Некоторые психологические механизмы аномального развития личности 5 страница

Для читателей-неспециалистов стоит сказать не­сколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой осо­бый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В ней помимо медицинских дан­ных по возможности подробно собраны сведения, ха­рактеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия, общения, разрешения кон­фликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, «мелочь» из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить це­лостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу пси­хического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на осо­бое искусство, тонкую интуицию, которая столь харак­терна для хороших психиатров **.

* Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наи­более полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.

** Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он поль­зуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет науч­ности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искус­ство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».

Конечно, история болезни не являет собой легко читаемого, связного изложения развития и изменения образа больного наподобие художественного произве­дения, рисующего нам образ героя. История болез­ни — это прежде всего оперативный, рабочий документ, и сведения, помещенные в ней, по своей сути редко мо­гут быть развернутыми и полными. Но именно эти оперативные, отрывочные сведения пунктирами наме­чают сложный рисунок психического расстройства, до­кументально раскрывают драму душевной болезни и борьбы с ней, поэтому тщательное знакомство с исто­риями болезни необходимо, а его отсутствие ничем не может быть восполнено.

Нельзя, однако, составить представление об особен­ностях личности, минуя непосредственное общение с человеком, не посмотрев, как раскрываются интересую­щие нас качества в специальных экспериментах. Поэ­тому знакомство с историями болезни должно обяза­тельно дополняться опытом общения, клинических бе­сед, уточняющими лабораторными экспериментами с больными выбранной нами группы. Психиатрическая клиника представляет при этом уникальную возмож­ность общения и экспериментирования с больными, находящимися в разных стадиях изучаемого процес­са, разных его вариантах и условиях протекания, что позволяет одновременно видеть не только конечные про­дукты и симптомы, но и развертку, последовательность развития, приведшего к их появлению.

Следующей задачей данного этапа исследования является составление подробных, достаточно типичных для нашей группы больных историй протекания лич­ностных изменений, в которых в отличие от медицинс­ких историй болезни представлены не отрывочные све­дения, а связный, документированный конкретными клиническими и экспериментальными фактами рассказ о возникновении и развитии интересующих нас особен­ностей психики.

Может возникнуть возражение, что в работах пси­хиатров уже есть систематизированные истории болез­ни, в которых с документальной точностью и порой ху­дожественной яркостью дано описание типичной для того или иного страдания картины душевных отклоне­ний. Описания эти, безусловно, ценны для психолога. Но даже на этом этапе исследования, где психолог мно­гому учится у психиатра, не следует избегать разли-

чий в профессиональном мышлении психолога и пси­хиатра, в их восприятии исследуемого материала. Не­редко, например, для психиатра важно показать тече­ние определенного болезненного симптома на фоне своеобразных изменений личности, тогда как для пси­холога фигура и фон меняются местами — главным выступает все, относящееся к развитию и становлению личности, а не своеобразие болезненной симптоматики. Поэтому материал, извлекаемый психологом и психиат­ром из одного первоисточника — истории болезни, ред­ко бывает одним и тем же, что объясняется разными плоскостями психиатрического и психологического ана­лиза. Тем самым психолог никак не может «перепору­чить» психиатру составление нужных ему клинических описаний.

После того как типичные истории интересующих нас личностных изменений составлены, необходимо тщательно их сопоставить, наложить друг на друга, с тем чтобы выделить, «синтезировать» все те основ­ные, «осевые» моменты, через которые проходит боль­шинство изучаемых нами случаев. Речь идет о тех мо­ментах, которые являются наиболее общими для всей изучаемой группы клинических явлений, хотя, разуме­ется, в каждой конкретной истории болезни эти момен­ты могут быть выражены в большей или меньшей степени, выступать явно или в стертом виде.

Восстановление, «синтезирование» единой, наиболее типичной внешней логики развития интересующего нас феномена и должно явиться конечным выходом, про­дуктом данного этапа анализа. Лишь после этого мож­но переходить к следующему, второму этапу — ква­лификации полученных данных в понятиях современ­ной психологической науки.

