Конспект лекций 1 страница

по дисциплине

литература

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Русская литература второй половины XIX века обретает ми­ровую известность и признание. По словам австрийского писате­ля Стефана Цвейга, в ней видят пророчество «о новом человеке и его рождении из лона русской души».Секрет успеха русской классики заключался в том, что она преодолевала ограниченные горизонты западно-европейского гуманизма, в котором начиная с эпохи Возрождения человек осознал себя венцом природы и целью творения, присвоил себе божественные функции. На ран­нем этапе гуманистическое сознание сыграло свою прогрессив­ную роль. Оно способствовало раскрепощению творческих сил человеческой личности и породило «титанов Возрождения») Но постепенно этот тип гуманизма стал обнаруживать существен­ный изъян. Обожествление свободной человеческой личности привело к торжеству индивидуализма. Раскрепощались не толь­ко созидательные, но и разрушительные инстинкты человеческой природы. На это обратил внимание выдающийся русский фило­лог А. Ф. Лосев в труде «Эстетика Возрождения»: «Люди совер­шали самые дикие преступления и ни в коей мере в них не кая­лись, и поступали они так потому, что последним критерием для человеческого поведения считалась тогда сама же изолированно чувствовавшая себя личность».

Русская литература второй половины XIX века, напротив, утверждала в европейском сознании идею нового человека и по­пой человечности. Драматург А. Н. Островский еще на заре 1860-х годов отметил самую существенную особенность русского художественного сознания: «В иностранных литературах (как нам кажется) произведения, узаконивающие оригинальность ти­па, то есть личность, стоят всегда на первом плане, а карающие личность — на втором плане и часто в тени; а у нас в России на­оборот. Отличительная черта русского народа, отвращение от всего резко определившегося, от всего специального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество особый характер; назовем его характером обличи­тельным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента».

Всякое стремление обособиться от народной жизни, всякие попытки индивидуалистического самоограничения воспринима­ются русским писателем как драматические, угрожающие чело­веческой личности внутренним распадом. В «Преступлении и наказании» Достоевского опровергается арифметически одно­линейная альтернатива, провозглашенная в середине XIX века немецким философом Максом Штирнером: «Победить или по­бриться — таковы два мыслимых исхода борьбы. Победитель становится властелином, а побежденный превращается в под­атного; первый осуществляет идею величества и «права суверенитета», а второй почтительно и верноподданно выполняет обязанности подданства». Достоевский показывает, какой ката­строфой для человека оборачивается фанатическая сосредото­ченность на подобной идее: скудеет душа его героя Раскольникова, обрываются одна за другой живительные связи ее с другими людьми, разрушается в сознании главное ядро человеческой об­щности — семейные чувства. «Тюрьмой» и «гробом» становится для Раскольникова его собственная душа, похожая на усыпаль­ницу. И вот, проходя через искушение своеволием, герои Досто­евского приходят к открытию, что природа человеческая держится идеалом, превосходящим ее земное несовершенство, богочеловеческим идеалом Иисуса Христа. Приходя к нему, они начинают осознавать, что «самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли» {Ф. М. Достоевский. «Зимние заметки о лет­них впечатлениях»),

