Мемуары гейши 4 страница

Я поднялась вверх по лестнице до люка, а затем через него — на крышу. Там, на деревянных подпорках, стоял бак для сбора дождевой воды. Дождевая вода стекала вниз и омывала туалет рядом с комнатой Мамы, так как водопровода в то время у нас еще не было. Погода стояла сухая, и в туалете стало вонять. Мне велели налить в бак столько воды, чтобы Анти смогла несколько раз сполоснуть туалет. Черепица в знойный полдень показалась мне горячей, как кастрюля, и я вспомнила о холодной воде нашего деревенского пруда, в котором мы любили купаться. Всего несколько недель назад я еще жила дома, но все это было уже так далеко от меня, сидевшей на крыше окейи. Анти попросила меня сорвать выросшую на крыше траву, прежде чем я спущусь вниз. Я посмотрела на окутанный туманом город, и на горы, окружавшие меня, как тюремные стены. Где-то под одной из этих крыш моя сестра так же, как и я, выполняет какие-нибудь поручения. Задумавшись, я случайно задела бак, и часть воды выплеснулась на улицу.

Примерно месяц спустя после моего приезда в окейю Мама объявила, что пришло время отправляться в школу. Проводить меня до школы и представить учителям поручили Тыкве. А Хацумомо после уроков предстояло отвести меня в регистрационный офис, о котором я никогда прежде не слышала. Этим же вечером мне разрешалось понаблюдать за тем, как она накладывает грим и одевается в кимоно. По традиции окейи в тот день, когда девочка первый раз отправляется в школу, ей показывают обряд одевания и украшения главной гейши.

Тыква, узнавшая, что поведет меня в школу следующим утром, очень занервничала.

— Ты ни в коем случае не должна проспать, — говорила она мне. — Лучше утопиться в туалете, чем опоздать…

Я видела, как рано утром готовая расплакаться Тыква выходит из окейи с глазами, не успевшими к тому времени как следует раскрыться. И в самом деле, я несколько раз слышала, как она плакала, проходя в своих деревянных туфлях мимо кухни. Она появилась в окейе всего за полгода до меня, но ходить в школу стала только неделю спустя после моего приезда. Возвращаясь расстроенная днем на обед, она сразу пряталась в комнатах прислуги от посторонних глаз.

На следующее утро я встала раньше, чем обычно, и впервые надела простое хлопчатобумажное бело-голубое, украшенное детским рисунком из квадратов школьное платье. Наверное, оно выглядело не более элегантно, чем гостевое платье в отелях, предназначенное для посещения ванной комнаты, но никогда раньше мне не доводилось надевать ничего лучшего и хоть сколько-нибудь похожего на этот наряд.

Обеспокоенная Тыква ждала меня у входа. Я как раз собиралась засунуть ноги в ботинки, когда Грэнни позвала меня в свою комнату.

— Нет! — закричала Тыква, и ее лицо начало растекаться, как плавящийся воск. — Я опять опоздаю. Давай уйдем и сделаем вид, что мы ее не слышали!

Я хотела последовать ее совету, но Грэнни уже стояла в дверном проеме и ждала меня, испепеляя взглядом. И хотя она задержала меня не более чем на десять—пятнадцать минут, к тому времени у Тыквы в глазах стояли слезы. Когда мы наконец вышли, Тыква пошла так быстро, что я с трудом поспевала за ней.

— Эта старуха ужасна! — сказала она. — После того как ты помоешь ей шею, обязательно положи свои руки в тарелку с солью.

— Для чего?

— Моя мама часто говорила мне: «Зло распространяется в мире через прикосновение». И я знаю, это правда. Мама столкнулась на дороге с дьяволом и после этой встречи умерла. Если ты не будешь очищать свои руки, то превратишься в сморщенную старую селедку, как Грэнни.

