Анатомия любви 12 страница

Когда мы ждали багаж, Стью по-прежнему был рядом со мной. Он перешел к следующей стадии сближения: пригласил меня поехать с ним и взять женщину за деньги в некоем нью-йоркском борделе.

– Сам я там еще не был, – сказал Стью, – но друзья говорили, что это лучшее место в Нью-Йорке. Тридцать баксов за все и никаких чаевых. Если ты пытаешься дать девочкам что-нибудь сверх, они приходят в ярость. Наверняка там будет здорово.

Наши чемоданы появились на ленте конвейера одновременно, его большой синий «Американ туристер» рядом с моим маленьким желтоватым чемоданчиком, раньше времени полученным в наследство от Артура. Я был как в тумане, но все во мне вибрировало от напряжения. В брюхе нашего самолета столько багажа, и почему мой должен был вывалиться рядом с его? Наши чемоданы подплывали к нам. Стью сграбастал свой жестом собственника, я же поднял свой осторожно, потому что накануне вечером, когда под завязку набивал его одеждой, каким-то образом оттянул и разболтал ручку, и теперь она была прикреплена к чемодану всего лишь несколькими ярдами бечевки.

– Антиквариат, – произнес Стью.

– Еще нет.

Я был близок к отчаянию. Я не сожалел о том, что час назад причинил ему боль, однако меня до сих пор пугала стремительность моего порыва. Я так и не понял, известно ли Стью, что я провел три года в Роквилле. Я не смог переломить ход разговора и себя самого, чтобы выяснить это. И если у него имелась привычка болтать обо мне – одиночество и желание мстить превращали его как раз в того типа, который сплетничает обо всех без разбору, – тогда моя встреча с ним в очередной раз доказывала, что мне везет как утопленнику. Я не думал, что он кинется звонить в Управление исполнения наказаний и сообщать, что видел меня, однако его осведомленность в конечном итоге делала мое разоблачение более вероятным. Он по меньшей мере был свидетелем.

Мы вышли из зоны выдачи багажа медленно, как будто боялись расставания.

– Где ты остановишься? – спросил Стью.

Мои планы не заходили дальше того, чтобы поехать куда-нибудь поближе к центру и найти подходящую по цене гостиницу.

– У друзей, – ответил я.

– Правда? У кого?

– У одного моего знакомого.

– Он из Чикаго?

– Нет.

– Как его зовут?

Я остановился. Мы спустились на нижний этаж аэропорта Ла Гуардиа. Мир за стеклянными дверьми был цвета голубого газового пламени. Выстроившиеся в ряд такси и два громадных автобуса стояли в ожидании.

– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я.

– На тот случай, если захочу тебе позвонить, – ответил Стью, пожимая плечами, словно дядюшка. – Слушай, я буду в отеле «Тафт». До него отовсюду рукой подать.

– Парня, у которого я остановлюсь, зовут Бен Экрест.

– А телефон?

– Не помню. Но он точно есть в справочнике. Бен живет в Виллидж.

– Виллидж – отстой, – заявил Стью. – Слушай, ты не хочешь взять такси вскладчину? Получится примерно по три бакса с носа. Оно того стоит.

– Нет, спасибо. – Я ожидал, что теперь-то он сдвинется с места, но он так и стоял рядом. – Бен за мной заедет.

– О, правда? Отлично. А он не сможет подбросить меня до Манхэттена? Оттуда я бы доехал до гостиницы на метро. И на сэкономленные денежки можно было бы покутить.

– Если ты готов подождать, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Он будет поздно. Может, часа в два.

– Черт, это мне не подходит. У меня в два часа встреча на Пятьдесят седьмой улице. А почему он приедет так поздно?

– Он работает.

– Ну так почему бы тебе не позвонить ему и не сказать, что доедешь сам, избавишь его от поездки сюда.

Мои тревоги сменились огромной усталостью. Казалось, что бы я ни сказал, Стью выдаст очередную, доводящую до исступления идею. Мне становилось все уютнее наедине с моей ложью, в компании моего выдуманного друга. Я мог представить себе, как стою здесь несколько часов, отбиваясь от вопросов Стью.