В поисках «нового человека» русская литература проявляет повышенный интерес к народному, патриархальному миру, хра­нившему национальные святыни с присущими им формами об­щинной жизни. Поэтизацию патриархальных форм общности мы встретим у Гончарова в «Обломове», у Льва Толстого в «Войне и мире», у Достоевского в финале «Преступления и наказания». Но эта поэтизация не исключала и критического отношения к патриархальности со стороны всех русских писателей второй по­ловины XIX века. Их вдохновлял идеал «третьего пути», снима­ющего противоречия между патриархальным общежитием, где личность человека растворена в коллективе, и эгоистическим обособлением, в котором высокоразвитая личность становится пленницей своих собственных несовершенств. Художественная мысль Гончарова в «Обломове» в равной мере ощутит ограни­ченность обломовского существования на одном полюсе и штольцевского — на другом. Поэтизируя мир крестьянской общины в лице Платона Каратаева, Толстой признает высокую правду нравственных исканий, раздумий о смысле жизни, о человече­ской душе, свойственных развитому интеллекту Пьера Безухова. Изображение судьбы человеческой в диалектическом единст­ве с судьбой народной не оборачивается в русской литературе второй половины XIX века принижением личного начала, куль­том малого в человеке. Наоборот, именно на высшей стадии своего духовного развития герои «Войны и мира» приходят к осознанию высокой правды «мысли народной». Поэтизируя «мысль семейную», русский писатель идет далее: «родствен­ность», «отцовство», «сыновство» в его представлениях расширя­ются, из малых клеточек человеческого общежития вырастают коллективные миры, обнимающие собой народ, нацию, человече­ство. Крестьянская семья в поэме Некрасова «Мороз, Красныйif ос»—частица всероссийского мира: мысль о Дарье переходит в ДУ^МУ ° «величавой славянке», усопший Прокл уподобляется русскому богатырю Микуле Селяниновичу. Да и событие, слу­чившееся в крестьянской семье,— смерть кормильца — как в капле воды отражает не вековые даже, а тысячелетние беды русских матерей, жен и невест. Сквозь крестьянский быт просту­пает многовековое народное бытие, дышит русская история.

Широта связей русского литературного героя с миром выхо­дит за пределы узкопонимаемого времени и пространства. Мир воспринимается русским писателем второй половины века не как самодовлеющая, отрезанная от прошлого жизнь сегодняшне­го дня, а как преходящее мгновение, обремененное прошлым и устремленное в будущее. Отсюда тургеневская мысль о власти прошлого над настоящим в «Дворянском гнезде» и «Отцах и де­тях», а также часто повторяющийся мотив безмолвного участия мертвых в делах и судьбах живых. Отсюда же апелляция к куль­турно-историческому опыту в освещении характера литературно­го героя.

Русский реализм второй половины XIX века, не теряя своей социальной остроты, выходит к вопросам философским, ставит вечные проблемы человеческого существования. Салтыков-Щед­рин так определил, например, пафос творчества Достоевского: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель не только признает закон­ность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувст­вий, которые составляют цель не непосредственных, а отдален­нейших исканий человечества».

Поиски русскими писателями «мировой гармонии» приводи­ли к непримиримому столкновению с несовершенством окружаю­щей действительности. Причем несовершенство это осознавалось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дис­гармоничности самой человеческой природы, помраченной греховностью, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, каждую личность на неумолимую смерть. Эти вопросы остро переживают герои Достоевского, Тургенева, Толстого. Пьер Безухов, например, говорит, что жизнь может иметь смысл лишь в том случае, если этот смысл не отрицается, не погашает­ся смертью: «Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку... отчего же я предположу, что эта лестница прерывается мною, а не ведет дальше и дальше до вы­сших существ. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был».

«Ненавидеть! — восклицает Евгений Базаров.— Да вот, на­пример, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа,— она такая славная, белая,— вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способство­вать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, бу­дет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?» Вопрос о смысле человеческого существования здесь поставлен с предельной остротой: речь идет о трагической сущ­ности идеи прогресса, о бесчеловечной цене, которой она окупает­ся. Кто оправдает бесчисленные жертвы, которых требует благо грядущих поколений? И как смогут блаженствовать «совершен­ные» люди будущего, предав забвению, какой ценой достигнуто их благоденствие? Базаровские сомнения подхватят герои Достоевско­го— от Раскольникова до Ивана Карамазова. И тот идеал «ми­ровой гармонии», который будет утверждать Достоевский, вбе­рет в себя не только идею социалистического братства, но и на­дежду на перерождение самой природы человеческой вплоть до упований на будущую вечную жизнь и всеобщее воскресение. Потому-то русский герой и пренебрегает личными благами и удобствами, стыдится своего благополучия, если оно вдруг при­ходит к нему, и предпочитает смирение и внутреннюю стыдли­вость. Так его личность отвечает на острое осознание несовершен­ства человеческой природы, коренных ochor земного бытия. Он отрицает возможность счастья, купленного ценой забвения ушед­ших поколений отцов, дедов и прадедов. Он считает такое само­довольное «счастье» недостойным чуткого, совестливого человека.

