Нарратив как эпистемологическая форма. «Нарративные модусы» Дж. Бруннера

Эпистемология нарративной философии истории является по существу частной разновидностью скептицизма, а в своем наиболее радикальном, деконструктивистском варианте — вариантом солипсизма. Причиной утверждения скептических тезисов в историческом познании является специфика исторического познания (полисемантизм понятий, недоступность прошлого, значительное влияние идеологических императивов, трудности связанные с верификацией модально-временных суждений и др.). К тому же провал эссенциализма, в качестве фундамента теории научного познания приводит к торжеству конструктивистских и инструменталистских тезисов. Причиной утверждения этих тезисов является отказ исследователей-нарративистов от категории «историческая реальность». Это в свою очередь порождает «тюрьму каркаса», историк оказывается запертым в «клетке» создаваемого им «лингвистического протокола». Нарративизм находит выход из этой ситуации в обращении к иррационализму. В результате, отказ от объекта ведет к неизбежному разрушению субъекта. Историческое познание становится просто языковой игрой, абсолютно лишенной объективной основы и не соотносящейся с субъектом. Нарративизм, устраняя научную рациональность, тем самым разрушает основу для возможно критики в свой адрес, создавая барьер иммунизирующих допущений.

В основе нарративизма лежат несколько фундаментальных положений: 1) понимание познания как поиска несомненности, что является наследством эссенциализма в историческом познании; 2) фривольное, релятивное понимание категорий «историческая реальность», «истина» и «исторический факт»; 3) противопоставление релятивности фундаментализму.

Весьма неоднозначным, понекоторым соображениям, «опасным» итогом нарративизма является то, что отрицая дистинкцию спекулятивных форм философии истории, релятивизируя познание, отрицая проверяемость исторических концепций, нарративизм снимает защитные барьеры, которые призваны не допускать проникновение в историческую науку псевдонаучных идей, способствует распространению обскурантизма и способствует формированию новых, более авторитарных и фундаменталистских идей. В этом смысле нарративизм является разновидностью вируса интеллектуального иммунодефицита. В более широком контексте, это может быть отнесено ко всему постмодернизму.

Редуктивность нарративной философии истории прекрасно видна на примере работ X. Уайта, который создал, в сущности, очередную версию спекулятивной философии истории. Особенностью его концепции следует считать попытку свести историю к литературному жанру. Логико-дедуктивные и идеологические компоненты исторического нарратива оказываются в прямой зависимости от префигуративного акта, который докогнитивен и не может быть подвергнут рациональной критике. Само прошлое, по его мнению, недоступно познанию и дано историку только в проинтерпретированном виде. С исчезновением прошлого как такового исчезает и историческая реальность как критерий истинности нарратива. Более того, отрицается наличие демаркационной линии, разделяющей историю и спекулятивные концепции философии истории. Каждый историк создает свой язык и, таким образом, любая историческая дискуссия обречена на провал, так как, по существу, участники дискуссий говорят на разных языках. Невозможным оказывается перевод с одного лингвистического протокола на другой, так как для перевода нужен «посредник» в виде реальности, а также определенная теория значения, но в нарративизме отрицается как первое, так и второе.

Утверждение самореферентности исторического нарратива Ф.Р. Анкерсмитом и отрицание реальности прошлого приводит к аргументам напоминающим солипсизм. Прошлое существует только в причудливом маскараде нарративных субстанций, число которых по одной и той же историографической теме бесконечно. Каждая субстанция может быть описана только с помощью перечисления всех ее свойств, т.е. путем перечисления всех предложений, входящих в ее состав.

Дальнейшее развитие нарративизма идет по пути его сближения с постмодернизмом и постструктурализмом, что выражается в усилении радикально-конструктивистских элементов, а также в сближении проблематики и методологической базы.

Нарративизм берет на вооружение конструктивистские тезисы и может быть истолкован как риторический вариант конструктивизма. Последний настаивает, что историк не отражает прошлое, а конструирует «эффект реальности» в своем тексте. В результате исследователь оказывается пленником созданного им лингвистического протокола, выход из которого видится нарративистами в обращении к иррациональному. Не случаен интерес последующих представителей нарративной философии истории к психоанализу.