В рамках отечественной психологии основополагаю­щими для характеристики личности являются понятия деятельности, потребности, мотива, личностного смыс­ла (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.). Выше мы говорили о развитии этих понятий, о современных разработках концепции смысловых дина­мических образований, о разных измерениях, плоскос­тях анализа личности и т. п. Опираясь на теоретичес­кие разработки, психолог на этом этапе должен пере­вести полученные описания на принятый психологи­ческий язык, дать психологическую характеристику основных видов деятельности исследуемых больных.

Однако, сделав перевод описания явления с языка клинического на язык психологии, мы по сути еще остаемся в рамках феноменологического подхода, хотя понятно, что возможности применения формализован­ного языка научной психологии значительно богаче и перспективнее для решения многих задач, чем воз­можности оперирования образным языком существую­щих клинических описаний. Напомним, что сущность явления раскрывается лишь тогда, когда известны пути его формирования. Собственно психологическая сущ­ность может быть раскрыта, следовательно, если мы узнаем, по каким психологическим закономерностям возникает данное явление, что движет этим процес­сом, какие психологические составляющие его образу­ют. Нельзя надеяться получить ответы на эти вопросы путем простого «подстрочного» перевода описательно­го текста драмы болезни (пусть это будет даже описа­ние «динамики»—последовательности событий), пос­кольку внешне наблюдаемые факты и события, как и их определенная последовательность, вовсе не указыва­ют прямо на психологические закономерности, реализу­ющие поведение человека. (В противном случае отпа­ла бы необходимость в научной психологии личности, в особом, психологическом способе анализа человечес­кой жизни.) Поэтому встает новая задача, новый, тре­тий и наиболее сложный этап исследования — созда­ние собственно психологической «модели» формирова­ния данного клинического феномена.

Итак, вслед за сбором и первичной обработкой кли­нического и экспериментального материала, этапом «синтезирования» типичной истории развития интере­сующего нас феномена, вслед за психологической ква­лификацией, обозначением наблюдаемых состояний, их последовательной «смены мы должны перейти к рас­смотрению внутреннего движения процесса, его соб­ственно психологических закономерностей и составляю­щих.

Общая идея о необходимости подобного направ­ления хода анализа клинических данных была выска­зана еще Л. С. Выготским. В одной из последних ра­бот — «Диагностика развития и педологическая клини-' ка трудного детства» — он подчеркивал, что при ис­следовании клинического материала центр тяжести должен быть перенесен с внешних событий (со сходным успехом констатируемых психиатром, педагогом или

родственником больного) на изучение и установление внутренних психологических связей *.

Важно подчеркнуть, что такого рода работа есть сугубо специальная задача психолога, малодоступная для представителя смежной профессии, например пси­хиатра, который обычно не владеет столь глубокими знаниями общей теории психологии, соответствующи­ми инструментами, методами и стилем мышления. Пси­хиатр-клиницист, что мы уже отмечали, по роду своей профессии чаще должен оперировать образными пред­ставлениями конкретных больных. Картина изменений составляется им не из абстрактных рассуждений, а из ряда фактических наблюдений за конкретными случая­ми. Психолог же располагает средствами членения це­лостных образов на отдельные деятельности, мотивы, потребности, смыслы и т. д., средствами соотнесения этих единиц между собой и тем самым получает воз­можность перейти к усмотрению внутренней (т. е. соб­ственно психологической) механики строения и разви­тия личности **. При этом психолог может ставить пе­ред собой разные общие задачи и конкретные цели, ра­ди которых он строит ту или иную «модель» образования данного клинического феномена. В одних случаях это может быть задача выявления механизмов формиро­вания доминирующей патологической потребности (об­ширный материал здесь дает изучение наркомании), в других — проблема взаимоотношения «биологическо-

* Л. С. Выготский, например, ярко иллюстрирует недостаточ­ность одного лишь «подстрочного» перевода языка житейских опи­саний на язык научных, в данном случае психиатрических, терми­нов. Он приводит наблюдавшуюся им в консультации сцену К пси­хиатру приходит за советом мать, которая жалуется, что ребенок обнаруживает приступы вспыльчивости, гнева, злобы. В этом сос­тоянии, продолжает мать, он может быть опасен для окружающих, запустить камнем в другого ребенка и т. п. В ответ психиатр говорит матери: «Ваш ребенок эпилептоид». «Мать,— продолжает Выготс­кий,— насторожилась и стала внимательно слушать. «Это что же значит?» — спросила она. «Это значит,— разъяснил ей психиатр,— что мальчик злобный, раздражительный, вспыльчивый, когда рас­сердится, сам себя не помнит, может быть опасен для окружающих, может запустить камнем в детей и т. д.». Разочарованная мать воз­разила: «Все это я сама Вам только что рассказала» ²⁵.