– Он работает. Я никак не могу с ним связаться.

– Он работает не в офисе?

– Нет.

– И чем он занимается?

– Он коп.

– Коп? Нью-йоркский коп?

– Именно так. Странно, верно?

– Странно? Ты что, псих? Это чертовски странно. И он твой друг?

– Он отличный парень. Не такой, как ты думаешь. Он курит травку. И еще он социалист.

– Да, только Аксельрод мог познакомиться с единственным на свете копом-хиппи.

Я понял, что перехитрил сам себя. Мой мифический товарищ получился настолько блистательным, что Стью позабыл об алебастровых зубах, которые дожидаются его в бархатных коробочках. Я видел, как он размышляет, не остаться ли ждать вместе со мной. Он метался взад-вперед, одержимый этой идеей, как снедаемый чувством вины мужчина мечется перед кинотеатром, где показывают порнофильмы: то приближаясь к окошку кассы, то уходя от него. Стью поглядел сквозь стеклянные двери. Длинная очередь людей, грузившихся в автобус, почти рассосалась. Водитель садился на свое место.

– Я поеду этим автобусом, – неожиданно выпалил Стью, схватив меня за руку. – Так не забудь. Отель «Тафт». Помнишь мою фамилию?

– Нейхард.

Стью казался довольным, даже несколько тронутым.

– Позвони мне, – сказал он, отворачиваясь. – Позвони, и мы что-нибудь придумаем.

Я выждал несколько минут, прежде чем уйти. Нашел телефонный справочник и посмотрел номер телефона и адрес Энн, хотя знал их наизусть и даже записал на обороте читательского билета, который лежал у меня в кармане. Но я почувствовал себя лучше, увидев ее имя, и отправился ловить такси, вернув себе часть самообладания и решимости. Я попросил водителя отвезти меня к универмагу «Мейсис». Я никогда не бывал в Нью-Йорке, понятия не имел, где искать гостиницу. Я знал только названия шикарных отелей из книг, но мне хватало ума понять, что подобные места мне не по карману. «Мейсис», рассудил я, находится в центре, а значит вокруг него полно гостиниц. Шофер вел машину так, словно больше привык ездить на мотоцикле. Мы едва не врезáлись в бамперы передних автомобилей, сновали из ряда в ряд и умудрились обогнать почти всех, кто ехал по запруженной Лонг-Айлендской скоростной магистрали.

– Хотите ехать через тоннель? – обернувшись через плечо, спросил водитель.

Я не вполне понял его вопрос, однако из глупого страха признаться, что совершенно не знаю города, сказал «да». В какой-то момент мы оказались зажатыми в пробке, которую водитель не смог проскочить. Справа тянулось одно из тех бесконечных кладбищ, которые вызывают у нас, чужаков, чувство, близкое к неодобрению, как будто такое обилие мертвецов плохо отражается на репутации города. А слева оказался большой серебристый автобус, его мотор ревел, бока были забрызганы грязью.

После нескольких удручающих, типичных ошибок я наконец поселился в гостинице «Макальпин». В холле было полно людей, которые казались еще более смущенными и растерянными, чем я: мужчины в зеленых брюках и галстуках-ленточках, восточная женщина с прической фута два в высоту, вороватого вида парочка подростков с грязными рюкзаками. Ребята ели «Сникерсы», стараясь не попадаться никому на глаза. Они больше походили на брата с сестрой, чем на влюбленных. Вероятно, они были из последней волны массовых побегов подростков и болтались в холле, не спасаясь от непогоды (день стоял изумительный), а отдыхая от бесконечной жизни на улице. В огромном конференц-зале, расположенном в глубине холла гостиницы, сайентологи тестировали людей, которых им удалось отловить на улице. Продавцы, бродяги, бизнесмены, не спешащие возвращаться к работе, сидели на складных стульях и отвечали на вопросы по поводу своей эмоциональной жизни, пока несколько угрюмого вида сайентологов вышагивали по залу, словно надзирая за ходом экзамена в колледже.