Нарративная философия истории неявно принимает в качестве стандарта научной рациональности постулаты эссенциализма. В связи с этим, основными ошибками нарративизма следует считать: 1) исследователь-нарративист рассматривает эссенциалистский стандарт научной рациональности как единственно возможный, а соответственно его провал воспринимается как крах всей эпистемологии; 2) В нарративизме некорректно соотносятся понятия «истина» и «реальность», что приводит к субъективному идеализму. Представители нарративной философии истории не осознают, что реализм как недоказуем, так и неопровергаем и может быть понят только в сравнении со своей альтернативой — идеализмом (субъективизмом). Это подталкивает к выводу, что реализм должен быть принят как единственная гипотеза, не имеющая осмысленной альтернативы. Крах эссенциализма порождает инструментализм и его исторический вариант — нарративизм. Все научное знание провозглашается результатом произвольно принятых конвенций. Упускается из виду, что сопоставление двух и более теорий должно производиться не только на уровне сравнения их истинностного содержания, но, скорее, должно учитываться соотношение истинностного и ложностного содержания каждой из них. Сам исторический нарратив необходимо рассматривать как некий «возможный мир», возможный только в гносеологическом, но не в онтологическом плане. Миры принципиально достижимы относительно друг друга, но, в то же время, каждый из них обладает уникальными эпистемологическими характеристиками.

Наконец, следует считать нарративизм очередной версией историцизма. Как и прочие варианты историцизма, нарративизм осуществляет редукцию истории, выражающуюся в сведении исторического познания к языку и тексту. Более того, нарративизм, подобно антинатуралистическим доктринам историцизма, отрицает общность метологии естественных и социально-гуманитарных наук. Все это основывается на неверном понимании принципов научного знания. Только в отличие от антинатуралистических и пронатуралистических доктрин историцизма, нарративизм не предполагает сколь-нибудь ясной методологии. Данная философская концепция является тотально антисциентичной: нарративная философия истории заключается в том, что она иммунизирует свои основания, отказываясь от базовых принципов научной рациональности. Это способствует прекращению всякого конструктивного диалога и создает предпосылки для создания релятивных форм историцизма и спекулятивной философии истории. Эпистемология нарративной философии истории, утверждая скептицизм, ведет к «снятию» (Aufhebung, Г.Ф.Гегель), по другим источникам, деструкции, «уничтожению» основ научной рациональности, сводя последнюю к «предрассудку».

Психологические исследования нарративной персонологии может проходить с расширением контекста, и, прежде всего социокультурным и мировоззренческим измерениям нарративизма. В середине 1980-х один из активистов «когнитивной революции» Дж. Брунер выдвинул тезис о существовании двух принципиально различающихся способов, или модусов понимания мира: нарративного и логико-научного (парадигматического). Оба эти способа несводимы друг к другу, хотя и комплементарны. «Попытки свести один модус к другому или игнорировать один из них неизбежно приведут к упущению богатства разнообразия мышления» (Bruner, 1986).

Логико-научный модус тяготеет к идеалу построения формального, математизированного описания и объяснения. В общем виде, логико-научный модус имеет дело с всеобщими причинами и их установлением и прибегает к использованию процедур для проверки верности утверждений и установления эмпирической истинности. Нарративный модус мышления, в отличие от парадигматического, тяготеет к созданию хороших историй, захватывающих драм, правдоподобных (хотя и не обязательно «истинных») повествований. Он имеет дело с человеческими или подобными человеческим намерениями и действиями, а также с превратностями и последствиями, которые сопровождают их путь. Оба модуса радикально различаются в процедурах верификации. «И хорошая история, и хорошо сформулированные логические выражения являются естественными типами рассуждения, оба могут быть использованы для убеждения. Однако то, в чем они убеждают, имеет фундаментальные различия: логические аргументы убеждают в истинности, а истории – в их жизненном правдоподобии. Первые апеллируют к процедурам установления формального и эмпирического доказательства, а вторые – к установлению не истинности, но правдоподобия». В основе нарративного модуса лежит понимание людьми намерений, которое, как предположил Дж.Брунер, в той же степени является естественным и необходимым свойством человеческого мышления, как и понимание каузальности, необходимое для парадигматического модуса. В более поздних работах Дж.Брунер развивает тезис о том, что нарратив является первичным и основным культурным средством, с помощью которого образуется и существует обыденное сознание, или «народная психология» (folk psychology), а также личность и Я (Bruner, 1986; 1990).