** Видимо, поэтому (что наблюдается не столь уж редко) про­ницательный психиатр-клиницист, который по одному внешнему виду, даже жесту пациента тонко определяет его душевное состояние, мо­жет при этом оказаться малоспособным к теоретическому психоло­гическому мышлению. И напротив, ученые-психологи часто обла­дают весьма посредственным даром видения людей.

го» и «психического» (скажем, на примере влияния нарастающей инертности на характер деятельности у больных эпилепсией), в третьих—выделение первич­ных и вторичных нарушений психики (например, в ходе аномального развития ребенка) и т. д.

Какое место занимает описанный подход в ряду других методов исследования личности?

Большинство существующих методов независимо от их построения и способов обработки полученных результатов объединяет направленность на изучение уже так или иначе сложившегося, «ставшего» психо­логического явления. Констатируя наличие определен­ной черты личности, выясняя характеристику ее пси­хологических составляющих, эти методы оставляют в стороне проблему возникновения данного феномена, т. е. как раз то, что, как мы уже знаем, составляет глав­ное условие его психологического познания. Этот не­достаток во многом относится, как мы видели, и к та­кому важному научному методу, как лабораторный эксперимент. Сказанное, однако, призвано не умалить значение эксперимента, а показать его место в позна­нии личности, то, что, как и любой другой метод, он имеет свои ограничения и свою область применения. Самое тонкое экспериментирование не может заменить необходимости теоретической (но опирающейся на определенную процедуру обработки жизненного ма­териала) работы, призванной проанализировать про­цесс становления изучаемого феномена и построить ги­потезу о его целостной психологической природе. Экс­перименты в свою очередь совершенно необходимы, поскольку могут во многом подтвердить или подверг­нуть сомнению наше построение, могут служить конт­рольными «срезами», диагностирующими промежуточ­ные результаты постоянно идущего процесса психичес­кой жизни. С известным основанием можно утверждать, что психологический анализ становления и развития — это не еще один метод познания психического, а веду­щий метод, поскольку он прямо направлен на раскры­тие сущности предмета,— метод, без которого все дру­гие — лишь выхватывание частей без попытки понять целое *.

* Мы уже говорили, что в современной психологии растет ра­зочарование в узкосциентистских моделях. По мнению ряда видных ученых (Дж. Брунер, Р. Заззо, С. Московичи, П. Фресс и др.), на смену засилья собственно экспериментальных процедур должны

возможность проследить влияние самых различных ва­риаций условий на ход и качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия «независимых переменных», порой кардинальным обра­зом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от кон­текста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозмож­но), но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоя­тельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешатель­ство в исследуемый процесс организуется и осуществля­ется не самим исследователем, а обстоятельствами, на­ми фиксируемыми как случившиеся, данные. Искус­ство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций, а во-первых, в вы­боре из представляемого патологией широчайшего диа­пазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез, и, во-вторых, в «чтении», интерпретации происшедшего жизненного эк­сперимента. Сразу оговоримся, что подобный экспери­мент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как «эксперимент, на кото­рый можно ссылаться» или «эксперимент уже случив­шийся» ²²) отнюдь не противоречит эксперименту тра­диционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразуме­вают один другого, ибо лабораторное поведение не мо­жет быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали не­редко оказываются пропущенными в анализе жизнен­ного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.

Итак, если до сих пор мы были заняты в основном тем, что старались подвести общепсихологическую ба­зу под изучение аномального развития личности, по­казать, что вне общепсихологического, даже — более широко — философско-психологичёского, контекста эти исследования не могут быть сколь-нибудь зна­чимыми и серьезными, то теперь мы подошли к тому, что патологический материал в свою очередь чрезвы­чайно полезен для общего понимания психологической природы человека, поскольку дает уникальную воз-

можность анализа жизненных экспериментов, с разных сторон испытывающих эту природу.