Мы с Тыквой одного возраста и жили в абсолютно одинаковых условиях, я думаю, нам было бы о чем поговорить, имей мы такую возможность. Но все наше время уходило на выполнение многочисленных поручений. Нам с трудом удавалось выкроить минутку даже для еды. Но ели мы тоже в разное время. Тыква, как старшая в окейе, ела раньше меня.

Таким образом, я не знала о ней практически ничего, кроме того, что она появилась в окейе за шесть месяцев до меня. Поэтому я принялась расспрашивать ее:

— Тыква, ты родом из Киото? У тебя акцент почти такой же, как у всех здесь.

— Я родилась в Саппоро. Но когда мне исполнилось пять лет, мама умерла, и отец отправил меня в Киото к дяде. А в прошлом году дядя разорился, и я оказалась здесь.

— Но почему ты не убежала в Саппоро?

— Мой отец бедствовал и в прошлом году умер. Мне некуда бежать.

— Когда я найду свою сестру, ты сможешь убежать с нами вместе.

Зная, с каким трудом давалась Тыкве учеба, я ожидала, что ее очень обрадует мое предложение, но она ничего не ответила. К тому времени мы подошли к проспекту Шийо и молча пересекли его. Именно по этому, перегруженному транспортом проспекту мистер Бэкку вез нас с Сацу со станции. Сейчас же, рано утром, встречались лишь редкие трамваи вдалеке и немногочисленные велосипедисты. Мы перешли на другую сторону проспекта, оказавшись на узкой уютной улочке, и Тыква впервые с тех пор, как мы вышли из окейи, остановилась.

— Мой дядя очень хороший человек, — проговорила она. — И перед тем, как отправить меня в окейю, он сказал: «Некоторые девочки умны, некоторые глупы. Ты хорошая девочка, но ты из глупых. Ты никогда не сможешь поступать в этой жизни по-своему. Я посылаю тебя туда, где люди расскажут, что тебе нужно делать. Поступай так, как они говорят, и они всегда позаботятся о тебе». Поэтому, если ты хочешь жить по-своему, Чио-сан, живи. Но я нашла место, где хотела бы прожить свою жизнь. Я буду упорно работать, я должна это делать, чтобы они не выгнали меня. И я скорее брошусь со скалы, чем упущу шанс стать гейшей, как Хацумомо.

Тыква замолчала и устремила взгляд на что-то, лежащее на земле за моей спиной.

— О боже, Чио-сан, — воскликнула она, — неужели тебе при виде этого не хочется есть?

Я обернулась и увидела вход в окейю. На дверной полочке располагалось небольшое святилище Синто с подношением сладкого рисового пирога. Я подумала, Тыква заинтересовалась именно пирогом, но ее взгляд устремился на землю. На тропинке, ведущей к двери, виднелись только мох и несколько кустов папоротника. И наконец я увидела то, чего так жаждала Тыква. На углу улицы лежала палочка с одним кусочком рыбы, обжаренной на углях. Торговцы продавали её с повозки прошлой ночью. Обычно запах соуса возбуждал меня, ведь служанкам вроде нас не давали практически ничего кроме риса и соленых огурцов. Один раз в день мы ели суп, а два раза в месяц сушеную рыбу. Но даже несмотря на это, в кусочке рыбы, лежащем на земле, не было, с моей точки зрения, ничего аппетитного. Тем более что по нему прогуливались две мухи.

Тыква принадлежала к типу женщин, склонных к полноте. Иногда я слышала, как ее желудок урчит от голода. И все же я не верила, что она действительно собирается съесть этот кусок, пока не увидела, как она оглядывается, нет ли кого на улице.

— Тыква, если ты действительно голодна, ради бога, возьми рисовый пирог с полки. Ты же видишь, мухи уже полакомились этой рыбой.

— Я больше, чем они, — сказала она, — к тому же есть подношение — святотатство.

Она нагнулась и подняла рыбу.

Я выросла в таком месте, где дети едят все, что движется. Однажды, в четыре года, с чьей-то подачки я съела живого сверчка. Но видеть Тыкву, стоящую посреди улицы с кусочком рыбы, облепленным мухами, казалось более чем странно… Она дула на мух, пытаясь отогнать их, но они только перелетали на другое место.