Мой номер оказался вполне подходящим местечком, чтобы свести счеты с жизнью. Я включил телевизор и разложил вещи. Зазвонил телефон, и я кинулся к нему в сумасшедшей, смутной надежде. Но, к сожалению, звонили со стойки администратора. Женский голос извинился: ошиблись номером. Я повесил трубку. В мое одиночество начали вплетаться нити паранойи. Я пошел в душ и, стоя под мощной горячей струей, вдруг с живостью осознал, что наконец-то я в том же городе, где и Энн Баттерфилд, и сердце забилось так быстро, что я уперся руками в мокрые плитки стены, чтобы не упасть.

– И что я ей скажу? – услышал я голос.

Я пребывал в таком смятении, что далеко не сразу понял, что этот голос принадлежит мне.

Я не собирался тратить впустую столько часов, однако никак не мог совладать с собой. Сидя в гостиничном номере и глядя в телефонный справочник, я был ближе к Энн и Джейд, чем когда-либо за последние четыре года, но боялся, что неверный ответ Энн разрушит все чары. Затем меня захватила мысль, что звонить ей совершенно неправильно и что мне следует просто появиться у нее на пороге. Она жила на Двадцать второй улице.

Выйдя из гостиницы, я пошел по Тридцать четвертой к центру от авеню Америк. Это уже не был Нью-Йорк кинематографа или моего воображения. Маленькие магазинчики, некоторые закрыты наглухо, у остальных в закопченных витринах выставлен какой-то старый хлам; еврейские кафешки вперемежку со скобяными лавками, допотопными салунами и оптовыми распродажами; плотный поток такси и невероятно шумных грузовиков; солнечный свет, белесый, мутный, теплый; запахи картона и бензина, внезапно сменившиеся запахом эвкалипта и гвоздики, когда я проходил через три длинных квартала цветочных магазинов.

На Двадцать второй улице я повернул не в ту сторону и некоторое время двигался на запад, мимо фабрик по пошиву дамских сумок и одежды, мимо крошечных ресторанов с испанскими названиями, которые были подсвечены зеленым и красным неоном. Я спросил дорогу у водителей, и они указали мне на восток. Рубашка на мне отсырела от пота, но потел я не только из-за жары. Я пересек Пятую авеню – не Пятую авеню манекенщиц, а Пятую авеню игрушечных фабрик – и пошел дальше по Двадцать второй, встречая по дороге то случайное юное деревце, то громадные, торжественные небоскребы, которые либо были совершенно пусты, либо заняты маленькими фабриками. Это здесь делали гофрированные коробки, флажки, рекламные плакаты и дождевики для девочек-подростков. Время от времени встречались жилые частные дома, где в ящиках цвела герань, а узкие окна были забраны шикарными решетками для защиты от грабителей. Еще мне попалась закусочная, грязная и маленькая, и индийский ресторан в полуподвальном помещении – он был пуст, если не считать официантов, которые читали газеты и пили чай за первым столиком. Теперь я был на Парк-авеню. И эта Парк-авеню лично у меня вызывала полное недоумение. Я стоял рядом со сберегательным банком, о котором запросто мог бы сочинить балладу какой-нибудь социалист прежних времен – кирпичи размером с матрас, мерцающие роскошные люстры в высоких арочных окнах. Номера домов стремительно приближались к нужной цифре. Поглядев на восток, я увидел темно-зеленый навес над тротуаром, на котором белой краской был написан адрес Энн. Всю дорогу я старался держать себя в узде, но теперь пульс участился и меня охватила тоска, смешанная со страхом, каких я не испытывал с того дня, когда стоял перед судьей Роджерсом, выслушивая, какое он положил мне наказание за устроенный поджог.

