Часть 7. 5 страница

* О квакерах, анабаптистах и т. д. можно сказать, что они являются только активными членами гражданского общества и в качестве частных лиц находятся лишь в частных сношениях с другими лицами, причем даже в этих отношениях их освободили от принесения присяги; прямые обязанности по отношению к государству они выполняют пассивно, а что касается одной из важнейших обязанностей граждан — защиты государства от врагов,— обязанности, которую они прямо отрицают, допускается выполнение ее посредством замены чем-нибудь другим. По отношению к этим сектам государство проявляет терпимость в подлинном смысле этого слова, ибо, поскольку они не признают своих обязанностей по отношению к нему, они не могут и притязать на то, чтобы быть его членами. Когда однажды на североамериканском конгрессе настойчиво требовали отмены рабства негров,

вые действия и держит для этого на службе определенных индивидов, она переходит из своей внутренней области в область мирского, тем самым в область государства, а следовательно, непосредственно подпадает под его законы. Присяга, вообще нравственные отношения, такие, например, как отношения в браке, влекут, правда, за собой внутреннее проникновение и возвышение умонастроения, которое благодаря религии получает свое глубочайшее обоснование; но так как нравственные отношения — по существу отношения действительной разумности, то утверждены в них должны быть прежде всего ее права, к которым церковное обоснование присоединяется в качестве только внутренней, более абстрактной стороны. Что касается других проявлений, которые исходят от церковного объединения, то в учении внутренняя сторона в большей степени превосходит внешнюю, чем в культовых действиях и в других, связанных с ними обрядах, где правовая сторона во всяком случае для себя являет себя как дело государства (церкви, правда, присвоили и изъятие своих слуг и своей собственности из-под власти и юрисдикции государства, более того, даже право суда над светскими лицами в делах, на которые, как, например, дела о разводе, дела о присяге и т. д., притязает религия).

депутат из южных штатов метко возразил на это следующее: «Уступите нам негров, а мы уступим вам квакеров». Лишь вследствие своей силы государство может не обращать внимания на такие аномалии и терпеть их, полагаясь при этом преимущественно на силу нравов и внутреннюю разумность своих учреждений, которые при недостаточно строгом соблюдении государством своих прав уменьшат и преодолеют образовавшееся различие между его гражданами. Каково бы ни было формальное право, согласно которому евреям не могли быть предоставлены даже гражданские права, так как они считают себя не просто особой религиозной партией, а принадлежащими к чужому народу, все же поднятый на этом и других основаниях крик игнорировал то, что они прежде всего люди и что это не только плоское, абстрактное качество (§ 209, прим.), но что благодаря предоставленным им гражданским правам у них возникает чувство собственного достоинства, сознание, что они признаны полноправными лицами гражданского общества, а из этого бес-конечного, свободного от всего остального корня складывается требуемое выравнивание образа мыслей и умонастроения. Замкнутость, в которой упрекают евреев, скорее сохранилась бы, если бы им отказали в гражданских правах, и это с полным основанием было бы поставлено в вину исключившему их из гражданского общества государству; этот упрек был бы справедлив, ибо тем самым оно отказалось бы от своего принципа, от объективного института и его силы (ср. § 268, прим.). Требование подобного исключения, которое, по мнению высказывавших его, было бы в высшей степени справедливо, оказалось и на практике самым глупым образом действия,— напротив, образ действия правительств оказался мудрым и достойным.

Полицейская сторона по отношению к подобным действиям, правда, более неопределенна, но это объясняется природой этой сферы и проявляется и по отношению к другим чисто гражданским действиям (см. выше, § 234). Поскольку религиозная общность индивидов возвышается до общины, корпорации, она находится вообще под высшим полицейским надзором государства. Но само учение относится к области совести, к области права субъективной свободы самосознания,— к сфере внутренней жизни, которая в качестве таковой не подчинена государству. Однако и государство имеет учение, ибо его учреждения и вообще значимое для него в вопросах права, государственного устройства и т. д. по существу в качестве закона облечены в форму мысли, а поскольку государство — не механизм, а разумная жизнь самосознающей свободы, система нравственного мира, то умонастроение, а также и осознание его в принципах представляет собой существенный момент в действительном государстве. В свою очередь учение церкви не есть лишь чисто внутреннее дело совести, но в качестве учения представляет собой высказывание, и высказывание о содержании, которое теснейшим образом связано с нравственными принципами и государственными законами или даже непосредственно их касается. Здесь, следовательно, государство и церковь непосредственно сходятся или противостоят друг другу. Церковь может довести различие этих двух сфер до резкого антагонизма, в результате чего она в качестве заключающей в себе абсолютное содержание религии начинает рассматривать духовное вообще, а следовательно, и нравственную сферу как свою область, государство же — как механизм для достижения недуховных внешних целей; себя — как царство Божие или во всяком случае как путь и преддверие к нему, государство же — как мирское царство, т. е царство преходящего и конечного, тем самым видеть в себе самоцель, в государстве же — только средство. С этим притязанием соединяется затем в области обучения требование, чтобы государство не только предоставило в этой сфере церкви полную свободу, но и относилось бы с безусловным почтением к ее учению, каков бы ни был его характер, ибо это определение является ее безусловной прерогативой. Если церковь приходит к этой претензии на широковещательном основании, что духовная сфера вообще является ее достоянием, а наука и познание также пребывают в этой области и, подобно церкви, развертываются для себя в тотальность своих принципов и поэтому

