Коммуникативные переменные, типы дискурса, сферы общения

Социальное мышление, конвенция, институт

СОЦИАЛЬНЫЕ КАТЕГОРИИ ДИСКУРСА

Opposition is True Friendship.

W. BLAKE, «The Marriage of Heaven and Hell»

Поскольку в современном гуманитарном знании, в контексте идей постструк­турализма и постмодернизма дискурс все больше рассматривается как специ­фическая для конкретной культуры и социума языковая реализация, констру­ирующая определенный «социальный порядок», весьма любопытно взглянуть на речевую коммуникацию с точки зрения категоризации социальных фено­менов. Причем если на макроуровне, пользуясь лингвистическими по сути методами, это с успехом делают различные направления социологии, фило­софии и т. д., то на микроуровне именно лингвистические подходы позволя­ют развивать саму методологию дискурс-анализа, в том числе и для последу­ющего применения к изучению социально-культурной динамики общества.

Многие рассуждения в лингвистике, теории ком­муникации и других отраслях социального знания XX в. были основаны на идее индивидуального рационализма, объясняющего «разумное» поведе­ние каждого конкретного человека лишь эгоцентричными мотивами типа «я делаю лишь то, что в моих интересах». Согласно этой идее всякое социаль­ное, коллективное действие находится в зависимости от системы взаимо­связанных, обоюдонаправленных, прямых и непрямых обменов. В сильной форме эта теория помещает рационального индивида в сложную, громозд­кую систему отношений, где он должен действовать на основании полного доверия к своим партнерам и социуму в целом, не имея выбора («идеальное сотрудничество» в картезианском духе — как тут не вспомнить Грайса). В слабой форме эта теория оставляет человеку право выбора, но в случае ошиб­ки он рушит весь процесс, разваливает систему обменов, вынуждая социум к применению санкций за некооперативное поведение. Но само применение санкций является социальным, коллективным актом и так же требует объяс­нения, как и исходное действие.

Могут ли группы людей думать, чувствовать и действовать подобно одному человеку? Вся социология марксизма, например, построена на допу­щении, утверждающем способность большой группы людей — целого со­циального класса — воспринимать, выбирать, решать, действовать во имя своих групповых интересов. Демократия как политический принцип, в свою очередь, зиждется на идее коллективной воли [Douglas 1986: 9].

Исходная ошибка, ложная аксиома теории индивидуального рационализ­ма заключается в предвзятом отрицании социальных начал индивидуального мышления. Как отмечалось выше, очень важная для философского обоснова­ния дискурс-анализа мысль о социальной обусловленности индивидуального мышления была высказана Эмилем Дюркгеймом [1995] в начале века [Durkheim 1912], когда социологическая эпистемология встретила серьезное сопротив­ление. Повысив роль социума в организации мышления, Дюркгейм умень­шил роль индивида, что вызвало обвинения в радикализме и социальном рационализме. Неопределенность функциональности в построениях Дюрк­гейма навлекли на него противоположные обвинения — в иррационализме. Казалось, что он вводит некую мистическую сущность — социальную группу — и наделяет ее сверхъестественной силой самобытийности.

Социология знания, в то время во Франции идеологически более свобод­ная, чем в Германии, задается глобальным вопросом: как феномен знаний ста­новится общественным, как мысль становится коллективной [ср.: Fleck 1935]? Ответ на этот вопрос может быть сформулирован с помощью теории соци­альных представлений (см. 2.4), адаптированной за счет расширения эвристи­ческого потенциала двух традиционных понятий: конвенция и институт.

Конвенция классически определяется следующим образом:

Регулярно повторяющаяся закономерность R в поведении членов обще­ства P в ситуации S считается конвенцией, если и только если истинно и обще­известно в Р, что почти всегда в ситуации S из всех членов общества P

[i] практически каждый следует R;

[ii] практически каждый ожидает, что все остальные тоже следуют R;

[iii] практически каждый почти одинаково оценивает приоритетность и

предпочтительность всех возможных комбинаций действий;

[iv] практически каждый предпочитает, чтобы любой другой следовал R

при условии, что все остальные следуют R;

[v] практически каждый предпочел бы, чтобы любой другой следовал

R' при условии, что все остальные тоже следовали бы R',

где R' — это такая возможная закономерность в поведении членов общества P в ситуации S, что практически никто из членов данного общества P в дан­ной ситуации S не может следовать одновременно R' и R [Lewis 1969: 78]. Здесь

хотелось бы обратить внимание на слова практически и почти, снимающие с данного определения «наряд» каузативного детерминатива и придающие ему вероятностный статус.