— Тыква, ты не сможешь его съесть, — сказала я. — Ведь это все равно что облизать мостовую.

— А что ты имеешь против мостовой? — спросила она.

И с этими словами — я бы не поверила, если бы не увидела собственными глазами, — Тыква упала на колени и, сильно высунув язык, лизнула мостовую. Я открыла рот от удивления. Поднявшись на ноги, она выглядела так, будто и сама не верила в содеянное. Тыква вытерла язык ладонью, несколько раз сплюнула, зажала кусочек рыбы между зубами и стянула его с палочки.

Всю дорогу от холма до деревянных ворот школьного комплекса Тыква жевала этот кусочек, — должно быть, ей попался хрящ. Когда мы вошли во двор, я почувствовала резь в желудке, таким пугающе огромным показался мне сад. Вечнозеленые кустарники и изогнутые сосны окружали пруд, кишащий карпами. У самой узкой части пруда лежала каменная плита. На ней стояли две пожилые женщины, прикрываясь зонтиками от утреннего солнца. На самом деле лишь несколько зданий комплекса принадлежали школе. Массивное здание на заднем плане оказалось Театром Кабуреньо, где гейши Джиона каждую весну представляли «Танцы древней столицы».

Тыква поспешила ко входу в длинное деревянное строение, принятое мной за жилье прислуги, но именно это и была школа. В ее помещении распространялся характерный запах жареных чайных листов, даже сейчас возвращающий мои тогдашние ощущения, как будто я снова иду на занятия. Я сняла туфли и хотела поставить их в ближайшую ячейку, но Тыква остановила меня и рассказала о существовании негласного правила, регламентирующего кому какую ячейку использовать. Тыкве, как одной из новых учениц, полагалась верхняя. А я, так как вообще пришла сегодня впервые, должна была поставить свою обувь еще выше.

— Будь очень аккуратна, не наступи на чужие туфли, когда будешь ставить наверх свои. Если ты случайно сделаешь это, то услышишь такую брань, что твои уши покроются волдырями.

Внутри школьное здание выглядело старым и пыльным, как давно покинутый дом. В конце длинного зала стояла группа девочек. Я надеялась среди них увидеть Сацу, но когда они повернулись и посмотрели на нас, я расстроилась, не обнаружив ее. Волосы у всех были уложены в одинаковую для всех молодых гейш-учениц прическу — варэшинобу, — и они держались так, словно знали о Джионе гораздо больше, чем я или Тыква вообще когда-либо сможем узнать.

В просторной классной комнате в традиционном японском стиле вдоль одной стены располагалась большая доска, на которой на вешалках висели деревянные дощечки с написанными на них жирным черным шрифтом именами. Я все еще плохо читала, хотя ходила в школу в Йоридо, а с момента приезда в Киото каждый день около часа занималась с Анти. Но несколько имен я смогла прочесть. Тыква подошла к маленькому ящичку, стоящему на циновке, достала дощечку со своим именем и повесила ее на первую попавшуюся пустую вешалку. Дощечка на стене служила листком для подписей.

Потом мы заходили в другие классные комнаты и «расписывались» таким же образом. У Тыквы в тот день было четыре урока — музыка, танцы, чайная церемония и особый вид пения, называемый нагаута. От переживаний, что она пришла последней, Тыква беспрестанно теребила пояс своего платья. Лишь когда мы собирались уходить из школы, чтобы позавтракать в окейе, и уже надели ботинки, Тыква отчасти успокоилась, заметив бегущую через сад маленькую девочку нашего возраста с растрепанными волосами.