Для естествоиспытателей мысль об особой ценнос­ти патологического материала давно стала очевидной. Что касается врачей-психиаторов, то мы уже говори­ли, насколько высоко многие из них ставили изучение душевной патологии именно как путь к «человеко-знанию», к пониманию психики конкретных людей. В истории психологии мы также встречаем имена очень авторитетных ученых, подчеркивающих значение пато­логического материала. Можно назвать, например, Теодюля Рибо, который был, видимо, первым среди психологов, кто предложил рассматривать область пси­хической патологии как эксперимент. «Болезнь,— пи­сал он,— является самым тонким экспериментом, осу­ществленным самой природой в точно определенных обстоятельствах и такими способами, которыми не рас­полагает человеческое искусство». Однако надо при­знать, что это был скорее призыв, нежели разработка и реализация конкретного подхода. Не случайно поэ­тому взгляд этот фактически не получил развития, и в дальнейшем пути клинического и научно-психологи­ческого исследований, как мы знаем, существенно ра­зошлись: интересы первого сосредоточились на описа­нии феноменологии душевных отклонений и поисках их причин в прямых корреляциях с патофизиологичес­кими процессами; интересы второго — на изучении взя­тых изолированно от жизненных контекстов механиз­мов и качеств личности. Понятие же эксперимента по сравнению с предложением Рибо сузилось до лабора­торного или в лучшем случае естественного, полевого, понимаемого как изучение некоей сложившейся и, как правило, недолго длящейся ситуации. Все же, что вы­ходит за эти рамки, способно удостоиться лишь эпи­тета «наблюдения», т. е. метода, по научному рангу значительно нижестоящего, чем метод эксперименталь­ный. И хотя многие крупные ученые (в отечественной психологии достаточно назвать имена Л. С. Выготско­го, Б. В. Зейгарник, А. Р. Лурии, В. Н. Мясищева и др.) не раз говорили о важности использования данных патологии и не раз доказывали в своих исследованиях правоту этих слов, превалирующее отношение к цен­ности патологического материала остается среди пси­хологов весьма скептическим. Все, что выходит за грань (чаще совершенно умозрительно определяемую) нормы,

видится протекающим как бы по другому ведению, на­пример ведению психиатрическому, дефектологическо­му или криминалистическому, и аномальный материал рассматривается по преимуществу как одиозный, чу­жеродный общей психологии.

Для автора в этом плане была очень памятна одна из бесед с профессором П. Я. Гальпериным. В ответ на восхищение богатством материала психиатрической клиники (автор тогда только начинал свою работу в этой области) Петр Яковлевич сказал: «Да, это все очень интересно, производит грандиозное впечатление, я сам в свое время был захвачен этим впечатлением, но, поверьте мне, ничего не дает для психологии. Ярко, но неприменимо». Слова эти были особенно весомы, поскольку по своему базовому образованию П. Я. Галь­перин — медик, психиатр и, прежде чем прийти в пси­хологию, долгое время работал в клинике, знал ее дос­конально. Действительно, реальное положение дел та­ково, что, за исключением отдельных примеров гро­тескного извращения какого-либо свойства личности, общая психология пока крайне редко что берет из бо­гатства клинических описаний. Но в этом виноват, ра­зумеется, не сам по себе клинический материал, а не­разработанность собственно психологических методов его анализа и ассимиляции. Не будучи же ассимилиро­ванным научной психологией, материал этот и не может стать чем-то иным, кроме как внешней, чисто поверх­ностно взятой иллюстрацией, броской «картинкой», феноменологическая яркость которой лишь маскирует искомые психологические механизмы, приводя в кон­це концов к чувству разочарования и скепсиса по от­ношению к действительной научной ценности исследо­вания аномалий личности.

Рассмотрение аномального развития как особого рода жизненного эксперимента, нахождение способов его соотнесения с результатами лабораторных экспе­риментов и является, на наш взгляд, наиболее адек­ватным для психологического освоения данных пато­логии. Понятно, что первое, от чего мы должны при этом отказаться,— от попыток выведения закономер­ностей из рассмотрения законченных, определившихся форм аномальных проявлений. На этом пути нас ждет сначала ослепление, энтузиазм от открывшегося фено­менологического богатства и яркости, а затем неизбеж­ные разочарования и упомянутый выше скепсис по по-

воду психологической значимости этого материала. Внутренние закономерности могут быть открыты лишь через анализ развития всего «жизненного эксперимен­та», приведшего к появлению аномального феномена.

