Анатомия любви 14 страница

– Я жалел, что она не забеременела в ту ночь, – сказал я, а затем, пораженный звуком собственного голоса, пораженный смыслом своих слов, зарыдал.

Зал ресторана двигался – не пьяно шатался, а медленно, как будто действительно сам по себе, проплывал сквозь время и пространство, как плывут, конечно же, все вещи на свете, но только безумцы это замечают.

– Не сомневаюсь, что так и было, – согласилась Энн. – Но то твоя история, а это – моя. Та ночь изменила все – все, что я знала о физической любви и о Хью. Потому что, надо сказать, знание было неполным. Я никогда не испытывала оргазма, в большинстве случаев даже не приближалась к этому состоянию. Только мастурбируя, но никогда – с Хью. И конечно же, я винила его – винила мужчин вообще, не только Хью, но и всех парней, с которыми спала до него и в те времена, когда он спасал демократию, всех их, и себя тоже, но больше всего я винила Хью, и только Хью. За то, что слишком маленький, слишком быстрый, слишком горячий, слишком нежный, слишком эгоистичный. Да какая разница? Я даже не вникала в суть. Но в ту ночь я вся пылала. И образ вас двоих там, внизу, так и горел перед глазами. О господи, это была прямо порнография, я двигалась под Хью, зная, что под нами двумя есть еще вы двое. Я была уверена, что у меня получится, и я никогда больше не винила Хью, потому что Хью был безупречен. Он не делал ничего нового – я даже не знаю, успел ли он окончательно проснуться, но он был безупречен. Нетороплив. Я знала, что обязательно кончу. Ноги у меня стали как ватные и в то же время окаменели. Первый раз в жизни я действительно не сдерживала себя. – Внезапно Энн замолчала.

Она допила глоток вина, оставшийся в ее бокале, потом взяла мой, но он был пуст. Она казалась измученной. Из-за тонкой пленки испарины пудра у нее на лице сделалась какой-то рыхлой. Несмотря на утонченность черт, на прямую спину, неизменное изящество жестов, Энн выглядела как брошенная женщина средних лет, которую в этом темном, жарком баре знают и бармены, и официанты, которая вечно без денег, одинока и несдержанна на язык.

– Существует простой закон, – сказала она, облокачиваясь на стол и бросая на него салфетку. – Каждый раз, когда говоришь правду, ты еще и каешься. Нет покаяния, нет правды.

Официант, вероятно, наблюдал за нами, дожидаясь, когда энергия Энн несколько поиссякнет. Теперь он стоял перед нашим столиком, собирал посуду, старательно проверяя, не осталось ли вина на дне какой-нибудь из бутылок.

– Кофе, десерт? – спросил он, глядя при этом на меня.

– Сколько времени, Карло? – спросила Энн.

Руки у него были заняты тарелками, однако он развернул запястье, чтобы Энн смогла посмотреть на его часы.

– Ой! Без десяти десять. Я опоздала на свидание. – Она казалась обеспокоенной, даже слегка напуганной, но потом проговорила: – Тем лучше! Я никогда никого не динамила с шестнадцати лет!

Мы вернулись к ней на тот случай, если ее друг до сих пор ждет. Когда мы были уже перед ее домом, Энн сказала:

– Если он до сих пор там, я упаду в обморок.

Только я так и не понял, случится ли это от радости, удивления или разочарования. Что касается меня, мои желания были погребены под слоем усталости и привычной, но выматывающей зависти к себе самому: мальчишка, в чьей жизни был вечер, о котором Энн рассказала в «Таверне Пита», все еще властвовал надо мной, однако чем дальше, тем больше он отдалялся от меня. Хотя я по-прежнему верил, что то «я», которое тогда занималось любовью с Джейд, было моим лучшим «я», теперь оно больше походило на младшего брата, чьи подвиги, чьи восхитительные закидоны приводят в изумление и одновременно пугают.

– Что ж, в холле его нет, – сказала Энн.

