Русская риторика ХХ века

Дальнейшее развитие курса теории словесности приводит к окончательному исчезновению из него правил риторики и самого термина риторика. Система правил искусства речи была окончательно заменена понятиями художественной стилистики, поэтики и эстетики. Задачей курса теории словесности в первой четверти 20 века становится формирование массового читателя художественной литературы. Теория словесности как куре, обучающий искусству речи, была разрушена, а затем и исключена из состава учебных дисциплин. Наследником теории словесности по существу становится стилистика, которая разрабатывала учение о видах языка и стиля. Наиболее крупными представителями этого направления филологической науки были С.П. Обнорский, Л.П. Якубинский, В.В. Виноградов, П.А. Ларин, Л.В. Щерба и др.

11. «Пушкинская речь» Ф.М. Достоевского как риторическое построение

Эта речь, произнесенная 8 июня 1880 года на втором заседании Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, вызвала такую восторженную и неистовую реакцию у слушателей, какая, кажется, никогда более не повторялось в истории русского публичного слова. Благодаря "Пушкинской речи Ф. М. Достоевского установился принципиально новый взгляд на творчество и личность Пушкина; многие мысли о назначении и судьбе русского народа, высказанные великим писателем, надолго закрепились в отечественной культуре и русском национальном самосознании.

У нас, людей, живущих в начале ХХI века, в большинстве своём воспитанных в отрыве от риторической культуры, лишённых возможности оказаться слушателями образцового публичного выступления, закономерно возникает вопрос: почему, за счёт каких языковых или иных средств автор речи достиг такого, едва ли не в буквальном смысле слова, умопомрачительного эффекта, эффекта, который для самого оратора оказался неожиданностью: "… я был так потрясён и измучен, что сам был готов упасть в обморок", - писал Достоевский 30 июня 1880 года в письме к С. А. Толстой

Но это не единственный вопрос, который возникает в связи с феноменом пушкинской речи. Парадокс этого произведения заключается в том, что первая однозначно положительная, восторженная реакция непосредственных слушателей сменилась крайне негативной, едкой и подчас агрессивной критикой в прессе. Чем объяснить это противоречие?

Здесь прежде всего, обращает на себя внимание различие речевых фактур: в первом случае это непосредственное восприятие речи на слух в проникновенном исполнении автора, во втором – вдумчивое, неторопливое и, очевидно, придирчивое чтение очерка на страницах газеты "Московские ведомости". Основное отличие слухового восприятия речи от зрительного, как известно, заключается в том, что на слушателя непосредственно воздействует ораторский пафос и он не всегда в состоянии "вернуться" к ранее высказанным мыслям, чтобы ещё раз вдуматься в излагаемое. По-видимому, именно в этой разнице влияния логоса и пафоса пушкинской речи Достоевского следует искать причины её двоякого восприятия.

Что же услышала и что "прослушала" публика, собравшаяся в Колонном зале московского Благородного собрания в июне 1880 года? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проникнуться душевным состоянием той аудитории, понять и проследить движения души слушателей. Но для этого надо иметь более широкое представление о политической ситуации и общественных настроениях того периода российской истории.

Рубеж 70-х – 80-х годов XIX века – время политического кризиса, обострения революционной борьбы, всплеска народовольческого террора. В атмосфере позитивных перемен и надежд проходили пушкинские торжества 1880 года. Все газеты того периода отмечали небывалый подъём общественного настроения и активности. Именно в такой обстановке повышенной восторженности и энтузиазма предстояло читать речь Ф.М.Достоевскому.

Этот день, 8 июня 1880 года, стал днём триумфа Ф.М.Достоевского. "Тому, кто слышал его известную речь в этот день, конечно, с полной ясностью представилось, какой громадной силой и влиянием может обладать человеческое слово, когда оно сказано с горячей искренностью среди назревшего душевного настроения слушателей", – вспоминал А.Ф. Кони, но накануне, когда к аудитории со своим словом обратился Тургенев, "душевное настроение" было не менее "назревшим", однако оно не произвело того эффекта, какого достиг Достоевский. Чем же смог автор "Карамазовых" так расположить к себе и сплотить сердца своих слушателей?

