Алексеевич 2 страница

Особо выделяется в творчестве Чехова второй половины 80-х годов детская тема, во многом опирающаяся на традиции Толстого. Детское сознание дорого Чехову непосредственной чистотою нравственного чувства, незамутненного прозой и лживой

условностью житейского опыта. Взгляд ребенка своей мудрой наивностью обнажает ложь и фальшь условного мира взрослых людей. В рассказе «Дома» жизнь четко подразделяется на две сферы: в одной — отвердевшие схемы, принципы, правила. Это официальная жизнь справедливого и умного, но по-взрослому ограниченного прокурора, отца маленького Сережи. В другой -изящный, сложный, живой мир ребенка.

Сюжет рассказа довольно прост. Прокурор Евгений Петрович Быковский узнает от гувернантки, что его семилетний сын Сережа курил: «Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос».

Теперь «усовещивать» сына пытается отец, мобилизуя для этого весь свой прокурорский опыт, всю силу логических доводов: «Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться

только своим собственным добром... У тебя есть лошадки и картинки... Ведь я их не беру?..

— Возьми, если хочешь! — сказал Сережа, подняв брови—

Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери!»

Над детским сознанием не властна мысль о «священном и неприкосновенном праве собственности». Столь же чужда ему и сухая правда логического ума:

«Во-вторых, ты куришь... Это очень нехорошо!.. Табак сильно вредит здоровью, и тот, кто курит, умирает раньше, чем следует.

...Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, быть может, жил бы до сегодня... - Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! — сказал Сережа.— Его скрипка теперь у Григорьевых!»

Ни одно из взрослых рассуждений не трогает душевный мир ребенка, в котором существует какое-то свое течение мыслей, свое представление о важном и не важном в этой жизни. Рассматривая рисунок Сережи, где нарисован дом и стоящий рядом солдат, прокурор говорит: «Человек не может быть выше дома... Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату...» — «Нет, папа!.. Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз».

Ребенок обладает не логическим, а образным мышлением, наподобие того, каким наделена у Толстого Наташа Ростова. И мышление это, по сравнению со схематизмом взрослого, логического восприятия, имеет неоспоримые преимущества.

Когда умаявшийся прокурор сочиняет заплетающимся языком сказку о старом царе и его наследнике, маленьком принце, хорошем мальчике, который никогда не капризничал, рано ложился спать, но имел один недостаток — он курил, то Сережа настораживается, а едва заходит речь о смерти принца от курения, глаза мальчика подергиваются печалью, и он говорит упавшим голосом: «Не буду я больше курить...»

Весь рассказ — торжество конкретно-чувственного над абстрактным, образного над логическим, живой полноты бытия над мертвой схемой и обрядом искусства над сухой наукой. И прокурор вспомнил «себя сашго, почерпавшего житейский смысл не из проповедей и закошв, а из басен, романов, стихов...».

Повесть «Степь» как итог творчества Чехова 80-х годов. В рассказах Чехова о детс'ве зреет художественная мысль писателя о неисчерпаемых в)зможностях человеческой природы, остающихся невостребованными в современном мире. Художественным итогом его творчества эпохи 80-х годов явилась повесть «Степь», развивающая и углубляющая детскую тему. Внешне «Степь» — история деловш поездки: купец Кузьмичов и отец Христофор едут в город чфез степь продавать шерсть. С ними вместе мальчик Егорушка, которого они должны определить в гимназию. Его взрослые спутники — деловые, скучноватые люди. Кузьмичову и во сне снится шерсть, он торгует даже в сновидениях. Коммерческая тема тянется через всю повесть. «Выпив молча стаканов шесть, Куз^мичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок... и ютряс им. Из мешка посыпались на

стол пачки кредитных бумажек». Выросла огромная куча денег, от которой исходил «протшный запах гнилых яблок и керосина». Ради этой «кучи» крукит по степи другой делец, Варламов, который изводит громадные природные богатства степи в пачки противно пахнущих купюр.

В повести разыгрывается конфликт между живой степью и барышами, между степнойприродой и мертвой цифрой, извлекаемой из нее. Активна в это конфликте природа. Первые страницы повести передают тос у бездействия, тоску застоявшихся, сдавленных сил. Много пворится о зное, о скуке. Как будто «степь сознает, что она одгнока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, шкем не воспетые и никому не нужные...». Песня женщины в степи, «тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач», сливаемся с жалобой природы, «что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну», «что ей страстно хочется жить».