Приблизительно в то же время известный социальный психолог Т.Сарбин выдвинул «нарративный принцип» психологии: люди думают, воспринимают, воображают и совершают моральные выборы согласно нарративным структурам. По Т.Сарбину, «выживание в мире смыслов и значений было бы проблематичным, не будь у нас способности сочинять и интерпретировать истории о переплетениях человеческих жизней» (Сарбин, 2004). Для осмысления человеческих поступков люди обращаются к резервуару сюжетов, доступных в культурных традициях, с помощью которых можно объединить события жизни в единое целое. Некоторые из этих сюжетов передаются в форме мифов, детских сказок или в любой иной вербальной или невербальной форме

Дж. Брунер в книге «Актуальные сознания, возможные миры» различает нарративный модус самоосмысления и самопонимания и более абстрактный научный модус, который он называет "парадигматическим". Последний лучше всего приспособлен для теоретически абстрактного самопонимания индивида; он основан на принципах, абстрагирующих конкретику индивидуального опыта от непосредственного жизненного контекста. Иными словами, парадигматический модус способен обобщить лишь общечеловеческий, а не конкретно индивидуальный опыт, в то время как"нарративное понимание" несет на себе всю тяжесть жизненного контекста и поэтому является лучшим средством ("медиумом") для передачи человеческого опыта и связанных с ним противоречий. Согласно Брунеру, воплощение опыта в форме истории, рассказа позволяет осмыслить его в интерперсональной, межличностной сфере, поскольку форма нарратива, выработанная в ходе развития культуры, уже сама по себе предполагает исторически опосредованный опыт межличностных отношений.

3..Личность как "самоповествование" у Б. Слугосского и Дж. Гинзбурга

Американские психологи Б. Слугоский и Дж. Гинзбург выступают против чисто внутреннего, «интрапсихического» обоснования идентичности человека, считая, что язык, сам по себе будучи средством социально-межличностного общения и в силу этого укорененным в социокультурной реальности господствующих ценностей любого конкретного общества, неизбежно социализирует личность в ходе речевой коммуникации. Поэтому они и пересматривают эриксоновскую теорию формирования эго-идентичности уже как модель «культурно санкционированных способов рассказывания о себе и других на определенных этапах жизни». Как таковая, эта модель лучше всего понимается как рационализированное описание «саморассказов». С их точки зрения, присущее человеку чувство «собственного континуитета» основывается исключительно на континуитете, порождаемом самим субъектом в процессе акта «самоповествования». Стабильность же этого автонарратива поддерживается стабильностью системы социальных связей индивида с обществом, к которому он принадлежит. Сформулированное таким образом понятие "социального континуитета" оказывается очень важным для исследователей, поскольку личность мыслится ими как "социально сконструированная" (и лингвистически закрепленная в виде авторассказа), и иного способа ее оформления они и не предполагают. То, что в конечном счете подобный авторассказ может быть лишь художественной фикцией, хотя ее существование и связывается исследователями с наличием социально обусловленных культурно-идеологических установок исторически конкретного общества, следует из приводимых примеров. В них объяснительная речь литературных персонажей уравнивается в своей правомочности с высказываниями реальных людей.

4."Рассказовые структуры личности" у К. Мэррея: комедия, романс,
трагедия, ирония.

