ИЛИ – ИЛИ 20 страница

– Когда решу, что делать дальше, дам тебе знать.

– Буду ждать.

– Это все, Эдди.

Он знал, что она тщательно взвесила каждое слово и что в этот момент к сказанному нечего добавить. Склонив голову, Эдди таким образом сказал остальное и вышел из кабинета.

Дэгни увидела отчет главного инженера, раскрытый на столе, и подумала, что должна приказать незамедлительно возобновить работу на перегоне Уинстон, но вспомнила, что это теперь не имеет смысла. Она не чувствовала боли. Она знала, что боль придет позднее и будет подобна агонии, что бесчувствие этого мгновения было передышкой, которую она получила перед агонией, чтобы быть в силах перенести ее. Но это не имело значения. "Если так надо, я стерплю", – подумала Дэгни.

Она села за стол и позвонила Реардэну на завод в Пенсильванию.

– Здравствуй, дорогая. – Он сказал это очень просто, потому что это было реальным и правильным, а ему было необходимо придерживаться понятий реальности и правильности.

– Хэнк, я ушла в отставку.

– Понимаю. – Его голос прозвучал так, будто он предвидел это.

– Никто не пришел за мной, может быть, никакого разрушителя и вовсе нет. Не знаю, что буду делать дальше, я должна уехать, чтобы какое-то время не видеть никого из них. Потом я приму решение. Я знаю, что ты не можешь уехать со мной сейчас.

– Нет. У меня есть две недели, они ожидают, что за это время я подпишу дарственный сертификат. Я хочу быть здесь, когда этот срок истечет.

– Я понадоблюсь тебе в течение этих двух недель?

– Нет. Для тебя это еще тяжелее, чем для меня. У тебя нет способа борьбы с ними. А у меня есть. Пожалуй, я рад, что они сделали это. Все ясно и бесповоротно. Не беспокойся обо мне. Отдыхай. Главное, отдыхай от всего этого.

– Да.

– Куда ты едешь?

– За город. У меня есть охотничий домик. В Беркширских горах. Если захочешь увидеть меня, Эдди Виллерс расскажет, как туда добраться. Я вернусь через две недели.

– Окажешь мне услугу? –Да.

– Не возвращайся, пока я не приеду за тобой.

– Но я хочу быть здесь, когда это произойдет.

– Предоставь это мне.

– Что бы они ни сделали с тобой, я хочу, чтобы они сделали со мной то же.

– Предоставь это мне. Милая, неужели ты не понимаешь? Думаю, сейчас я больше всего хочу того же, что и ты: не видеть их. Но мне нужно побыть здесь еще некоторое время. И мне будет намного легче, если я буду знать, что по крайней мере ты для них недосягаема. Я хочу сохранить в душе хоть что-то светлое, какую-то опору. Пройдет совсем немного времени, и я приеду за тобой. Понимаешь?

– Да, милый. До свидания.

Она легко, не чувствуя собственного веса, вышла из кабинета и пошла по длинным коридорам здания "Таггарт трансконтинентал". Она шла, глядя прямо перед собой. Она шагала четко, размеренно, исполненная бесповоротной решимости. Она шла, подняв голову, на ее лице читались удивление, внутреннее спокойствие и умиротворенность.

Проходя по вестибюлю терминала, она взглянула на памятник Натаниэлю Таггарту. Дэгни не увидела в этой каменной фигуре ни боли, ни упрека, только ощутила, как растет ее любовь к этому человеку, как крепнет в ней уверенность, что она все больше приближается к нему, к его пониманию смысла жизни.

Первым из компании "Реардэн стал" ушел Том Колби, мастер прокатного цеха и руководитель профсоюза работников "Реардэн стал". Десять лет он слышал, как его жестоко критиковали по всей стране за то, что он создал "ручной профсоюз" и ни разу не вступил с администрацией в серьезный конфликт. Это было верно, потому что необходимости в конфликте не возникало, – Реардэн платил намного выше самых высоких профсоюзных ставок, за что он требовал – и получал – самых квалифицированных рабочих.

Когда Том Колби сообщил о своем решении покинуть компанию, Реардэн кивнул без комментариев и вопросов.

– Я не могу работать в таких условиях, – добавил Колби спокойным голосом, – и не хочу заставлять людей продолжать работу. Они доверяют мне. Я не хочу стать той подлой овцой, которая ведет все стадо на убой.

– Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь? – спросил его Реардэн.

– Я отложил достаточную сумму, чтобы протянуть год.

– А потом?

Колби пожал плечами.

Реардэн подумал о парне со злыми глазами, который, подобно преступнику, добывал по ночам уголь. Он думал о темных дорогах, переулках, подворотнях, где лучшие люди страны строили свои деловые отношения по законам джунглей, выполняя случайную работу и заключая сделки, гарантом которых является только слово. Он думал о том, что это должно закончиться.

Казалось, Тому Колби было известно, о чем он думает.

– Вы закончите свой путь так же, как я, мистер Реардэн, – сказал он. – Неужели вы хотите отписать им свой разум?

– Нет.

– А что дальше? Реардэн пожал плечами.

Колби некоторое время изучал его своими светлыми проницательными глазами, выделявшимися на прокопченном жаром печи лице, испещренном сетью черных морщинок.

– Годами они уверяли меня, что вы мой враг, мистер Реардэн. Но это не так. Орен Бойл и Фред Киннен наши враги – ваши и мои.

– Я знаю.

Наш Нянь никогда не переступал порога кабинета Реардэна, словно чувствовал, что это место, куда он не имеет права входить. Он всегда поджидал снаружи, чтобы краешком глаза посмотреть на Реардэна. Указом ему предписывалось наблюдать за пере-' или недопроизводством. Несколькими днями позже он остановил Реардэна в проходе между рядами открытых печей. На лице молодого человека застыло непривычное выражение яростной решимости.

– Мистер Реардэн, – сказал он, – я хочу сказать, что, если вам нужно изготовить в десять раз больше стали, или металла Реардэна, или там чугуна, чем допускает квота, и нелегально продать за любую цену… Я хочу сказать, что вы можете действовать. Я все устрою. Я подправлю бухгалтерские книги, напишу липовые отчеты, найду подставных лиц, достану фальшивые письменные показания для суда, я буду лжесвидетельствовать – не беспокойтесь, у вас не будет неприятностей!

– А зачем тебе это? – улыбаясь, спросил Реардэн, но его улыбка исчезла, когда он услышал серьезный ответ молодого человека:

Потому что именно сейчас я хочу совершить нравственный поступок.

– Но нравственные поступки так не совершаются… –начал было Реардэн, но не стал договаривать, поняв, что только так они и совершаются, и других способов уже не осталось. И еще он осознал, чего стоило этому молодому человеку прийти к этому важному для себя выводу.

– Наверное, это неподходящие слова, – с виноватым видом сказал молодой человек. – Я знаю, что это старомодно и затаскано. Я хотел сказать другое. Я имел в виду… – Его слова выплеснулись неожиданным для Реардэна и для него самого отчаянным криком: – Мистер Реардэн, они не имеют права сделать это!

Что?

– Отобрать у вас ваш металл.

Реардэн улыбнулся и в порыве безграничной злости сказал:

– Забудь это, святая ты простота. Прав больше не существует.

– Я знаю. Но все же… Я хочу сказать, что они не могут этого сделать.

– Почему? – Он не мог скрыть улыбки.

– Мистер Реардэн, не подписывайте дарственный сертификат! Не подписывайте из принципа.

– Я и не подпишу. Хотя принципов больше не существует.

– Я знаю. – Он выговаривал слова с полной серьезностью, с честностью добросовестного ученика. – Я знаю, что все относительно и что никто ничего не знает, знаю, что разум – это иллюзия и что реальности не существует. Но я говорю сейчас о металле Реардэна. Не подписывайте, мистер Реардэн. Есть мораль или нет, существуют принципы или не существуют, не подписывайте эту бумагу, потому что это неправильно!

Остальные не говорили об указе в присутствии Реардэна. На заводе воцарилось непривычное молчание. Рабочие не заговаривали с ним, когда он приходил в цеха; он заметил, что они не разговаривали и между собой. В отделе кадров не появлялось официальных уведомлений об уходе с работы. Но каждое утро недосчитывались двоих или троих, и от них не поступало никаких известий. Расспросы заканчивались выяснением, что дома этих людей брошены, а сами они уехали. Отдел кадров не сообщал об этих случаях, хотя указ требовал этого, но Реардэн стал замечать незнакомые лица, вытянутые, измученные лица людей, которые долго не могли найти работу, и слышал, как к ним обращались по именам тех, кто оставил завод. Он не задавал никаких вопросов.