Она шла, слегка пошатываясь. Время от времени она касалась моей руки, как будто желая удержать равновесие, но в этих прикосновениях была такая застенчивость, что они едва замечались. Портье нигде не было видно. Энн открыла дверь и обернулась через плечо. Меня беспокоило, что теперь настороженность стала ее второй натурой. Я всегда считал, что ей никакая опасность не угрожает.

Меня тоже шатало от выпитого вина. В лифте – мы стояли очень далеко друг от друга – я сказал:

– Когда мы только начали курить, то никогда не пили и презирали тех, кто мешает травку с алкоголем.

– Это когда мы были пуританами, – отозвалась Энн.

– А мы были пуританами? – спросил я.

– Теперь мы готовы на все, чтобы пройти через ночь. Вообще-то, я не знаю, зачем поднимаюсь в квартиру. Ни малейшего шанса, что он станет дожидаться моего возвращения. Он не из таких. Это был бы поступок в твоем духе. – (Лифт остановился, дверцы, слегка помедлив, разъехались.) – Надо пойти куда-нибудь послушать музыку, – произнесла Энн.

В коридоре было пустынно и тихо. Я был слегка разочарован, что друг Энн не дожидался ее под дверью – мне хотелось на него посмотреть. Но главным моим чувством было облегчение: не придется прямо сейчас возвращаться в гостиницу «Макальпин».

– Полагаю, надо ему позвонить, – сказала Энн, когда мы вошли в квартиру.

В гостиной я сел на диван, а Энн раскрыла свою записную книжку, чтобы найти номер. Вид этой книжки и осознание, что номер Джейд тоже там, взволновали меня, но я уже так долго пребывал в волнении, что научился самыми разными способами не обращать на него внимания.

– Один гудок, – сказала Энн, на дюйм отодвигая трубку от уха, отчего гудок прозвучал как далекое мурлыканье. – Второй гудок. Третий гудок. И… – Она повесила трубку. – Свобода. – Она открыла кухонный шкафчик и вынула пинту текилы и два толстостенных узких стакана для апельсинового сока, какие увидишь разве в самых старомодных заведениях. – Чистейший из всех напитков, – заявила она, ставя бутылку и стаканы на стол. Она уселась в одно из складных кресел. – И самый психоделический. Виски посылает сны, а текила – видения. Это жидкий гашиш. – Она почтительно налила по скромному глоточку в оба стакана, подняла свой, оставив мой на столе.

Мы выпили немного текилы. Каждый раз, наливая по чуть-чуть, Энн закручивала крышку бутылки, заворачивала ее как следует, словно собиралась хранить еще не один месяц. Не знаю, то ли этот жест отражал ее материальное положение, то ли она дразнила сама себя, как это делают люди, испытывающие проблемы с алкоголем. Еще мы выкурили косячок травы, специально выращенной для нее в Вермонте Китом из высокосортных колумбийских семян. Подозреваю, если бы у нее нашлось ЛСД или мескалин, то мы употребили бы и их. Было одиннадцать ночи, и чем ближе мы становились друг другу, тем серьезнее и таинственнее казалась существующая между нами связь.

– Ты по-прежнему юный астроном? – спросила Энн.

– Наверное, нет. Но я наконец-то в колледже. Я немного занимался астрономией, пока был в клинике, однако самостоятельно можно дойти только до определенного предела. Это сложно.

– О, я понимаю.

– Иногда мне кажется, что я еще стану астрономом. Но в большинстве случаев я не думаю о будущем.

– Джейд тогда была просто очарована тобой и твоей астрономией. Она действительно верила, что ты назовешь ее именем звезду. Я же, со своей стороны, не верила ни на минуту. Я считала, что ты водишь ее в планетарий только потому, что там можно обжиматься и при этом не платить за билет в кино.

Я почувствовал, как что-то коснулось моей руки. Опустил глаза, но оказалось, что это нервный тик на коже. Когда я снова взглянул на Энн, взгляд ее затуманился, а лицо раскраснелось.

Мы сидели в молчании, абсолютном, почти невыносимом молчании.

Энн налила нам еще по глотку и улыбнулась:

– Я знала, что ты сядешь в это кресло.