Еще дальше по пути олитературивания сознания пошел К. Мэррей. В своем стремлении определить рассказовые структуры личности он обращается к классификации известного канадского литературоведа Нортропа Фрая и делит их на "комедию","романос", "трагедию" и "иронию", т. е. на те повествовательные модусы, которые Фрай предложил в свое время для объяснения структурной закономерности художественного мышления. Применительно к структурам личностного поведения "комедию" Мэррей определяет как победу молодости и желания над старостью и смертью. Конфликт в комедии обычно связан с подавлением желания нормами и обычаями общества. Он находит свое разрешение в результате рискованного приключения или в ходе праздника, снимающего, временно отменяющего неудобства обременительных условностей, посредством чего восстанавливается более здоровое состояние социальной единицы -- того микрообщества, что составляет ближайшее окружение героя. "Романс", наоборот, нацелен на реставрацию почитаемого прошлого, осуществляемую в ходе борьбы (обязательно включающей в себя решающее испытание героя) между героем и силами зла. В "трагедии" индивид терпит поражение при попытке преодолеть зло и изгоняется из своего общества – из своей социальной единицы. С величественной картиной его краха резко контрастирует сатира "иронии"; ее задача, по Мэррею, состоит в демонстрации того факта, что "комедия", "романс" и "трагедия", с помощью которых человеческое сознание пытается осмыслить, в терминах исследователя, "контролировать", данный ему жизненный опыт, на самом деле отнюдь не гарантируют нравственного совершенства как индивидов, так и устанавливаемого ими социального порядка, в свою очередь регулирующего их поведение. Хотя исследователь в своем анализе в основном ограничиваются двумя нарративными структурами (комедия и романс) как «проектами социализации личности», он не исключает возможности иной формы "биографического сюжета" становления личности, например, " эпической нарративной структуры ". Как подчеркивает Мэррей, "эти структуры претендуют не столько на то, чтобы воспроизводить действительное состояние дел, сколько на то, чтобы структурировать социальный мир в соответствии с принятыми моральными отношениями между обществом и индивидом, прошлым и будущим, теорией и опытом". В отношении эпистемологического статуса этих структур исследователь разделяет позицию Рикера, считающего, что они представляют собой своего рода культурный осадок развития цивилизации и выступают в виде мыслительных форм, подверженных всем превратностям исторической изменчивости и являющихся специфичными лишь для западной нарративной традиции. Последнее ограничение и позволяет Мэррею заключить, что указанные формы лучше всего рассматривать не как универсальную модель самореализация, т. е. как формулу, пригодную для
описания поведенческой адаптации человека к любому обществу,а в более узких и специфических рамках -- как одну из истори-ческих форм социальной психики западного культурного стерео-типа.

Таким образом, нарратив понимается Мэрреем как та сю-жетно-повествовательная форма, которая предлагает сценарийпроцесса опосредования между представлениями социального по-рядка и практикой индивидуальной жизни. В ходе этой медиациии конституируется идентичность: социальная -- через"инстанциирование" (предложение и усвоение примерных стерео-типов ролевого поведения) романсной нарративной структуры испытания, и персональная -- посредством избавления от инди-видуальных идиосинкразии, изживаемых в карнаваль-но-праздничной атмосфере комической нарративной структуры:"Эти рассказовые формы выступают в качестве предписываемыхспособов инстанциирования в жизнь индивида таких моральныхценностей, как его уверенность в себе и чувство долга перед та-кими социальными единицами, как семья".Именно они, утверждает Мэррей, и позволяют индивиду осмыс-ленно и разумно направлять свой жизненный путь к целям, счи-таемым в обществе благими и почетными. Следовательно, "романс" рассматривается ученым как сред-ство испытания характера, а "комедия" -- как средство выявле-ния своеобразия персональной идентичности. Главное здесь ужене испытание своего "я", как в "романсе", требующего дистанци-рования по отношению к себе и другим, а "высвобождение того аспекта Я, которое до этого не находило своего выражения" – высвобождение, происходящее в атмосфере «карнавальности» (М. Бахтин).