В окейе мы съели суп и тотчас же вернулись в школу. Тыква сразу разложила свой сямисэн. Это необычный музыкальный инструмент. Некоторые называют его японской гитарой, но на самом деле он гораздо меньше, чем гитара, с деревянной декой, с тремя вращающимися деревянными колышками на конце. Тело инструмента представляет собой деревянный ящик, обтянутый сверху, как барабан, кошачьей кожей. Итак, Тыква разложила свой сямисэн и с высунутым языком принялась настраивать его. Но у нее совершенно не было музыкального слуха, поэтому ноты скакали, как лодки на волнах, так и не находя своих мест. Вскоре всю комнату аккуратно, как шоколадки, уложенные в коробке, заполнили девочки с сямисэнами. Я, не отрываясь, следила за дверью в надежде в один прекрасный момент увидеть Сацу.

Спустя какое-то время вошла учительница — маленькая пожилая женщина с пронзительным голосом. Ее звали Мизуми, а это по звучанию очень близко к незуми, по-японски «мышь», и за глаза ее так и звали Мышью.

Мышь встала коленями на подушечку перед классом и даже не попыталась принять доброжелательный вид. Когда ученицы дружно поклонились ей и сказали: «Доброе утро», она лишь сердито посмотрела на них, не проронив ни слова. Наконец она взглянула на висевшую на стене доску и вызвала первую ученицу.

Та девушка, видимо, обладала большим самомнением. Она буквально выплыла на середину комнаты, поклонилась учительнице и начала играть. Через две минуты Мышь остановила ее и высказала по поводу ее игры массу неприятных замечаний. После этого она раскрыла веер, обмахнула им ученицу и отпустила ее. Девочка поблагодарила ее, поклонилась и вернулась на свое место, а Мышь назвала имя следующей ученицы.

Так продолжалось около часа, до тех пор пока очередь не дошла до Тыквы. Она, как я заметила, очень нервничала, и действительно с самого начала все пошло не так, как надо. Сперва Мышь остановила ее, взяла сямисэн и перетянула струны. Тыква продолжила игру, но ученицы начали переглядываться, не понимая, какую пьесу она пыталась исполнить. Мышь сильно стукнула по столу, велела всем смотреть на нее и сложенным веером стала отбивать такт, помогая Тыкве. Но все оказалось бесполезным, и Мышь вышла из себя. Она принялась растягивать Тыкве пальцы и в конце концов бросила инструмент на циновки. Тыква подняла его и пошла на свое место со слезами на глазах.

Потом я поняла, почему Тыква так старалась не прийти в класс последней. Девочка с непричесанными волосами, бежавшая в школу, когда мы уходили на завтрак, вышла в центр комнаты и поклонилась.

— Не трать свое время на то, чтобы быть вежливой со мной, — проскрипела Мышь. — Если бы ты не спала так долго сегодня утром, то пришла бы вовремя.

Девочка извинилась и начала играть, но учительница не обращала на ее игру никакого внимания. Она лишь сказала:

— Ты очень долго спишь по утрам. Ты хочешь, чтобы я учила тебя, а сама даже не удосужишься прийти вовремя в школу. Иди на место. Я не хочу больше тратить на тебя свое время.

Когда урок закончился и класс отпустили, Тыква вывела меня на середину комнаты, и мы обе поклонились Мыши.

— Я бы хотела представить вам Чио, госпожа учительница, и попросить вас обучать ее, потому что у нее очень мало способностей.

Тыква вовсе не хотела меня обидеть. Так люди иногда говорят, стремясь выглядеть учтивыми. Моя собственная мать сказала бы на ее месте точно так же.

Какое-то время Мышь молча разглядывала меня, а потом сказала:

— Ты умная девочка. Я вижу это, даже не поговорив с тобой. Возможно, ты сможешь помочь своей старшей сестре с уроками.

Она, безусловно, имела в виду Тыкву.

— Пиши свое имя на доске как можно раньше каждое утро, — сказала она мне. — Веди себя тихо в классе. Я запрещаю любые разговоры! Будь всегда внимательна во время уроков. Если ты будешь выполнять все эти требования, я дам тебе все, что смогу.

Она развернулась и вышла.