Перед домом Энн мужчина средних лет, с длинными седыми волосами, в очках в металлической оправе и с толстыми стеклами поливал тротуар из шланга. Когда я проходил мимо, он направил струю воды в сторону, чтобы не забрызгать меня. Голова от волнения шла кругом. Все мне казалось опасным и неверным. Тяжелые двери, ведущие в холл, были украшены толстой декоративной решеткой. Сейчас я сказал бы, что она выполнена в стиле ар-деко, но тогда она показалась мне причудливой до ненормальности. Разумеется, двери эти десятилетиями открывали и закрывали маленькие дети и слабые старики, однако в тот день мне потребовалось собрать все силы, чтобы отворить их, – из рук словно вынули кости, а вместо крови залили теплый, слабенький чаек. В небольшом, отделанном зеленым мрамором холле было прохладно. Перед запертой стеклянной дверью была добрая сотня звонков. Пока я искал фамилию Энн и мой взгляд спорадически метался от столбца к столбцу, стеклянная дверь внезапно открылась. Вышла красивая молодая женщина, чем-то похожая на египтянку. Рядом с ней горделиво выступали две крупные собаки – эрдельтерьер и немецкая овчарка. Овчарка с интересом обнюхала мои ноги.

– Джуди! – шепотом одернула собаку женщина, потянув за поводок. Затем, обратившись ко мне, она спросила: – Вы хорошо себя чувствуете?

Я кивнул, однако большая часть моего существа, видимо, взывала о помощи, потому что я невольно схватился за шею и потер.

Женщина щелкнула пальцами, и собаки сели. Обе громко дышали.

– Вы уверены? – спросила она. – У вас такой вид.

– Какой?

Она подняла ладонь, затем стремительно опустила ее, присвистнула и изобразила голосом взрыв.

– Я в порядке, – сказал я, отводя глаза. Мой взгляд уперся в фамилию Рамси: 7G.

– Точно? Не хочу вернуться из парка и обнаружить, что вы лежите тут бездыханный.

Господи, какая же она красивая, подумал я. Что со мной происходит? На ней были светло-желтые брюки, тонкая голубая рубашка с закатанными до локтя рукавами. Руки изящные, мускулистые, с просвечивающими под кожей венами и сухожилиями: только сумасшедший не захотел бы, чтобы эти руки обнимали его.

– Здесь поблизости нет телефона-автомата? – спросил я.

Было очевидно, что я не могу просто взять и нажать кнопку звонка Энн. Я обязан ее предупредить, дать ей возможность избежать встречи со мной.

– Есть, прямо на углу. – Женщина поглядела на собак, и те поднялись, виляя хвостом.

Я с усилием открыл тяжелую дверь, и мы вышли на улицу. Дворник все еще поливал тротуар. Он целился струей в шелуху от арахиса, сгонял с тротуара и отправлял в канализацию. Собаки мимоходом лизнули мокрый тротуар.

– Привет, Рольф, – сказала моя спутница.

– Здравствуйте, мисс Лафарж, – кивнул Рольф.

Она дошла со мной до угла и остановилась у старой телефонной будки.

– Джуди, Стив, сидеть, – велела она. Сунула руку в карман и достала десятицентовик. – Держите, – сказала она, вкладывая монету в мою ладонь. – Если хотите, я подожду, пока вы будете звонить.

– Нет. Я в порядке. Большое вам спасибо.

Вместе с собаками она перешла Парк-авеню. Я смотрел, как она удаляется, и повторял про себя ее фамилию, мечтая познакомиться с ней. Хотя одиночество и бесцельность существования довели меня до вялотекущей, монотонной дружбы с женщиной из числа друзей Уоррена Хокса, эта мисс Лафарж пробудила во мне намек на желание, что моментально выделило ее из числа всех, кого я встречал или хотя бы просто замечал с начала моего отлучения от Джейд. Я ощущал присутствие мисс Лафарж, словно солнечный свет в темном лесу, и понимал, что она чувствует, как мои мысли идут за ней вслед. Жизнь была как сон, дни – как вечность, смысл менялся как угодно, все виды мысленной магии были доступны, мир снова стал светлым и прозрачным – точно так было, когда я засыпал в объятиях Джейд и просыпался, видя ее волосы у себя на подушке. Я бросил монету в щель и набрал первую цифру номера Энн. Меня все еще трясло, я по-прежнему потел и ощущал головокружение, но теперь, кажется, не от страха или смущения. Сила притяжения изменилась, когда я вошел в первый, а вскоре и во второй круг единственного мира, в который верил, в единственную реальность, которую хотел бы назвать своей. И если бы меня хватил удар или я лишился сознания, это не имело бы значения. Я находился в силовом поле, поле эмоций, обретающих материальность, и оно было восхитительно огромно и куда сильнее, чем все, что я когда-либо знал до сих пор.