Русская классическая литература второй половины XIX века ощутила острую тревогу за судьбу человечества на том этапе его истории, когда на попрании великих религиозных истин возник­ла фанатическая вера в науку, в ее абсолютную безупречность, когда радикально настроенным мыслителям революционно-про­светительского толка показалось, что силой разума можно устранить общественное несовершенство. Всеми средствами на­ша литература стремилась удержать этот искусительный порыв, создавая Платона Каратаева и Пьера Безухова, Сонечку Мормеладову, Алешу Карамазова и старца Зосиму. Она проявляла неизменно настороженное отношение к деятельному человеку. Не предчувствие ли опасности обожествившего себя, самонадеянного человеческого разума заставило Гончарова заклеймить Штольца и едва ли не на пьедестал возвести ленивца Обломова? Тургенев в Базарове, Достоевский в Раскольникове, Толстой в Наполеоне не по той ли причине сосредоточили внимание на тра­гизме смелого новатора, безоглядного радикала, способного подрубить живое дерево национальной культуры, порвать корне­вую связь времен? Не о том ли пророчествовал Салтыков-Щед­рин устами своего героя из «Истории одного города»: «Придет некто, кто будет страшнее меня!»? И не потому ли в 1890-е годы Чехов предупреждал русского интеллигента: «Никто не знает настоящей правды»?

Но к предупреждениям русской классической литературы деятельный век войн, революций и глобальных потрясений ока­зался не очень чутким. России суждено было пройти через обо­жествление конечных и «коротких» человеческих истин, через благородную в своих намерениях, но жутко кровавую в практиче­ском исполнении веру в революционно-преобразующий разум, способный создать рай на грешной земле. Уроки классики пре­давались забвению. Напряженный духовный труд Толстого и Достоевского был презрительно заклеймен как «юродство во Христе» или как реакционная «достоевщина». А ведь именно До­стоевский в пророческом сне Раскольникова предугадал надви­гающийся кризис европейской цивилизации, обожествившей на исходе XIX века самоё себя, решившей взять разом «весь капи­тал» и уж никак не желавшей «ждать милостей от природы». По словам отечественного философа конца XIX века В. С. Со­ловьева, русская литература показала прежде всего, что «отдельные лица, хотя бы и лучшие люди, не имеют права наси­ловать общество во имя своего личного превосходства», что «об­щественная правда не выдумывается отдельными умами, а коре­нится во всенародных чувствах». В то же время русские писате­ли не впадали в крайности обожествления народа. Они отличали народ как целостное единство людей, одухотворенное светом христианских истин, от народной толпы, охваченной зоологиче­скими инстинктами группового эгоизма. «Требуя от уединившей­ся личности возвращения к народу», Достоевский, например, «прежде всего имел в виду возвращение к той истинной вере, ко­торая еще хранится в народе».

Уроки русской классической литературы и до сих пор не усвоены и даже не поняты вполне. Мы только пробиваемся к их постижению, проходя через горький опыт исторических потрясе­ний XX века. И в этом смысле русская классика все еще впере­ди, а не позади нас.

Русская критика второй половины XIX века не менее сложна и драматична, чем литература этого времени. Общественная жизнь страны тогда необычайно усложнилась. В ходе подготов­ки и проведения антикрепостнических реформ 1860-х годов воз­никло множество политических направлений, которые спорили Друг с другом. Пестрой и многослойной оказалась и картина литературного процесса. Поэтому и критика стала более разного­лосой по сравнению с эпохой 1830—1840-х годов, когда все мно­гообразие критических оценок покрывалось авторитетным еловом Белинского. Подобно Пушкину в литературе, Белинский в критике был своеобразным универсалом: он совмещал в оценке произведения социологические и эстетические подходы, охваты­вая взором литературное движение в целом.