В коридоре на перемене я безуспешно искала Сацу. Неужели я больше никогда ее не встречу? Увидев меня такой расстроенной и грустной, одна учительница даже спросила:

— Что с тобой случилось?

— Ничего страшного. Просто я случайно прикусила губу.

Для убедительности я тут же сильно прикусила губу и почувствовала вкус крови.

На следующих уроках Тыква оказалась по крайней мере не худшей в классе, и это меня порадовало. В танцевальном зале она выглядела даже немного грациозной. Урок пения из-за отсутствия слуха оказался для нее более сложным. Но мы пели все вместе, и ей удавалось скрывать свои ошибки за счет более тихого голоса.

После каждого урока Тыква представляла меня учителям. Одна учительница спросила меня:

— Ты живешь с Тыквой в одной окейе?

— Да, в окейе Нитта.

— Значит, ты живешь с Хацумомо-сан.

— Да. Хацумомо сейчас единственная гейша в нашей окейе.

— Я буду учить тебя пению до тех пор, пока ты будешь жива… — И учительница засмеялась, как будто очень удачно пошутила, и отправила нас домой.

Глава 5

В тот же день Хацумомо отвела меня в регистрационный офис Джиона. Я ожидала увидеть что-то грандиозное, но оказалось, он состоял всего из нескольких полутемных сильно прокуренных комнат, расположенных на втором этаже школьного здания, заполненных партами и папками с документацией. Клерк посмотрел на нас сквозь облако дыма и кивнул, предлагая пройти в дальнюю комнату. Там, за столом, заваленным бумагами, сидел самый большой человек, какого мне довелось видеть в своей жизни. В прошлом борец сумо, хотя он и не стал известным, просил называть себя тем именем, под которым когда-то боролся, Авайюми, гейши обычно сокращали его до Авайи.

Когда мы вошли, Хацумомо пустила в ход свое обаяние. Тогда я впервые увидела, как она это делает.

— Авайи-сан! — произнесла она.

Я испугалась, хватит ли ей воздуха, потому что прозвучало это как «Авааа-йии-саааааааннннн!»

Он отложил ручку и улыбнулся, при этом две его огромные щеки поднялись к ушам.

— Да, Хацумомо-сан, — откликнулся он. — Если ты станешь еще красивее, я этого просто не вынесу.

Его речь напоминала громкий шепот из-за поврежденных ударами по шее голосовых связок. Подобное часто случается с борцами сумо.

Авайи, этот гигант размером с бегемота, был одет тем не менее в элегантное брючное кимоно. Его работа заключалась в контроле над всеми денежными потоками Джиона, а ручеек из этой реки наличности тек ему прямо в карман. Это не означает, что он воровал, просто так работала система. Понимая важность работы Авайи, каждая гейша считала своим долгом доставить ему удовольствие. Поэтому за ним закрепилась репутация человека, проводившего без своих элегантных одежд столько же времени, сколько и в них.

Хацумомо долго разговаривала с Авайи и наконец сообщила ему о цели своего визита. Она пришла зарегистрировать меня, чтобы я могла посещать школу. До этого Авайи практически не обращал на меня внимания, но тут он повернул свою гигантскую голову и открыл жалюзи, чтобы лучше меня видеть.

— Я не верю своим глазам! Почему ты не сказала мне, что приведешь такую красивую девочку? Ее глаза цвета стекла…

— Стекла? — переспросила Хацумомо. — У стекла нет цвета, Авайи-сан.

— Конечно же есть. Оно искристо-серое. Когда ты смотришься в зеркало, то видишь только себя, а я вижу и его цвет.

— Да? А мне этот цвет неприятен. Я однажды видела, как море выбросило на берег мертвого человека, так его язык был именно такого цвета, как ее глаза.

— Наверное, ты слишком красива сама, чтобы видеть красоту вокруг, — сказал Авайи, открывая регистрационную книгу. — Тем не менее давай зарегистрируем ее. Итак… Чио, правильно я запомнил? Скажи мне, Чио, пожалуйста, свое полное имя и место рождения.