По всей стране воцарилось молчание. Реардэн не знал, сколько промышленников отошли от дел и исчезли первого и второго мая, оставив свои заводы на растерзание. Среди своих клиентов он насчитал десятерых, включая Мак-Нила, владельца вагоностроительного завода в Чикаго. Он ничего не знал о других; в газетах ничего не сообщалось. Первые полосы газет внезапно заполонили репортажи о весенних паводках, дорожных происшествиях, школьных пикниках и семейных юбилеях.

В его собственном доме царила тишина. Лилиан уехала во Флориду отдыхать – это в середине-то апреля. Реардэна удивил ее необъяснимый каприз: впервые за годы их брака она уехала без него. Филипп шарахался от него. Мать смотрела укоризненно-смущенно; она молчала, но каждый раз, увидев его, начинала рыдать, всем своим поведением показывая, что в той катастрофе, приближение которой она ощущала, ничто по своей значимости не сравнится с ее слезами.

Утром пятнадцатого мая Реардэн сидел за столом в своем кабинете; из окон был виден весь завод, и он следил, как разноцветный дым поднимается в чистое голубое небо. Струйки нагретого дыма, поднимавшиеся к небу тепловым потоком, остались бы незаметными, если бы в них не шатались очертания строений. Полоски красного дыма, медленно поднимающиеся клубы желтого дыма, легкие расплывающиеся спирали и плотные, тугие, быстро расходящиеся кольца синего походили на переливы перламутрово-розовой атласной ткани.

На столе зазвенел телефон, и голос мисс Айвз сообщил:

– Здесь доктор Феррис, он хочет видеть вас, хотя и не записан на прием. – Несмотря на холодную официальность, в ее голосе прозвучал вопрос: "Выставить его вон?"

На лице Реардэна появилось легкое удивление, он не ожидал, что пришлют именно Ферриса. Он ответил ровным голосом:

– Пригласите его.

Доктор Феррис без улыбки подошел к столу Реардэна. Всем своим видом он давал понять, что имеет полное право улыбаться, но воздерживается от столь явной демонстрации своей победы.

Он сел у стола, не дожидаясь приглашения, при нем имелся портфель, который он положил на колени. Он действовал так, будто слова излишни, поскольку его возвращение в этот кабинет все прояснило без всяких слов.

Реардэн хранил молчание.

– Поскольку срок подписания дарственных сертификатов истекает сегодня в полночь, – начал доктор Феррис тоном продавца, оказывающего покупателю особую услугу, – я пришел получить вашу подпись, мистер Реардэн. – Он держал паузу, всем своим видом показывая, что ждет ответа.

– Продолжайте, – попросил Реардэн. – Я слушаю.

– Я полагаю, мне следовало бы объяснить вам, почему ваша подпись нужна как можно скорее: мы хотим сообщить об этом всей стране в вечерней сводке новостей. Хотя дарственная кампания прошла без особых трудностей, некоторые твердолобые индивидуалисты еще не подписали сертификаты, – мелкота, знаете ли, и их патенты не так уж ценны, но мы не можем позволить им остаться в стороне, это, понимаете ли, дело принципа. Мы считаем, что они ждут, как поступите вы, чтобы последовать вашему примеру. У вас очень много сторонников, мистер Реардэн, гораздо больше, чем вы подозреваете. Сообщение, что вы поставили свою подпись под этим документом, устранит всякие попытки сопротивления, и к полуночи мы получим последние подписи и, таким образом, завершим кампанию в срок.

Реардэн знал, что доктор Феррис ни за что не произнес бы подобной речи, имей он хоть малейшее сомнение в капитуляции Реардэна.

– Продолжайте, – невозмутимо сказал Реардэн. – Вы не закончили.

– Вам известно, и вы доказали это в суде, как важно, а главное, жизненно необходимо добровольное согласие жертв. – Доктор Феррис открыл свой портфель. – Это дарственный сертификат, мистер Реардэн. Мы заполнили его. Вам остается только поставить на нем подпись.

Лист бумаги, который он положил перед Реардэном, был похож на диплом скромного колледжа, напечатанный старомодным шрифтом с машинописными вставками. Этим документом устанавливалось, что он, Генри Реардэн, с момента подписания передал народу все права на металл, известный как металл Реардэна, который может производиться всеми без ограничений и будет отныне называться чудесным металлом, такое имя выбрали для него представители народа. Взглянув на бумагу, Реардэн заинтересовался, является ли то, что текст напечатан на едва различимом изображении Статуи Свободы, намеренным издевательством, или это говорит о том, насколько низко оценивали составители документа интеллект своих жертв.