Постепенно жалобные и тоскливые ноты уступают место грозным и предупреждаюцим. Степь копит силы, чтобы в один прекрасный день свергнут ненавистное ей иго тесноты и духоты. «Что-то необыкновенн) широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги... Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Ему нужен такой простор? Непонятно

и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца... И как бы эти фягуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!)

Степь отторгает от своих просторов мелких, суетных людей вроде торговца Варламова и купца Кузьмичова. А за степным простором незаметно для читателей встает образ «прекрасной и суровой родины». История, как и природа, умеет выходить сама из собственного застоя. Разражается гроза, как самоочищение, бунт степи против ига, под которым она находилась, и выход в полнокровную, свободную жизнь. «Раздался новый удар,

такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало, а издавало сухие, трескучие, похожие на треск сухого дерева звуки...

«Трах! тах! тах!» — понеслось над его головой, упало под воз и разорвалось — «Ррра!».

Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелой поступью...

- Дед, великаны! — крикнул Егорушка, плача».

Так на «грозовом распаде» в детском сознании Егорушки великанами видятся русские мужики, державшие на плечах не пики, а железные вилы. Образ степи, не теряя бытового жизнеподобия, наполняется у Чехова грозными предвидениями и предчувствиями. Между степью и людьми из народа возникает художественная связь. Озорной и диковатый мужик Дымов, восклицающий на весь степной простор: «Скушно мне!» — сродни природе, которая «как будто что-то предчувствовала и томилась», сродни «оборванной и разлохмаченной туче», имеющей «какое-то пьяное, озорническое выражение».

К жизни степи глухи Кузьмичов и отец Христофор. Но ее тонко чувствуют во всей игре звуков, запахов и красок люди из народа и близкая к ним детская душа Егорушки. Душа народа и душа ребенка столь же полны и богаты возможностями, столь же широки и неисчерпаемы, как и вольная степь, как и стоящая за нею чеховская Россия. В повести торжествует чеховский оптимизм, вера в естественный ход жизни, который приведет людей

к торжеству правды, добра и красоты. Предчувствие перемен, таинственное ожидание счастья — мотивы, которые получат широкое развитие в творчестве Чехова 90-х — начала 900-х годов.

На исходе 80-х годов Чехов испытал неудовлетворенность собственными «малыми делами» — медицинской практикой в провинции, строительством школ и библиотек. Появилось дерзкое желание пуститься в далекое и трудное путешествие на самый край русской земли — на остров Сахалин. Выбор был не случайным. «Сахалин,— писал Чехов, — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек, вольный и подневольный», место, где «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски...».

В апреле 1890 года Чехов через Казань, Пермь, Тюмень и Томск отправился в изнурительную поездку к берегам Тихого океана. Уже больной чахоткой, в весеннюю распутицу он проехал на лошадях четыре с половиной тысячи верст и лишь в конце июля прибыл на Сахалин. Здесь в течение трех месяцев он объездил остров, провел поголовную перепись всех сахалинских жителей и составил около 10 тысяч статистических карточек, охватывающих все население острова.

Путешествие на остров Сахалин явилось важным этапом на пути гражданского возмужания его таланта. Была написана книга очерков «Остров Сахалин», которой Чехов не без основания гордился, утверждая, что в его «литературном гардеробе» появился «жесткий 'арестантский халат».

Писатель вскрыл такие злоупотребления тюремной и каторжной администрации, которые обеспокоили само правительство, назначившее специальную комиссию для расследования положения ссыльнокаторжных на Сахалине.

Рассказы о людях, претендующих на знание настоящей правды. Вскоре после поездки, в 1892 году, Чехов поселился под Москвой в усадьбе Мелихово. Попечитель сельского училища, он на свои средства построил школу, боролся с холерной эпидемией,

помогал голодающим. После Сахалина изменилось его творчество: все решительнее обращается он к общественным проблемам, к политическим вопросам, волновавшим современников.

Только делает это Чехов так, что постоянно слышит от критиков упреки в аполитичности, потому что борется против политических «ярлыков», которые донашивают на исходе XIX века его современники. Популярные среди интеллигенции 90-х годов общественные идеи не удовлетворяют Чехова своей догматичностью, несоответствием усложнившейся жизни. Чехов ищет «общую идею» от противного, методически отбрасывая мнимые решения.