могут с еще большим правом считать, что способны занять место церкви, то наука потребует такой же независимости от государства, которое, являясь только средством, должно заботиться о ней как о самоцели. Для этого отношения, впрочем, безразлично, добились ли посвятившие себя службе церковной общине и стоящие во главе ее индивиды существования вне рамок государства, так что государству подчинены лишь остальные члены, или они вообще остаются внутри государства и считают отделенным от государства лишь одну сторону своего положения — свое церковное назначение. Прежде всего следует заметить, что подобное отношение связано с представлением о государстве, в соответствии с которым его назначением является лишь защита и обеспечение жизни, собственности и произвола каждого, поскольку они не наносят ущерба жизни, собственности и произволу других, и государство рассматривается, таким образом, лишь как учреждение, предотвращающее зло. Стихия высшей духовности в себе и для себя истинного вынесена, таким образом, в качестве субъективной религиозности или теоретической науки за пределы государства, на долю которого в качестве в себе и для себя несведущего в данной области остается лишь выражение почтения, и нравственное в собственном смысле совершенно устраняется из его • ведения. Что исторически существовали эпохи и состояния варварства, когда все высшее в духовной сфере сосредоточивалось в церкви, а государство было лишь светским правлением, служившим орудием насилия, произвола и страстей, и вышеуказанная абстрактная противоположность служила главным принципом действительности (§ 359), относится к области истории. Но было бы слишком слепо и поверхностно рассматривать такое положение как истинно соответствующее идее. Развитие этой идеи, напротив, выявило ту истину, что дух в качестве свободного и разумного нравствен в себе и что истинная идея есть действительная разумность, и именно она существует как государство. Далее, из этой идеи вытекает также, что нравственная истина в ней выступает для мыслящего сознания как содержание, разработанное в форме всеобщности, как закон, что государство вообще знает свои цели, познает и проводит их с определенным сознанием и согласно принципам. Как уже было замечено выше, религия имеет своим всеобщим предметом истинное, но имеет его как данное содержание, познанное в своих основных определениях не посредством мышления и понятий;

также и отношение индивида к этому предмету есть обязательство, основанное на авторитете, а свидетельство собственного духа и сердца, в чем содержится момент свободы, есть вера и чувство. Именно философское понимание познает, что церковь и государство противоположны друг другу не по содержанию истины и разумности, а по различию формы. Поэтому если церковь переходит к обучению (существовали и существуют церкви, которые ограничиваются культом; другие, в которых он представляет собой главное, а обучение и более образованное сознание — лишь нечто второстепенное) и ее обучение распространяется на объективные основоположения, на мысли о нравственном и разумном, то в этом своем проявлении она непосредственно переходит в область государства. По сравнению с ее верой и ее авторитетом в области нравственного, права, законов, учреждений, по сравнению с ее субъективным убеждением государство выступает как знающее; согласно его принципу, содержание существенно не остается в форме чувства и веры, а принадлежит определенной мысли. Поскольку в себе и для себя сущее содержание являет себя в форме религии как особенное содержание, как особые учения церкви в качестве религиозной общины, они остаются вне области государства (в протестантизме нет духовенства, которое было бы единственным хранителем церковного учения, потому что в нем нет мирян); если нравственные основоположения и государственный порядок вообще распространяются на область религии и не только могут, но и должны быть положены в отношение к ней, то это отношение, с одной стороны, дает самому государству религиозное обоснование, с другой — за ним остается право и форма самосознательной, объективной разумности, право придавать ей значимость и утверждать ее, противопоставляя утверждениям, происходящим из субъективной формы истины, какими бы уверениями и авторитетом она ни подтверждалась. Так как принцип его формы в качестве всеобщего есть существенно мысль, то и оказалось, что от него исходила свобода мышления и науки (тогда как церковь сожгла на костре Джордано Бруно, а Галилея заставила коленопреклоненно молить о прощении за изложение коперниканской гелиоцентрической системы и т. п.) *. На его стороне и наука поэтому обретает свое

