Духовный прорыв?

Духовное рабство или

Согласно современной исторической хронологии, эпоха средневековья начинается с падения Рима в 476 г. н.э. и заканчивается серединой 17 века, непосредственно прилегая к периоду Нового времени. В качестве самостоятельного исторического периода многие историки выделяют также начавшуюся в 14-15 в. на Западе и Юго-западе европейского континента Эпоху Возрождения.

Что касается философского знания, то вплоть до конца 8 века в этой сфере не возникало сколь-нибудь существенно новых парадигм, в силу чего произведения этого времени относят, обычно, к традиции «поздней патристики». Однако, с 9 века, отмеченного формированием на западе Европы некоей политической стабильности, начинается процесс развития совершенно нового и оригинального философского направления, вошедшего в историю духовной культуры человечества под названием «схоластики». Именно на философских учениях этого направления мы и сосредоточим основное внимание в данной главе.

По крайней мере, с эпохи Нового времени за термином схоластика закрепился явно негативный и даже нарицательный оттенок. Сегодня, например, не редкость услышать, как схоластом называют человека, выстраивающего логически строгую цепочку рассуждений, совершенно лишенных какой бы то ни было связи с фактами реальной жизни, ученого, занятого решением пустой, надуманной проблемы, или даже мастера праздной болтовни, любящего затевать совершенно бессмысленные, никчемные споры. Вполне понятно, что такое, бытующее в обыденном сознании представление о схоластике и не лишенное, заметим сразу, реального исторического основания, вряд ли способствует появлению живого интереса к изучению философии европейского средневековья. Однако, не будем слишком торопиться с выводами и вспомним то, о чем вкратце говорилось уже в связи с Августином: мысль, запертая в пределах заранее принятых постулатов, как правило, в большей степени способна увидеть и найти проблему там, где для мысли свободной не будет ничего, кроме само собой разумеющейся очевидности. Конечно, формирующиеся в такой ситуации проблемы чаще всего носят надуманный и искусственный характер, однако, среди этой горы ненужных интеллектуальных шлаков только и может взрасти подлинная жемчужина мысли, появление которой в иных условиях было бы попросту невозможным. С таким настроем мы и попробуем подойти к философии средневековья и постараемся отыскать среди действительно захлестнувших ее пустых словопрений те золотые крупицы мысли, что открыли для человеческого духа совершенно новый, ранее неизведанный мир.

Сам термин схоластика в переводе с греческого означает школьный, ученый, и первоначально этим термином обозначалась вся средневековая наука, развивавшаяся после образовательной реформы Карла Великого в различного рода школах - придворных, светских и монастырских. Эти школы, возникшие в качестве альтернативы и замены окончательно закрытым в 6 веке Юстинианом языческим учебным заведениям, вплоть до 13 века представляли собой основные центры средневековой учености. Оторванность от реального мира сформировавшейся в этих школах философской традиции - оторванность, в первую очередь и породившая в адрес схоластов все нарекания последующих веков, возникла, естественно, не на пустом месте, а имела под собой весьма веские основания, уходящие корнями в духовную культуру той эпохи.

Культура европейского средневековья сформировалась в условиях, прямые аналогии которым вряд ли легко отыщем в мировой истории цивилизаций. Русский философ Вл. Соловьев как-то назвал мировоззрение этой эпохи «христианско - языческим компромиссом» и, такое определение, надо сказать, выражает суть дела весьма точно. Ведь уже первые исторические шаги христианства были весьма далеки от той идиллии, которую нередко рисуют тенденциозно ориентированные авторы. Пока христианство существовало в условиях гонения, пока за принадлежность к новой религии человек мог подвергнуться преследованиям, пыткам и даже принять мученическую смерть, ряды христиан пополнялись исключительно за счет искренне поверивших в Спасителя людей. Однако, ситуация в корне изменилась, лишь только христианство было выпущено из подполья, а вскоре императором Константином было объявлено единственной официально разрешенной религией. Хлынувшие в храмы новообращенные язычники не имели никакого глубинного желания расставаться со своим прошлым, принимая навязываемую религию отчасти из страха, отчасти из соображений карьерной пользы. Формальное соблюдение христианских обрядов начинало теперь соседствовать с тайным исповедыванием языческого мировоззрения, с явным стремлением всеми путями сохранить прежний, унаследованный от политеистичной античности образ жизни, и не случайно, что еретические толкования воплощения Сына Божьего все чаще стали появляться в этот период не за пределами христианской религии, а именно внутри нее.

