ТОЛСТОЙ 2 страница

Интерес Толстого-писателя сосредоточен не только на изображении отдельных человеческих характеров, но и на связях их между собою в подвижные и взаимосвязанные миры.

Сам Толстой, ощущая известное сходство «Войны и мира» с героическим эпосом прошлого, в то же время настаивал на принципиальном отличии: «Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла».

Толстой решительно разрушает традиционное деление жизни на «частную» и «историческую». У него Николай Ростов, играя в карты с Долоховым, «молится Богу, как он молился на поле сражения на Амштеттенском мосту», а в бою под Островной скачет «наперерез расстроенным рядам французских драгун» «с чувством, с которым он несся наперерез волку». Так в повседневном быту Ростов переживает чувства, аналогичные тем,

какие одолевали его в первом историческом сражении, а в бою под Островной его воинский дух питает и поддерживает охотничье чутье, рожденное в забавах жизни мирной. Смертельно раненный князь Андрей в героическую минуту «вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе».

Вся полнота впечатлений мирной жизни не только не оставляет героев Толстого в исторических обстоятельствах, но с еще большей силой оживает, воскрешается в их душе. Опора на эти мирные ценности жизни духовно укрепляет Андрея Болконского и Николая Ростова, является источником их мужества и силы.

Не все современники Толстого осознали глубину совершаемого им в «Войне и мире» открытия. Сказывалась привычка четкого деления жизни на «частную» и «историческую», привычка видеть в одной из них «низкий», «прозаический», а в другой — «высокий» и «поэтический» жанр. П. А. Вяземский, который сам, подобно Пьеру Безухову, был штатским человеком и участвовал в Бородинском сражении, в статье «Воспоминания о 1812 годе» писал о «Войне и мире»: «Начнем с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман, и обратно. Это переплетение или, скорее, перепутывание истории и романа, без сомнения, вредит первой

и окончательно, перед судом здравой и беспристрастной критики, не возвышает истинного достоинства последнего, то есть романа».

П. В. Анненков считал, что сплетение частных судеб и истории в «Войне и мире» не позволяет «колесу романической машимы» двигаться надлежащим образом.

В сущности, он решительно и круто меняет привычный угол зрения на историю. Если его современники утверждали примат исторического над частным и смотрели на частную жизнь сверху зниз, то автор «Войны и мира» смотрит на историю снизу вверх,

полагая, что мирная повседневная жизнь людей, во-первых, шире и богаче жизни исторической, а во-вторых, она является той первоосновой, той почвой, из которой историческая жизнь вырастает и которой она питается. А. А. Фет проницательно заметил, что Толстой рассматривает историческое событие «с сорочки, то есть с рубахи, которая к телу ближе».

И вот при Бородине, в этот решающий для России час, на батарее Раевского, куда попадает Пьер, чувствуется «общее всем, как бы семейное оживление». Когда же чувство «недоброжелательного недоумения» к Пьеру у солдат прошло, «солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой».

Толстой безгранично расширяет само понимание исторического, включая в него всю полноту «частной» жизни людей. Он добивается, по словам французского критика Мельхиора Вогюэ, «единственного сочетания великого эпического веяния с бесконечными малыми анализа». История оживает у Толстого повсюду, в любом обычном, «частном», «рядовом» человеке своего времени, она проявляется в характере связи между людьми. Ситуа-

ция национального раздора и разобщения скажется, например, в 1805 году и поражением русских войск в Аустерлицком сражении, и неудачной женитьбой Пьера на хищной светской красавице Элен, и на чувстве потерянности, утраты смысла жизни, которое переживают в этот период главные герои романа. И наоборот, 1812 год в истории России даст живое ощущение общенационального единства, ядром которого окажется народная жизнь. «Мир», возникающий в ходе Отечественной войны, сведет вновь Наташу и князя Андрея. Через кажущуюся случайность этой встречи пробивает себе дорогу необходимость. Русская

жизнь в 1812 году дала Андрею и Наташе тот новый уровень человечности, на котором эта встреча и оказалась возможной. Не будь в Наташе патриотического чувства, не распространись ее любовное отношение к людям с семьи на весь русский мир, не совершила бы она решительного поступка, не убедила бы родителей снять с подвод домашний скарб и отдать их под раненых.

