ПСИХОЛОГИИ 10 страница

Эта иллюзия «круга» падает под ударом нашего главного положения: деятельность направляется на объективный предмет в той мере, в какой он имеет биологический смысл для субъекта; однако деятельность осуществляется, реально сталкиваясь с зтнм предметом в его независимых от субъекта, объективных и устойчи­вых свойствах и иначе осуществиться не может. Следовательно, осуществляясь, деятельность не-остается сама собой, но изменя­ется в соответствии с реальным предметом, подчиняясь ему; а это изменение деятельности, порожденное ее встречей с объективным предметом, в свою очередь, неизбежно ведет к изменению и обогащению связанного с ней внутреннего, отражающего предмет состояния субъекта. Теперь предмет выступает для субъекта иначе, более адекватно. То, чем он стал для субъекта, сблизилось в результате этого процесса с тем, что он есть в действительности, объективно. Процесс снова может продол­жаться, но теперь он начнется уже с новой, более высокой точки

того пути, который в конечной своей перспективегведет к полному и адекватному отражению мира.

Выразим все это еще раз, иначе и грубее, воспользовавшись простейшим стримером.

Когда я протягиваю руку к предмету, то мое действие внутренне опосредствовано, определено моим представлением об

ПО

относительном местоположении данного предмета, о его размере, весе и т, д. Так, например, если этот предмет окажется более тяжелым, чем он представляется в моем сознании, то при первой попытке я вовсе не смогу его поднять. Однако мое действие в результате соприкосновения с предметом изменится. Посылается более сильный нервный импульс, рука сжимает этот предмет сильнее. Теперь действие осуществляется. Вместе с тем и пред­ставление о весе этой вещи перестраивается в моем сознании в соответствии с ее объективным весом26.

Итак, в этом простом факте обнаруживает себя двоякое противоречие. Во-первых, обусловленное изменчивостью и много­образием свойств внешней действительности противоречие между субъективным отражением объективных предметов и их реальны­ми свойствами. Это, однако, внешнее противоречие. Его констата­ция не ведет нас дальше выдвинутого Спенсером понимания развития как процесса «приспособления внутренних отношений к внешним». Во-вторых, в этом же факте это внешнее противоре­чие обнаруживает себя и как противоречие внутреннее — противоречие между обеими сторонами рассматриваемого нами единства психического отражения и деятельности субъекта.Дело в том, что деятельность вступает в соприкосновение не с отраже­нием предмета, а с реальным предметом. Пусть в мЪем представ­лении данный предмет весит всего несколько граммов, в то время, как в действительности он в десять раз тяжелее; тогда мое реальное действие по отношению к этому предмету, неправильно ориентированное моим представлением, должно будет для своего осуществления перестроиться соответственно объективным его свойствам, в результате чего возникнет несовпадение между моим, теперь реально осуществляющимся действием и моим представле­нием, так что последнее должно будет перестроиться, измениться.

Не следует, однако, думать, что такое изменение образа, представления, вообще отражения в сознании совершается плавно, тотчас же вслед за изменением деятельности, что субъективные состояния, отражающие действительность, лишены всякой инерции. Эти состояния, наоборот, обнаруживают — и необходимо должны обнаруживать — известную устойчивость, так что их перестройка как бы отстает от пластически изменяю­щейся действительности, а затем происходит скачкообразно. Этот момент и есть момент нового совпадения обеих сторон, приводя­щий к преобразованию самой деятельности, которая далее — а теперь уже на этом новом уровне — вновь и вновь изменяется, подчиняясь «сопротивляющейся» ей действительности.

Чтобы выразить эти отношения, мы начали с анализа простейшей психической деятельности. Именно поэтому они выступили в своей весьма общей и абстрактной форме. В этой общей форме они сохраняются на всем протяжении развития, хотя

*6 Сложные отношения, которые при этом возникают, детально выясняет в специальных экспериментах A. В, Запорожец,

и принимают на различных его ступенях качественно своеобразное выражение. Для того чтобы конкретизировать теперь эти отношения, конечно, недостаточно простых иллюстраций, но нужно исследовать процесс реального развития деятельности, развитие ее строения.