Итог: личность как литературная условность. Как из всего этого следует, союз лингвистики и литературоведения имел серьезные последствия для переосмысления проблемы сознания. Здесь важно отметить два существенных фактора. Во-первых, восприятие сознания как текста, структурированного по законам языка, и, во-вторых, организация его как художественного повествования со всеми неизбежными последствиями тех канонов литературной условности, по которым всегда строился мир художественного вымысла. Но из этого следует еще один неизбежный вывод сама личность в результате своего художественного обоснования приобретает те же характеристики литературной условности, вымышленности и кажимости, что и любое произведение искусства, которое может быть связано с действительностью лишь весьма опосредованно и поэтому не может претендовать на реально-достоверное, верифицируемое изображение и воспроизведение любого феномена действительности, в данном случае -- действительности любого индивидуального сознания. Даже если допустить то крамольное, с точки зрения современных теоретиков языкового сознания, предположение, что личность конструируется по законам реалистического нарратива, то и тогда, если верить авторитету тех же уважаемых теоретиков, она будет создана но законам заведомо ошибочным, основанным на ложных посылках и неверных заключениях, и ни в какой мере не будет способна привести к истине. Но, очевидно, это и требовалось доказать, ибо постмодернизм всегда нацелен на доказательство непознаваемости мира.

5.Шизоанализ Ж. Делёза и Ф. Гваттари. Шизоанализ (от нем. Schisma – схизма, раскол) – направление современного постструктурализма, основанное на программном сочинении Жиля Делёза и Феликса Гваттари “Капитализм и шизофрения” (1980). Основным понятием, используемым при объяснении того, что называется шизофреническим экзистенциальным паттерном, оказывается понятие нарушения согласованности естественного опыта, его несогласованность. Несогласованность подразумевает именно эту неспособность «позволить вещам быть» при непосредственной встрече с ними, другими словами, неспособность безмятежно пребывать среди вещей: “Шизофрения – болезнь конца века”. Лечение – замена пасивной, клинической шизофрении. “Шизофрения как процесс – это производство желания, но таковой она предстаёт в конце, как предел социального производства, услдовия которого определяются капитализмом. Нынешний недуг цивилизации выступает симптомом, являющим свій подлинный смысл в перспективе дискурса о всеобщей истории, а не о семейной психологии, как это трактуется во фрейдизме. С другой стороны, очевидная ориентированность шизоанализа на полемику с теорией капиталистического производства К. Маркса результировалась в формулировке тезисов:

а) Ограниченность марксовой схемы очевидна в недооценке связи общественного производства и жделания как такового, т.е. игнорирование “желающей ипостаси” социального;

б) Психоанализ не в состоянии адекватно отобразить социальное измерение желания.

Отсюда конструктивный отказ Делёза и Гваттари от “стерильного параллелизма между Марксом и Фрейдом”. Попытка объяснить желание через ощущщение нехватки чего-либо, по мнению теоретиков, с необходимостью приводит к фетишизации наших представлений об отношениях индивида с миром. Делёза и Гваттари призывают преодолеть подобные желания и представления как проистекающие из коллективных запросов и интересов, которые приводят к отчуждению человека, разрыву его естественных связей с реальной природой и и обществом “производства желаний”. По Гваттари и Делёзу, “если желанию не достаёт реального объекта, сама реальность желания заключена в “сущности недостачи”, которая и производит фантасматический объект”. В рамках шизоанализа психоанализ и капитализм рассматриваются как компоненты единого механизма культурных репрессий. “ Производство желания ” формируется и осуществляется посредством системно организованной совокупности “ машины желания ” как результата пассивных синтезов желания в самопроизводстве бессознательного: ”Есть только желание и нечего более”.