Не помню, как набирал остальные цифры номера, не помню, чтобы слушал гудки, но сразу услышал голос Энн.

– Алло? – Она всегда произносила это слово как вопрос, конспиративный, слегка смущающий вопрос.

– Это я, – сказал я. Мне ни разу не приходила мысль, что она может не узнать меня по голосу. – Я в двадцати пяти футах от твоего дома. Можно мне зайти? Или, может, выпьем где-нибудь кофе?

На другом конце провода повисло молчание. Я слышал на заднем плане классическую музыку и вой полицейский сирены, которая пронеслась мимо меня куда-то на север, полоснув мигающим красным светом по телефонной будке.

– Ты тот, кто я думаю? – наконец спросила Энн.

Голос ее звучал буднично. Я понял, что она узнала меня, и отсутствие эмоций в ее голосе одновременно разочаровало и подбодрило. Она явно не собиралась рыдать от счастья при моем появлении, но в то же время не отнеслась ко мне как к какому-нибудь насекомому, выскочившему из-под перевернутого камня.

– Можно зайти? – спросил я. – Я только сегодня приехал. Остановился в гостинице. Мне хотелось бы повидаться. Мы могли бы поговорить.

– У меня было столько гостей, – сказала Энн. – Кит устроил себе бивак на моем диване.

– Он все еще здесь?

– Нет, утром уехал домой.

– Энн, можно зайти к тебе?

Она секунду молчала.

– Ну, если хочешь, – наконец произнесла она, дождалась моего ответа, а затем сразу повесила трубку.

Я вернулся к ее дому, позвонил, и Энн впустила меня. В маленьком, отделанном деревянными панелями лифте я поднялся на седьмой этаж. Предвкушая долгожданную встречу с Энн, я решил, что пора бы представить, что я скажу ей, однако будущее стояло, повернувшись ко мне спиной, предупреждая, чтобы я даже не пытался заглянуть ему в лицо. Лифт остановился с легким толчком, я вышел в широкий коридор: белый потолок, выцветшие розовые стены, натертые до блеска черные полы. Квартира Энн была в самом конце. Дверь недавно выкрасили белой краской, затейливая ручка, отлитая из свинца, была круглая и большая, как крокетный мяч. Я постучал и подождал. Мышцы ног стянуло узлом, наверное, было больно, но я почти не замечал; боль поднималась во мне, словно пузырь воздуха в шприце. Я снова постучал, и наконец послышались шаги Энн.

Она была в длинном бледно-зеленом платье с темно-зеленой отделкой и свисающими наподобие средневековых рукавами. Ее темные волосы были зачесаны назад, и она смотрела на меня сквозь большие, слегка тонированные очки. От нее пахло духами, из домашних открытых туфель, отделанных золотой тесьмой, выглядывали пальцы с накрашенными ногтями. В одной руке она сжимала книжку Сильвии Плат «Ариэль», а другой упиралась в бедро. Она держалась с полным самообладанием.

– Ты же знаешь, что я не люблю сюрпризы, – сказала Энн. – А ты не перестаешь устраивать их.

Она не пригласила меня в дом, но отодвинулась в сторону, чтобы я смог пройти. Мы оказались в длинном узком коридоре. На стенах висели картины и рисунки, в том числе и рекламный плакат голландской железной дороги, который когда-то висел на втором этаже в доме на Дорчестер-авеню, между спальней Хью и Энн и комнатой Сэмми. То, что он пережил пожар, удивило меня.

