сына своего Федора и сетовала, что у нее дети не живут, он отвечал ей, чтобы она, если родится третий сын, назвала его Александром и что Александр (не знаю уж по каким соображениям) должен жить. Так и случилось. Это рассказывал мне отец, а также и о том, как возили меня в Смоленск к отцу Михаилу напоказ и за благословением".

Александр по-гречески - "защитник жизни", и смоленский священник надеялся, что покровительство святого убережет жизнь младенца. Для нас же это имя получает и другой смысл, что, подобно Александру Пушкину, Александру Грибоедову и Александру Герцену, Островский станет защитником жизни в нашей литературе.

Как раз незадолго до рождения третьего сына Николай Федорович нанял новую квартиру в доме дьякона Никифора Максимова в Замоскворечье. Здесь, на Малой Ордынке, стояла небольшая пятиглавая церковь, красивый памятник архитектуры XVII века. Церковь славилась по Москве чудотворной иконой божьей матери Троеручицы, в ней было всегда изрядно прихожан, и дьякон ее был, видно, человек не бедный. Рядом находился дом, расположившемся между Малой Ордынкой и Голиковским переулком, с окнами в палисадник, в четыре часа пополуночи 31 марта (12 апреля по новому стилю) 1823 года родился Александр Николаевич Островский. Явившийся на свет в весенний предрассветный час, мальчик оказался крепче и жизнеспособнее своих рано умерших братьев. На пятый день его закутали в одеяло и понесли крестить - всего-то дороги перейти двор - в церковь Покрова пресвятой богородицы, что на Голиках, и нарекли, не мусоля святцы, заранее припасенным именем Александр.

О раннем детстве Островского нам нечего рассказать. Наверное, оно было точно таким, как детство других ребят в семьях того же достатка; он незаметно подрастал в маленьких комнатах, располагавшихся венчиком вокруг печи, в доме с узенькими окошками, со скрипучими половицами. Бегал играть во двор и на улицу - Малую Ордынку - летом пыльную, весной и осенью грязную. Смотрел, как в праздник движется к поздней обедне пестрая толпа: вальяжные купчихи и барышни помоднее, купцы в армяках и приказчики, мещаночки, молодые чиновники с прической "а ля кок", простой люд.

Замоскворечье... Закисшая, косная, окаменевшая в своих формах жизнь, особливые ее нравы, чудачества и предрассудки окружали Островского с той ранней поры жизни, когда он начал помнить себя.

Здесь любили говорить о варке варенья и солке огурцов, ставили на окна бутыли с настойкой, заготавливали впрок солонину, покупали годовые запасы рыбы, меду и капусты. Здесь степенно беседовали за кипящим самоваром или стаканчиком "пунштика" бородатые купцы. Здесь их молодые жены и дочери выглядывали на улицу из-за коленкоровых занавесок, мечтая о "галантерейных" кавалерах. Здесь от всех, болезней лечились банькой да полуштофом ерофеича, настоянного на красном перце. Здесь из дома в дом ходили свахи, красно расписывая достоинства женихов. Здесь по праздникам ходили в церковь, пекли пироги, ужинали "туго-натуго", рано ложились спать. Здесь одни из принципа презирали моду, считая, что важно одеваться "к лицу" и "что кому пристало", а посему появлялись на улице, к примеру, в узеньком фрачке, широких шароварах и соломенной шляпе; другие любили разодеться поцветнее, смешав голубое с розовым; третьи бежали с утра в замоскворецкую цирюльню, на которой красовалась вывеска, изображавшая молодого франта с локонами на висках и хохлом на лбу, и выходили оттуда, помахивая тросточкой, без меры завитые и напомаженные.

Такие жанровые картинки с ранних лет стояли перед глазами будущего "Колумба Замоскворечья".

Первые годы семье Островских приходилось туго. Правда, не бедствовали, но жили скромно, небогато. Николай Федорович целеустремленно шел по чиновничьей лестнице. Заводит частную юридическую практику. В клиентах у него нет нехватки - купцы, мещане просят вести их дела, и занимается он этим ловко, умело.

Видно, с самого начала семейной жизни мечтает Николай Федорович о собственном доме. Ему надоело скитаться по квартирам. Прикопив денег, он покупает недалеко от Пятницкой, в Монетчиках, пустошь и строит на этой земле дом. Уже в начале 1826 года Островские переезжают туда.