Случай с пациенткой Эллен Вест предоставляет нам ясный пример неспособности “предоставить вещам быть”. Мы видим, как Эллен Вест деспотично распоряжается «вещами» вокруг себя, словно диктуя им, какими они должны быть: тело не должно слишком сильно толстеть, а должно оставаться худым — фактически, она сама не должна быть такой, какая она есть, а должна стать совершенно другой (ср. «Создатель,., сотвори меня во второй раз и сотвори меня лучше!»). Человеческое общество не должно быть таким, какое оно есть, но должно измениться. Этот пример показывает, что, когда мы говорим о «позволении вещам быть», мы не говорим о квиетисте, который как бездействующий оставляет все в мире нетронутым. Наоборот, революционный дух, который стремится ниспровергнуть вещи мира, на самом деле пребывает в ненарушенной непосредственности среди них; в противном случае он не мог бы ниспровергнуть их, не мог бы покорить их. Ситуация совершенно иная с Эллен Вест и другими нашими пациентами. Они продолжают страдать, потому что дела обстоят не так, как они хотели бы, и продолжают просто диктовать, какими вещи должны быть; это значит, что их способ поведения — это способ простого желания и преследования идеала. Юрг Цюнд — пример еще более ярко выраженной неспособности спокойно пребывать среди вещей этого мира. Вся его манера, поведение и заинтересованность в других «неуместны». Таким же нелепым является и искажение и лингвистическое дробление вещей, которое осуществлялось языковым оракулом Лолы Фосс. И чрезмерная забота Сюзанн Урбан о ее родителях не представляет собой спокойного пребывания среди вещей и людей. Это деспотичное распоряжение вещами сопровождается ослаблением любого по существу согласованного экзистенциального порядка. Повсюду опыт обнаруживает свои бреши, и нигде он не может примириться с самим собой и развертываться свободно.

Жизнь наших пациентов такой мукой делает то, что они неспособны примириться с несогласованностью и беспорядком своего существования и, вместо этого, постоянно ищут выход, так чтобы порядок мог быть восстановлен. Повсюду мы встречаем это неутолимое желание восстановить нарушенный порядок, заполнить бреши в опыте все новыми идеями, занятиями, делами, развлечениями, обязанностями и идеалами — словом, страстное желание «мира и гармонии» и «дома» (Эллен Вест) или даже «смерти как единственного счастья в жизни» (Эллен Вест), стремление к Нирване (Юрг Цюнд) в смысле финального ad acta отказа от вещей и, в «бесспорно финальном усилии», отказа от своего «я»

Это страстное желание «конца» возникает из-за того, что нет выхода из существования и несогласованности опыта, которая сопровождает его.

В. Даже во время акта сожжения руки поведением Ильзе уже управлял определенный набор альтернатив — альтернатив либо силы, победы и избавления, либо поражения и бессилия. Мы, таким образом, приходим ко второму конституирующему понятию нашего исследования: расщепление согласованности опыта на альтернативы, на жесткое или-или. Этот фактор имеет огромное значение для понимания хода, принимаемого той формой существования, которая обозначается как шизофрения. Несогласованность опыта теперь подвергается очевидно новому упорядочиванию, среди беспорядка опытной несогласованности происходит очевидное занятие позиции. Мы, таким образом, возвращаемся к тому, что мы стали опознавать у всех наших пациентов как формирование Экстравагантных идеалов. Dasein теперь ставит все на «сохранение» этой позиции, на — другими словами — следование этому идеалу.

Выводы. Причиной, приведшей к лингвистическому повороту в психологии, был крах эссенциалистского стандарта проверяемости и роста научного знания. Следствием этого было формирование аналитической, «деконструктивной» (Ж. Деррида) философии истории. Последняя поставила вопрос о роли и месте нарратива в психологическом познании. Обращение к этой проблеме заставило ряд философов постепенно отказаться от идеи редукции исторического нарратива к уровню атомарных предложений. Так кризис в эпистмеологии истории и поиск несомнености приводит к скептицизму и релятивизму, т.е. к отрицанию познания в принципе. Все это спровоцировало попытки редуцировать историю к риторике, т.е. свести историческую реальность к тексту. Один из основных выводов относительно психологии личности позднего постмодернити: нарративная философия истории является результатом вырождения эссенциализма в историческом познании, а лингвистический поворот — закономерная попытка осуществить редукцию познания к трансцендентной сущности. В целом, внутренняя эволюция нарративизма осуществлялась как движение от нарративно- конструктивистским тезисов по направлению к нарративной-реалистическим и радикально консервативным «исследовательским программам» (И. Лакатос).

Дата добавления: 2014-10-23