С другой стороны, только при этом условии раскроется и то, еще более общее соотношение, которое создает истинное внутрен­нее противоречие процесса развития, противоречие, которое лишь воспроизводится в отношениях, найденных нами пока только в отдельных актах, в отдельных «клеточках» психической деятельности. Это более общее соотношение и есть соотношение между отдельными актами деятельности и осуществляющими их механизмами — психофизиологическими функциями организма, с одной стороны, и типом строения деятельности в целом и соответствующим ему типом пскхнки —с другой.

lit РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ В ЖИВОТНОМ МИРЕ

Два главных вопроса, нуждающихся в предварительном решении, неизбежно встают перед исследователем, подходящим к проблеме развития психики животных.

Первый, самый важный из них, это — вопрос о критерии, пригодном для оценки уровня психического развития. С точки зрения, свободной от сложившихся в зоопсиходогических исследо­ваниях традиций, решение этого вопрос;- кажется самоочевидным: если речь идет о развитии психики— споштва, выражающегося в способности отражения, то, следовательно таким критерием и должно быть не что иное, как развитие самого этого свойства, то есть форм самого психического отражения. Кажется очевидным, что существенные изменения и не могут состоять здесь ни в чем другом, кроме как в переходе от более элементарных форм психического отражения к формам более сложным и более совершенным. С этой независимой, пусть наивной, но зато,

несомненно, верной точки зрения весьма парадоксально должна выглядеть всякая теория, говорящая о развитии психики и вместе с тем выделяющая стадии этого развития по признаку, например, врожденности или индивидуальной изменяемости поведения, не связывая с данными признаками никакой конкрет­ной характеристики тех внутренних состояний субъекта, которые представляют собой состояния, отражающие внешний мир.

В современной научной зоопсихологии вопрос о том, какова же собственно психика, какова высшая форма психического отраже­ния, свойственная данной ступени развития, звучит как вопрос почти неуместный. Разве недостаточно для научной характери­стики психики различных животных огромного количества точно установленных фактов, указывающих на некоторые закономерно­сти поведения той или иной группы исследуемых животных? Мы думаем, что недостаточно, что вопрос о психическом отражении все же остается для зоопсихологии основным вопросом, а то, что

делает его неуместным, заключается вовсе не в том, что он является излишним, а в том, что с теоретических позиций современной зоопсихологии на него нельзя ответить. С этих позиций нельзя перейти от характеристики поведения к характери­стике собственно психики животного, нельзя вскрыть необходи­мую связь между тем и другим. Ведь метод (а это именно вопрос метода) лишь отражает движение, найденное в самом содержа­нии; поэтому если с самого начала мыслить мир поведения замкнутым в самом себе (а значит, с другой стороны, мыслить замкнутым в самом себе и субъективно психический мир), то в дальнейшем анализе невозможно найти никакого перехода между ними.

Таким образом, в проблеме развития психики полностью воспроизводит себя то положение вещей, с которым мы уже встретились в проблеме ее возникновения. Очевидно, и принципи­альный путь преодоления этого положения остается одинаковым здесь и там- Мы не будем поэтому снова повторять нашего анализа. Достаточно указать на конечный вывод, к которому мы пришли: состояния субъекта, представляющие собой опреде­ленную форму психического отражения.внешней объективной действительности, связаны внутренне-закономерно и, следователь­но, необходимо — с определенным же строением деятельности. И наоборот, определенное строение деятельности необходимо связано, необходимо порождает определенную форму психическо­го отражения. Поэтому исследование развития строения деятель­ности может служить прямым и адекватным методом исследова­ния развития форм психического отражения действительности.

Итак, мы можем не обходить проблемы и поставить вопрос о развитии психики животных прямо, то есть именно как вопрос о процессе развития психического отражения мира, выражающе­гося в переходе ко все более сложным и совершенным его формам. Соответственно основанием для различения отдельных стадий развития психики будет служить для нас то, какова форма

психического отражения, которая на данной стадии является высшей,..