Язык в определенном (узком) смысле конвенционален, его употребление — дискурс — также конвенционально. Очевидно, что это конвенции разного качества. С социально-психологической точки зрения наибольший интерес для анализа языкового общения представляют конвенции в широком смысле. К ним относятся разнообразные аспекты жизни общества: его традиции, нор­мы, ценности, представления, обычаи и ритуалы, имеющие символическую природу, рекуррентный характер и определяющие специфику культуры.

Институт в минимальной философской форме может быть сведен к разновидности конвенции [Douglas 1986: 46]. Рассуждая о социуме, и Эмиль Дюркгейм, и Людвик Флек [Durkheim 1912; Fleck 1935] весьма симптоматично употребляли слово «законность» относительно практически всех уровней орга­низации социальной общности или группы. Чтобы какая-то конвенция груп­пового поведения превратилась в узаконенный социальный институт, тре­буется параллельная или поддерживающая когнитивная конвенция: чтобы коммуникация состоялось, уже необходимо «соглашение», определяющее та­кие базовые категории, как, например, сходство и релевантность, а это само по себе явление институциональное.

Всякому стремящемуся к воспроизводству институту нужен статус закон­ности, приобретаемый только посредством прочного обоснования как в мире вещей, так и в мире идей. Институт сам предоставляет своим членам набор категорий, аналогов или прототипов, с помощью которых они могут воспри­нимать и изучать окружающий мир. Эти категории призваны оправдывать физическую и духовную целесообразность вводимых институтом правил и норм, что способствует его функционированию в легко узнаваемой узаконен­ной форме в течение длительного периода времени. Социальные группы — это суть институты, обладающие своими собственными когнитивными спо­собностями помнить и забывать, классифицировать и решать, чувствовать и думать [Douglas 1986]. Хотя в подобном определении легко угадывается оче­редная научная метафора, не все из него следует понимать исключительно метафорически: о социальных аспектах восприятия, памяти, аффекта, каузаль­ной атрибуции можно немало найти у социально-когнитивных психологов [Fiske, Taylor 1991: 340—341].

Функция института заключается в решении определенной социально зна­чимой задачи с точки зрения групповых интересов, что, собственно, состав­ляет социокультурную жизнь (в отличие от физиологической). Каждый ин­ститут имеет свою структуру — упорядоченность, выделенность, устойчивость,

специфичность, что позволяет распознавать его как членам этой группы, так и сторонним наблюдателям.

По мнению Б. Малиновского, большая часть человеческой деятельности выполняется организованными группами людей по правилам, имеющим мо­ральное или правовое (а часто и то, и другое) закрепление [Malinowski 1923; 1972]. В институтах осуществляется трансляция знаний и традиционных эле­ментов культуры [Орлова 1994: 52]. Институты регулируют и координируют соотношение индивидуального и общего в ходе культурной жизни социума. Нелишне напомнить в этой связи, что основополагающая для лингвистики речи и теории дискурса категория communicatio, как и ее русское воплощение общение, самым тесным образом связаны с понятиями communis, общий.

Следуя расширенному пониманию института [см.: Бенвенист 1974: 352], к данному явлению следует причислить множество взаимосвязанных традиций, образцов деятельности, обычаев, ритуалов, нравов, законов, обусловленных функционально. Нет нужды напоминать об их конвенциональности. Здесь и далее под социальным институтом понимается культурно-специфическая нор­мативно организованная конвенциональная система форм деятельности, обус­ловленная общественным разделением труда, а также предназначенная для удовлетворения особенных потребностей общества [ср.: Орлова 1994: 52—53; Schlieben-Lange 1975:47; Allwood 1976: 26; Wunderlich 1976: 312; Ehlich, Rehbein 1975 и др.].

Во многих работах, характеризующихся ком­муникативной ориентацией, нетрудно найти описание компонентов социокультурной ситуации общения, внелингвистических или контекстуальных (в широком смысле) перемен­ных [ван Дейк 1989: 19—30; Lyons 1977: 574; Levinson 1983: 23; Brown, Yule 1983: 41], имеющих большое значение для производства и интерпретации дис­курса.

Например, Д. Хаймс [1975; Gumperz, Hymes 1972; ср.: Белл 1980: 110; Ор­лова 1994: 98—100; Brown, Yule 1983: 38] изящно упаковал весь этот набор параметров в один акроним speaking.