Во второй половине XIX века критический универсализм Бе­линского оказался неповторимым. Критическая мысль специализ^ировалась по многим направлениям и школам. Литературное развитие в целом и место в нем отдельного писателя раскрыва­лось теперь всей совокупностью критических оценок. Почвенник А. А. Григорьев, например, споря с добролюбовскими оценками A.Н. Островского, подмечал в творчестве драматурга такие гра­ни, которые ускользали от революционера-демократа Добролю­бова в связи с различием их общественных взглядов и эстетиче­ских позиций. Критическое осмысление творчества Тургенева или Льва Толстого нельзя свести к оценкам Добролюбова или Чернышевского. Работы Н. Н. Страхова об «Отцах и детях» и «Войне и мире» существенно уточняют и углубляют их.

Добролюбов стал основателем социально-критического под­хода к анализу литературных произведений. Он понимал, что большинство русских писателей не разделяют революционного образа мысли и не произносят приговора над жизнью с таких радикальных позиций. А потому задачу своей критики Добролю­бов усматривал в том, чтобы по-своему завершить начатое писа­телем дело и сформулировать свой «приговор», опираясь на ре­альные события и художественные образы произведения. Свой метод анализа творчества писателя Добролюбов называл ре­альной критикой. Пользуясь им, он часто «перетолковывал» произведение писателя на свой лад. Анализ перерастал в обсуж­дение острых проблем современности и завершался выводами, которые часто и не предполагал делать автор разбираемого Доб­ролюбовым произведения.

Либеральная критика А. В. Дружинина, П. В. Анненкова и B.П. Боткина в противоположность Добролюбову обращала внимание не на злободневные, а на вечные проблемы, поставлен­ные писателем в своем произведении. В отличие от критики ре­волюционно-демократической в поле зрения либералов оказыва­лись вопросы художественной формы, писательского мастерства.

Почвенники в лице А. А. Григорьева и Н. Н. Страхова вслед за славянофилами рассматривали главным образом духовно-нравственную проблематику литературы, ее национальное свое­образие. И нам важно учесть при изучении русской литературы второй половины XIX века весь спектр разноречивых критиче­ских ее оценок современниками. Без знания этих оценок наше восприятие классики окажется антиисторичным

АЛЕКСАНДР

НИКОЛАЕВИЧ

ОСТРОВСКИЙ

(1823—1886)

Мир А. Н, Островского. «Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда, то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны ее звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу начала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и разрастается та же песня. И нет

конца этой песне. С правой стороны у нас собор и главный город, все это вместе с устьем Костромы облито таким светом, что нельзя смотреть. Зато с левой стороны, почти у наших глаз, такой вид, что кажется не делом природы, а произведением художника. По берегу, который гора обогнула полукружием, расположен квартал, называемый Дебря, застроенный разнообразными деревянными строениями с великолепной церковью посередине в старом стиле... А на той стороне Волги, прямо против города, два села; и особенно живописно одно, от которого вплоть До Волги тянется самая кудрявая рощица; солнце при закате забралось в нее как-то чудно, с корня, и наделало много чудес.

Я измучился, глядя на это». Блуждая по улицам Костромы в течение трех дней, юный петровский как завороженный постоянно возвращается на крутой волжский берег. Колдовская сила природы пленяет его. Как Снегурочка под палящими лучами Солнца, он боится сгореть от такой красоты: такая красота — «казнь и мука для человека».