Композиция «Войны и мира». «Война и мир» запоминается читателю как цепь ярких жизненных картин: охота и святки, первый бал Наташи, лунная ночь в Отрадном, пляска Наташи в имении дядюшки, Шенграбенское, Аустерлицкое и Бородинское сражения, гибель Пети Ростова... Эти «несравненные картины жизни» непременно всплывают в сознании, когда пытаемся осмыслить «Войну и мир». Толстой-повествователь не торопится,

не пытается свести многообразие жизни к какому-то одному итогу. Напротив, он хочет, чтобы читатели его романа-эпопеи учились «любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых ее проявлениях».

Но при всей своей автономности «картины жизни» связываются в единое художественное полотно. За ними ощутимо дыхание целого, какая-то внутренняя общность соединяет их. Природа этой связи иная, чем в классическом романе, где все объединяется сквозным действием, в котором участвуют герои. У Толстого романические связи есть, но они вторичны, им отводится служебная роль. Его внимание сосредоточено на иных ценностях, хранителем которых являются народ и близкая к нему часть русского дворянства, Толстой видит их в духе «простоты, добра и правды». Они пробуждаются в героях «Войны и мира» всякий раз, когда жизнь их выходит из привычных берегов и угрожает им гибелью или душевной катастрофой. Они проявляются и в мирном быту тех дворянских семейств, образ жизни которых близок к народу. В них-то и заключена дорогая Толстому «мысль народная», составляющая душу его романа-эпопеи и сводящая к единству далеко отстоящие друг от друга проявления бытия.

Вспомним, как вернувшийся в отпуск из своего полка Николай Ростов позволил себе расслабиться, бездумно отдаться соблазнам светской жизни и проиграть в карты Долохову значительную часть семейного состояния. Он возвращается домой совершенно потерянный, «повергнутый в пучину» страшного несчастья. Ему странно видеть счастливые, улыбающиеся лица родных, слышать смех и веселые голоса молодежи. «У них все то же! Они ничего не знают! Куда мне деваться?» — думает Николай.

Но вот начинает петь Наташа, и вдруг, только что подавленный и смятенный, Николай Ростов испытывает необыкновенный, радостный подъем всех душевных сил: «Что ж это такое? — подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза.— Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» — подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и все в мире сделалось разделенным на три темпа... «Эх, жизнь наша дурацкая!—думал Николай.— Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь,— все это вздор... а вот оно — настоящее...»

Но ведь чувство, пережитое Николаем Ростовым во время этого личного потрясения, сродни тому, какое пережил Пьер Безухов, отправляясь к Бородинскому полю,—«приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то...».

Проигрыш в карты и Бородинское сражение... Казалось бы, что общего может быть между этими разными, несоизмеримыми по масштабам сферами бытия? Но Толстой верен себе, он не отделяет историю от повседневности.

И вот мы видим, как пожар в Смоленске освещает «оживленно радостные и измученные лица людей». Источник этой «радости» наглядно проступает в поведении купца Ферапонтова.

В кризисную для России минуту купец забывает о цели своей повседневной жизни, о богатстве, о накопительстве. Этот «вздор» теперь ему «приятно откинуть» в сравнении с тем общим патриотическим чувством, которое роднит купца со всеми русскими людьми: «Тащи все, ребята!.. Решилась! Расея!.. Сам запалю».

То же самое переживает и Москва накануне сдачи ее неприятелю: «Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться... Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться».

Патриотический поступок Наташи Ростовой, перекликающийся с действиями купца Ферапонтова в Смоленске, является утверждением новых отношений между людьми, освобожденных от всего условного и сословного перед лицом общенациональной опасности. Примечательно, что эту возможность духовного объединения на новых демократических основах хранит у Толстого мирный быт семейства Ростовых. Картина охоты в «Войне и мире» как в капле воды отражает основную конфликтную ситуацию романа-эпопеи. Казалось бы, охота — всего лишь развлечение, игра, праздное занятие барчуков. Но под пером Толстого эта «игра» приобретает другой смысл.