Жизнь в Монетчиках шла уже на более широкую ногу. У Островских появились три человека дворни. Нужна была нянька, кухарка, кормилица. У Любови Ивановны едва ли не каждый год рождались дети: после старшего, Александра, еще шесть девочек и два мальчика.

Что можно сказать об этой жизни, каким представить раннее детство Островского, если отец целиком занят своей карьерой и денежными делами, а мать едва опоминается от беременностей, кормления, болезней детей? Многие из них умерли во младенчестве. Жить остались: Наталия - любимая сестра Островского, братья - Михаил и Сергей. Наташа была моложе Александра всего на год, Михаил - на четыре года. Они и были товарищами его детских игр. Особенно Наташа. Товарищей-мальчишек было у него мало, и время он большей частью проводил в обществе сестры и ее подружек: заодно с ними и научился кроить и шить.

Как и в других домах Замоскворечья, дети играли в своем саду, реже на улице. Зимой снежки и катание с горок, летом - бабки и бумажный змей. Как у всех, была у Островского своя няня - Авдотья Ивановна Кутузова, - и, конечно, развлекая детей, долгими зимними вечерами, когда все Замоскворечье погружалось во тьму, плела она им свои сказки. Островский говорил впоследствии Савве Мамонтову, что ее рассказами навеяна "Снегурочка".

Последние годы жизни прожила в доме Островских и бабушка Наталия Ивановна, та самая московская просвирня, у которой не грех было поучиться точному и вкусному народному языку. Мальчик памятливый, "прислушливый", Островский затихал, широко раскрыв глаза, когда бабушка или няня садились рассказывать о русских богатырях, чертях и ведьмах, о подвигах Бовы-королевича, и ничего не пропускал, сам не ведая к чему, впитывал.

В 1831 году, когда Островскому не было еще девяти лет, умерла после тяжелых родов его мать, Любовь Ивановна. Отец остался с шестью детьми на руках. Младшие девочки-близнецы, Надежда и Вера, умерли вскоре вслед за матерью. Николаю Федоровичу предстояло одному воспитывать трех сыновей и дочь Наташу.

Отец с утра до вечера сидел в присутствии, так что детям перепадало не слишком много родительской ласки. Зато благосостояние Николая Федоровича росло. В 1834 году он продал выстроенный им дом в Монетчиках и купил два новых дома на Житной улице, которые принялся расширять и благоустраивать. Можно было позавидовать деловой энергии этого человека: за все он брался, все делал ладно, из всего умел извлечь выгоду.

В Замоскворечье же в обычае было нанимать домашними учителями семинаристов - оно и подешевле и как-то доступнее. Оставаясь один, Саша сызмала брался за книжку. Няньки и мамки смотрели на это косо: в Замоскворечье боялись "зачитаться ". "Если в книжку долго смотреть, можно чудным стать..." Но отцу это нравилось.

В сентябре 1835 года Николай Федорович подал в Московскую губернскую гимназию прошение принять туда своего старшего сына, "коему отроду 12 лет, по-российски писать и читать умеет и первыя четыре правила арифметики знает". Отец скромно просил определить сына "в такой класс гимназии, в которой по экзамену он окажется достойным".

Островский оказался достойным поступить в третий класс и начал носить гимназическую фуражку.

Островский поступил в Московскую губернскую гимназию (годом позже получившую название Первой московской), казалось бы, в добрый час. Как раз в то время, когда наш юный гимназист впервые со связкой книжек под мышкой проделывал путь через Болото и Каменный мост к большому, казенного желтого цвета зданию на Волхонке, в гимназии начиналась эпоха преобразований. Они стали плодом деятельного ума и инициативы одного человека, которому немало обязано русское просвещение. Вместо равнодушной сановной развалины князя С. М. Голицына, заходившего, как утверждали злые языки, в гимназию лишь случаем, во время прогулки из дому и то по малой нужде, попечителем Московского учебного округа был назначен энергичный и независимый граф С. Г. Строганов.