Сама мысль о том, что природа явления раскрыва­ется в изучении его движения, истории развития, от­нюдь не нова. Гегель писал, что целое — это Werden, т. е. весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса, поэтому познание сути явления закрыто для того, kio хочет иметь дело только с результатом. Применительно к психологии важность изучения процесса развития, формирования неодно­кратно подчеркивали Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Л. С. Рубинштейн и другие выдающиеся отечествен­ные психологи. С особой последовательностью этот подход был воплощен в теории поэтапного формирова­ния умственных действий (П. Я. Гальперин). Однако в работах П. Я. Гальперина, Н. Ф. Талызиной и их многочисленных учеников и последователей речь шла о познавательных способностях и навыках, формируе­мых, кроме того, по преимуществу в искусственных, лабораторно поддерживаемых условиях. Нас же сейчас интересуют свойства и феномены личности, данные в их реальном, жизненном развитии. А в изучении этого ракурса психология, как мы знаем, продвинулась чрез­вычайно мало, в результате чего в большинстве учеб­ников, научных сочинений и оказалась представленной в разных аспектах и деталях, скорее психология испы­туемого, нежели психология человека.

Как можно конкретно реализовать намеченные об­щеметодологические принципы применительно к зада­чам данной книги — анализу аномального развития личности?

В появившейся в 1965 г. и ставшей вскоре широко известной патопсихологам статье профессор Б. В. Зей-гарник среди других подходов к изучению личности наз­вала и анализ личностных изменений по данным исто­рий болезни, предложив рассматривать его как важный аспект изучения эмоционально-волевой сферы психичес­ки больных ²³. В последующие годы это предложение было реализовано сотрудниками Б. В. Зейгарник при­менительно к исследованию больных шизофренией, хроническим алкоголизмом, нервной анорексией и др. Конкретные способы использования данных историй бо­лезни в этих работах носили, однако, довольно раз-

б*

розненный и не всегда сопоставимый между собой ха­рактер; иными словами, анализ историй оставался еще недостаточно унифицированным методом исследования личности. Первоначальная попытка такой унификации, выделения последовательности и задач конкретных этапов анализа была предпринята нами в 1976 г. ²⁴

В качестве начального, исходного этапа выделялось тщательное знакомство с историями болезни выбран­ной для изучения группы больных, демонстрирующих те или иные интересующие нас свойства и феномены личности, их основные вариации и формы протекания.

Для читателей-неспециалистов стоит сказать не­сколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой осо­бый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В ней помимо медицинских дан­ных по возможности подробно собраны сведения, ха­рактеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия, общения, разрешения кон­фликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, «мелочь» из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить це­лостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу пси­хического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на осо­бое искусство, тонкую интуицию, которая столь харак­терна для хороших психиатров **.

* Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наи­более полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.

** Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он поль­зуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет науч­ности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искус­ство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».

Конечно, история болезни не являет собой легко читаемого, связного изложения развития и изменения образа больного наподобие художественного произве­дения, рисующего нам образ героя. История болез­ни — это прежде всего оперативный, рабочий документ, и сведения, помещенные в ней, по своей сути редко мо­гут быть развернутыми и полными. Но именно эти оперативные, отрывочные сведения пунктирами наме­чают сложный рисунок психического расстройства, до­кументально раскрывают драму душевной болезни и борьбы с ней, поэтому тщательное знакомство с исто­риями болезни необходимо, а его отсутствие ничем не может быть восполнено.

Нельзя, однако, составить представление об особен­ностях личности, минуя непосредственное общение с человеком, не посмотрев, как раскрываются интересую­щие нас качества в специальных экспериментах. Поэ­тому знакомство с историями болезни должно обяза­тельно дополняться опытом общения, клинических бе­сед, уточняющими лабораторными экспериментами с больными выбранной нами группы. Психиатрическая клиника представляет при этом уникальную возмож­ность общения и экспериментирования с больными, находящимися в разных стадиях изучаемого процес­са, разных его вариантах и условиях протекания, что позволяет одновременно видеть не только конечные про­дукты и симптомы, но и развертку, последовательность развития, приведшего к их появлению.