Он медленно поднял глаза на доктора Ферриса:

– Вы бы не явились сюда, если бы у вас не было очень сильного козыря против меня. Итак?

– Конечно, – ответил доктор Феррис. – Я знал, что вы все поймете. Поэтому долгие объяснения ни к чему. – Он открыл портфель. – Я принес кое-что, на что вам интересно будет взглянуть.

Искусным жестом карточного шулера он разложил перед Реардэном ряд отливающих глянцем снимков. Это были фотокопии записей в регистрационных книгах гостиниц и мотелей, сделанных рукой Реардэна, в которых он называл себя и свою спутницу мистером и миссис Смит.

– Конечно, для вас это не новость, – вкрадчиво произнес доктор Феррис, – но возможно, вам будет интересно узнать, что нам известно, что миссис Смит не кто иная, как мисс Дэгни Таггарт.

Лицо Реардэна ничего не выражало. Он неподвижно смотрел на снимки, будто увидел в них нечто такое, о существовании чего не подозревал.

– Мы располагаем достаточно вескими доказательствами и помимо этого, – сказал доктор Феррис и выложил на стол фотокопию счета от ювелира за рубиновый кулон. – Вам не хотелось бы взглянуть на показания, данные под присягой швейцарами и консьержами одного из домов? В них нет ничего нового для вас, если не считать того, как много народа знает, где вы проводили ночи в Нью-Йорке в течение приблизительно двух последних лет. Не осуждайте этих людей. Любая эпоха, похожая на нашу, имеет примечательную особенность, а именно: люди начинают бояться говорить то, что хотят сказать, а при расспросах боятся промолчать о том, о чем хотели бы не говорить. Это вполне естественно. Это нужно иметь в виду. Но вы бы весьма удивились, узнав, с чьей подачи все началось.

– Я это знаю, – безучастно сказал Реардэн. Поездка жены во Флориду уже не казалась ему необъяснимой.

– В моих материалах нет ничего, что могло бы принести вред вам лично, – сказал Феррис. – Мы знаем, что никакая угроза лично вам не заставит вас сдаться. Потому я буду с вами откровенен: с вами ничего дурного не случится. Пострадает только мисс Таггарт.

Реардэн смотрел доктору Феррису прямо в глаза, и тот с удивлением заметил, что спокойное, непроницаемое лицо все больше и больше отдалялось от него.

– Если благодаря таким специалистам по клевете, как Бертрам Скаддер, о вашем романе станет известно всей стране, – продолжил доктор Феррис, – ваша репутация не особенно пострадает, если не считать нескольких любопытных взглядов и удивленно приподнятых бровей в некоторых особо чванливых гостиных. Подобные приключения обычны для мужчины. Фактически вы только укрепите свою репутацию. Среди женщин это придаст вам некий романтический блеск и определенный престиж в глазах мужчин – еще бы, одержать такую блистательную победу! Но каково будет мисс Таггарт, с ее незапятнанным именем, с ее презрением к сплетням и скандалам, ее особым положением женщины в сугубо мужском бизнесе? Как это отразится на ней? Что она увидит в глазах окружающих? Что она услышит от любого мужчины, с которым ее связывают деловые отношения? Это вы легко можете представить себе и без моей помощи. Подумайте над этим.

Реардэн ощутил особое спокойствие и удивительную ясность происходящего, словно чей-то голос сурово приказал ему: время пришло, сцена в огнях, будь внимателен. И, стоя обнаженным в ослепительном свете, он был начеку, спокойный, бесстрашный, не чувствующий боли, торжествующий, потерявший надежду, но сохранивший одно-единственное желание – знать.

Доктор Феррис поразился, услышав, как Реардэн медленно, бесстрастным тоном некоего отвлеченного суждения, не адресованного собеседнику, сказал:

– Все ваши расчеты основаны на том, что мисс Таггарт – добродетельная женщина, а не потаскуха, какой вы хотите ее представить.

– Конечно, – согласился доктор Феррис.

– А также на том, что для меня это не банальная интрижка.

– Конечно.

– Будь мы той мразью, какой вы хотите нас выставить, у вас бы ничего не вышло…

– Естественно.

– Вы не причинили бы нам никакого вреда, если бы наши отношения были порочны.