– Почему?

Она пригубила свой бокал:

– Потому что ты знал, что я сяду на диван, и решил, что будет небезопасно сидеть рядом со мной.

– Небезопасно?

Энн кивнула. Губы у нее были плотно сжаты, отчего лицо казалось ýже, а морщинки в углах рта – глубже.

– Сядь со мной, – попросила она. – Я хочу, чтобы ты сел рядом.

Я промолчал и не сдвинулся с места.

– Я думаю о тебе, – сказала Энн. – Все время. Я вернулась к своим мыслям о тебе, воспоминаниям, идеям, словно к тайному пороку. Ты мои спрятанные импортные шоколадки. Хью раньше хранил старые, я имею в виду действительно очень старые, картинки с голыми девочками, которые покупал в Европе во время войны, держал их – кто знает? – где-то в ящике с нижним бельем. У него была страсть к этим картинкам, несмотря на жену и полный дом детей. Они составляли его личную сексуальную жизнь. После трудного дня, после неудачи в постели со мной он выуживал свои картинки. Так, чтобы я не видела. Частично возбуждение возникало из-за того, что требовалось действовать украдкой. Он был как ребенок, который прячется от любой опасности под любимым одеялом, только печальный, отчаявшийся ребенок, потому что чем старше становишься, тем печальнее и отчаяннее становится все. Заметь, не серьезнее, а просто безысходнее. – Она сделала еще глоток текилы, на этот раз побольше, почти осушив стакан. – Я несу чушь, – заявила она. – Не знаю, о чем я вообще говорю. – Она закрыла глаза. – Но как же здорово.

– Энн, – начал я, подавшись вперед и повысив голос, чтобы заглушить грохот сердца и темный, безумный ток крови, – ты должна сказать мне, если Джейд… – Я осекся; тревога застилала глаза, и я смотрел на Энн, словно сквозь широкий конец телескопа. Она помотала головой.

– Сядь рядом со мной, – снова попросила она. – Не хочу сидеть здесь совсем одна.

Я поднялся. Ощущение было такое, будто я надел чужие очки, эдакие окуляры с толстыми стеклами, в которых вспыхивают радуги, если сбоку попадает солнечный свет. Ноги у меня стали длинные, натянутые как струна, а голова превратилась в воздушный шарик, болтающийся под потолком. Энн же являла собой идеальную миниатюру: полная самых что ни на есть человеческих ожиданий, она свернулась клубочком на диване, который представал во всей своей простоте.

Однако, когда я сел рядом с ней, она была такой же большой, как и всегда, даже на волосок больше.

– Единственное, о чем я сожалею, – сказала она, – и единственное, о чем всегда буду сожалеть, – то, чего не сделала. В конце мы скорбим именно по несовершенному. О путях, которые не избрали. О людях, которых не коснулись.

Это неправда, подумал я про себя, однако я едва слышал свои мысли. Собственное сознание я воспринимал так, как утопающий видит тени на поверхности воды.

– Ты выглядишь напуганным, – заметила Энн.

Я кивнул, однако, вспоминая об этом теперь, понимаю, что тот кивок можно было истолковать как угодно.

– Я занималась любовью с молодым человеком, – сказала Энн. – Моложе тебя. Не так давно. Он грыз ногти. Был такой худой. Ходил в белой рубашке из просвечивающего индийского муслина. Я его соблазнила. Весьма умело, с вашего позволения… – Голос ее замер, потом она бросила быстрый взгляд на черные окна, как будто ей померещилось что-то. – Он был ужасно худой и ужасно нежный. Любить его было все равно что любить бабочку. Слишком уж нежный. Я с трудом сознавала, что он со мной. Он ушел посреди ночи. Это было бы похоже на эротический сон, если бы не полумесяцы обкусанных ногтей, которые я нашла у себя в постели наутро. – Она взяла меня за руку. Жест ее не был медлительным или внезапным. Так погруженный в мысли человек берет в руки знакомый предмет, рассеянно ощущая его вес и текстуру. Она скользила большим пальцем по ребру моей ладони. – А ты, Дэвид, тоже ужасно мягкий и нежный, когда занимаешься любовью?