Измученный, возвращается он домой, в дом дядюшки Павла Федоровича, и долго, долго не может уснуть. Какое-то отчаяние овладевает им: «Неужели мучительные впечатления этих дней будут бесплодны для меня?» А впереди — Щелыково! Впереди

те обетованные места, где «каждый пригорок, каждая сосна, каждый изгиб речки очаровательны, каждая мужицкая физиономия значительна». И здесь мир открывается ему в крупных эпических образах — реки, горы, овраги, леса... «У нас все реки текут в оврагах — так высоко это место. Наш дом стоит на высокой горе, побольше Воробьинской, а есть места, например деревня Сергееве, откуда наш дом кажется в яме... На юг от нас есть деревня Высоково, из той виден почти весь Кинешемский уезд...»

Так еще в юности Островский почувствовал, что Москва не ограничивается Камер-Коллежским валом, что «за ним идут непрерывной цепью, от Московских застав вплоть до Волги, промышленные фабричные села, посады, города и составляют продолжение Москвы. Две железные дороги, одна на Нижний Новгород, другая на Ярославль, охватывают самую бойкую, самую промышленную местность Великороссии.,.».

И купец интересовал Островского не только как представитель торгового сословия, но и как цельная русская натура, средоточие народной 'жизни в ее росте и становлении, в ее движущемся, драматическом существе. Сам отец Островского, Николай Федорович, не был коренным москвичом. Сын костромского священника, выпускник провинциальной Костромской семинарии, он окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата, но выбрал поприще светской службы. Он женился на Любови Ивановне Саввиной, дочери московской просвирни, вдовы пономаря, девушке большой душевной красоты и внешней привлекательности.

Детские и юношеские годы. Александр Николаевич Островский родился 31 марта (12 аддедя) Д823_года в Замоскворечье, в самом" центре Москвы, в колыбели славной российской истории, о которой вокруг говорило все, даже названия замоскворецких улиц. Вот главная из них, Большая Ордынка, одна из самых старых. Название свое получила потому, что несколько веков назад по ней проходили татары за данью к великим московским князьям. Примыкающие к ней Большой Толмачевский и Малый. Толмачевский переулки напоминали о том, что в те давние годы, здесь жили толмачи — переводчики с восточных языков на русский и обратно. А на месте Спас-Болвановского переулка

русские князья встречали ордынцев, которые всегда несли с собой на носилках изображение татарского языческого идола Болвана. Иван III первым сбросил Болвана с носилок в этом месте, десять послов татарских казнил, а одного отправил в Орду с известием, что Москва больше платить дани не будет. Впоследствии Островский скажет о Москве: «Там древняя святыня, там) исторические памятники... там, в виду торговых рядов, на высоком пьедестале, как образец русского патриотизма, стоит великий русский купец Минин».

Сюда, на Красную площадь, приводила мальчика няня, Авдотья Ивановна Кутузова, женщина, щедро одаренная от природы. Она чувствовала красоту русского языка, знала многоголосый говор московских базаров, на которые съезжалась едва ли не вся Россия. Няня искусно вплетала в разговор притчи, прибаутки, шутки, пословицы, поговорки и очень любила рассказывать чудесные народные сказки.

Островский окончил Первую московскую гишгазию и в 1840 году, по желанию отца, поступил на~юридичесжйй факультет Московского университета. Но учеба в университете не пришлась ему по душе, возник конфликт с одним из профессоров, и в конце второго курса Островский уволился «по домашним обстоятельствам».

В 1843_году отец определил его на службу в Московский совестный суд. Для будущего драматурга это был неожиданный подарок судьбы. В суде рассматривались жалобы отцов на непутевых сыновей, имущественные и другие домашние споры. Судья глубоко вникал в дело, внимательно выслушивал спорящие стороны, а писец Островский вел записи дел. Истцы и ответчики в ходе следствия выговаривали такое, что обычно прячется и скрывается от посторонних глаз. Это была настоящая школа познания драматических сторон купеческой жизни.