Второй большой вопрос, который нуждается в предваритель­ном решении, это — вопрос о связи развития психики с общим ходом биологического развития животных.

Упрощенное, школьное и по существу своему неверное представление об эволюции рисует этот процесс как процесс линейный, в котором отдельные зоологические виды надстраива­ются один над другим, как последовательные геологические пластьь Это неверное и никем не защищаемое представление, однако, необъяснимым образом проникло в большинство зоопси-хологических теорий. Именно этому представлению мы во многом обязаны и выделению в качестве особой генетической стадии, пресловутой стадии инстинкта, существование которой доказыва­ется фактами, привлекаемыми почти исключительно из наблюде­ний над насекомыми, пауками и, реже,— птицами. При этом

игнорируется самое важное, -а' именно, что ни одно из этих животных не представляет основной линии эволюции, ведущей к высшим ступеням зоологического развития — к приматам и человеку; что, наоборот, эти животные не только представляют собой особые зоологические типы в обычном смысле этого слова, но что им свойственны и особые типы приспособления к среде, глубоко своеобразные и заметным образом не прогрессирующие; что никакой реальной генетической связи, например, между насекомыми и млекопитающими вообще не существует, а вопрос о том, стоят ли они «ниже# или «выше», например, первичных хордовых, биологически неправомерен, ибо любой ответ будет здесь иметь совершенно условный смысл. Что представляет собой более высокий уровень биологического развития — покрытосе­менные растения или инфузория? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы его нелепость сразу же бросилась бы в глаза: прежде всего это представители качественно различных типов приспособления, различных типов жизни — жизни растительной и жизни животной; можно вести сравнение внутри этих типов, можно сравнивать сами эти типы жизни, но невозможно сравнивать между собой отдельных конкретных представителей этих различных типов. То, что выступает здесь в своем грубом

и обнаженном виде, принципиально сохраняется при любом «прямолинейном» сопоставлении, игнорирующем реальные генети­ческие связи, реальную генетическую преемственность видов.

Именно а зоопсихологии это особенно важно подчеркнуть, потому что, если сравнительно-анатомическая или сравнительно-физиологическая точка зрения вносит с собой достаточную определенность и этим исключает ложные сближения, то, наоборот, традиционный для зоопсихологии способ рассмотрения фактов неизбежно провоцирует ошибки. Слепого следования за генетико-морфологическон или генетико-физиологической класси-' фикацией, вытекающего из идеи «структурных» или «функцио­нальных (то есть физиологических) критериев психики, здесь еще недостаточно, ибо, как мы уже много раз подчеркивали, прямого совпадения типа строения деятельности и морфологиче­ского или физиологического типа не существует.

Именно отсюда рождается так-называемый психологический «парадокс» простейших1. В чем собственно состоит этот мнимый парадокс? Его основу составляет следующее противоречие: морфологический признак, признак одноклеточности, объединяет соответствующие виды в единый зоологический тип, который действительно является именно как морфологический тип более простым, чем тип многоклеточных; с другой стороны, деятель­ность, возникающая в развитии этого простейшего типа, является относительно сложной. Конечно» в действительности никакого

1 Ruyer R. Le paradoxe de ГагшЬе // Journal de psychologic, 1938. P. 472; Crow #. The Protista as the Primitive Forms of Life//Scientia, 1933. V, LIV.

разрыва между деятельностью и ее анатомической основой и здесь нет, потому что внутри данного простейшего общего морфологиче­ского типа мы наблюдаем огромное, хотя и весьма своеобразное, усложнение анатомического строения. С каждым новым шагом s развитии исследований морфологии одноклеточных принцип «малое — простое» все более и более обнаруживает свою несостоятельность, как и лежащие в его научной основе теоретические попытки обосновать физическую невозможность сложного строения микроскопических животных (А, Томпсон), попытки, порочность крторых состоит уже в том, что 'все рассуждение ведется с точки зрения интермолекулярных процес­сов и отношений, в то время как в действительности мы имеем в этом случае дело с процессами, и отношениями также и интрамо­лекулярными. Насколько можно об этом судить по первоначально полученным данным, развитие новой техники электронной микро­скопии еще более усложнит наши представления о строении одноклеточных. «В термине «простейшие»,— писал лет двадцать тому назад В. Вагнер,— заключено больше иронии, чем правды», В наше время еще легче понять всю справедливость этого вывода.