* Лапласово изложение системы мира, книга V, гл. 4: «Обнародовав открытия (сделать которые ему помог телескоп, открыв световые

место, ибо она обладает тем же элементом формы, что и государство, ее цель — познание, причем познание мыслимой, объективной истины и разумности. Мыслящее познание может, правда, тоже опуститься из сферы науки до мнения и резонерства по основаниям и, обращаясь к нравственным предметам и организации государства, выступить против принципов государства, причем, высказывая такие же притязания, как те, которые церковь предъявляет в отношении своих учений, может рассматривать это мнение как разум и как право субъективного самосознания на свободу в своем мнении и убеждении. Принцип этой субъективности знания рассмотрен нами выше (§ 140, прим.), здесь достаточно заметить, что, с одной стороны, государство может относиться с полнейшим равнодушием к мнению именно потому, что оно только мнение, субъективное содержание, и, следовательно, сколько

образы Венеры и т. д.), он вместе с тем показал, что они неопровержимо доказывают движение Земли. Но представление об этом движении было объявлено на собрании кардиналов еретическим. Галилей, знаменитый защитник этой теории, предстал перед судом инквизиции и вынужден был отречься от своего открытия под страхом сурового тюремного заключения. У человека духа страсть к истине — одна из сильнейших страстей. Галилей, убежденный благодаря собственным наблюдениям в движении Земли, долгое время обдумывал новое сочинение, в котором он предполагал развить все доказательства в подтверждение своей теории. Однако, чтобы избежать преследования, жертвой которого он неминуемо бы стал, оп нашел выход в том, что решил написать это сочинение в форме диалога между тремя лицами; очевидное преимущество в этом диалоге принадлежит защитнику коперниканской системы; но так как Галилей не выносит решения, кто из них прав, и придает возражениям последователей Птолемея по возможности больший вес, то он надеется, что его покой, заслуженный его преклонным возрастом и трудами, не будет нарушен. На семидесятом году жизни он был вновь вызван на суд инквизиционного трибунала; его посадили в тюрьму и потребовали вторичного отречения от своих взглядов, угрожая в противном случае карой, которой подвергаются повторно отпавшие от истинного учения еретики. Его заставили подписать следующую формулу отречения: «Я, Галилей, лично представший на семидесятом году моей жизни перед судом, коленопреклоненно и обращая взор на святое Евангелие, которого я касаюсь своими руками, с чистым сердцем и истинной верой отрекаюсь, проклинаю и предаю анафеме нелепости, ложь и ересь учения о движении Земли и т. д.». Что за зрелище! Почтенный старец, прославленный долгой, единственно посвященной исследованию природы жизнью, коленопреклоненный, отрекается вопреки свидетельству своей собственной совести от истины, которую он доказал со всей силой убеждения. Суд инквизиции приговорил его к пожизненному заключению. Через год он был освобожден по ходатайству великого герцога Флоренции. Он умер в 1642 г. Утрату его оплакивала вся Европа, просвещенная его трудами и возмущенная приговором, вынесенным ненавистным трибуналом столь великому человеку».

бы оно ни изощрялось, не имеет в себе подлинной силы и мощи, может относиться к нему с таким же равнодушием, с каким живописцы, пользующиеся на своей палитре тремя основными цветами, относятся к школьной премудрости, требующей применения семи основных цветов. Но с другой стороны, государство должно защищать объективную истину и основоположения нравственной жизни против этого мнения с его дурными принципами, поскольку оно делает себя всеобщим и разъедающим действительность наличным бытием и поскольку помимо этого формализм безусловной субъективности претендует на то, что он пользуется в качестве своего основания аа-учной исходной точкой, и стремится обратить установления государства в области обучения в нечто, подобное притязаниям церкви против него, так же как оно должно выступать против церкви, притязающей на неограниченный авторитет, и в данном случае поддерживать формальное право самосознания на собственное понимание, убеждение и вообще на право прийти посредством мышления к тому, что следует считать объективной истиной.