– Нет.

– Мы были бы недосягаемы для вас.

– Фактически да.

Реардэн разговаривал сейчас не с доктором Феррисом. Перед его глазами выстроилась протянувшаяся через века череда мыслителей, начиная с Платона, чьим наследником и потомком оказался бездарный профессоришка с внешностью жиголо и душой бандита.

– Я давал вам шанс примкнуть к нам, – сказал доктор Феррис. – Вы отказались. Сейчас вы видите последствия. Не могу понять, как человек вашего ума мог рассчитывать на победу, ведя честную игру.

– Но если бы я присоединился к вам, – отвлеченно, словно речь шла не о нем, произнес Реардэн, – что ценное для себя я мог бы отнять у Орена Бойла?

– Черт возьми, кругом полно простаков, у которых можно что-нибудь отнять.

Таких, как мисс Таггарт? Кен Денеггер? Эллис Вайет? Как я?

– Таких, которые не хотят быть практичными.

– Вы хотите сказать, что жить на земле непрактично? Реардэн не знал, ответил ли ему доктор Феррис. Он больше не слушал его. Он видел перед собой качающееся лицо Орена Бойла со щелками поросячьих глазок, бледное лицо Висли Мауча с убегающими от собеседника глазами. Он видел, как они, подобно обезьянам, заучившим несколько движений, пытаются начать производство его металла, не имея представления о том, что в течение десяти лет происходило в лаборатории "Реардэн стил", десяти лет страстной преданности и мучительных усилий. Справедливо, что им следует называть это чудесным металлом. Это единственно возможное название, которое они могли дать десятилетнему труду и таланту, породившим этот металл. В их глазах он не мог быть ничем, кроме чуда, порождения неведомого и непознаваемого начала, объекта природы, который нельзя объяснить, но можно схватить, как камень или растение, – ведь на то они и существуют, чтобы их хватать. "Можем ли мы допустить, чтобы большинство пребывало в нищете, в то время как меньшинство не дает нам воспользоваться лучшими товарами и технологиями?"

Если бы я не знал, что моя жизнь зависит от моего разума и усилий, беззвучно обращался Реардэн к череде мыслителей, если бы я не сделал своей высшей нравственной целью прилагать все усилия и использовать все возможности своего ума, чтобы поддерживать и улучшать собственную жизнь, у меня не было бы ничего, что вы могли бы отнять, чем могли бы поддерживать собственное существование.

Чтобы покарать меня, вы используете не мои грехи, а мои достоинства и признаете их, потому что ваша жизнь зависит от них, они нужны вам, вы не хотите уничтожить мое достижение, а хотите отнять его.

Он вспомнил голос этого лакея от науки, который говорил ему: "Мы стремимся к власти, и у нас серьезные намерения. Вы, ребята, оказались трусами, а мы знаем, что делать". Мы не стремились власти, мысленно ответил он духовным прародителям этого лакея, мы не жили тем, что отбирали у других. Мы ставили способность производить в ряд добродетелей и ценили человека настолько, насколько у него было развито это качество. Мы не искали для себя выгоды в том, что считали злом. Нам не нужны были бандиты, чтобы работали наши банки, нам не нужны были воры, чтобы процветали наши дома, нам не нужны были убийцы, чтобы защищать нашу жизнь. Но вам нужны плоды человеческих способностей, хотя вы и заявляете, что способность производить – это эгоизм, и объявляете предприимчивость недостатком! Мы жили, руководствуясь тем, что считали добром, и наказывали то, что считали злом. А вы руководствуетесь тем, что сами же признаете злом, и топчете то, что считаете добром.

Он вспомнил наказание, которое пыталась навязать ему Лилиан и которое он считал чудовищным. Теперь он видел, как ее слова становятся явью в полной мере – как система мышления и как образ жизни в глобальном масштабе. Принцип прост: мерилом действенности наказания служит то лучшее, что есть в его объекте.