Главными врагами в творчестве зрелого Чехова являются человеческое самодовольство, близорукая удовлетворенность усеченными, враждебными реальной полноте жизни общественными идеями и теориями. Вспомним, что в эпоху духовного бездорожья в России стали особенно популярными идеи либерального народничества. Некогда радикальное, революционное, это общественное течение сошло на мелкий реформизм, исповедуя теорию «малых дел». Ничего плохого в этом не было, и 80—90-е годы стали временем беззаветного труда целого поколения русской интеллигенции по благоустройству провинциальной, уездной Руси. В теории «малых дел» самому Чехову была дорога глубокая

вера в культуру и плодотворность просветительской работы населе, было дорого стремление насаждать блага культуры в самых глухих уголках родной земли. Чехов был другом и даже, в известном смысле, певцом этих скромных российских интеллигентов, мечтающих превратить страну в цветущий сад.

Тем не менее в повести «Дом с мезонином» Чехов показал, что при известных обстоятельствах может быть ущербной и теория «малых дел». В повести ей служит Лида Волчанинова, девушка красивая и благородная, самоотверженно преданная делу возрождения культуры на селе. Главная беда героини заключается в свойственном русскому человеку стремлении обожествлять ту или иную истину, не считаясь с тем, что любая истина человеческая не может быть абсолютно совершенной, так как не совершенен и сам человек. В повести сталкиваются друг с другом две общественные позиции. Одну исповедует художник, другую — беззаветная труженица Лида. С точки зрения художника, деятельность Лиды бессмысленна, ибо либеральные полумеры — это штопанье тришкина кафтана: коренных противоречий народной жизни с их помощью не разрешить: «По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам мое убеждение».

Ответ Лиды как будто бы справедлив и исполнен чувства собственного достоинства: «Я спорить с вами не стану,— сказала Лида, опуская газету.— Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы».

Чехов не навязывает нам свою точку зрения на спор между героями, призывая читателей к размышлению. Правда есть и в словах художника, и в ответе Лиды, обе спорящие стороны до известной степени правы. Но беда героев заключается в том, что каждый из них претендует на монопольное владение истиной, а потому плохо слышит другого, с раздражением принимает любое возражение.

Отстаивая право на мечту, верную спутницу искусства, художник слишком нетерпим к «злобе дневи», к повседневному, прозаическому труду. А такая нетерпимость провоцирует и Лиду на крайние высказывания. Разве можно согласиться с Лидой и принять за истину ее выпад: «Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете»?

Нарастающая между героями взаимная неприязнь и нетерпимость угрожает хрупкому веществу жизненной правды не только в них самих; она несет беду и окружающим их людям. В мире самодовольных полуправд гибнет чистое и святое чувство любви художника к младшей сестре Лиды Волчаниновой с ласковым прозвищем Мисюсь. «Мисюсь, где ты?» — таким вопросом-укором завершается повествование. Любовь покидает

мир, в котором люди одержимы претензиями на исключительное право владения истиной и забывают мудрую, предостерегающую от самодовольства чеховскую мысль: «Никто не знает настоящей правды».

Трагедия доктора Рагина. В 90-е годы Чехова тревожит не только догматическое отношение человека к истине, которое может причинить России много бед. Оборотной стороной догматической активности является общественная пассивность. На эту тему Чехов написал рассказ «Палата № 6», который по праву считается вершиной его реализма.

Палата № 6 — это флигель для умалишенных в провинциальной больнице. И одновременно это образ-символ русской полицейской государственности. Присмотримся внимательно к описанию палаты — оно как бы раздваивается: то ли это сумасшедший дом, то ли тюрьма. Реализм на грани символа торжествует и в портретах обитателей палаты. Вот сторож Никита: «суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки». У Никиты лицо-символ, лицо, типичное и в больнице для умалишенных, и в тюрьме, и в полицейской будке.

Столь же многозначительны и характеры больных. Таков Громов, российский интеллигент, страдающий манией преследования:

«Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут?» Перед нами болезнь, в концентрированном виде вместившая в себя вековые беды вольнодумной русской интеллигенции, вековую судьбу преследуемой, объявляемой вне закона и здравого смысла, но живой и упорной русской мысли.

Не случаен в рассказе и другой мотив: в заведомо извращенном мире, живущем бездумно, по инерции, нормальным оказывается сумасшедший человек. Громов, пожалуй, самая честная и благородная личность в чеховском произведении. Он один наделен острой реакцией на зло и неправду. Он один протестует против насилия, попирающего правду. Он один верит в прекрасную жизнь, которая со временем воцарится на земле.

Антиподом Громова является доктор Рагин. Этот человек воплощенное спокойствие и равнодушие к мирскому треволнению. Он оправдывает свою пассивность философски. Рагин убежден, что общественные перемены бесполезны: зло в мире неискоренимо, его сумма пребывает в жизни неизменной, а потому нет никакого смысла бороться с ним. Единственный достойный человека выход — уйти в себя, в свой внутренний мир. Свободное мышление — и полное презрение к суете мирской!