Стал оттеснять старых профессоров и отправил для учения в Германию нескольких талантливых молодых ученых - среди них были Грановский, Крюков, Кудрявцев. По возвращении они заняли основные кафедры. Казенное педантство учителей, отупляющая схоластика в преподавании, распущенность учеников. В каждом классе сидело по сто учеников. Только на первых скамьях что-то слушали и записывали, над всем же остальным пространством обширной классной комнаты стоял во время урока густой гул голосов: гимназисты списывали друг у друга, спорили между собой, менялись, сквернословили; в дальнем углу с печкой, где прижились "камчаточники", играли в карты. Учителя построже перекрикивали этот шум, пускали в ход линейку. А у тех, кто помягче и послабее - в рисовальном классе или у немца - просто вверх ногами ходили. Любимой гимназической шуткой было: опоздать всем разом на урок и потом, на глазах разгневанного и изумленного учителя, входить по одному, г_у_с_е_м, после звонка в класс.

Островский застал только остатки этой вольницы. Побывав в гимназии, Строганов велел круто поднять дисциплину; учеников сумели кое-как приструнить. В классах воцарилась тишина, в гимназических коридорах ходили теперь в мундире, застегнутом на все пуговицы.

В 1835 году, когда Островский переступил порог гимназии, ее преобразование было в самом начале. С четвертого класса Островскому повезло хотя бы в том смысле, что словесность начал преподавать у него Павел Михайлович Попов, недавний выпускник университета, человек живой и просвещенный. По словам С. М. Соловьева Попов был "учитель превосходный, умевший возбудить охоту к занятиям, прекрасно разбиравший образцовые сочинения и сочинения учеников, умевший посредством этих разборов достигать главной цели преподавателя - выучивать правильно писать по-русски и развивать таланты, у кого они были".

Островский учился в гимназии с умеренным успехом, особыми способностями не блистал, редко сиживал на передних партах. Этот мальчик принадлежал к числу плодов, созревающих медленно. Таких ребят иногда считают ленивыми, рассеянными: напротив, они сосредоточены, но сосредоточены на чем-то своем.

В письме к однокашнику Николаю Бергу в 1877 году Островский назовет заведение, в котором они когда-то вместе учились, "треклятой гимназией".

Николай Федорович недолго оставался вдовцом. Четыре года спустя после смерти Любови Ивановны он женился на семнадцатилетней Эмилии Тессин. По тогдашним понятиям Эмилия Андреевна уже засиделась в девицах, и ее поторопились выдать за человека старше ее годами двадцатью, солидного вдовца и преуспевающего чиновника. Лютеранка, она согласилась обвенчаться с ним в православной церкви.

Молодая мачеха Островского принадлежала к оскудевшему дворянскому роду Швеции. Эмилия Андреевна, девица тонкого воспитания, знала себе цену. Вчерашнему семинаристу импонировали дворянские титулы и гербы, но за Эмилией Андреевной, увы, не было богатого приданого.

Вскоре у Эмилии Андреевны стали рождаться свои дети: четверо из них рано умерли, четверо же остались жить - среди них Петр Николаевич Островский, с которым Александр Николаевич позднее подружился. Эмилия Андреевна "из боязни упреков" всячески заботилась о своих пасынках. Подростка выучили звать мачеху "маменька", и, уже будучи взрослым двадцатипятилетним человеком, он не скажет об отце и Эмилии Андреевне иначе, чем "папенька с маменькой".

По тяге своей к тонкому дворянскому обиходу Эмилия Андреевна, сама игравшая на фортепиано и знавшая с детства европейские языки, больше всего внимания уделяла этой стороне воспитания да еще хорошим манерам. Она приглашала к детям домашних учителей - француза и немца. Успешно занимался он с учителями музыки, научился читать ноты, умел подобрать на фортепиано и записать мелодию.

Все Островские, начиная с деда, Федора Ивановича, глубоко почитали книгу. Едва Николай Федорович оперился и встал на ноги, он завел в своем доме большую библиотеку. Гимназист Островский получил доступ к отцовским шкафам с книгами и сделался увлеченным и самозабвенным читателем. "Благодаря большой библиотеке своего отца, который с самого начала журналистики в России выписывал все появлявшиеся периодические издания и приобретал все сколько-нибудь выходящие из ряду книги, Островский весьма рано ознакомился с русской литературой и почувствовал наклонность к авторству".