Можно еще упомянуть о единстве государства и церкви — определение, которое многократно обсуждалось и провозглашалось наивысшим идеалом и в новые времена. Если их существенное единство состоит в единстве истины основоположений и убеждений, то столь же существенно, чтобы вместе с этим единством получило особенное существование и различие в форме их сознания. В восточных деспотиях существует это столь часто желаемое единство церкви и государства — но тем самым там нет государства, нет того самосознательного развертывания в праве, в свободной нравственности и органическом развитии, которое только и достойно духа. Далее, для того чтобы государство достигло наличного бытия как знающая себя, нравственная действительность духа, необходимо различение между ним и формой авторитета и веры; но это различение выступает лишь постольку, поскольку церковная сторона приходит к разделению внутри себя самой; лишь таким образом, возвышаясь над особенными церквами, государство обретает и осуществляет всеобщность мысли, принцип своей формы; и чтобы познать это, надо знать не только, что есть всеобщность в себе, но и что есть ее существование. Поэтому настолько неверно считать, будто разделение церквей представляет или представляло собой несчастье для государства; что лишь в результате такого разделения государство могло стать тем, что состав-

ляет его определение,— самостоятельной разумностью и нравственностью. Это разделение было также наиболее благоприятным из всего, что могло произойти для собственной свободы и разумности церкви и для свободы и разумности мысли.

Прибавление. Государство действительно, и его действительность заключается в том, что интерес целого реализуется, распадаясь на особенные цели. Действительность всегда есть единство всеобщности и особенности, разложенность всеобщности на особенности, которые представляются самостоятельными, хотя они носимы и хранимы лишь внутри целого. Если этого единства нет в наличии, нечто не действительно, хотя бы и можно было принять, что оно существует. Дурное государство — такое, которое лишь существует, больное тело тоже существует, но не имеет подлинной реальности. Отсеченная рука еще выглядит как рука и существует, но она не действительна; подлинная действительность есть необходимость: то, что действительно, необходимо внутри себя. Необходимость состоит в том, что целое разделено на понятийные различия и что это разделенное представляет собой прочную и сохраняющуюся определенность, которая не мертвенно прочна, а постоянно порождает себя в распаде. Существенной принадлежностью завершенного государства является сознание, мышление; поэтому государство знает, чего оно хочет, и знает это как мысленное. Так как знание имеет свое местопребывание в государстве, то наука также имеет его здесь, а не в церкви. Несмотря на это, в новейшее время постоянно говорят о том, что государство должно возникать из религии. Государство есть развитый дух и выдвигает свои моменты при свете сознания: благодаря тому, что то, что заключено в идее, выступает во-вне, в предметность, государство являет себя как конечное, как область мирского, между тем как религия являет себя как область бесконечного. Поэтому государство кажется подчиненным, а так как конечное не может существовать для себя, то оно нуждается, как утверждают, в церкви как базисе. Как конечное оно якобы не имеет оправдания и лишь посредством религии становится священным и принадлежащим бесконечному. Однако этот способ рассмотрения в высшей степени односторонен. Государство в самом деле по существу носит мирской и конечный характер, имеет особенные цели и особенные органы власти, но то, что государство носит мирской характер,— лишь одна сторона, и лишь для безду-

ховного размышления государство только конечно. Ибо государство обладает животворящей душой, и это одушевляющее есть субъективность, которая создает различия, но вместе с тем и удерживает их в единстве. В царстве религии также есть различия и конечности. Бог, гласит религиозное учение, триедин; следовательно, здесь три определения, лишь единство которых есть дух. Поэтому если мы постигаем природу Бога конкретно, то это происходит также лишь посредством различий. В царстве Божием, следовательно, так же как и в мирском, встречаются конечности, и то, что мирской дух, т. е. государство, только конечен — одностороннее воззрение, ибо действительность не имеет в себе ничего неразумного. Дурное государство, впрочем, является лишь мирским и конечным, но разумное государство бесконечно внутри себя. Говорят также, что государство должно черпать свое оправдание в религии. Идея в религии есть дух во внутренней глубине души, но та же идея сообщает себе в государстве мирской характер и доставляет себе в знании и волении наличное бытие и действительность. Если же говорят, что государство должно основываться на религии, то это может означать, что оно должно зиждиться на разумности и исходить из нее. Однако это можно превратно понимать и так, что люди, чей дух связан несвободной религией, тем самым наиболее пригодны к повиновению. Но христианская религия есть религия свободы. Она может, правда, также обернуться таким образом, что свободная религия превратится в несвободную, будучи связана с суеверием. Если полагают, что индивиды должны обладать религией, чтобы их связанный дух можно было бы тем легче подавлять в государстве, то это дурной смысл положения; если же полагают, что люди должны питать уважение к государству, к этому целому, разветвлением которого они являются, то это, разумеется, лучше всего достигается посредством философского понимания сущности государства; но за недостатком такового к этому же может привести и религиозное убеждение. Таким образом, государство может нуждаться в религии и вере. Но существенное отличие государства от религии сохраняется и состоит в том, что его требования носят характер правовой обязанности и что душевное состояние, при котором это требование будет выполнено, ему безразлично. Сферой религии, напротив, является внутренняя настроенность, и подобно тому как государство, предъявляя свои требования в религиозном духе, нанесло бы ущерб праву