Великое переселение народов, завершившееся возникновением «варварских» государств на землях бывшей Римской империи и повальным обращением в христианство их населения, только усугубило эту, и без того раздираемую фундаментальными противоречиями ситуацию. Вдумаемся: народы, по культурному уровню стоявшие на несколько ступеней ниже греко-римской цивилизации, восприняли религиозное учение, явившееся вершиной духовного развития всего античного мира! Эти народы не знали еще строгих правовых отношений, в их среде огромную роль играла физическая сила, у них не было собственных наук, было неведомо изящное искусство, а основу их религии составлял грубый, почти первобытный фетишизм. И, тем не менее, сердца этих варваров восприняли религиозное учение, основу которого составлял принцип тождества божественной и человеческой природы во Христе и которое, соответственно, призывало к формированию совершенно новых, неизвестных даже античности, отношений между людьми! Можно ли представить себе более разительное противоречие между принципами, провозглашаемыми принятым народом религиозным учением и его реальным, а не вымышленным, образом жизни?

Это противоречие духовного и мирского начал породило дуализм, который буквально пронизал собой все сферы средневековой жизни. В области политики мы видим многовековое противостояние пап и императоров, в сфере религиозной жизни - противостояние священнослужителей и мирян, в самом человеке - противостояние духовного и плотского начал, противостояние его души и тела. Все в этой жизни имеет две разные мерки: одну, диктуемую высшими принципами христианства, другую - определяемую реально господствующими нормами и правилами светской жизни. Величайшие преступления с точки зрения церковной морали - скажем, ложь или прелюбодеяние, вряд ли могли вызвать даже легкое порицание со стороны общественного мнения той эпохи; и, наоборот, злодей, заслуживший в миру смертную казнь, вполне мог рассчитывать на отпущение перед смертью грехов своим духовником. Человек средневековья - это гражданин двух миров. Шесть дней в неделю он живет по жестоким, во многом еще варварским законам светского мира, на седьмой же он отправлялся в церковь, где, приложив к себе мерки «Града Божьего», впадает в покаяние. А на следующий день этот круг начинается вновь. Если же он захочет достичь высшего совершенства - святости, то путь его может пролегать только через монашеское отречение от этого погрязшего в грехе, покинутого богом и проклятого мира.

В конечном счете, именно этот дуализм средневековой культуры породил умозрительный, опытом не подкрепленный характер схоластической философии. Ведь для того, чтобы приступить к исследованию предмета, мало быть просто уверенным в его познаваемости - кроме этого необходимо еще твердо знать, что этот предмет познания достоин. Окружавший же средневекового человека мир был покинут богом, а значит и данному требованию не удовлетворял. Именно поэтому нам не стоит удивляться, что в схоластической философии мы не встречаем никакого интереса к социальной проблематике - зачем исследовать обреченный на погибель «Град Земной», куда достойнее обратить свой взор к «Граду Божьему». Более того, это, возникшее в силу сугубо социальных причина отношение, распространялось и на природу[41], порождая характерное для всего средневековья пренебрежение ко всему миру материальных вещей. Природа есть лишь продукт некоего креативного божественного акта - продукт, в котором уже угасла породившая его деятельность, так зачем же заниматься изучением творения, когда можно обратить свой мысленный взор к самому Творцу?