Путь развития, отделяющий гипотетических первобытных монер или даже первичных броненосцев от ресничных инфузорий, конечно, огромен и нет ничего парадоксального в том, что у этих высших представителей своего типа мы уже наблюдаем весьма сложную деятельность, осуществляющую по-видимому опосред­ствованные отношения к витально значимым свойствам среды, деятельность, необходимо предполагающую, следовательно, нали­чие внутренних состояний, отражающих воздействующие свойства в их связях, то есть согласно нашей гипотезе, наличие состояний чувствительности. Нет ничего, конечно, парадоксального и в том, что, переходя к многоклеточным животным, более высоким по общему типу саоей организации,.мы наблюдаем на низших ступенях развития этого типа, наоборот, более простую «до-психическую» жизнь, более простую по своему строению деятель­ность. Чтобы сделать это очевидным, достаточно указать, например, на тип губок, у которых, кстати говоря, ясно выражена и главная особенность примитивного типа деятельности низших многоклеточных, а именно — подчеркнутая завтономика» отдель­ных реакций2.

Мы подробно остановились на этом сложном соотношении, так как мы встречаемся с ним на всем протяжении развития, причем его игнорирование неизбежно ведет к ошибочным умозаключени­ям. Конечно, мы не сможем вовсе отказаться от сближений, выходящих за пределы реальной генетической преемственности видов, хотя бы уже потому, что в изучении деятельности палеонтологический метод вовсе не применим и мы должны будем

2 McNair G. Т. Motor Reactions of the Fresh-water Sponge Ephydatia fli-Viatilis // ВЫ. Bulletin, 1923, 44. P. 153.

П5

иметь дело только с современными видами животных; но в этом и нет никакой необходимости — достаточно избежать прямых

генетических сближений да).....тх, относящихся к представителям

таких зоологических типов, которые представляют различные, далеко расходящиеся между iiouuii линии эволюции.

Мы должны, наконец, сделать и еще одно, последнее

предварительное замечание.

Подходя к изучению процесса развития психики животных с точки зрения задачи наметить главнейшие этапы предыстории психики человека, мы естественно ограничиваем себя рассмотре­нием лишь основных генетических стадий, или формаций, характеризующихся различием общей формы психического отра­жения; поэтому наш очерк развития далеко не охватывает ни всех типов, ни всех ступеней внутри каждой данной его стадии.

Мы видели, что возникновение чувствительности живых организмов связано с усложнением их жизнедеятельности. Это усложнение заключается в том, что выделяются процессы внешней деятельности, опосредствующие отношения организма к свой­ствам среды, от которых непосредственно зависит сохранение и развитие его жизни. Именно с появлением раздражимости к этим, опосредствующим основные витальные свойства орга­низма, воздействиям связано появление и тех специфических внутренних состояний организма — состояний чувствительности, ощущений, функция которых заключается в том, что они с большей или меньшей точностью отражают объективные свойства среды в их связях.

Итак, главная особенность деятельности, связанной с чувстви­тельностью организма» заключается, как мы уже знаем, в том, что она направлена на то или иное воздействующее на животное свойство, которое, однако, не совпадает с теми свойствами, от которых непосредственно зависит жизнь данного животного. Она определяется, следовательно, не отдельно взятыми или совместно воздействующими свойствами среды, но их отношением.

Мы называли такое отражаемое животным отношение воздей­ствующего свойства к свойству, удовлетворяющему одну из его биологических потребностей, инстинктивным смыслом того воздей­ствия, на которое направлена деятельность, то есть инстинктив­ным смыслом предмета.