Я ждал в молчании, надеясь, что случится нечто и окажется, будто весь этот разговор неправда. На меня пахнýло духами Энн, словно она только что надушилась.

– Не знаю, – ответил я.

– Ну разумеется, ты знаешь. Глупо тебе стесняться. Только не на этой стадии.

– Какой стадии? – спросил я. – Я понятия не имею, на какой мы стадии.

– Мы на стадии, когда я спрашиваю тебя, не принадлежишь ли ты к числу чрезмерно нежных любовников. И еще мы на той стадии, когда говорим обо всем, что нам важно. Дэвид, сам факт того, что ты здесь. Уже столько часов. Мы на той стадии, когда признаемся, что мы вместе по одной-единственной причине: мы нуждаемся в человеке, от которого можно не таиться. И прямо сейчас, Дэвид, я признаюсь тебе в этом, прямо сейчас.

Она поднесла к лицу мою руку и прижала к щеке. Закрыла глаза и уткнулась носом в ладонь, а я придвинулся и поцеловал ее куда-то в лоб и в волосы.

– Мне необходимо быть с тобой, Энн.

– Я знала, что это случится. – Она открыла глаза и убрала от лица мою руку. – Я ведь думала в ту ночь – в ночь, когда сошла вниз и увидела вас с Джейд, а потом занималась любовью с Хью, – что занимаюсь любовью с тобой. Ты же знаешь, что все вокруг считали нас с тобой любовниками. Не тогда, не с самого начала, но позже. Я часто сгорала от любопытства, как же ты оправдываешься перед бедняжкой Джейд.

– Один раз она спрашивала. Она спросила меня, и я ответил ей правду.

– Ну а мне это льстило, – сказала Энн. – Ведь остальные признали наконец, что я способна на такое. И что мальчик, такой как ты, ну, ты понимаешь, о котором все знают, что он безумно влюблен в такую хорошенькую девочку, вдруг хочет меня. Знаешь, что бы ты там ни говорил Джейд, она все равно верила в это. Должно быть, ты отрицал нашу связь не слишком рьяно. Поэтому и я поверила, что ты не против, чтобы остальные нас подозревали, и была этому рада.

– Но Джейд знала, что я не могу быть ни с кем, кроме нее.

– Нет, это вовсе не так, Дэвид. Она всегда была уверена, что мы с тобой занимались любовью. Иногда она думала, что это случилось всего раз, а иногда приходила к убеждению, что мы с тобой уединяемся при каждой возможности.

– Нет, – возразил я. – Она никогда не верила в такое. Она лишь раз заговорила на эту тему. Сущая ерунда. Я все отчетливо помню. Стоял прекрасный день. Мы сидели на Мидуэй. На Джейд были босоножки, коричневые шорты и блузка без рукавов, которая застегивалась на спине на большие рыжевато-коричневые пуговицы, точь-в-точь оттенка ее волос. Я немного нервничал, потому что через пройму можно было заглянуть ей под блузку.

– Я не сомневаюсь, что ты помнишь все, – бросила Энн.

– Нет, подожди. Выслушай меня. Джейд положила голову мне на плечо, и когда поднялся ветерок, ее волосы коснулись моего лица. Мы заговорили о том, как все будет, когда у нас родятся дети, и я сказал, что буду очень ревновать к младенцу, который будет расти в ней. И тогда она спросила, причем совершенно невзначай, как будто это только что пришло ей в голову: «А что происходит между тобой и мамой?» И я ответил, что ты мне нравишься или что-то в этом духе. Тогда она подняла голову с моего плеча, посмотрела мне прямо в глаза, улыбнулась и сказала: «Ты когда-нибудь трахал ее?» Я переспросил: «Трахал?», но так громко, что мы оба вздрогнули и засмеялись. И тогда Джейд сказала: «Да, так это было?», и я ответил: «Да ты, наверное, рехнулась. Лучше скажи, чтó ты курила, потому что я тоже хочу попробовать, когда вернемся домой». И на этом разговор закончился, она только спросила еще: «Значит, ты никогда не занимался с ней любовью, не видел ее голой и ничего такого?» Даже не знаю, с чего я отвечал ей так серьезно, но отвечал. Я помотал головой и сказал: «Нет, никогда». Вот и все.