Островский перешел в Московский коммерческий суд канцелярским чиновником стола «для дел словесной расправы». Здесь он сталкивался с промышлявшими торговлей крестьянами, городскими мещанами, купцами, мелким дворянством. Судили «по совести» братьев и сестер, спорящих о наследстве, несостоятельных должников. Перед ним раскрывался целый мир драматических конфликтов, звучало все разноголосое богатство живого великорусского языка. Приходилось угадывать характер человека по его речевому складу, по особенностям интонации. Воспитывался и оттачивался талант будущего «реалиста-слуховика», как называл себя Островский-драматург, мастер речевой характеристики персонажей в своих пьесах.

Начало творческого пути. Еще с гимназических лет Островский становится завзятым московским театралом. Он посещает Петровский (ныне Большой) и Малый театры, восхищается игрой Щепкина и Мочалова, читает статьи В. Г. Белинского о литературе и театре. В_кощ1е_40=х,-содоа.Островский. пробует свои силы на писательском, драматургическом поприще и публикует в «Московском городском листке» за 1847 год «Сцены из комедии «Несостоятельный должник», «Картину семейного-счастья» и очерк «Записки замоскворецкого жителя». Литературную известность Островскому приносит комедия «Банкрот», над которой он работает в 1846—1849 годах и публикует в 1850 году

Пьеса имела шумный успех в литературных кругах Москвы Петербурга. Писатель В. Ф. Одоевский сказал: «Я считаю, на руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор». На «Банкроте» я ставлю номер четвертый». Пьесу Островского ставили в ряд гоголевских произведений и называли купеческими «Мертвыми душами».

В начале в творчестве Островского происходят существенны. Взгляд на купеческую жизнь в первой комедии «Свои люди — сочтемся!» кажется драматургу «молодым и слишком жестким». «...Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует. Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее; этим-то я теперь изанимаюсь, соединяя высокое с комическим». В пьесах первой половины 50-х годов «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется» Островский изображает преимущественно светлые, поэтические стороны русской жизни.

Творческая история «Грозы». К художественному синтезу темных и светлых начал купеческой жизни Островский пришел в русской трагедии «Гроза» — вершине его зрелого творчества.

Созданию «Грозы» предшествовала экспедиция драматурга по Верхней Волге, предпринятая по заданию Морского министерства в 1856—1857 годах. Она оживила и воскресила в памяти юношеские впечатления, когда в 1848 году Островский впервые отправился с домочадцами в увлекательное путешествие на родину отца, в волжский город Кострому и далее, в приобретенную отцом усадьбу Щелыково. Итогом этой поездки явился дневник Островского, многое приоткрывающий в его восприятии провинциальной поволжской России.

Островские тронулись в путь 22 апреля, накануне Егорьева дня. «Время весеннее, праздники частые»,— говорит Купава царю Берендею в «весенней сказке» Островского «Снегурочка».

Путешествие совпало с самым поэтическим временем года в жизни русского человека. По вечерам в обрядовых весенних песнях, звучавших за околицей, в рощах и долинах, обращались крестьяне к птицам, кудрявым вербам, белым березам, к шелковой зеленой траве. В Егорьев день ходили вокруг полей, «окликали Егория», просили его хранить скотину от хищных зверей.

Вслед за Егорьевым днем шли праздники зеленых святок (русальная неделя), когда водили в селах хороводы, устраивали игру в горелки, жгли костры и прыгали через огонь.

Путь Островских продолжался целую неделю и шел через древние русские города: Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Кострому. Неистощимым источником поэтического творчества открывался для Островского Верхне-Волжский край.

О большом влиянии «литературной экспедиции» по Волге на последующее творчество Островского хорошо сказал его друг С. В. Максимов: «Сильный талантом художник не в состоянии был упустить благоприятный случай... Он продолжал наблюде-

ния над характерами и миросозерцанием коренных русских людей, сотнями выходивших к нему навстречу... Волга дала Островскому обильную пищу, указала ему новые темы для драм и комедий и вдохновила его на те из них, которые составляют честь

и гордость отечественной литературы. С вечевых, некогда вольных, новгородских пригородов повеяло тем переходным временем, когда тяжелая рука Москвы сковала старую волю и наслала воевод в ежовых рукавицах на длинных загребистых лапах.