Что же представляет собой такая деятельность в своей простейшей форме, и на каком конкретном этапе развития жизни она возникает?

Исследуя условия перехода от явлений простой раздражимо­сти к явлениям чувствительности, то есть к способности ощущения, мы вынуждены были рассматривать простейшую жизнь в ее весьма абстрактной форме. Попытаемся теперь несколько конкретизировать наши представления.

Обычное наиболее часто приводимое гипотетическое изображе­ние первоначального развития жизни дается примерно в такой схеме (по М. Ферворну, упрощено):

Рис. 6

]

Таким образом, уже на низших ступенях развития жизни мы встречаемся с ее разделением на два главнейших общих ее типа: на жизнь растительную и жизнь животную. Это и рождает первую специальную проблему, с которой мы сталкиваемся: проблему чувствительности растений.

Существуют ли ощущения у растений? Этот вопрос, часто отвергаемый, и отвергаемый без всяких, в сущности, оснований, является с нашей точки зрения совершенно правомерным. Современное состояние фактических знаний о жизни раститель­ных организмов позволяет полностью перенести этот вопрос из области фехнеровских фантазий о «роскошно развитой психиче­ской жизни растений» на почву точного конкретно-научного исследования.

Мы, однако, не имеем в виду специально заниматься здесь этой проблемой; ее постановка имеет для нас прежде всего лишь то значение, что, рассматривая ее с точки зрения нашей основной гипотезы о генезисе чувствительности, мы получаем возможность несколько уточнить и развить эту гипотезу. При этом мы должны раньше всего поставить вопрос о раздражимости растений, так как только на высших ступенях развития раздражимости возможен переход к той ее форме, которую мы называем чувствительностью.

Два основных факта, важных в этом отношении, можно считать установленными* Первый из них — это факт раздражимо­сти, t по. крайней мере высших, растений по отношению к доста­точно многочисленным воздействиям, общим с теми воздействия-

ми, которые способны вызвать реакцию также и у большинства животных: это температурные изменения, изменения влажности, воздействие света, гравитация, раздражимость по отношению к газам, к некоторым питательным веществам» наркотикам и, наконец, к механическим раздражениям. Как и у животных, реакции растений на эти воздействия могут быть положительными или негативными. В некоторых случаях пороги раздражимости растений значительно ниже порогов, установленных у животных; например, X, Фулер (1934) приводит величину давления, достаточную для того, чтобы вызвать реакцию растения, равную 0,0025 м,г.

Другой основной факт заключается в том, что, хотя чаще всего раздражимость растений является диффузной, в некоторых случаях мы все же можем уверенно выделить специализированные зоны и даже органы раздражимости, а также зоны специальной реакции. Значит существуют и процессы передачи возбуждения от одних зон к другим. (...)

Уже в прошлом столетии был поставлен вопрос о приложимости к растениям закона Вебера (М. Массар, 1888), Дальнейшее развитие исследования подкрепило возможность выразить отноше­ние между силой раздражения (степень концентрации вещества в растворе, сила света) и реакцией растения (П. Парр, 1913, П. Старк, 1920)3.

Если к этим данным присоединить тот, уже указанный нами выше факт, что жизнедеятельность высших растений осуществля­ется в условиях одновременного.. "действия многих внешних факторов, вызывающих соответствующую сложную реакцию, то принципиально можно допустить также и наличие у них раздражимости по отношению к воздействиям, выполняющим функцию соотнесения организма с другими воздействующими свойствами, то есть наличие опосредствованной деятельности, а следовательно, и чувствительности. (...)