Когда я услышала эти слова, я представила, как Сацу сидит перед Авайи и с ужасом смотрит ему в глаза. Она наверняка была именно в этой комнате, если меня регистрируют, значит, и она прошла через это.

— Моя фамилия Сакамото, — ответила я. — Я родилась в Йоридо. Вы ведь слышали об этом городе от моей старшей сестры Сацу?

Я думала, Хацумомо очень рассердит мой ответ, но мне показалось, она даже обрадовалась, что я завела об этом разговор.

— Если она старше тебя, то ее должны были зарегистрировать раньше, но я не помню ее. Думаю, ее нет в Джионе.

Теперь я поняла причину радости Хацумомо. Она заранее знала ответ Авайи. Но в Киото есть и другие районы, где живут гейши, видимо, Сацу в одном из них. Я должна ее найти.

Я вернулась в окейю, и Анти отвела меня в баню, расположенную в конце нашей улицы. Я ходила туда и раньше, но не с Анти, а со старшими служанками, снабжавшими меня кусочком мыла и небольшим полотенцем. Сидя на корточках, они мыли друг друга, а я мылась сама. Сегодня же Анти предложила помыть мне спину. К моему удивлению, она совершенно меня не стеснялась и вела себя так, словно ее свисающие длинные груди были не более чем бутылки. Она даже несколько раз случайно задела ими мое плечо.

После бани мы вернулись в окейю, и я впервые надела ярко-голубое, с рисунком из зеленых листьев, шелковое кимоно, воротник и рукава которого обрамлял орнамент из желтых цветов. Потом она проводила меня в комнату Хацумомо, предварительно предупредив, чтобы я ни в коем случае не смутила и не разозлила ее. Чуть позже я поняла, зачем она мне это говорила. Рано утром гейша выглядит как любая другая женщина. Ее лицо может быть жирным, а дыхание — неприятным. Только прическа сохраняется даже ночью, но во всем остальном гейша ничем не отличается от других женщин. А гейшей она становится лишь после того, как подольше посидит перед зеркалом и аккуратно наложит грим. Правда, просто гейша становится настоящей гейшей, только когда и ход ее мыслей начинает отличаться от обычного.

Мне предложили сесть рядом с Хацумомо, где я могла видеть ее лицо в крошечном зеркале на ее столике. Она сидела на коленях на подушке в хлопчатобумажном платье и держала в руке пять кисточек разного размера и формы. Некоторые были широкими, как веер, другие выглядели как палочки для еды. Наконец она обернулась и показала их мне.

— Это мои кисточки, — сказала она. — А это узнаешь? — И она протянула мне стеклянную баночку с белым содержимым и покрутила ею в воздухе перед моим носом. — Это то, что я велела тебе никогда не трогать.

— Я ее не трогала.

Она несколько раз понюхала закрытую баночку и сказала:

— Да, ты не трогала.

Потом поставила баночку, взяла три пигментные палочки и разложила передо мной на ладони, давая мне возможность хорошо разглядеть их.

— Это тени. Можешь посмотреть.

Я взяла одну палочку из ее рук. Она была размером с детский пальчик, но твердая и гладкая, как камень.

Хацумомо убрала пигментные палочки и достала нечто очень напоминающее деревянную палочку, обуглившуюся с одного края.

— Это — дерево паулония, мы используем его для подводки бровей. А это воск. — Она взяла два кусочка воска и дала мне в руки. — Как ты думаешь, для чего я тебе все это показываю?

— Чтобы я поняла, как вы делаете макияж, — ответила я.

— О боже, нет! Я показываю тебе все это, чтобы ты поняла — в макияже нет никакого волшебства. И один макияж не превратит несчастную Чио во что-то прекрасное.