Громов возмущен такими рассуждениями Рагина: «Удобная философия... и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь». Но удобна она лишь до поры до времени и при благоприятных жизненных обстоятельствах. «Страдания презираете,— продолжает Громов,— а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!»

Беседы Рагина с Громовым подслушивает сослуживец доктора и строчит на него политический донос. А поскольку политическая неблагонадежность в России отождествлялась с сумасшествием (вспомним судьбу Чаадаева в жизни и Чацкого в

литературе), Рагин объявляется сумасшедшим и попадает в палату № 6. Наступает предсказанное Громовым возмездие за его «удобную» философию.

Герой становится жертвой собственного попустительства, ему дается шанс на практике проверить свои принципы, свою правоту.

В палате для умалишенных наступает запоздавшее прозрение. Рагин не выдерживает, он хочет убить сторожа Никиту, бежать, восстановить справедливость. Он действительно «кричит во все горло». Но с протестом и бунтом герой опоздал. И в финале рассказа Рагин умирает от железных кулаков Никиты и сопутствующего им апоплексического удара.

Символический смысл чеховского рассказа почувствовал одареннейший русский писатель Н. С. Лесков: «Всюду палата № 6.

Это — Россия... Чехов сам не думал того, что написал (он мне говорил это), а между тем это так. Палата — это Русь!»

Деревенская тема. Повести «Мужики» и «В овраге». Тема всеобщего неблагополучия и неустроенности, обветшалости коренных основ русской жизни пронизывает большинство произведений зрелого Чехова. В это время он обращается к изображению русской деревни в двух повестях: «Мужики» и «В овраге».

К жизни деревни русские писатели до Чехова подходили с особой меркой, деревенская тема была заповедной для русской литературы. Деревня с общинным владением землей спасала Герцена и Чернышевского, а потом целое поколение революционных народников от сомнений относительно русской социалистической революции. На поклон к мужику шли Толстой и Достоевский, Тургенев и Некрасов. Правда, в поздней драме «Власть тьмы»

Толстой уже показал картину распада патриархальной нравственности в деревне. Но среди невежества и духовной тьмы он все еще находил светлого Акима, помнящего о душе. Из деревни пробивался у Толстого свет морального очищения и спасения.

Чехов, обратившись к крестьянской теме в повести «Мужики», не увидел в жизни крестьянина ничего исключительного. Общая нелепость жизни, всероссийская ее неустроенность в деревне у Чехова принимает лишь более открытые и страшные формы. Отношения в деревне обнажают суть этой бессмысленности более наглядно и откровенно. Царящее во всем мире пустословие в деревне оборачивается упрощенной его разновидностью —сквернословием. Всеобщее недовольство жизнью вырождается в пьянство. А невежество принимает здесь удручающие формы.

Мужики любят Священное Писание, но не как понятную им книгу, а как таинственную «умственность», «образованность»: загадочное слово «дондеже» вызывает умиление и всеобщие слезы.

«Прежде, лет 15—20 назад и ранее, разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал говорили о грамоте с золотою печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что нет снега».

Земельное утеснение и нищета сопровождаются духовным оскудением народа. «В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги — это вместо картин». «По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызенный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговор был противный все о нужде да о болезнях».

Но и этот погрязший во тьме физического и духовного обнищания мир изредка посещают светлые видения. «Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот день, когда ее ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки еще с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли ее под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль давка... И старик, и бабка, и Кирьяк — все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:

— Заступница, Матушка! Заступница!

Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой невыносимой нужды, от страшной водки, - Заступница, Матушка! — рыдала Марья.—Матушка!»

И как ни сурова, как ни длинна была зима, она все-таки кончилась. Потекли ручьи, запели птицы. «Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же краски и эти же облака видишь на картине.

Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто звали с собою. Стоя на краю обрыва, Ольга подолгу смотрела на разлив, на солнце, на светлую, точно помолодевшую церковь, и слезы текли у нее и дыхание захватывало оттого, что страстно хотелось уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света».

Так появляется в финалах поздних чеховских произведений проблеск веры и надежды на иную жизнь.

Повесть «В овраге» переносит действие в село Уклеево, «то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел». «Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали».

Духовная и физическая нищета народа осложняется в этой повести проникающим в сельскую жизнь буржуазным хищничеством, которое принимает на Руси формы какого-то дремучего, бесстыдного варвар-ства. «От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц».

Отравляющий обман становится нормой существования в семье сельского лавочника Григория Цыбукина. Старший сын его Анисим, служащий в городе в полиции, присылает письма, написанные чьим-то чужим почерком и полные выражений, каких Анисим никогда в разговоре не употреблял: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности».