внутренней жизни, так и церковь, действующая подобно государству и налагающая наказания, вырождается в тираническую религию. Третье различие, связанное с предыдущими, состоит в том, что содержание религии есть и остается тайной, и его почвой тем самым являются душа, чувства и представления. На этой почве все имеет форму субъективности; государство, напротив, осуществляет себя и придает своим определениям прочное наличное бытие. Если бы религия захотела утверждать себя в государстве так, как она привыкла к этому на своей почве, то она опрокинула бы организацию государства, ибо в государстве различия обладают широтой внеположен-ности; в религии, напротив, все всегда соотнесено с тотальностью. Если бы эта тотальность вознамерилась завладеть всеми отношениями государства, то она была бы фанатизмом; она хотела бы в каждом особенном обладать целым и могла бы достигнуть этого только посредством разрушения особенного, ибо фанатизм состоит именно в том, чтобы не допускать особенных различий. Когда говорят: «для благочестивого нет закона» 129, то это не что иное, как выражение фанатизма. Ибо там, где благочестие заступает место государства, оно не может выносить определенного и разрушает его. С этим связано также, что благочестие предоставляет решение совести внутреннему чувству и не определяется. Эта внутренняя жизнь не развивается, достигая оснований, и не отдает себе отчета в своих решениях. Следовательно, признав благочестие действительностью государства, мы выбросили бы все законы за борт, и законодателем стало бы субъективное чувство. Это чувство может быть голым произволом, и таково ли оно в самом деле, может быть познано лишь по поступкам; однако, поскольку они становятся поступками, велениями, они принимают форму законов, что именно и противоречит названному субъективному чувству. Бога, предмет этого чувства, также можно было бы сделать определяющим, но Бог есть всеобщая идея, а в этом чувстве он — неопределенное, не созревшее для того, чтобы определять то, что в государстве налично как развитое. Именно то обстоятельство, что в государстве все прочно и обеспечено, представляет собой оплот против произвола и позитивного мнения. Религия как таковая не должна, следовательно, быть правящей.

§ 271

Политическое устройство, во-первых, есть организация государства и процесс его органической жизни в соотношении с самим собой; в этом соотношении оно различает свои моменты внутри самого себя и разворачивает их до прочного пребывания.

Во-вторых, оно в качестве индивидуальности есть исключающее единое, которое тем самым относится к другим, обращает, следовательно, свое различие во-вне и, согласно этому определению, полагает внутри самого себя свои пребывающие различия в их идеальности.

Прибавление. Подобно тому как раздражимость в живом организме сама есть, с одной стороны, нечто внутреннее, принадлежащее организму как таковому, так и здесь отношение во-вне есть направленность на внутреннее. Внутреннее государство как таковое есть гражданская власть, направленность во-вне — военная власть, которая, однако, в государстве есть определенная сторона в нем самом. Равновесие между обеими сторонами — главное в состоянии государства. Иногда гражданская власть совершенно теряет свое значение и опирается только на военную власть, как это происходило во времена римских императоров и преторианцев; иногда, как в современных государствах, военная власть проистекает из гражданской власти; это происходит в тех случаях, когда все граждане несут воинскую повинность.

I. Внутреннее государственное устройство для себ

§272

Государственное устройство разумно, поскольку государство различает и определяет внутри себя свою деятельность в соответствии с природой понятия, причем так, что каждая из этих властей есть сама в себе тотальность посредством того, что она действенно имеет и содержит в себе другие моменты; и так как они выражают различие понятия, они всецело остаются в его идеальности и составляют лишь одно индивидуальное целое.