Его изобретение послужило причиной его ограбления, честь Дэгни и глубина их чувств стали основанием для шантажа, шантажа, от которого защищены по-настоящему порочные люди. В народных республиках Европы миллионы людей живут в нужде, потому что хотят жить; их беспощадно эксплуатируют, потому что они способны кормить своих хозяев; они заложники системы, потому что любят своих детей, жен и друзей. Любовь, талант и удовольствие питают угрозы и создают повод для вымогательства. Любовь увязывается воедино со страхом, талант – с наказанием, честолюбие – с лишением достигнутого. Шантаж становится законом. Единственным побуждением к труду и наградой за заслуги становится не поиск удовлетворения, а бегство от боли. Та жизненная сила, которой обладают люди, и та радость, которую они способны получать от жизни, обрекают их на рабство. Вот по какому закону стал жить мир, и смысл этого закона в том, что любовь к жизни превращена в муку для человека. Чтобы только те, кто ничего не может дать, могли ничего не бояться. Моральные ценности, благодаря которым жизнь была возможна и имела смысл, стали орудиями уничтожения жизни. Лучшее, что есть в человеке, доставляет ему страдания; сама жизнь стала нецелесообразной.

Ваш кодекс был кодексом жизни, сказал голос, которого Реардэн не мог забыть. Тогда каков их кодекс?

Он думал о том, почему мир принял этот кодекс. Как случилось, что сами жертвы приняли кодекс, который возлагает на них вину за то, что они существуют? И его поразило внезапное прозрение: а не хотел ли этого и он? Разве он сам не одобрил систему ценностей, во главе которой – самоуничтожение? Он подумал о Дэгни, о глубине их чувств, о шантаже, от которого защищены порочные… Но разве не он когда-то посчитал их отношения порочными? Не он ли первый нанес ей оскорбление, которое этот подонок теперь грозится нанести ей публично? Разве не он когда-то посчитал грехом безграничное блаженство, которое ощутил впервые в жизни?

– Итак, мистер Реардэн? – спросил Феррис. – Вы понимаете меня? Мы получаем сплав или выставляем спальню мисс Таггарт на всеобщее обозрение?

Реардэн не видел доктора Ферриса. С ослепительной ясностью, как в лучах прожектора, высветившего ему дорогу во тьме, он видел внутренним взором тот день, когда впервые повстречал Дэгни.

Прошло несколько месяцев после того, как она стала вице-президентом "Таггарт трансконтинентал". До него доходили слухи, к которым он относился скептически, что железной дорогой руководит сестра Джима Таггарта. В то лето, когда неувязки с заказом Таггарта на поставку рельсов для новой ветки начали его раздражать, кто-то подсказал ему, что, если он хочет добиться от "Таггарт трансконтинентал" конкретного решения, ему надо поговорить с сестрой Джима. Он позвонил к ней в кабинет, чтобы договориться о встрече, и настаивал на встрече во второй половине того же дня. Секретарь сообщила, что мисс Таггарт в это время будет на строительстве новой ветки на станции Мидфорд, между Филадельфией и Нью-Йорком, и встретится с ним там, если он хочет. Реардэн отправился на встречу с неохотой, ему не нравились деловые женщины, он считал железные дороги неподходящей игрушкой для слабого пола. Он ожидал увидеть капризную наследницу, которая использует свое имя и пол вместо деловых качеств, – какая-нибудь подчеркнуто холеная особа с выщипанными бровями, вроде дамочек, управляющих универмагами.

Реардэн вышел из последнего вагона длинного поезда далеко от платформы станции Мидфорд. Он шел к сплетению стрелок среди товарных вагонов, кранов и дрезин, спускаясь от основной ветки в ущелье, где рабочие ровняли почву для прокладки новой линии. Он направился было к зданию станции, но остановился.

На куче станков, нагруженных на вагон-платформу, стояла девушка. Она смотрела на ущелье, голова ее была поднята, волосами играл ветер. На фоне залитых солнечным светом гор и неба ее серый костюм простого покроя

выглядел тонкой металлической кольчугой, облегающей стройное тело. В ее осанке ощущались легкость и бессознательная точность уверенности в себе. Она наблюдала за работой пристальным сосредоточенным взглядом – взглядом профессионала, получающего удовольствие от работы. Было заметно, что она чувствует себя на своем месте, словно это мгновение и этот мир принадлежат ей, словно блаженство – ее естественное состояние. Ее лицо выдавало активный и живой ум – девичье лицо с женственным чувственным ртом; казалось, она ощущала свое тело только как безотказный инструмент, готовый выполнить любую ее волю.