– Нет, не все, – возразила Энн. – Разговор так и не закончился. Джейд до сих пор верит, что мы были любовниками. Даже в последний раз, когда мы виделись, когда собиралась вся семья – то, что мы теперь называем «собираться вместе» и что весьма странно и вообще… – Энн потерла глаза. – О господи, – пробормотала она себе под нос. Затем, сосредоточив покрасневшие глаза на мне, сказала: – Прости. Я просто не в себе. Так я хочу сказать, Джейд до сих пор верит, что мы были любовниками. Пару месяцев назад в гостях у Кита она заявила об этом совершенно неприкрыто и грубо. Все это основано на факте, что у нас с тобой имелась тайная связь. Мы были заговорщики. Любовники. Дэвид, я не знаю и не хочу знать, что там напридумывала себе Джейд, но, когда она заявила, что знает о любовной связи между нами – я имею в виду, заявила несколько месяцев назад, – все было так, как на старой кухне в Чикаго. Только теперь, когда у всех прибавилось синяков и мозолей, никто не старался ничего сгладить. Они все объединились и дали понять мне, что верили в нашу с тобой связь тогда и верят до сих пор. Джейд испытала такое облегчение, что даже заплакала, а ты ведь знаешь, как туго у нее со слезами, как ей трудно заплакать. Это означало, что она не была безумна, что весь ужас не был порождением ее воображения и ее бессознательного. Они все согласились с ее словами. – Энн снова взяла меня за руку, на этот раз вовсе не невзначай, не случайно, не бессознательным жестом. Она потянула меня за большой палец и тянула до тех пор, пока жилы не напряглись и я не почувствовал боль. – Не пойми меня неправильно, – сказала она.

– Я не хочу понимать тебя неправильно.

– Все думают, что мы любовники или были любовниками, так, может быть, нам сделать им одолжение, чтобы они оказались правы. – Энн подождала, не отвечу ли я, а потом сказала: – Я бы хотела переспать с тобой. Хотела бы ощутить тебя в себе.

Она была так близко ко мне, и мне следовало обнять ее за одну только ее храбрость. А услышав, что она хотела бы ощутить меня в себе, я понял, что хочу заняться с ней любовью. Однако очень странно рассуждать о женщине настолько старше меня как о сексуальном объекте. Я был не из тех восьмилеток, которые желают жениться на маме. Я никогда не втюривался в учительниц, никогда не смотрел с вожделением на старшую сестру какого-нибудь приятеля, меня не волновали кинозвезды и даже обнаженные модели в порножурналах. Они были слишком старые, я был слеп к ним. Самая эротичная фотография моих юношеских лет была из статьи в «Нэшнл джиографик», посвященной Сейшельским островам: на ней полуобнаженная негритянка шла по пляжу, она была как раз моего возраста, может, на год младше.

– Я никогда не смогу с тобой переспать, Энн. Я не могу это сделать.

Я покачал головой. Мне хотелось заключить ее в объятия, хотелось, чтобы она обняла меня. Я был в ужасе, поскольку нуждался не в сексе, а именно в защите.

– Похоже, ты неверно меня понял, – заметила Энн. – Я делаю это не потому, что они сказали так. Дело в тебе. Я хочу тебя. Хочу провести с тобой ночь.

– Я хочу быть с тобой, – сказал я. – Я терзался полвечера, но здесь, с тобой, я как будто на небесах, это моя настоящая и единственная жизнь. Только всего остального я не могу. Пожалуйста, не смейся над моими словами, но я не могу заниматься любовью ни с кем другим, пока снова не увижу Джейд, пока не смогу быть с ней. Это очень сложно, но это единственный способ для меня. Будет еще хуже, если я когда-нибудь пересплю с кем-то еще. Это только сильнее отдалит меня от Джейд. Понимаешь, дело даже не в верности ей, наверное, это страх. Я должен подождать.