Итак, с точки зрения развиваемой нами гипотезы о генезисе чувствительности наличие чувствительности, в смысле способно­сти собственно ощущения, у растений допущено быть не может. Вместе с тем, некоторые растения, по-видимому, все же обладают некой особой формой раздражимости, отличной от ее простейших форм. Это — раздражимость по отношению к таким воздействиям, реакция на которые посредствует основные витальные процессы растительного организма. Своеобразие этих отношений у растений, по сравнению с подобными же отношениями у животных, состоит, однако, в том, что в то время как у последних эти отношения и связанные с ними состояния способны к изменению и развитию,

Литература вопроса по фитопсихологии весьма велика, даже если отбро­сить собственно фитофнзиологнческие исследования реакций, как, например, цитированные выше исследования Г. Молиша и др+, Франса указывает на Марциуса и на первых авторов, поставивших проблему фитопсихолопш. Последующие исследования принадлежат М. Массару (1888)» Т. Ноллю (1896), Г. Гоберланд-ту (1901). Более новую литературу см+: Fuller И. I. Plant Behavior // The. journal of general Psychology. 193*4. V. XT. № 2, P. 379.

в результате чего они выделяются и начинают подчиняться новым специфическим закономерностям,—у растений эти отношения хотя и возникают, но не способны к развитию и дифференциации; разделение воздействующих свойств, обозначенных нами символа* ми а и at возможно и у растения, но нх несовпадение, несоответ­ствие не разрешается в его деятельности, и эти отношения не могут стать отношениями, порождающими развитие соответствующих им внутренних состояний.

Из этого вытекают два вывода. Во-первых, тот вывод, который мы можем сделать в связи с самой проблемой чувствительности у растений. Очевидно, мы не можем говорить о чувствительности растений, но лишь как о чувствительности совершенно особого типа, столь же отличающегося от собственной чувствительности, то есть от чувствительности животных, сколь и сама их жизнедеятель­ность отличается по своему типу от жизнедеятельности животных. Это, конечно, не исключает необходимости все же различать у растений явления чувствительности и явления раздражимости; наоборот, нам кажется» что применительно к высшим растениям это различие сохраняет некоторое значение и может быть еще сыграет в дальнейшем свою роль в проблеме воспитания их функциональных способностей.

Второй вывод, который может быть сделан из рассмотрения проблемы чувствительности растений, относится к чувствительно­сти животных и той деятельности, в которой она формируется. Своеобразие фиточувствительности объясняете как мы это пытались показать, особым характером жизнедеятельности расте­ний. Чем же отличается от нее с точки зрения рассматриваемой проблемы деятельность животного? Мы видим ее специфическое отличие в том, что животное способно к активным, отвечающим его потребностям движениям—движениям, описанным нами как движения «пробующие» или поисковые», то есть к такой деятельности, в которой и происходит соотнесение между собой воздействующих на организм свойств действительности. Только такая деятельность может быть подлинно направленной, активно находящей свой предмет. Движение зеленого растения к свету также, разумеется, направлено, однако никогда растение не изгибает своего стебля то в одну, то в другую сторону до тех пор, пока оно наконец не окажется в лучах солнца; но даже инфузория, испытывая недостаток в пищевом веществе, ускоряет свое

движение и меняет его направление, а гусеница, уничтожившая последний лист на ветке дерева, прекращает свое «фототропиче­ское» восхождение, спускается вниз и принимается за поиск нового растения, который кончается иногда далеко за пределами данного участка сада. Не всегда, конечно, это — движение перемещения; иногда это только движение органа — антенны, щупальца; впоследствии — это почти незаметное внешне движение.

С точки зрения выдвигаемого нами критерия наличие простейших ощущений может быть признано у тех животных, деятельность которых: 1) может быть вызвана воздействием того

типа, который мы символически обозначим буквой а; 2) направле­на на это воздействие и 3) способна изменяться в зависимости от изменения отношения а:а.

Обращаясь к фактическим данным, мы имеем все основания предполагать, что этими признаками обладает уже деятельность высших одноклеточных животных (ресничные инфузории). Впро­чем, для того, чтобы судить об этом с полкой основательностью, были бы необходимы данные специальных экспериментальных исследований, которыми мы располагаем. (...)