Хацумомо повернулась к зеркалу и начала открывать баночку с желтым кремом, мурлыча себе под нос какую-то песенку. Если я вам скажу, из чего изготавливался этот крем, вы не поверите, — из соловьиного помета, и это чистая правда. В те годы многие гейши пользовались этим кремом, считая его очень полезным для кожи. Из-за его дороговизны Хацумомо положила только немного крема вокруг глаз и на губы. Затем она взяла небольшой кусочек воска и, размягчив его в пальцах, втерла его в кожу лица, а затем шеи и груди. Вытерла руки тряпкой, а потом одной из кисточек растерла нечто напоминающее мел до пастообразного состояния и намазала эту пасту на лицо и шею, оставив непокрытыми нос, области вокруг глаз и губ. Лицо Хацумомо стало напоминать маску, подобную тем, какие дети вырезают из белых листов бумаги. Другими кисточками она заполнила пастой более мелкие участки. Ее лицо стало выглядеть так, словно побывало в мешке с мукой. Она походила на демона, и тем не менее я испытывала ревность и стыд одновременно. Ведь уже через час мужчины будут завороженно смотреть на ее лицо, а я останусь здесь, в окейе, взмокшая и бледная.

Она увлажнила пигментные палочки и добавила краски на щеки. Я уже несколько раз видела, как Хацумомо заканчивала свой макияж. Каждый раз, в зависимости от цвета кимоно, она выбирала разные оттенки красного цвета для румян. В этом не было ничего необычного, но она использовала более темные оттенки, чем другие гейши. Я не понимала всех тонкостей, но знала, что Хацумомо умна и умеет подчеркнуть свою красоту.

Глава 6

Что бы мы ни думали о Хацумомо, она была императрицей в нашей окейе, с тех пор как начала зарабатывать деньги, на которые мы все и жили. И как императрица, она проявляла недовольство, если, придя поздно ночью домой, оказывалась в темном дворце со спящими слугами. Если она приходила слишком пьяной и не могла даже снять носки, кто-то должен был за нее это сделать. Если она хотела есть, ей, конечно, не приходилось идти на кухню и готовить для себя что-нибудь вроде умебоши очазуке — ее любимой закуски, приготовленной из остатков риса и консервированных кислых слив, замоченных в горячем чае.

Наша окейя не была исключением. Ждать и встречать гейшу, возвращающуюся вечером домой, всегда поручали самым молодым «коконам», как часто называли обучающихся на гейш девочек. С того момента как я пошла в школу, самым молодым коконом в окейе оказалась я. Задолго до полуночи Тыква и две старшие служанки уже спали в своих постелях в холле рядом со мной. Я же боролась со сном примерно до двух часов ночи. Кроме того, рядом с моей постелью находилась комната Грэнни, спавшей со светом и обязательно оставлявшей дверь приоткрытой. Луч света, падающий на мою пустую кровать, возвращал мою память к одному эпизоду, случившемуся незадолго до нашего отъезда из деревни. Я вошла в мамину комнату, которую отец дополнительно затемнил, накинув рыбацкие сети поверх бумажных жалюзи. Мне захотелось открыть окно, и яркий луч света упал на мамину постель и высветил ее бледную и костлявую руку.

И когда я видела луч света на своей постели, падающий из комнаты Грэнни, я задавалась вопросом, а жива ли мама. Я верила, что обязательно почувствую ее смерть, ведь мы с ней так похожи, — но никаких знаков не было.

Однажды вечером я уснула и проснулась только от хлопка открывшейся наружной двери. Хацумомо бы очень рассердилась, увидев меня спящей, поэтому я изо всех сил пыталась принять бодрый вид. Когда отворилась дверь в холл, я с удивлением увидела мужчину, одетого в традиционный рабочий жакет, обтягивающий бедра, и крестьянские брюки, хотя и совершенно не похожего на крестьянина или рабочего. Уложенные гелем на современный манер волосы и бородка придавали ему интеллигентный вид. Он наклонился и обхватил мою голову руками.

— До чего же ты хорошенькая, — сказал он низким голосом. — Как тебя зовут?

Я решила, что это рабочий, и не понимала, почему он пришел так поздно, но спросить его об этом побоялась, и назвала свое имя. Он лизнул палец языком и смахнул им ресничку с моей щеки.