Руки Энн были сжаты в кулаки, она упиралась ими в колени. Она полыхала румянцем и уже не глядела на меня. Если она собиралась причинить мне боль, сейчас было самое подходящее время, чтобы рассказать о любовниках Джейд, и я ожидал худшего, уже сказав себе, что это необязательно будет правдой, что Энн может наговорить всякого мне назло.

– Я должна бы разозлиться, – произнесла Энн.

– Нет.

– Да. Должна бы. Я должна прийти в ярость. Это же элементарно, мой дорогой Ватсон. – Она умолкла, закрыла глаза, изумляясь собственной легкомысленности. – Меня должен охватить гнев. Тебя отвергли. Не поддержали. Не удовлетворили. Это война и кровавая бойня, и я должна быть в ярости. Меня тошнит от себя самой. Я все еще жду, когда начнется жизнь.

– Мне лучше уйти.

Сердце тяжко билось. Оно казалось каким-то ненадежным и совершенно не поддающимся голосу разума. Я чувствовал себя так, будто сейчас умру, но это меня нисколько не тревожило.

Энн поднялась и подошла к окну. Я подумал, не совершит ли она что-нибудь ужасное, но она казалась спокойной.

– Я пойду. – Я встал. Кровь прилила к голове, и перед глазами вспыхнули искры и цветные пятна. – Прости меня за этот вечер. Я лучше позвоню завтра. Обязательно позвоню. Но я пойму, если ты не позволишь мне…

– Уже поздно, – сказала Энн. Я видел, что она всматривается в мое отражение в оконном стекле. – А ты не знаешь города. – Она повернулась ко мне, сложив руки на груди. – Сядь, – велела она и, когда я сел, прошла мимо меня и вышла в коридор.

Через мгновение она вернулась, неся подушку, простыни и светло-синее одеяло.

– Встань, – сказала она.

Энн расстелила на диване простыню. Она щурилась, хмурила лоб, гневно подтыкала углы простыни. Я стоял рядом, ничего не говоря. Через минуту она покончила с этим делом.

– Спать будешь здесь. У тебя будет хорошая компания. Все мы успели поспать на этом диване. – Она отошла назад и окинула взглядом диван, вспоминая тех, кто на нем ночевал. – У меня есть пижама Кита. Она придется тебе впору. Хочешь пижаму? – (Я помотал головой.) – Одно правило. Когда я встаю, ты тоже встаешь. По утрам я пишу, поэтому тебя ждет тост с кофе и до свидания.

– Хорошо.

Она кивнула. Тени, размазавшиеся вокруг глаз, стали темно-синими, похожими на потертый бархат. Теперь она смотрела прямо на меня, приглашая ответить на ее неподвижный, открытый взгляд и прийти к некоему молчаливому пониманию того, через что мы только что прошли. Однако у меня не было сил сопротивляться своим тайным импульсам. Я переводил взгляд из стороны в сторону, а когда все-таки посмотрел ей в глаза, то на самом деле ничего не увидел. Единственная часть меня, которая заслуживала наименования живой, была захвачена одной очень простой мыслью: через мгновение я буду лежать на том месте, где когда-то лежала Джейд.

Энн ушла в спальню. Я не помню, закрывала она дверь или нет. Я услышал звук расстегивающейся молнии, но ничего больше. Я выключил свет, присел на край дивана и разделся в темноте. Простыни были прохладные, мягче всего, к чему я когда-либо прикасался. Одеяло было словно кашемировое, и, когда я натянул его на плечи, прикосновение атласной окантовки напомнило мне один эпизод с собранием партийной ячейки у родителей. Я был совсем маленький, лежал на родительской кровати, куда товарищи складывали верхнюю одежду, и гладил атласную подкладку чьего-то пальто. Я только что выучил слово «шикарно» и повторял его про себя: «Шикарно». Другие воспоминания. Приходят быстро и без приглашения. Отблески того, что я видел сколько-то лет назад. Интерьер моей комнаты в Роквилле. Рождественское убранство Стейт-стрит. Образы приходили без всякого порядка, а я не пытался вспомнить или понять. Ощущение было такое, будто в части моего разума произошло короткое замыкание.