Но и теоретическое обращение к Богу оказывалось для схоластов далеко не свободным делом. Ведь основная проблема античной философии - что есть Бог и какова его природа - для христианской философии, формировавшейся на истинах Священного писания, оказывалась как бы уже решенной. Такие положения, как сотворение мира, богочеловеческая природа Христа или принцип триединства являлись непреложными догматами церкви, допускавшими диспуты лишь по незначительным, второстепенным деталям. Чем же в таком случае вообще могла заниматься схоластическая философия, если вопросы, составившие предметное поле всей предшествующей метафизической традиции, рассматривались теперь как раз и навсегда ясные и решенные? Не трудно заметить, что в такой ситуации нависала угроза над самим существованием философии как живой, развивающейся дисциплины, ибо из-под неё выбивалось самое главное для любой сферы человеческого познания - нерешённые проблемы и открытые вопросы, а на долю ученых мужей оставалось совсем уж немногое: борьба с ересями, обучение молодежи, да дискуссии по второстепенным вопросам веры. Вполне естественно, что первоначально такая ситуация неизбежно должна была привести и действительно привела к серьезнейшей деградации философской мысли. Но тем более становится значимым интеллектуальный подвиг мыслителей, сумевших в этих, казалось бы обрекающих исследователей на бесплотное топтание на месте условиях, отыскать совершенно новый путь - путь, благодаря которому христианская философия не только сумела встать на свою собственную почву, но и открыть человечеству совершенно новый взгляд на сущность и онтологический статус внутреннего мира человеческого Я.

Это отсутствие реальной проблематики породило огромное количество совершенно пустых, бессодержательных дискуссий, как раз и снискавших схоластической традиции дурную славу в веках. Помимо известного спора о том, сколько чертей может поместиться на булавочной головке, самым серьезным образом обсуждались детали воскрешения мертвых после Страшного суда: в каком возрасте, например, будут воскресать умершие младенцы, или, скажем, будут ли у прижизненных калек после воскресенья на месте все части тела. Немало философы той эпохи интересовались и подробностями рождения Христа: носило ли оно естественный или же сверхъестественный характер, мог ли при этом присутствовать акушер и т.д. Как хорошо по этому поводу заметил Гегель: «Главная беда состояла в том, что схоластики брали божественные вещи как варвары, подводили их под чувственные определения и отношения; они, таким образом, вносили совершенно чувственную негибкость... в эту чисто духовную область и тем самым обмирщили последнюю»[42].

Однако параллельно с этим «варварством мысли», постепенно нащупывалась и формировалась совершенно новая почва философского поиска. Первыми значительными мыслителями рассматриваемой эпохи считаются христианские теологи Иоанн Скотт Эриугена (ок. 800-ок. 877) и Петр Дамиани (1007-1072), заложившие основы проблемного поля схоластической философии. Размышления этих философов, в конечном счете, вращались вокруг главного и вполне естественного теоретического вопроса того времени - вопроса о соотношении разума и веры, на который мыслители дали два взаимоисключающих ответа. Для Эриугены, разум и откровение были двумя независимыми и самостоятельными источниками истины, выводы которых, в принципе, не должны противоречить друг другу. В тех же редких случаях, когда такое противоречие все же возникает, предпочтение, - утверждал философ, - следует отдавать разуму. Стоит ли удивляться, что сочинения Эриугены дважды осуждались церковными соборами? Напротив, для Дамиани, этот спор однозначно решался в пользу откровения и веры. Согласно аргументации мыслителя, если бы Бог видел спасение в разуме, он послал бы для проповеди философов, а не рыбаков.

Этот спор двух основателей схоластической традиции не раз возрождался в ходе ее последующего развития, и не случайно: вера и разум были теми противоположными полюсами, соединение которых являлось реальной задачей философской мысли той эпохи. Такое соединение требовало какого-то совершенно нового подхода, незнакомого прежней, античной философии. И поворотным в этом поиске можно считать 11 век, когда произошло событие, действительно сыгравшее эпохальную роль в истории европейской христианской философии, в конечном счете, позволившее ей найти и сформировать свою собственную, адекватную лишь для ее мировоззренческой базы, онтологическую проблематику. Речь идет о строгой формулировке кентерберийским архиепископом Ансельмом Д,Аоста (1033-1109) так называемого онтологического доказательства божьего бытия. И вот на этом событии нам придется остановиться поподробнее.

Дата добавления: 2014-11-08