Охота — тоже разрыв с привычным, повседневным и устоявшимся, где люди часто разобщены, где отсутствует объединяющая и одушевляющая всех цель. В буднях жизни граф Илья Андреевич Ростов всегда господин, а его крепостной Данило — всегда послушный слуга своего хозяина. Но страсть к охоте объединяет их друг с другом, и сама неискоренимость этой страсти в душах людей заставляет посмотреть на нее серьезно.

В процессе охоты отпадают все условности, вся привычная социальная иерархия, и крепостной Данило, превращаясь в героя охоты, бранит неудачника-графа и грозит ему арапником, в котором предчувствуется «дубина народной войны».

Отечественная война так же переместит ценности жизни.

Оказавшийся плохим полководцем государь вынужден будет покинуть армию, а на смену ему придет нелюбимый царем, но угодный народу Кутузов. Война обнаружит человеческую и государственную несостоятельность верхов. Настоящим хозяином положения в стране окажется народ, а подлинно творческой силой истории — народная сила.

«Народ» и «толпа», Наполеон и Кутузов. Толстой спорит в «Войне и мире» с распространенным в России и за рубежом культом выдающейся исторической личности. Этот культ в значительной степени опирался на учение немецкого философа Гегеля. По Гегелю, ближайшими проводниками Мирового Разума, который определяет судьбы народов и государств, являются великие люди, которые первыми угадывают то, что дано понять только им и не дано понять людской массе, пассивному материалу истории. Великие люди у Гегеля всегда опережают свое время, а потому оказываются гениальными одиночками, вынужденными деспотически подчинять себе косное и инертное большинство. Толстой видит в таком учении что-то безбожно-бесчеловечное, в корне противное русскому нравственному

идеалу.

У Толстого не исключительная личность, а народная жизнь в целом оказывается наиболее чутким организмом, откликающимся на скрытый смысл исторического движения. Призвание великого человека заключается в умении прислушиваться к воле большинства, к «коллективному субъекту» истории, к народной жизни. Толстому чуждо гегелевское возвышение «великих личностей» над массами, и Наполеон в его глазах — индивидуалист и честолюбец, вынесенный на поверхность исторической жизни темными силами, овладевшими на время сознанием французского народа.

Наполеон — игрушка в руках этих темных сил, и Толстой отказывает ему в величии потому, что «нет величия там, где нет простоты, добра и правды». В художественном мире романа-эпопеи сталкиваются и спорят друг с другом два состояния общей жизни: народ как целостное единство, скрепленное нравственными традициями жизни «миром», и людская толпа, наполовину утратившая человеческий облик, одержимая агрессивными, животными инстинктами. Такой толпой в романе оказывается светская чернь во главе с князем Василием Курагиным. В толпу превращаются и люди из низов в эпизоде зверской расправы с Верещагиным. Такой же воинственно настроенной толпой оказывается в эпоху революционных потрясений значительная часть французского народа.

Толстой поэтизирует в «Войне и мире» парод как целостное духовное единство людей, основанное на прочных, вековых культурных традициях, и беспощадно обличает толпу, единство которой держится на агрессивных, индивидуалистических инстинктах. Человек, возглавляющий толпу, лишается у Толстого права считать себя героем. Величие человека определяется глубиною его связей с органической жизнью народа.

В романе-эпопее «Война и мир» Толстой дает универсальную русскую формулу героического. Он создает два символических характера, между которыми располагаются в различной близости к тому или иному полюсу все остальные. На одном полюсе - классически тщеславный Наполеон, а на другом — классически демократичный Кутузов. Два эти героя представляют соответственно стихию индивидуалистического обособления («войну») и

духовные ценности «мира», или единения людей. «Простая, сромная и потому истинно величественная фигура» Кутузова не укладывается «в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история».

Толстовское произведение, вобравшее в себя демократический дух эпохи 60-х годов, полемически заострено против исторических личностей, руководствующихся в своих решениях ничем не контролируемым произволом. Пафос толстовской философии истории демократичен до утопического максимума. «До тех пор,— заявляет автор,— пока пишутся истории отдельных лиц,...а не история всех, без единого исключения всех людей, принимающих участие в событии,— нет никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели». Этой силой и оказывается выдающаяся историческая личность, которой приписываются сверхчеловеческие способности и своеволие которой решительно отрицает Толстой. Для изучения не мнимых, а подлинных законов истории, считает он, должно изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров, генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами.