За фальшивыми словами следуют фальшивые деньги, которые привез Анисим в дом Цыбукиных, и вот уже старик отец не может разобрать, какие у него деньги настоящие, а какие фальшивые. «И кажется, что все они фальшивые». Фальшь пропитала все в семействе Цыбукиных, и когда мать Варвара сетует на всеобщий обман и опасается грядущего наказания, сын Анисим отвечает: «Бога-то ведь все равно нет, мамаша. Чего уж там разбирать!» Так в повести возникает связь с романом Достоевского «Братья Карамазовы», пробуждается память об известном афоризме Ивана: «Если Бога нет — то все позволено».

Олицетворением ядовитого хищничества является жена одного из сыновей Цыбукина: «У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на

длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову». И злодейства свои она творит наивно, без умысла, без осознания греха. Еще в самом начале повести обращает на себя внимание такая деталь: самовар в семье Цыбукиных кипит и гудит на кухне, «предсказывая что-то недоброе». И вот Аксинья обливает кипятком ребенка Липы, младшей невестки старика Цыбукина, выделившего маленькому внуку Никифору долю наследства.

«Взяла мою землю, так вот же тебе!» Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо.

Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой».

Но и в этом буднично-преступном кошмаре деревенской жизни Чехов замечает нечто похожее на проблески человечности, на обещание добра, истины и красоты. Эти проблески бывают в пейзажных зарисовках, вкрапленных в текст, когда вдруг покажется людям, что «кто-то смотрит с высоты неба, из синевы оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и вес

же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой как лунный свет сливается с ночью».

В кульминации повести, когда смиренная несчастная Липа возвращается из земской больницы с мертвым ребеночком на руках, появляются нотки трогательной веры в добро, мотив грустной сказки. Кругом «было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.

Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

— Вы святые? — спросила Липа у старика.

— Нет. Мы из Фирсанова».

Наивный вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения. Но ведь это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как вполне реальный, никакого удивления не вызывающий факт.

Чеховский оптимизм торжествует и далее, когда Липа задает попутному мужику вопрос, перекликающийся со знаменитым вопросом Ивана Карамазова о причинах страданий детей:

«— И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

— А кто ж его знает! — ответил старик.

Проехали с полчаса молча.

— Всего знать нельзя, зачем да как,— сказал старик.— Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает...

...Твое горе с полгоря. Жизнь долгая — будет еще и хорошего, и дурного, все будет. Велика матушка Россия! — сказал он и поглядел в обе стороны.— Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное».

В отличие от Достоевского Чехов не пытается дать прямой ответ на роковой вопрос. Мудрый старик указывает на пределы человеческого разума, неспособного охватить в жизни все. За этими пределами — царство тайны, недоступное человеку. Но в тайне мира и заключается особая красота, скрываются много обещающие загадки. Старик переключает внимание Липы от мира горнего к миру дольнему. Он говорит о богатстве и многообразии жизни, вмещающей в себя не только зло, но и добро.

И судить о жизни можно правильно лишь тогда, когда ощущаешь ее бескрайность, полноту и неисчерпаемость.

«Маленькая трилогия». В поздних произведениях Чехова автор становится более активным: он изображает мир скучных людей, допуская гротескные преувеличения, нарушая бытовое правдоподобие. Нарастает масштаб художественного обобщения: за бытом проступает бытие, за фактами повседневности — жизнь в ее коренных основах. Эти перемены ощутимы в знаменитых рассказах Чехова 1898 года — «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви»,— связанных между собою и получивших название «маленькой трилогии». Эти рассказы посвящены исследованию трех основных институтов общественной жизни, трех столпов, на которых она держится: категория власти — «Человек в футляре», категория собственности — «Крыжовник» и категория семьи — «О любви».

Учитель гимназии Беликов не случайно оказался образом нарицательным, олицетворяющим общественное явление, получившее название «беликовщины». «Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтоб очинить карандаш» то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой... Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни».

Обратим внимание, как от бытовых вещей, предметов домашнего обихода образ «футляра» движется, набирает силу и превращается в «футлярный» образ мысли, вновь замыкающийся в финале на калошах и зонтике. Создается гротескный образ человека, предающегося «футлярному» существованию, отгородившегося наглухо от живой жизни.

А далее Чехов покажет, что учитель гимназии Беликов далеко не безобидный человек. Он давил, угнетал всех на педагогических советах — и ему уступали. Учителя боялись его, и директор боялся. «Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да

что гимназию? Весь город!»

Дата добавления: 2014-11-25