Следующей задачей данного этапа исследования является составление подробных, достаточно типичных для нашей группы больных историй протекания лич­ностных изменений, в которых в отличие от медицинс­ких историй болезни представлены не отрывочные све­дения, а связный, документированный конкретными клиническими и экспериментальными фактами рассказ о возникновении и развитии интересующих нас особен­ностей психики.

Может возникнуть возражение, что в работах пси­хиатров уже есть систематизированные истории болез­ни, в которых с документальной точностью и порой ху­дожественной яркостью дано описание типичной для того или иного страдания картины душевных отклоне­ний. Описания эти, безусловно, ценны для психолога. Но даже на этом этапе исследования, где психолог мно­гому учится у психиатра, не следует избегать разли-

чий в профессиональном мышлении психолога и пси­хиатра, в их восприятии исследуемого материала. Не­редко, например, для психиатра важно показать тече­ние определенного болезненного симптома на фоне своеобразных изменений личности, тогда как для пси­холога фигура и фон меняются местами — главным выступает все, относящееся к развитию и становлению личности, а не своеобразие болезненной симптоматики. Поэтому материал, извлекаемый психологом и психиат­ром из одного первоисточника — истории болезни, ред­ко бывает одним и тем же, что объясняется разными плоскостями психиатрического и психологического ана­лиза. Тем самым психолог никак не может «перепору­чить» психиатру составление нужных ему клинических описаний.

После того как типичные истории интересующих нас личностных изменений составлены, необходимо тщательно их сопоставить, наложить друг на друга, с тем чтобы выделить, «синтезировать» все те основ­ные, «осевые» моменты, через которые проходит боль­шинство изучаемых нами случаев. Речь идет о тех мо­ментах, которые являются наиболее общими для всей изучаемой группы клинических явлений, хотя, разуме­ется, в каждой конкретной истории болезни эти момен­ты могут быть выражены в большей или меньшей степени, выступать явно или в стертом виде.

Восстановление, «синтезирование» единой, наиболее типичной внешней логики развития интересующего нас феномена и должно явиться конечным выходом, про­дуктом данного этапа анализа. Лишь после этого мож­но переходить к следующему, второму этапу — ква­лификации полученных данных в понятиях современ­ной психологической науки.

В рамках отечественной психологии основополагаю­щими для характеристики личности являются понятия деятельности, потребности, мотива, личностного смыс­ла (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.). Выше мы говорили о развитии этих понятий, о современных разработках концепции смысловых дина­мических образований, о разных измерениях, плоскос­тях анализа личности и т. п. Опираясь на теоретичес­кие разработки, психолог на этом этапе должен пере­вести полученные описания на принятый психологи­ческий язык, дать психологическую характеристику основных видов деятельности исследуемых больных.

Однако, сделав перевод описания явления с языка клинического на язык психологии, мы по сути еще остаемся в рамках феноменологического подхода, хотя понятно, что возможности применения формализован­ного языка научной психологии значительно богаче и перспективнее для решения многих задач, чем воз­можности оперирования образным языком существую­щих клинических описаний. Напомним, что сущность явления раскрывается лишь тогда, когда известны пути его формирования. Собственно психологическая сущ­ность может быть раскрыта, следовательно, если мы узнаем, по каким психологическим закономерностям возникает данное явление, что движет этим процес­сом, какие психологические составляющие его образу­ют. Нельзя надеяться получить ответы на эти вопросы путем простого «подстрочного» перевода описательно­го текста драмы болезни (пусть это будет даже описа­ние «динамики»—последовательности событий), пос­кольку внешне наблюдаемые факты и события, как и их определенная последовательность, вовсе не указыва­ют прямо на психологические закономерности, реализу­ющие поведение человека. (В противном случае отпа­ла бы необходимость в научной психологии личности, в особом, психологическом способе анализа человечес­кой жизни.) Поэтому встает новая задача, новый, тре­тий и наиболее сложный этап исследования — созда­ние собственно психологической «модели» формирова­ния данного клинического феномена.

Дата добавления: 2014-11-07