Известно, что живой человеческий характер Толстой представлял в виде дроби, в числителе которой были нравственные качества личности, а в знаменателе ее самооценка. Чем выше знаменатель, тем меньше дробь, и наоборот. Чтобы становиться совершеннее, нравственно чище, человек должен постоянно увеличивать, наращивать числитель и всячески укорачивать знаменатель. Лучшие герои «Войны и мира» приобщаются к жизни в миру и «миром», изживая себялюбивые мотивы в сознании и поведении. Ценность человеческой личности в книге Толстого определяется полнотою связей человека с окружающим миром, близостью его к народу, глубиною «врастания» в общую жизнь.

Это только кажется, что Кутузов в романе-эпопее Толстого — пассивная личность. Да, Кутузов дремлет на военных советах под Аустерлицем и в Филях, а в ходе Бородинского сражения одобряет или порицает то, что делается без его участия. Но во всех этих случаях внешняя пассивность Кутузова — форма проявления его мудрой человеческой активности. Кутузовская инертность— это вызов тем общественным деятелям, которые мнят себя персонажами героической поэмы и воображают, что их произвольные соображения определяют ход исторических событий.

Во время Бородинского сражения Кутузов «бездействует» лишь с точки зрения тех представлений о призвании гениальной исторической личности, которые свойственны «формуле» европейского героя. Нет, Кутузов не бездействует, но он действует подчеркнуто иначе, чем Наполеон. Кутузов «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему», то есть делал выбор и своим согласием или несогласием направлял события в нужное русло в меру тех сил и возможностей, которые отпущены на земле смертному человеку. Духовный облик и даже внешний вид Кутузова-полководца — прямой протест против тщеславного прожектерства и личного произвола в любых его формах.

«Источник необычайной силы» и особой русской мудрости Кутузова Толстой видит в «том народном чувстве, которое он несет в себе во всей чистоте и силе его». Перед Бородинским сражением как верный сын своего народа он вместе с солдатами поклоняется чудотворной иконе Смоленской Богоматери, внимая словам дьячков: «Спаси от бед рабы твоя, Богородице», и кланяется в землю, и прикладывается к народной святыне. В толпе ополченцев и солдат он такой же, как все. Не случайно лишь высшие чины обращают на него внимание, а «ополченцы и солдаты, не глядя на него», продолжают молиться.

Народное чувство определяет и нравственные качества Кутузова, «ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их». Он один уверенно утверждает, что русские одержали над французами победу в Бородинском сражении, и он же отдает непонятный его генералитету приказ об отступлении и сдаче Москвы. Где же логика? Формальной логики тут действительно нет, тем более что Кутузов решительный противник любых умозрительных схем и правильных построений. В своих поступках он руководствуется не логическими умозаключениями, а безошибочным охотничьим чутьем. Это чутье подсказывает ему, что французское войско при Бородине получило страшный удар, неизлечимую рану. А смертельно раненный зверь, пробежав еще вперед и отлежавшись в укрытии, по инстинкту самосохранения уходит умирать домой, в свою берлогу. Жалея своих солдат, свою обескровленную в Бородинском сражении армию, Кутузов решает уступить Москву.

Он ждет и сдерживает молодых генералов: «Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» «И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!» Как старый многоопытный человек и мудрый полководец, Кутузов видел таких случайностей «не две и три, а тысячи»: «чем дальше он думал, тем больше их представлялось». И понимание реальной сложности жизни предостерегало его от поспешных действий и скоропалительных решений. Он ждал и дождался своего торжества. Выслушав доклад Болховитинова о бегстве французов из Москвы, Кутузов «повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. «Господи, Создатель мой!

Внял Ты молитве нашей...— дрожащим голосом сказал он, сложив руки.— Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! — И он заплакал».

И вот теперь, когда враг покинул Москву, Кутузов прилагает максимум усилий, чтобы сдержать «воинский пыл» своих генералов, вызывая всеобщую ненависть в военных верхах, упрекающих его в старческом слабоумии и едва ли не в сумасшествии. Однако в наступательной пассивности Кутузова проявляется его глубокая человечность и доброта.

«Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их, но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода».

Вслед за Достоевским Толстой считает безобразным «признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного». Такое «величие» «есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости». Ничтожным и слабым в своем смешном эгоистическом «величии» предстает перед читателями «Войны и мира» Наполеон. «Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и

имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния». Агрессивной толпе нужен культ Наполеона для оправдания своих преступлений против человечества.

Но русским, выдержавшим это нашествие и освободившим от наполеоновского ига всю Европу, нет никакой необходимости поддерживать «гипноз». «Для нас,— говорит Толстой,— с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого.

И нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Самодовольный Запад долго не мог простить Толстому его дерзкое отрицание культа личности Наполеона. Даже прогрессивный немецкий писатель Томас Манн на исходе первой мировой войны писал о «Войне и мире» так: «Я в последние недели перечитал это грандиозное произведение — потрясенный и осчастливленный его творческой мощью и полный неприязни к его идеям, к

философии истории: к этой христианско-демократической узколобости, к этому радикальному и мужицкому отрицанию героя, великого человека. Вот здесь — пропасть и отчужденность между немецким и национально русским духом, здесь тот, кто живет на родине Гете и Ницше, испытывает чувство протеста».

Однако «чувство протеста» с приходом к власти Гитлера направилось у немецких и других европейских писателей в противоположную сторону. В самом начале второй мировой войны немецкий писатель-антифашист Бертольт Брехт устами Галилея, героя одноименной драмы, провозгласил другое: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях!» Мрачные годы фашизма перед всем миром обнажили вопиющую ущербность той «формулы европейского героя», которую утверждали Гегель, Штирнер и Ницше. В оккупированной фашистами стране французы с надеждой и верой читали «Войну и мир». Философско-исторические рассуждения Толстого, которые когда-то объявлялись ненужными привесками, стали актуальными в годы борьбы с фашизмом.

Жизненные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова.

«Война» и «мир» у Толстого — это два универсальных состояния человеческого бытия. В ситуации «войны» люди теряют историческую память и общую цель, живут сегодняшним днем. Общество распадается на атомы, и жизнью начинает править эгоистический произвол. Такова наполеоновская Франция, но такова и Россия придворных кругов и светских гостиных.

В 1805 году именно эта Россия определяет во многом жизнь всей страны. Великосветская чернь — это царство интриги, где идет взаимная борьба за личные блага, за место под солнцем. Суть ее олицетворяет возня Курагиных с мозаиковым портфелем у постели умирающего графа Безухова. Семейка Курагиных несет одни беды и несчастья в мирные «гнезда» Ростовых и Болконских. Те же самые «маленькие наполеоны» в генеральских эполетах приносят России поражение за поражением и доводят ее до позора Аустерлица.

Мучительно переживают состояние всеобщего хаоса и эгоистического распада лучшие герои романа. Пьер Безухов невольно оказывается игрушкой в руках ловких светских хищников и интриганов, претендующих на его богатое наследство.

Пьера женят на Элен, а потом втягивают в нелепую дуэль с Долоховым. И все попытки героя решить вопрос о смысле окружающей его жизни заходят в тупик. «О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся,

ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его». Пьер перебирает одно за другим противоречивые впечатления бытия, пытаясь понять, «кто прав, кто виноват, какая сила управляет всем». Он видит причины отдельных фактов и событий, но никак не может уловить общую связь между ними, так как эта связь отсутствует в самой жизни, которая его окружает. «Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным».

В ситуации «мира» жизнь, напротив, обнаруживает скрытый смысл и разумную целесообразность. Это общая жизнь людей, согретая теплом высшей нравственной истины, приводящая личный интерес в гармоническое согласие с общими интересами всех людей. Именно такой «мир» возникает в ходе войны 1812 года. Ядром его окажется народная жизнь, в которую войдут лучшие люди из господ. И в этот период большая часть людей как

будто бы не обращает внимания на общий ход дел. Неверно думать, будто бы «все люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью». И солдаты в отступающей за Москву армии «думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и тому подобное...». Но теперь в их личную жизнь вошло новое чувство, которое Толстой называет

«скрытой теплотой патриотизма» и которое невольно объединяет всех честных русских людей в «мир», в большую дружную семью.