Литература уже была частью души нашего гимназиста. Ему еще не исполнилось четырнадцати лет, когда из Петербурга пришло известие о том, что на дуэли с французским офицером убит Пушкин. Спустя четыре с лишним десятилетия в речи на Пушкинском празднике Островский вспомнит, возможно, эти дни и свое отроческое чувство поклонения Пушкину, когда скажет о кровной привязанности читателей к своим большим поэтам: "Вот отчего и великая скорбь при их утрате; образуется пустота, умственное сиротство: не кем думать, не кем чувствовать".

Нет достоверных сведений об интересе Островского к театру в гимназические годы. Между тем годы гимназического учения подходили к концу. Седьмой класс был выпускным. 17 июня 1840 года Островский сдал последний экзамен. В аттестате об окончании гимназии говорилось, что при отличном поведении Островский обучался "очень хорошо закону божию, истории, географии и статистике, русской словесности, математике и физике и хорошо - латинскому, немецкому и французскому языкам". Таким образом, высших баллов у Островского не оказалось, зато ему было дано право поступать в университет без предварительных испытаний. Много тяжких разговоров, бурных объяснений с отцом пережил Островский, но расстался с мыслью избрать для дальнейшего учения словесный факультет. Отец хотел, чтобы старший сын унаследовал его профессию, и делал ту же ошибку, какую в свое время делал его отец, желая во что бы то ни стало надеть на него рясу. Николай Федорович стоял на своем: юридическая карьера принесла ему чины, деньги, положение, наконец, совсем недавно, в 1838 году, она позволила ему, коллежскому асессору, подать прошение о внесении вместе с детьми в дворянскую родословную книгу - чего еще желать, о какой иной судьбе думать? Скрепя сердце Островский окунул в чернильницу тонко очинённое гусиное перо и написал:

"Окончивши полный курс гимназического учения, желаю, для усовершенствования себя в науках, поступить в Императорский Московский университет на Юридическое отделение. Александр Островский. 1840. Июня 18 дня".

УНИВЕРСИТЕТ

День единственный, всегда памятный - первый университетский день... Прохладное и ясное сентябрьское утро, толпа студентов у крыльца на Моховой. Еще рано, и солдат не спешит отворять двери.

Студенты старших курсов в помятых (особый студенческий шик) фуражках собираются в шумный кружок: объятия, смех, крепкие рукопожатия, рассказы о минувших вакациях - кто провел лето в имении тетки, кто учил в деревне детей полоумного князька... Все новые и новые фигуры появляются в воротах резной чугунной ограды и поднимаются к крыльцу; подъезжают экипажи студентов из богатых семей - молодые люди соскакивают с подножек, придерживая рукой парадную треуголку, со шпажкой на боку.

И не смешиваясь с этой шумной толпой, пока еще чужие в ней, стоят оробевшие новички, розовые от волнения, с шеями, зажатыми в узких воротниках синих мундиров. Они пришли сюда раньше всех, но почти ни с кем не знакомы, не знают, как держать себя, и только жадно вдыхают всей грудью вместе с бодрым осенним воздухом какие-то сладкие ожидания неведомой им умной, веселой, студенческой жизни, ловят ухом словечки корпоративного быта, в котором им так хотелось бы поскорее освоиться. В этой с каждой минутой густеющей толпе среди вчерашних гимназистов мы узнаем и Александра Островского: вот он стоит чуть сбоку, круглолицый, семнадцатилетний юноша с пышной светлой шевелюрой и добрым, немного растерянным выражением глаз.

Юристов-первокурсников почти двести человек, и первую лекцию по энциклопедии законоведения должен читать им Петр Григорьевич Редкин.

Вот Редкин поднимается на кафедру, чуть склонив большую голову. Выжидая, пока установится тишина, закрывает глаза и по привычке нюхает табак. Потом обводит глазами аудиторию и громким голосом возглашает: "Милостивые государи, зачем вы собрались здесь в таком множестве?" Слушатели замирают от неожиданности, а профессор тем временем начинает сам отвечать на поставленный им вопрос. Он говорит о том, что студентов привело в университет желание узнать здесь истину, которая есть начало всякого права, и сделаться в отечестве своем защитниками правды. Он говорит о том, что наука, как все святое и великое в мире, требует от человека трудного, самоотверженного подвига. "Вы жрецы правды, вы - юристы!" - заканчивает он под дружные рукоплескания. И прежде чем сойти с кафедры и исчезнуть из аудитории, произносит напоследок любимую свою поговорку: "Все минётся, одна правда остаётся".