Setting объединяет две переменные: «обстановку» (время и место комму­никативного процесса, внешнее окружение, среда с ее физическими парамет­рами) и «сцену» (культурное определение данного акта общения, его места в коммуникативном процессе); Participants: к участникам общения относятся «говорящий», как инициатор взаимодействия, «адресат», как намеренно вы­бранный говорящим объект коммуникативного воздействия, «слушатель»

(аудитория), как свидетель общения говорящего и адресата, получающий информацию в силу простого присутствия, либо как пассивная или актив­ная «аудитория» в случаях массовой коммуникации; Ends — включает два взаимосвязанных понятия: предполагаемый «результат» и индивидуальные и общие «цели» коммуникантов; Act sequence — модель культурно обусловлен­ной «последовательности коммуникативных действий»; Key — «ключ», как и в музыке, определяет психологическую, эмоциональную тональность ком­муникативного события в данной культурной ситуации; Instrumentalities — это «каналы» передачи информации (устная и письменная речь, параязык, трансляционные средства) и «формы речи», т. e. системообразующие ком­поненты собственно языковой коммуникации (языки и подъязыки: диалекты, арго, социолекты; функционально-стилистические варианты); Norms — «нор­мы», принадлежащие, с одной стороны, самой интеракции, а с другой сто­роны, — ее интерпретации; Genres — речевые «жанры» обычно предпола­гают закрепление за культурно определяемыми формами общения структур­но организованного лингвистического материала (стихи, сказка, лекция, дебаты и т. д.).

Традиция этнографии речи Д. Хаймса легко угадывается в системах ком­муникативных переменных, весьма типичных для конверсационного анализа и близких ему по духу исследований дискурса [ср.: Redekonstellation — Schlieben-Lange 1975: 103—104]. Вот лишь один пример такой системы, позаимство­ванный из популярного Введения в конверсационный анализ немецких авторов, к достоинствам которых всегда принадлежало умение систематизировать и классифицировать даже хорошо известный материал [Henne, Rehbock 1982: 32—33]:

1. Род или жанр разговора

1.1. естественный (спонтанный, неподготовленный и предварительно спла­нированный или подготовленный);

1.2. вымышленный, художественный;

1.3. инсценированный;

2. Пространственно-временные отношения (ситуация)

2.1. общение «лицом к лицу»: одновременно и вблизи;

2.2. опосредствованное общение: одновременно, но на расстоянии, напри­мер, разговор по телефону;

3. Состав участников разговора

3.1. межличностный диалог в диаде;

3.2. разговор в малой или большой группе;

4. Степень официальности разговора

4.1. непринужденное, фамильярное общение;

4.2. нейтральное, неформальное общение;

4.3. полуофициальное общение;

4.4. официальное общение;

5. Социальные отношения собеседников

5.1. симметричные;

5.2. асимметричные (антропологически: по возрасту, полу и т. д.; социо­культурно, например, по отношениям в социальных институтах; про­фессионально — по должности или по уровню компетенции; по раз­ным функциям в самом разговоре, например, в интервью);

6. Направленность коммуникативных действий в разговоре

6.1. директивная, побудительная;

6.2. нарративная, повествовательная;

6.3. дискурсивная, аргументативная (объединяющая бытовой и научный диалог);

7. Степень знакомства собеседников

7.1. близкие люди;

7.2. хорошо знакомые люди, в дружеских отношениях;

7.3. знакомые люди;

7.4. поверхностно, случайно знакомые люди;

7.5. незнакомые, чужие люди;

8. Степень подготовленности коммуникантов

8.1. неподготовленные;

8.2. подготовленные в силу обычая, привычки;

8.3. специально подготовленные к данному диалогу;

9. Фиксированность темы

9.1. «свободная» тема;

9.2. фиксированная тематическая область;

9.3. особо фиксированная конкретная тема;

10. Отношение общения к практической деятельности

10.1. включенное в практическую деятельность;

10.2. не включенное в практическую деятельность.

Не вдаваясь в дискуссии о достоинствах и недостатках этой реферативно изложенной схемы коммуникативных переменных (как и во всякой классифи­кации, здесь легко найти спорные моменты), отметим наличие в ней безуслов­но важных с точки зрения дискурс-анализа элементов. К тому же многие из

этих коммуникативных переменных в качестве типологических признаков ре­левантны для классификации типов дискурса.