Это новое состояние русской жизни по-новому отзывается и в душевном самочувствии героев Толстого. «Главный винт» в голове Пьера теперь «попадает в резьбу». Противоречивые впечатления бытия начинают связываться друг с другом, по мере того

как Пьер входит в общую жизнь накануне и в решающий день Бородинского сражения. На вопросы «кто прав, кто виноват и какая сила управляет всем?» теперь находятся ясные и простые ответы.

Жизненный путь главных героев «Войны и мира» Андрея Болконского и Пьера Безухова — это мучительный поиск вместе с Россией выхода из личного и общественного разлада к «миру», к разумной и гармоничной общей жизни людей. Андрея и Пьера не удовлетворяют мелкие эгоистические интересы, светские интриги, пустое словоизвержение в салоне Анны Павловны Шерер.

Душа этих людей открыта всему миру, отзывчива на все впечатления окружающего бытия. Они не могут жить не размышляя, не решая для себя и для людей главных вопросов о смысле жизни, о цели человеческого существования.

Но при известном сходстве между героями есть и существенное различие, чрезвычайно важное для автора романа-эпопеи, имеющее прямое отношение к главному содержанию «Войны и мира». Далеко не случайно, что Андрею суждено умереть на героическом взлете русской жизни, а Пьеру пережить его; далеко не случайно, что Наташа Ростова останется для Андрея лишь невестой, а для Пьера будет женой. Уже при первом знакомстве с героями замечаешь, что Андрей слишком собран, решителен и целеустремлен, а Пьер чересчур податлив, мягок и склонен к сомнениям, размышлениям. Пьер легко отдается жизни, попадая под ее влияние, предаваясь разгулам и светским кутежам. Понимая никчемность такой жизни, он все-таки ведом ею; требуется толчок, резкое потрясение, чтобы выйти из ее разрушительной колеи. Иной Андрей: он не любит плыть по течению и скорее готов подчинить себе жизнь, чем довериться ей.

В самом начале романа Андрей предстает перед нами человеком, четко знающим свою цель и верящим в свою звезду. Он мечтает о славе, о торжестве русской армии. Его кумиром является Наполеон.

В начале своего жизненного пути князь Андрей мечтает о подвиге, подчеркнуто обособляя себя от мира простых людей.

Ему кажется, что история творится в штабах армии, ее определяет деятельность высших сфер. Его героический настрой требует, как пьедестала, гордой обособленности от людей. Тушин спас армию в Шенграбенском сражении, логически князь это понимает. Но сердечным своим существом он не может признать в Тушине героя: очень уж невзрачен и прост этот «капитан без сапог», спотыкающийся о древко взятого в плен у французов знамени.

В душевном мире князя Андрея на протяжении всей кампании 1805 года назревает и разрастается драматический раскол между высоким полетом его мечты и реальными буднями воинской жизни. Вот князь едет в штаб, окрыленный продуманным им проектом спасения армии. Но в глаза ему бросается беспорядок и неразбериха, царящие в войсках, бесконечно далекие от его идеального настроя. Князь не может простить жизни независимого от его желаний развития. И когда в начале Аустерлицкого сражения наступает торжественно-радостная минута, князь с благоговением смотрит на знамена, официальные символы воинской славы, а потом бежит к своей мечте, к своему «Тулону» впереди всех со знаменем в руках. Но и эта героическая минута наполняется впечатлениями, далекими от высоких устремлений его мечты. Поверженный, с древком знамени в руках, он увидит над собой небо, «неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нем серыми облаками». «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал,— подумал князь Андрей,— не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист,— совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»

С высоты бесконечно далекого неба, куда устремилась его возвышенная душа, мелкими и наивными показались недавние мечты. И когда, обходя поле боя, перед князем Андреем остановился Наполеон, по достоинству оценивший его героический порыв, былой кумир вдруг поблек и съежился, стал маленьким и тщедушным. «Ему, так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял...» В душе Андрея совершается переворот. Он вспомнил княжну Марью, взглянув на образок, «который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра». И «тихая жизнь, и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Наполеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом...».

Дата добавления: 2014-11-25