Примечание. О государственном устройстве, как и о самом разуме, в новейшее время идет бесконечная болтовня, и в Германии наиболее плоские утверждения преподносят миру те, кто убедил себя в том, что они лучше всех, и даже единственные, понимают, что такое государственное устройство, причем все остальные, и прежде всего правительства, ничего в этом не понимают; свое

неоспоримое право на это понимание они видели в том, что основу всех их поверхностных утверждений составляют якобы религия и благочестие. Неудивительно, что эта болтовня привела к тому, что разумным людям слова «разум», «просвещение», «право» и т. д., а также «государственный строй» и «свобода» стали внушать отвращение и стало казаться постыдным участвовать в обсуждении вопроса о политическом строе. Однако можно по крайней мере надеяться на то, что следствием этого пресыщения будет более всеобщее распространение убеждения, что философское познание подобных предметов может сложиться не из резонерства, а из соображений целей, оснований и полезности, а тем более не на основе душевных движений, любви и воодушевления, а только на основе понятия, и что те, кто считает божественное непостижимым, а познание истины пустой затеей, должны воздержаться от участия в обсуждении этих вопросов. Во всяком случае ни эта непереваренная болтовня, ни эта назидательность, которые они черпают из глубин своей души и восторженности, притязать на внимание философии не могут.

Из ходячих представлений, относящихся к § 269, следует упомянуть представление о необходимом разделении властей в государстве — чрезвычайно важном определении, которое, взятое в своем истинном смысле, с полным правом могло бы рассматриваться как гарантия публичной свободы; но именно те, кто мнят, что говорят о нем с восторженностью и любовью, ничего о нем не знают и знать не хотят, ибо в нем именно и заключается момент разумной определенности. Принцип разделения властей и содержит существенный момент различия, реальной разумности; однако в понимании абстрактного рассудка в нем заключается частью ложное определение абсолютной самостоятельности властей по отношению друг к другу, частью одностороннее понимание их отношения друг к другу как негативного, как взаимного ограничения. При таком воззрении предполагается враждебность, страх каждой из властей перед тем, что другая осуществляет против нее как пробив зла, и вместе с тем определение противодействия ей и установление посредством такого противовеса всеобщего равновесия, но не живого единства. Лишь самоопределение понятия внутри себя, а не какие-либо другие цели и соображения полезности представляет собой источник абсолютного происхождения различенных властей, и лишь благодаря ему государственная органи-

зация есть внутри себя разумное и отображение вечного разума. О том, как понятие, а затем, более конкретно, идея определяют себя в самих себе и тем самым абстрактно полагают свои моменты всеобщности, особенности и единичности, можно узнать из логики — но, разумеется, не из общепринятой. Вообще брать своим исходным пунктом негативное, в качестве первого — воление зла и недоверие к нему и, исходя из этой предпосылки, хитроумно изобретать плотины, которые для своего действия нуждаются лишь в противостоящих им плотинах,— все это характеризует по мысли негативный рассудок, по умонастроению — воззрение черни (см. выше, § 244). Самостоятельностью властей, например исполнительной и законодательной, как их обычно называют, непосредственно положено, как мы это видели в большом масштабе, разрушение государства — или, поскольку государство по существу сохраняется, возникает борьба, в результате которой одна власть подчиняет себе другую и тем самым создает единство, какой бы характер оно ни носило, и, таким образом, спасает существенное, пребывание государства.

Прибавление. В государстве не следует желать ничего, что не есть выражение разумности. Государство — это мир, созданный духом для себя; поэтому оно имеет определенное в себе и для себя сущее продвижение. Как часто говорят о мудрости Бога, проявляющейся в природе. Однако не следует думать, что физический мир природы выше, чем мир духа, ибо, насколько дух выше природы, настолько же государство выше физической жизни. Поэтому государство следует почитать как нечто божественное в земном и понимать, что если трудно постигнуть природу, то еще бесконечно более трудно постигнуть государство. В высшей степени важно, что в новейшее время обретены определенные воззрения на государство вообще и что такое внимание уделяется обсуждению и созданию конституций. Но этого недостаточно; необходимо, чтобы к разумному делу подходили с разумным воззрением, знали бы, что существенно и что не всегда существенно то, что прежде всего бросается в глаза. Власти в государстве должны, в самом деле, быть различены, но каждая должна в самой себе образовать целое и содержать в себе другие моменты. Говоря о различенной деятельности властей, не следует впадать в чудовищную ошибку, понимать это в том смысле, будто каждая власть должна пребывать для себя абстрактно, так как власти должны быть различены толь-

Дата добавления: 2014-11-06