Спроси он себя мгновением раньше, какой идеальный образ женщины отвечает его мечтам, он бы не ответил; однако, увидев ее сейчас, понял, что именно этот. Но он не смотрел на нее как на женщину. Он забыл, где находится и зачем, он оказался во власти детской радости непосредственно переживаемого мгновения. Реардэн радовался неожиданному и неизвестному, он был ошеломлен осознанием того, как редко видел что-то, что ему нравилось, нравилось безоговорочно, потому что было безупречно. Он смотрел на нее, слегка улыбаясь, словно созерцая статую или великолепный пейзаж, и ощущал чистейшее удовольствие, высочайшее эстетическое наслаждение, которое когда-либо испытывал.

Увидев проходящего мимо стрелочника, он спросил, показав на нее:

– Кто это?

– Дэгни Таггарт, – ответил тот.

Реардэн почувствовал, как от этих слов сжалось его горло. Он ощутил внутри движение какого-то потока, на секунду у него даже перехватило дыхание; затем этот поток спустился вниз сквозь все тело, неся с собой усталую тяжесть, отнимающую все чувства, кроме одного. Он полностью осознавал место, имя женщины и все, что этим подразумевалось, но все это словно образовало вокруг него кольцо. Реардэн чувствовал давление вокруг себя и понимал значение своего ощущения – для него единственной реальностью стало желание обладать этой женщиной, сейчас, здесь, на платформе, при солнечном свете, обладать ею перед тем, как будет произнесено между ними первое слово. Обладание должно послужить их первым шагом друг к другу, потому что этим было бы сказано все, потому что они давно заслужили это.

Она медленно повернула голову в его сторону. Ее глаза встретились с его глазами и остановились. Реардэн не сомневался, что она поняла смысл его взгляда и что этот взгляд заставил ее повернуться, хотя она не полностью осознала, что он означал. Она отвела глаза, и Реардэн увидел, как она что-то говорит человеку, стоявшему около платформы и что-то записывавшему в блокнот.

Он остро ощутил возвращение в реальный мир и давящий груз вины. В течение нескольких секунд он испытывал ненависть к себе – чувство, которое никто не может испытать в полной мере и остаться после этого в живых. Это чувство переживалось особенно остро потому, что какая-то часть его существа не хотела принимать на себя вину. От этого он считал себя тем более виноватым. Его вина не нашла словесного выражения, он лишь чувствовал ее: это его низменная натура, его порочность, постыдное желание, над которым он не властен, настигшее его в момент, когда он увидел красоту. Оно захлестнуло его с такой силой, о которой он и не догадывался; единственным выходом было скрыть свою страсть, ненавидеть себя, но не расставаться с ней, покуда он и эта женщина живы.

Реардэн не знал, как долго простоял там и какой ураган пронесся за это время в его душе. Остался лишь приказ самому себе: она никогда не должна узнать об этом.

Он дождался, чтобы она сошла с платформы. Человек с блокнотом исчез; тогда Реардэн подошел и спокойно представился:

– Мисс Таггарт? Я – Генри Реардэн.

– О! – Последовала пауза, потом он услышал сдержанное: – Добрый день, мистер Реардэн.

Он знал, хотя и не хотел признаться себе в этом, что ее заминка была отголоском его чувств: она была рада, что человек, чье лицо ей понравилось, достоин восхищения.

Реардэн заговорил о деле – более сурово и категорично, чем при общении с мужчинами.

Сейчас, глядя на дарственный сертификат, лежащий на столе, и вспоминая о стоящей на платформе девушке, Реардэн почувствовал, как эти два мгновения слились в одно и ослепительно вспыхнули. В этом пламени сгорели все сомнения, пережитые им в промежутке; и перед мысленным взором Реардэна вспыхнул ответ на все вопросы.

Виноват? Виноват даже больше, чем мне казалось тогда, виноват в том, что казнил себя за то, что было во мне самым прекрасным. Я проклял единство своего разума и своего тела, считал преступлением то, что мое тело откликнулось на систему ценностей, порожденную моим разумом. Я усомнился в том, что это – основа основ жизни, что это потребность плоти, как и устремление души, я считал свое тело безжизненной грудой мышц, а не средством постижения высочайшего наслаждения, объединяющего мою плоть с разумом. Этот дар, который я презирал, как постыдный, отвращал меня от проституток, но породил во мне желание в ответ на величие женщины. Желание, которое я считал непристойным, возникло не при виде ее тела, а от осознания, что великолепное тело излучает дух; я жаждал не ее тела, а ее личности. Я стремился овладеть не девушкой в сером, а женщиной, которая управляет железной дорогой.

Дата добавления: 2014-11-06