Мне не хотелось размышлять, но и засыпать сразу тоже не хотелось. Мне хотелось бодрствовать на диване, где спала Джейд. Я перевернулся на живот, подсунув под него подушку. Одеяло соскользнуло, но я не ощутил холода. В комнате было очень тепло, и Энн дала мне одеяло по одной-единственной причине: она помнила, что я люблю спать, укрывшись чем-нибудь тяжелым. Как же Джейд потела рядом со мной летними ночами, изнемогая под одеялом весь долгий, мучительный июль.

Я вжимался гениталиями в диван, пока мог терпеть, а потом перевернулся на спину. Предметы в комнате вырисовывались все отчетливее, и я подумал: наверное, близится рассвет. Однако окна по-прежнему были угольно-черными. Я приподнялся на локте и поглядел через коридор на спальню Энн. Дверь я не увидел, но заметил пробивающийся из комнаты свет, который падал узким светлым клином и обрывался шагах в десяти от моего ложа.

Как и всякий гость, я, выключив свет, слышал сотни непривычных звуков. Шум с улицы, от стен, но я знал, что так будет, и не обращал на них внимания. А сейчас я услышал звук из комнаты Энн. Она вращала диск телефона. Сначала медленно, с паузами между каждой цифрой, а затем все быстрее и громче. Щелканье диска было похоже на шаги крошечных ног, бегущих от нее ко мне. Первой мыслью было, что Энн звонит в полицию, хочет сообщить, что некто, кому суд приказал держаться от нее подальше, нарушил условия досрочного освобождения и вот сейчас спит у нее в гостиной.

Я затаил дыхание. В спальне висела тишина. Тишина, все еще тишина. На другом конце линии названивал телефон. Не может быть, чтобы полиция – там трубку берут сразу. Я услышал, как Энн шевельнулась в постели, затем услышал ее шепот:

– Привет, Джонатан. Это Энн. Я тебя разбудила… – Несколько мгновений тишины, и снова голос Энн. – Я знаю, что уже поздно. Но я пока еще не сплю. Мне не спится… Пожалуйста. Прости. Я позвонила не для того, чтобы спорить с тобой. Я понимаю, что уже очень поздно. Ты же знаешь, обычно я так не делаю. Ты должен понимать, что я беспокоилась за тебя. Я не знала, приходил ли ты, пока меня не было. Или же ты в конце концов решил вообще не появляться… Вот как? А… Ладно, прошу прощения, я рада… Джонатан. Ты сильно заблуждаешься. Я хочу показать тебе, насколько я незакомплексована. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы ты взял такси, приехал и занялся со мной любовью… Да… Разве у меня пьяный голос? Нет, я ничем не напугана, мне просто одиноко. Но я позвонила не потому, что мне одиноко. Я позвонила… О, Джонатан. Да, всем нам прекрасно известно о том, что утром у тебя полно дел.

Она повесила трубку. Через миг она погасила свет.

Но через минуту или две Энн снова включила свет, взяла телефон и принялась набирать, как я догадался, номер Джонатана. Не делай этого, Энн, мысленно молил я. Пожалуйста, не делай этого.

На середине четвертой или пятой цифры, когда диск еще возвращался на место, она положила трубку на рычаг и выключила свет, на этот раз окончательно.

И я тут же провалился в беспамятство. Последнее, что увидел, как изменился цвет окон: стекло приобрело серовато-голубой оттенок.

Глава 11

На следующее утро я встал задолго до Энн. В окнах сиял солнечный свет. Пыль на внешней стороне стекла была похожа на наэлектризованную кисею. Я двигался по комнате едва слышно, словно грабитель, размышляя, не уйти ли мне сейчас же. Ванная находилась между спальней Энн и гостиной, а таким грязным и слабым, каким я казался себе, я не желал приближаться к Энн ни на шаг. Я оделся и проскользнул в маленькую кухню, чтобы умыться.