Впрочем, нас интересует сейчас не столько вопрос о том, у каких именно животных из числа существующих ныне видов мы впервые находим наличие чувствительности, сколько вопрос о том, что предоставляет собой ее простейшая форма и какова та деятель­ность, с которой она внутренне связана.

На низших ступенях развития животного мира мы вправе предполагать существование лишь немногих, весьма мало диффе­ренцированных органов чувствительности, а соответственно и су­ществование лишь весьма диффузных ощущений, по-видимому, возникающих не одновременно, но сменяющих одно другое, так что их деятельность в каждый данный момент определяется всегда одним каким-нибудь воздействием. Отсюда и возникает впечатле­ние машинообразности их поведения. Присмотримся, например, к известным фактам поведения планарии по отношению' к свету, Как только планарня оказывается под давлением воздействия света, она начинает двигаться параллельно распространяющимся лучам; изменим направление света, и ее путь тотчас же изменится; но мы можем повторить этот опыт еще и еще раз, движение планарии будет столь же послушно следовать за направлением лучей*. Геометрическая точность, кажущаяся машинообразность подобного поведения не должна вводить нас в заблуждение. Она объясняется именно элементарностью чувствительности животно­го, а отнюдь не автономностью и автоматичностью его двигатель­ных реакций. Движения выступают и здесь как подчиненные элементы единой простой деятельности, определяющейся в своем целом тем предметом, по отношению к которому она направлена, то есть биологическим инстинктивным смыслом для животного соответствующего воздействия. Выше мы пытались показать это экспериментально установленными фактами изменчивости, при­способляемости деятельности животных, принадлежащих к данно­му зоологическому типу. Теперь мы можем присоединить к этому некоторые физиологические основания. Так, О. Ольмтедом (1922) и К* Леветцовым (1936) было показано, что у червей существует сложная иерархизация двигательных реакций5. По­следний из указанных авторов описывает у лентопланн и других

4 Опыты КпЬп'а, по: Hempetrnann. Tierpsychologie, 1926r. S, 146.

1 Ottntead О. М. The Role of the Nervous System in the Locomotion of certain Marine PoJychads // Journal of Experimental Zoology, 1922, V. 36, P, 57; wn Levalzow K. G. Beirrage zur Reiiphysiologie der Polychaden Strudewarmer // Zeitschrift Jiir verglekhende Physiologic XXIU, 5, 1936, S, 721,

Poiychadae три уровня движений: уровень цилиаркых движений (Bewegung durch alien), прямо не зависящих от каких бы то ни было центров иннервации, далее — уровень движений мускуль­ных,.иннервируемых нервными узлами, и, наконец,—уровень движений, которые автор называет Ориентированными, поляризо­ванными и спонтанными (orientiert, polarisiert, spontan); послед­ние зависят от цереброидных центров, координирующих поведение в целом. Таким образом, у этих представителей червей принцип общей координированное™ деятельности выступает как уже ясно оформленный анатомически; очевидно, он сохраняется и у более примитивных животных, принадлежащих к данному зоологическо­му типу. Важнейший же факт состоит здесь в том, что процессы на этом высшем для данного вида уровне имеют простейший тип афферентации, и при этом чем ниже опускаемся мы по лестнице развития, тем непосредственнее, тем ближе связь координирующе­го центра с соответствующим «командующим» органом чувстви­тельности. Л. Бианки, опираясь на данные Пуши и Энгельмана, указывает, что у планарий группы клеток, которые можно рассматривать как рудиментарный мозг, одновременно являются и органом светочувствительности6. Таким образом, эти данные, еще раз и с другой стороны подтверждают то положение, что деятельность низших животных координируется в целом и при этом координируется на основе элементарной (здесь — в смысле «элементной») чувствительности.

Резюмируя, мы можем прийти, следовательно, к тому выводу, что деятельность животных на низших ступенях развития характеризуется тем, что она отвечает отдельному воздействую­щему свойству (или — в более сложных случаях —г совокупности отдельных свойств) в силу существующего отношения данного свойства к тем воздействиям, от которых зависит осуществление

Дата добавления: 2014-11-25