Приснился поэтический «Сон на Волге», и восстали из гроба живыми и действующими «воевода» Нечай Григорьевич Шалыгин с противником своим, вольным человеком, беглым удальцом посадским Романом Дубровиным, во всей той правдивой обстановке старой Руси, которую может представить одна лишь Волга, в одно и то же время и богомольная, и разбойная, сытая и малохлебная... Наружно красивый Торжок, ревниво оберегавший

свою новгородскую старину до странных обычаев девичьей свободы и строгого затворничества замужних, вдохновил Островского на глубоко поэтическую «Грозу» с шаловливою Варварой и художественно-изящною Катериной».

В течение довольно длительного времени считалось, что сам сюжет «Грозы» Островский взял из жизни костромского купечества, что в основу его легло нашумевшее в Костроме на исходе 1859 года дело Клыковых. Вплоть до начала XX века костромичи

указывали на место самоубийства Катерины — беседку в конце маленького бульварчика, в те годы буквально нависавшую над Волгой. Показывали и дом, где она жила,— рядом с церковью Успения, А когда «Гроза» впервые шла на сцене Костромского театра, артисты гримировались «под Клыковых».

Костромские краеведы обстоятельно обследовали потом в архиве «Клыковское дело» и с документами в руках пришли к заключению, что именно эту историю использовал Островский в работе над «Грозой». Совпадения получались почти буквальные.

А. П. Клыкова была выдана шестнадцати лет в угрюмую и нелюдимую купеческую семью, состоявшую из стариков родителей, сына и незамужней дочери. Хозяйка дома, суровая и строптивая, обезличила своим деспотизмом мужа и детей, Молодую сноху

она заставляла делать любую черную работу, отказывала ей в просьбах повидаться с родными.

В момент драмы Клыковой было девятнадцать лет. В прошлом она воспитывалась в любви и в холе души в ней не чаявшей бабушкой, была веселой, живой, жизнерадостной. Теперь же она оказалась в семье недоброй и чужой. Молодой муж ее, Клыков, беззаботный и апатичный человек, не мог защитить жену от притеснений свекрови и относился к ней равнодушно. Детей у Клыковых не было. И тут на пути молодой женщины встал другой человек, Марьин, служащий в почтовой конторе. Начались подозрения, сцены ревности. Кончилось тем, что 10 ноября 1859 года тело А. П. Клыковой нашли в Волге. Начался долгий судебный процесс, получивший широкую огласку даже за пределами.

Костромской губернии, и никто из костромичей не сомневался, что Островский воспользовался материалами этого дела в «Грозе».

Прошло много десятилетий, прежде чем исследователи точно установили, что «Гроза» была написана до того, как костромская купчиха Клыкова бросилась в Волгу. Работу над «Грозой» Островский начал в июне — июле 1859 года и закончил 9 октября того же года. Впервые пьеса была опубликована в январском номере журнала «Библиотека для чтения» за 1860 год. Первое представление «Грозы» на сцене состоялось 16 ноября 1859 года в Малом театре, в бенефис С. В. Васильева с Л. П. Никулиной Косинкой в роли Катерины. Версия о костромском источнике «Грозы» оказалась надуманной. Однако сам факт удивительного совпадения говорит о многом: он свидетельствует о прозорливости национального драматурга, уловившего нараставший в купеческой жизни конфликт между старым и новым, конфликт, в котором Добролюбов неспроста увидел «что-то освежающее и ободряющее», а известный театральный деятель С. А. Юрьев сказал;

«Грозу» не Островский написал... «Грозу» Волга написала».

Конфликт и расстановка действующих лиц в «Грозе». «Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид». Такой ремаркой Островский открывает «Грозу». Внутреннее пространство сцены обставлено скупо: «две скамейки и несколько кустов» на гладкой высоте. Действие русской трагедии возносится над ширью Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же придается бщенациональный масштаб и поэтическая окрыленность.

Дата добавления: 2014-11-25