Я забыл, что записная книжка Энн висит рядом с телефоном на кухне. Тут же был блокнот и фломастер. Я дал себе время, чтобы обдумать мелкое предательство, какое собрался совершить, а затем, включив горячую воду и направив кран так, чтобы вода сливалась в раковину как можно тише, я раскрыл записную книжку в кожаной обложке и пролистал ее до буквы «Б». Баттерфилдов там не было. Я открыл на «Д», и там был твой телефон, Джейд, твой адрес – первые за четыре года сведения о тебе. Я вырвал из блокнота страницу и переписал все, держа листок на ладони. Почерк у меня был почти неразборчивый, запись больше походила на отражение в разбитом зеркале. Однако этими каракулями, штрихами, безумными росчерками я записал то, что мне требовалось. Найдется ли в мире вор, укравший мешок бриллиантов, который испытывал бы больший восторг, чем я в тот миг? Или совершающий затяжной прыжок парашютист, который сильнее меня чувствовал бы себя неподвластным земным законам? Ты была в Стоутоне, в Вермонте, жила на улице под названием Западная. Напротив твоего имени значилось три телефонных номера, все записаны разными ручками, в разное время. Даже тогда я понял, что это означает: тебя часто не бывает дома. Однако волнение, вызванное этой догадкой, было ничто по сравнению с восторгом оказаться ближе к тебе, чем я был все время с нашего последнего прикосновения.

Я подумал, уж не задержалась ли Энн в своей комнате, чтобы я успел уйти. Я не мог определить по солнцу, который час, но был уверен, что полдень уже пробил. Я снял с дивана простыни и одеяло, сложил все как можно аккуратнее. Затем полистал «Нью-Йоркер», притворяясь перед самим собой, будто ищу хороший джазовый клуб или интересную пьесу. Рядом с обратным билетом до Чикаго лежало все мое состояние: девяносто долларов. Я должен был заплатить в гостинице по меньшей мере двадцатку, и хотя я уже получил от поездки гораздо больше, чем надеялся, меня мгновенно охватило отчаяние при мысли, что придется покинуть Нью-Йорк, поскольку кончаются деньги. Я продолжал листать журнал, разглядывая карикатуры и просматривая рекламу: меховые пальто, рубиновые браслеты и безумно дорогой скотч. Меня поразило, как много денег у других людей, – поистине поразило, как будто я впервые об этом услышал.

Должно быть, я отключился. Несколько часов беспокойного сна не принесли отдохновения, так что, наверное, я задремал. Помню, подумал, если бы у нас с Джейд была куча денег, на что бы мы их потратили. Только на себя? Или делились бы с другими? Основали бы благотворительный фонд для тех, кто решил бросить все в жизни и подчиниться самым романтическим, самым неразумным велениям сердца? Монастырь для любовников, который, разумеется, был бы совсем не похож на монастырь. Мысль была, конечно, не особенно глубокая, зато порождала множество второстепенных мыслей, и я как раз развивал одну из таких, когда в комнату вошла Энн. Я не слышал, как она встала, не слышал ее шагов, но когда отвернулся от сверкающих окон, она стояла у дивана, одетая в синие джинсы и красную шелковую блузу.

– Давно встал? – довольно резко спросила Энн.

Я тут же понял, что если бы обладал хоть какой-то сообразительностью, если бы по-настоящему понимал, как устроен мир, то потрудился бы убраться из дома раньше, чем проснется Энн.

– Несколько минут назад, – ответил я.

– Насчет прошлой ночи… – начала Энн.

Ничего не говори, подумал я.

– На самом деле все в порядке, – произнес я слишком поспешно.

– Слушай, если бы я была как новая подружка Хью, то все списала бы на звезды. Ингрид обожает объяснять все с точки зрения астрологии. Венера вошла в какую-то там фазу, и она изменяет. Марс врезается в Луну, и она запускает в Хью скоросшивателем. – Энн неожиданно чихнула, чих получился совсем тоненький, тише кошачьего. – О боже, моя голова. Я спала от силы три часа.

Дата добавления: 2014-11-20