Любопытно взглянуть, как те же авторы классифицируют разговорную речь «по ее целям» [Henne, Rehbock 1982: 30]:

1. беседа, личный разговор;

2. разговор «за чашкой чая», застольная беседа;

3. игровой разговор;

4. профессиональная беседа, разговор «по месту работы»;

5. разговор продавца с покупателем;

6. конференции, дискуссии;

7. разговор в средствах массовой коммуникации, интервью;

8. обучающая беседа, урок;

9. совещание, консультация;

10. официальный разговор с должностным лицом;

11. судебное разбирательство.

Необходимо добавить, что первые три обычно протекают в неформаль­ной обстановке, на досуге, в то время как 4—11 более формализованы, вклю­чены в «рабочее» общение (из них 4 и 5 ориентированы на физическую ра­боту, 5—11 — на умственную).

Сами авторы отмечают, что типы разговоров или диалогов являются коммуникативно-прагматическими реализациями, или наглядными образца­ми, прототипами, в речевой, диалогической данности представляющими соответствующие сферы общения или взаимодействия [ Interaktionsbereichen — Henne, Rehbock 1982: 232]; среды и сферы употребления языка [Аврорин 1975: 121; Белл 1980]; аналогично выделяются порой типы речевого высказывания и формы речевой коммуникации [Адмони 1994: 71—73; Гойхман, Надеина 1997: 13; Львова 1991; Ehlich 1986]:

1. Терапевтический диалог

1.1. психотерапевтический;

1.2. «врач — пациент»;

2. Дискуссия, обсуждение, совещание

2.1. в учебном заведении;

2.2. деловое общение (финансы, управление, бизнес);

2.3. прочие официальные институты;

2.4. духовные беседы;

3. Слушания, заседания

3.1. судебные заседания, следствие;

3.2. политические и экономические слушания;

4. Массовая коммуникация

4.1. политические и литературные интервью;

4.2. политические и литературные дискуссии;

4.3. ток-шоу;

5. Обучение

5.1. школьный урок;

5.2. занятия в высших и прочих учебных заведениях;

6. Общение в семье

6.1. общение с детьми как социальное взаимодействие;

6.2. семейные беседы;

7. Литературный диалог

7.1. литературоведческий;

7.2. драматургический (театр).

Трудно признать какую-либо из существующих типологий диалогов, сфер общения и т. д. полностью отвечающей целям и задачам коммуникативно-прагматического дискурс-анализа. На это влияет и недостаточная определен­ность самих понятий тип текста, тип диалога, тип общения, тип или стиль дискурса [ср.: Сухих 1990; Богушевич 1988; Богданов 1993; Morris 1971: 203ff; Wunderlich 1976: 29; Schmidt 1978: 54; Schlieben-Lange 1975: 20; van Dijk 1980: 98; Fillmore 1981: 152ff; Metzing 1981: 52; Coupland 1988; Clark 1992; Myhill 1992; Lux 1981; Bhatia 1993; Rolf 1993; Schröder 1993; Brunner, Grafen 1994; Hanks 1996]. He все гладко с критериями выделения типов дискурса, сфер и эпизодов общения, — не все типологии могут похвастаться логикой построения клас­сификации, пока еще не набран достаточный эмпирический материал.

Некоторые из коммуникативных переменных, традиционно принимаемых во внимание в дискурс-анализе, полностью или частично совпадают с соот­ветствующими им социальными характеристиками общности людей, состав­ляющих коллективный субъект общения. Например, официальность дискур­са соответствует формальности группы, симметричность или асимметричность социальных отношений участников задана ролевой структурой и соотноше­нием личностных статусов. С постоянством или случайностью объединения людей отчасти связана степень знакомства коммуникантов, коррелирующая с делением групп на первичные (психогруппы) и вторичные (социогруппы). Отношение разговора к практической деятельности вытекает из типа деятель­ности, в то время как фиксированность темы и степень подготовленности дис­курса зависят от институциональных норм интеракции. Данный ряд можно было бы легко продолжить. Очевидно, свойства субъекта общения в превра-

щенной форме переносятся на сам дискурс, диалог. Вместе с тем, не следует забывать, что поскольку речевое общение — это конститутивный фактор со­циальной жизни, то стремление объяснить типологические свойства дискур­са или языковой коммуникации социальными свойствами группы может при­вести к ситуации порочного круга, ведь качественные признаки группы фор­мируются, обсуждаются и [вос]производятся именно в процессе коммуника­ции: любая социально-культурная группа — это в значительной мере порож­дение, продукт коммуникации, поскольку общение многими концепциями рассматривается как источник формирования социальной психики [см.: Руденский 1997: 55 и cл.].

Дата добавления: 2014-10-15