В тот самый год, когда Островский начал свои студенческие занятия, Грановский писал Станкевичу: "Наш университет, без хвастовства, единственный в России. Жаль, что брат твой не юрист: у Редкина и у Крылова послушать полезно" 3. Островский слушал курсы и у Редкина, и у Крылова, и у самого Грановского.

К новой поросли университетских профессоров, людей круга Грановского и Герцена, принадлежал и Дмитрий Львович Крюков, читавший Островскому на первом курсе лекции по древней истории. Всегда безупречно одетый, белокурый, с высоким лбом и звучной, красивой речью, он был прозван студентами elegantissimus.

Боялись профессора богословия Петра Матвеевича Терновского. Это был грубый и злобный старик, оставивший по себе недобрую память в нескольких поколениях московских студентов. В свое время он влепил двойки скверно посещавшим его курс студентам Лермонтову и Белинскому. Без тени уважения вспоминал о его "сухих лекциях" Гончаров 4.

Болезненно самолюбивый, не терпевший возражений, насквозь пропитанный семинарским духом священник Терновский. Студенты отчаянно скучали, когда, взгромоздившись на кафедру, Терновский начинал по тетрадке, неприятным голосом, как-то гнусавя, читать свои лекции по догматическому богословию.

Степан Петрович Шевырев читал у юристов курс словесности. При первом появлении на кафедре Шевырев привлекал обычно тем, что говорил без тетрадок, свободно, почти импровизируя. Голос его был приятен, сладок, выражения поэтичны и красноречивы, но в эту приятность, как у гоголевского Манилова, было чересчур "передано сахару".

Таковы были университетские профессора, чьи лекции из недели в неделю пришлось слушать на первом курсе студенту Островскому. Иные искренне восхищали его, другие способны были разочаровать. Но юный первокурсник еще всерьез и трепетно относился к своим студенческим обязанностям.

Николай Федорович живет теперь совсем барином. Разбогатев, получив дворянское достоинство, выходит в отставку. Начался 20ой год учебы.

Грановский, читавший на втором курсе историю средних веков, захватил Островского всецело. Хотя он занимал кафедру всего третий год, слава о нем как о блестящем университетском профессоре укоренилась прочно. С красивым смуглым лицом, длинными черными до плеч волосами, с глазами, горящими огнем мысли - настоящий геттингенский романтик, - появлялся Грановский на кафедре. Его негромкий, с заиканиями, глуховатый голос обладал властью завораживать и подчинять себе. И дело не только в том, что Грановский отдавался полету вдохновения и будто творил на глазах у слушателей, захватывая обаянием кажущейся импровизации. Молодой профессор обладал глубокими убеждениями и заражал ими аудиторию.

Студенты, до отказа заполнившие аудиторию и устроившиеся прямо на приступках вокруг кафедры - с тетрадью на коленях и чернильницей в руках, - замирали с уже обмокнутым в чернила гусиным пером и забывали записывать. Глядели во все глаза на профессора, заслушиваясь его горячим, исполненным мечтательной думы словом.

И каково после этого было отсиживать ему часы у профессора русской истории Михаила Петровича Погодина, читавшего скучно, бесцветно, монотонно, но самолюбиво одергивавшего студента, лишь только он зашепчется с товарищем. Сама прозаическая и неприятно-плебейская наружность Погодина была контрастом романтической внешности Грановского. Островский не мог предполагать тогда, какую роль сыграет Погодин в его судьбе. При всех своих недостатках, Погодин не принадлежал к числу бесцветных и пустых казенных профессоров.

К концу второго курса стало очевидным, что Островский прохладнее относится к своим занятиям. Он начал пропускать лекции, на весеннюю экзаменационную сессию в мае 1842 года не явился "по причине случившейся лихорадки". Не отмечая у студента Островского признаков усердия, факультет оставил его для повторного слушания курса. Островский, по-видимому, не был угнетен тем, что стал второгодником. Слушать второй раз уже знакомый курс не было нужды, зато открывался неожиданный простор для более вольной студенческой жизни, не связанной ежедневным обязательством посещать аудиторию.

Дата добавления: 2014-01-20