— Йоко еще здесь? — спросил он.

Йоко звали молодую девушку, работавшую в холле с обеда до позднего вечера. Тогда все окейи и чайные дома объединяла частная телефонная станция. Йоко была самым занятым в окейе человеком. Она принимала по телефону приглашения для Хацумомо, причем некоторые из них поступали за полгода или год. Обычно график Хацумомо формировался только к утру текущего дня, и звонки продолжались до позднего вечера. В тот вечер телефон почти не звонил, и Йоко, вероятно, заснула. Но гость не стал дожидаться ответа, жестом показал, что нет причин волноваться, и направился по коридору в комнату прислуги.

Я услышала извинения действительно задремавшей у телефона Йоко. Она связалась с несколькими чайными домами, прежде чем нашла Хацумомо и сообщила ей о приезде в город актера Кабуки Оно Шикан. Но на самом деле под этим именем скрывался кто-то другой.

После звонка Йоко отправилась спать. Ее нисколько не беспокоило присутствие в комнате прислуги мужчины, и я тоже для себя решила никому не говорить об этом. И это было правильно. Появившаяся через двадцать минут Хацумомо остановилась в холле и сказала мне:

— Я еще ничего не предприняла, чтобы сделать твою жизнь здесь невыносимой. Но если ты хотя бы намекнешь кому-нибудь о присутствии здесь мужчины или о моем раннем возвращении в окейю, все изменится.

Она пошла в комнату прислуги и закрыла за собой дверь. Послышался короткий громкий разговор, и окейя затихла. Изредка мне казалось, я слышала всхлипывание или стон, но звуки были такие тихие, что я не уверена, не почудились ли они мне. Не скажу, что я знала, чем они занимались, но в тот момент я вспомнила Сацу, снимающую свой купальник перед сыном Суджи. Я испытала одновременно такое отвращение и любопытство, что даже если бы могла уйти со своего места, то вряд ли бы это сделала.

Неделю спустя Хацумомо со своим любовником, оказавшимся хозяином ближайшего ресторанчика, снова пришли в окейю и заперлись в комнате прислуги. Они встречались и раньше, но в других местах. Я знала об этом, порой нечаянно оказываясь свидетелем телефонного разговора, когда Йоко просили передать сообщения для Хацумомо. Вся прислуга знала, чем занимается Хацумомо, и то, что ни одна из нас не сказала об этом Маме, Анти или Грэнни, говорило о довлеющей над нами власти Хацумомо. Из-за этого любовника у нее возникали проблемы. Во-первых, она ничего не зарабатывала в часы, проведенные с ним. Ей часто приходилось уходить из чайных домов с вечеринок, приносивших большие деньги. Кроме того, любой состоятельный мужчина, заинтересованный в длительных отношениях, вряд ли подумает о Хацумомо, узнав о ее шашнях с хозяином ресторанчика.

Однажды ночью, возвращаясь от колодца во дворе, я услышала, как открылась наружная дверь и с грохотом ударилась о дверную раму.

— Хацумомо-сан, — произнес грудной голос, — ты всех разбудишь…

Я никогда не понимала, почему Хацумомо так рисковала и приводила своего любовника в окейю, может, именно риск возбуждал ее. Раньше она всегда старалась не создавать лишнего шума. Я поспешила опуститься на колени, и уже через минуту Хацумомо оказалась в холле с двумя свертками из мешковины. За ней вошла другая гейша, настолько высокая, что ей пришлось пригнуться, проходя сквозь дверной проем. Когда она выпрямилась и посмотрела на меня, я заметила неестественно большие губы, сильно утяжелявшие ее длинное лицо. Никто не смог бы сказать, что она красива.

— Это наша глупая младшая служанка, — пропела Хацумомо, указав на меня. — Думаю, у нее есть имя, но почему бы тебе не называть ее просто Маленькая Госпожа Дурочка.

Дата добавления: 2014-11-06