– Он до сих пор у тебя, – заметил я, указывая на плакат: на нем мужчина, похожий на Петера Лорре, открывал дверь железнодорожного вагона оливкового цвета.

– Нет. Это другой. Я нашла его в антикварной лавке на Второй авеню. Сто пятьдесят долларов. Пришлось месяц жить впроголодь, но мне так хотелось его купить.

Коридор с каждым шагом становился все светлее, и когда я вошел в гостиную Энн, свет сделался почти невыносимо ярким. Вся южная стена представляла собой сплошное окно, и большую часть западной стены тоже занимало окно. Бамбуковые шторы были подняты, Энн развесила на тонких нитках маленькие призмы, которые позвякивали и вспыхивали красными и зелеными искрами, когда сквозь них проходили солнечные лучи. Деревянный пол был голым. Вокруг стола со стеклянной столешницей три складных кресла, рядом белый диван. В углу комнаты, подальше от всего остального, стоял небольшой письменный стол из желтого дерева, наподобие тех, что встречаются в студенческих общежитиях. На столе красная пишущая машинка и открытая коробка с бумагой. Книжные полки, по большей части пустые. Было трудно сказать, где находится кухня и есть ли она вообще. Возможно, за закрытыми двустворчатыми дверьми.

– Куда можно сесть? – спросил я.

– Полагаешь, стоит? – ответила она вопросом на вопрос.

– Да. Полагаю.

– Почему бы тебе для начала не посмотреть из окна? Я люблю показывать новым гостям, какой отсюда открывается вид.

Я послушно подошел к окну и выглянул. Сланцевые остроконечные крыши и купола церкви. В солнечном свете черный сланец казался текучим. За церковью возвышалась промышленная постройка из белого камня и стекла, где под каждым рядом окон были вырезаны створки раковин и гербы. На верхнем этаже сверкала фотовспышка, похожая на летнюю молнию. Энн стояла рядом со мной. Она всегда любила показывать что-нибудь другим, пытаясь увидеть знакомые вещи свежим взглядом. В ярком свете стал заметен пушок у нее на щеках. Я начал ощущать в себе удушливую застенчивость.

Энн плавно прошла через комнату и села на белый диван, подтянув к себе колени и опустив подбородок на раскрытые ладони.

– Здесь красиво, – заметил я. – В твоем новом доме.

– Триста десять долларов и восемь центов ежемесячно, – сказала она. – За эту комнату, кухню-нишу и крохотную спальню. Это безумие. Я вечно на мели. Одна моя подруга снимает квартиру в Вест-Сайде, шесть огромных комнат, дешевле, чем я здесь. Но я просто боюсь жить в Вест-Сайде. Это совершенно нелепо, однако так меня воспитали: бояться Вест-Сайда. Знаешь, моя мама вечно всем рассказывала, что двадцать лет не бывала западнее Пятой авеню. «Я отправилась тогда слушать еврейского скрипача в Карнеги-Холле. Боже, что это было за приключение». – Энн коротко рассмеялась. – Если бы только хватало средств, чтобы оплачивать наши маленькие причуды. Но вот без денег это просто глупо и нелепо, все равно что шимпанзе в деловом костюме.

– Энн…

– Сидящий за маленьким игрушечным пианино.

– Энн, – повторил я, – можно сесть?

Она указала на одно из складных кресел:

– Только что купила.

– Скажи, если хочешь, чтобы я ушел.

Энн покачала головой:

– Ты до сих пор это делаешь? До сих пор даешь людям разрешение высказывать все, что у них на уме?

Я присел. Кресло немного прогнулось подо мной, и из-за его хрупкости я показался себе огромным, неуклюжим, потенциально несущим разрушение.

– Если ты и обладаешь одним чудесным свойством – я имею в виду, одним из множества, – так оно состоит в том, что я могу высказать тебе что угодно, Дэвид, и при этом не ощущать себя ни в коей мере виноватой.

– Это верно, – сказал я. – И не только теперь, но и всегда.