Едва ли можно предположить, что это объяснялось манерой чтения. Все, описывавшие его выступление, единодушно подчёркивали неприглядный вид оратора: "Фрак на нём висел, как на вешалке, рубашка была уже измята, белый галстук, плохо завязанный, казалось, вот сейчас совершенно развяжется …». Непритязательной была и манера чтения: "Говорил он просто, совершенно так, как бы разговаривал со знакомыми людьми, не надседаясь в выкрикивании громких фраз, не закидывая головы. Просто и внятно, без малейших отступлений и ненужных украшений он сказал публике, что думает о Пушкине…"

Очевидно, разгадка кроется в самом тексте речи. Зная приблизительный состав аудитории (студенты, газетчики, "гранд-дамы", представители московской и петербургской интеллигенции), помня о её изначальной повышенной нервной восприимчивости, мы можем, обратившись к тексту, проследить, как те или иные места речи оказывали влияние на настроение публики и постепенно присоединяли её к автору, как, в конечном счёте, довели её до состояния эйфории. Иными словами, проанализируем эмоциональную технику аргументации, или пафос, пушкинской речи Достоевского.
"Пушкин есть явление чрезвычайное, и может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое", – так, уже в первых фразах, Достоевский располагает к себе аудиторию; постулируемая исключительность чествуемого национального поэта, а тем более исключительность с религиозно-мистическим оттенком, – именно то, что больше всего хотелось услышать публике.

Задав таким образом тезу о пророчестве Пушкина, Достоевский переходит к анализу творчества поэта, деля его на три периода. И уже в связи с характеристикой первого периода оратор вводит понятие "исторического русского скитальца", который, по мнению автора речи, "отыскал и гениально отметил" Пушкин, воплотив этот тип в образе Алеко. И тут же Достоевский соотносит литературный тип с современной ситуацией, узнавая в новоявленных социалистах черты пушкинского Алеко: "Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надёжно у нас, в нашей русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор своё скитальчество, и ещё долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган… своих мировых идеалов…, то всё равно ударяются в социализм, которого ещё не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на неё ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своём фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится…"

Такая новая трактовка пушкинского образа не могла не насторожить, не увлечь публику: проблематика речи переносилась из литературно-критической сферы в общественно-историческую. Сказанное уже слишком касалось каждого лично, особенно, когда к потомкам Алеко автор причислил и тех, кто "служили и служат мирно в чиновниках, в казне и на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции – и всё это регулярно, лениво и мирно, с получением жалования, с игрой в преферанс…" После этих слов добрая половина слушателей почувствовала себя причастной к числу "страдающих по всемирному идеалу" и, возможно, так увлеклась самоанализом, что не заметила, как скитальчеству автором была противопоставлена "спасительная дорога смиренного общения с народом". Нет, это ещё не дошло до сознания, сейчас все заняты рефлексией. Как справедливо замечает Маркус Ч. Левитт, "… Достоевский, заручившись сначала сочувствием слушателей, заставляет их участвовать в своего рода коллективном самоанализе… Отождествив слушателей с литературными персонажами, он может перейти к анализу их нравственных проблем и логических ошибок». Для подобного рода психологической игры оратор регулярно использует фигуры заимословия, как бы отгадывая мысли своих слушателей.

Далее автор речи переходит к анализу другого пушкинского скитальца – Онегина, причём благодаря особому толкованию этого образа, а именно допущению, что преступление можно совершить из "хандры по мировому идеалу", подобно Онегину, убившему Ленского, ещё какая-то часть публики начинает подозревать в себе всё тот же тип "исторического скитальца". Итак, мужская половина публики если ещё не во власти идей Достоевского, то однозначно всецело увлечена речью, ибо для них эта речь уже не о Пушкине, а о них самих. Настало время для привлечения женской аудитории.

Татьянинская часть речи, с её тщательно продуманным риторическим построением (использованием фигур обращения, концессии, заимословия, предупреждения и др.), а главное, с однозначно положительной, возвышенной трактовкой образа пушкинской героини, неизбежно превратила всех слушательниц Достоевского в его фанатичных почитательниц. Недаром по окончании речи группа молодых женщин "ворвалась на эстраду" и увенчала Достоевского лавровым венком с надписью: "За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!". В панегирике Татьяне они услышали лишь восхваление всех русских женщин, иными словами – себе, а не тому конкретному типу русской женщины, который был важен для Достоевского тем, что он "твёрдо стоит на своей почве". Они не только обманулись, но и своими бурными восторгами, и овациями обманули автора речи, увидевшего в их энтузиазме "великую победу нашей идеи над 25-летием заблуждений"

Как же удалось Достоевскому 8 июня заручиться и признанием Тургенева? Просто в речи нашлось горячее, искреннее слово, приятное и для его, тургеневского, самолюбия: Достоевский проводит аналогию между героиней Тургенева и Татьяной Лариной: "Можно сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторился в нашей художественной литературе – кроме разве Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева". После этих слов, по воспоминаниям современников, Ивану Сергеевичу устроили овацию.