Мы посидели молча. Мне хотелось посмотреть Энн прямо в глаза, однако я знал, что она сочтет этот жест скорее проявлением насилия, чем чистосердечности. («Люди вторгаются в твой внутренний мир, как будто помогают тебе искупить вину».) Я сосредоточил взгляд на фрагменте лоскутного одеяла – ряды голубых и розовых пирамидок, обгоревшие по краям, – который висел над головой Энн в грубой деревянной раме.

– Что, знакомая вещица? – спросила Энн. Я отрицательно помотал головой. – Это из нашего дома. Возможно, мы уже не пользовались им, когда появился ты. Это часть одеяла – все, что уцелело, – которое бабушка подарила мне, когда я уехала в Брин-Мор. Так сентиментально. Последние пару лет я оберегаю его, словно Грааль. От Кита. Я тебе говорила, что Кит гостил у меня? Вчера?

– Значит, Кит по-прежнему хранитель истории Баттерфилдов? – Голос у меня прозвучал чуть надтреснуто.

– Ну разумеется. Он теперь, когда приезжает ко мне, привозит с собой портативный магнитофон и пытается меня интервьюировать. Я при этом ощущаю себя первостатейной идиоткой. Бессмертие без возможности внести исправления? Кому оно нужно?

Я почувствовал, как зарделись щеки. С каждым сказанным ею словом я все больше узнавал прежнюю Энн и в ошеломлении представил картину, как падаю перед Энн на колени и подношу ее руку к своим губам: рыцарь возвратился к своей королеве.

Она развернулась и постучала по стеклу, которым был закрыт фрагмент одеяла.

– Ничего страшного, если бы оно сгорело. Оно все равно было уже на пути к забвению, как почти все, чем мы владели. Просто это одеяло лежало у меня на кровати, когда Хью вернулся с войны. В ту ночь, когда он только пришел. Он лечился в госпитале в Балтиморе, а я даже ни разу не съездила его навестить. Я не знала, в каких мы отношениях, в каких должны быть. Но когда он появился, я что-то поняла. Мы даже не забирались под одеяло, и та ночь связала наши судьбы, потому что тогда был зачат Кит.

– Это поэтому он хочет его забрать? Одеяло?

– Естественно. Свидетельство. Талисман. У Кита есть теория, что если бы я не забеременела, то мы с Хью никогда бы не поженились. И согласно Киту, я сыграла тройную роль: для сына, для отца и для мужа. Полагаю, это доказывает, что все обиды проходят три стадии.

Смешок, вырвавшийся у меня, походил на чих.

– Какая прелесть, – сказал я.

– В смысле, я уже сто раз произносила эту фразу. Ты это имеешь в виду?

– Энн, – начал я. Я не мог придумать, что еще сказать; мой разум источал тусклый серый свет.

Она тоже молчала. А затем:

– Дэвид, что привело тебя в Нью-Йорк?

– Ты.

Чего я ожидал? Что она протянет мне руку? Признается, что надеялась на мой приезд? Она кивнула, словно мое заявление имело отношение только ко мне. Непонятные жесты Энн я всегда считал признаком ее утонченности и артистичности. Однако теперь, когда моя жизнь трескалась под тяжестью непомерного груза невысказанных чувств, я хотел бы, чтобы она стала менее собой и более той, в которой я нуждался. Я посмотрел на нее и ощутил, как проваливаюсь, – все равно что ждать спасения от кошки, когда тонешь.

– Как же я могла привести тебя в Нью-Йорк? – в конце концов спросила она.

– Я хотел увидеться, поговорить.

– А-а… Так это не я, это ты сам.

– Я не пытаюсь себя обмануть. И в самолете я вовсе не думал, что тебе будет легко увидеться со мной. Я здесь уже с часу дня, собирался с духом, чтобы позвонить.

– Это потому, что ты не влюблен в меня и в состоянии напомнить себе, что между мной и тобой имеется разница. Если бы ты был в меня влюблен, если бы чувствовал что-то, то считал бы, что и я чувствую то же самое.

Я опустил голову. Мне казалось, что просто хочу собраться с мыслями, однако понял, что не в силах поднять глаза.

– Ты приехал выжимать из меня сведения об остальных? – спросила Энн.

Играть в вежливость не было смысла.

– Частично, – ответил я.

– И еще зачем?

– Побыть с тобой. Я скучаю по тебе, а получив от тебя весточку, заскучал еще сильнее. – Наконец-то я смог поднять глаза.

Лицо Энн смягчилось. Она коснулась очков, как будто собиралась снять их, однако положила руку на колено и вздохнула:

– Я плохо тебя принимаю. Я чувствую это. Подстраховываюсь. На тот случай, если кто-нибудь узнает, что ты был здесь, и начнет задавать вопросы, я припомню все недобрые слова, сказанные тебе, то, как дразнила тебя, и меня одобрят. Последнее, что мне хотелось бы сказать, как я рада тебя видеть.

– Но это так? Так ты чувствуешь?

– Давай-ка разберемся. Ты уже знаешь, где Сэмми. Тебе бы стоило на него посмотреть, Дэвид. Поистине могучий дуб. Он буквально самый ответственный человек, какого я знаю. Подозреваю, что в той истории с разорванным чеком он вел себя несколько запальчиво… но Сэмми совершенно не такой. Сэмми всегда ведет переговоры с позиции силы, спокойной силы. Он явно благословен; очень не многие чувствуют себя на этом свете так же уютно, как Сэмми. По сравнению с ним все остальные просто какие-то бродяги, прихлебатели. Иногда мне кажется, что мир был создан для Сэмми, ну и, может быть, для тысяч пяти таких же, как он, чтобы им было на чем упражнять интеллект.

– А на что похож этот Бомон? – спросил я.

Не знаю, почему я задал этот вопрос, может, на нервной почве. Я подался вперед, зажатые между коленями ладони дрожали.

– Городок с частной школой. Грязная речка, фабрика из красного кирпича, перекошенные домишки, горожане, садики. Теперь Кит. Ты ведь знаешь, где Кит. Я не рассказываю тебе ничего такого, о чем бы ты не знал сам. Кит в Беллоуз-Фоллз. Он нашел работу на мебельной фабрике, приходится всему учиться, поэтому и ходит с ободранными руками. Он делает кресла, кресла-качалки. Очень странно для Кита. Он никогда не выказывал желания созидать. Я припоминаю, как однажды он, совсем маленький, начал строить что-то, но Хью – вечно готовый помочь старый Хью – выхватил у него молоток, разумеется, чтобы показать ему, как надо. Полагаю, это была символическая кастрация, поскольку я не помню, чтобы с тех пор Кит что-нибудь делал руками.

Но он же собирал стереорадиоприемник в ту ночь, когда я наблюдал с крыльца, в ночь, когда я видел всех вас… в ночь, когда поджег дом. Я отвел взгляд, сомневаясь, помнит Энн или нет, думая, уж не дразнит ли она меня намеренно.

– Только время от времени он возился с какой-нибудь электроникой, – продолжала она. – Но никаких скворечников или силков для кроликов, ничего такого, что требует пилы и молотка. Зато теперь он мастер. Почти всю мебель себе сделал сам. Живет на гниющей, но действительно очень красивой старой ферме. У Кита была мысль превратить свой дом в новую штаб-квартиру семьи, однако до сих пор никто из нас его не поддержал. У него есть несколько кур, которые носятся по заднему двору, и, чудо из чудес, постоянная девушка из города. Кстати, похожа на Ингрид Очестер, на подругу Хью. Пассивная, послушная, немного печальная, но совершенно довольная собой и упрямая как осел. Мне не следовало так говорить. А то получается, будто я ее не одобряю, но это совсем не так, что касается девушки Кита. Она очень подходит Киту, и если она малость страшновата, то и он тоже не красавец. Ему очень повезло, что есть человек, который заботится о нем. Джейд тоже учится, в последнее время занимается этологией. Она постоянно меняет свое мнение, вечно угрожает, что бросит колледж, а поскольку мы с Хью не возражаем, каждый раз решает остаться.

Дата добавления: 2014-11-20