Таким образом, не успел Достоевский дойти до ключевого места в своей речи, а зал уже был всецело в его власти, готов был откликнуться на любой его призыв. В финальной части к чувствам гордости, всеобращённой любви, восторженности, умиления добавляется ещё одно – религиозное. Ибо только в конце выступления Достоевский позволяет себе обратиться к самой сокровенной своей идее – идее "братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону": "Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде" исходил, благословляя, Христос". Почему же нам не вместить последнего слова его?" Позже эти высказывания станут предметом спора и иронии в прессе, но сейчас, в обстановке доведённого до предела нервного напряжения, мысль эта находит горячий отклик в душах всех слушателей, ещё больше усиливая эмоциональный накал.

Речь закончена. Настало время исхода эмоционального перенапряжения публики. Неистовый, исступленный восторг, переходящий в массовую истерику и единичные обмороки. Все оказались во власти эмоций, но это лишь опьянение любовью, гордостью и самолюбованием. Достоевский обманывался, когда расценивал бурную реакцию публики как полное, осознанное принятие его идеи всечеловечества, как "победу". По большому счету, многие из его положений не были услышаны (в переносном, а может быть и в буквальном смысле слова, ибо, как писал своей жене вечером того же дня Достоевский, "прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий

Обратимся к тексту и попытаемся выявить и соотнести ключевые понятия речи. Во вступительной части в связи с личностью и творчеством Пушкина вводится большая часть концептуальных понятий: пророчество, русский дух, указание, родная земля, любящая душа, глубина самосознания. Это понятия, связанные с положительным полюсом художественного пространства речи, – Пушкиным. Далее вводятся отрицательные категории, изначально касающиеся Алеко, позже Онегина, а шире – типа скитальца: скиталец, фантастическое (а у Достоевского это всегда крайне отрицательный эпитет) делание, оторванный от народа, отвлечённый человек, гордость, страдание. Им противопоставляется категории иного порядка, вводимые в текст в связи с идеей народной правды и ее носителем – Татьяной: вера и правда, смирение, труд над собою, жертвование собою, почва, страдальческое сознание, соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святыней. Возвращаясь к образу Пушкина, Достоевский рассматривает его уже не как автора блестяще созданных типов русской интеллигенции, а как носителя идеи братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону, как к всечеловеку. Для этого он использует ряд ключевых понятий, часть из которых в измененном виде уже употреблялась в начале речи: правда, вера в народные силы, грядущее самостоятельное назначение, уникальность, всемирность, братское стремление, Христов евангельский закон.

Таким образом в речи Достоевского выстраивается иерархия художественных образов, олицетворяющих собой определенные типы русского человека и соотносящихся с той или иной группой ключевых понятий речи. Вся речь Достоевского есть указание спасительной дороги нравственного самосовершенствования и обращенный к русской интеллигенции в критический период истории России призыв пойти по этому пути, преодолевая свою гордость и праздность и приобщаясь к народной вере и правде. Тот, кто обвинял Достоевского в отсутствии предложений жизненных, реально осуществимых действий, либо не увидел в его речи вполне последовательно очерченных этапов программы самосовершенствования, либо не считал внутреннюю работу, в которой и заключался императив Достоевского, достаточно действенной и уместной в сложившейся общественно-политической обстановке.

Ярые идейные противники Достоевского не могли простить писателю и его очевидного, публичного триумфа, и того, что многие из них оказались сопричастными к неимоверному возвеличиванию и провозглашению писателя "пророком, гением, святым". Теперь каждый, словно оправдываясь, стремился подчеркнуть "пламенность и вдохновенность" речи, "восторг, охвативший слушателей…": "…ясный острый ум, вера, смелость речи… Против всего этого трудно устоять сердцу".

Если отрезвление от праздничной эйфории озлобило оппонентов, то автору речи – принесло горькое сознание того, что его в очередной раз не поняли и не приняли. Шквал едких, злых, переходящих в личные оскорбления публикаций обрушивается на Ф. М. Достоевского, пагубно сказываясь на его не только психологическом, но и на физическом состоянии. Газетная травля сократила и жизнь писателя: со времени пушкинских торжеств до кончины автора "Братьев Карамазовых" прошло чуть больше полугода. Но то, что было сказано Достоевским о Пушкине, оказалось справедливым и для него самого, ибо таков удел пророков в России; и мы можем смело сказать и о Достоевском, что он "умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем".

Дата добавления: 2014-11-06