Фантазия да Винчи 4 страница

– Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности еще и меня.

Леонардо коснулся ее холодной руки. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило ее – она была словно камень.

– Сандро… – Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.

Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошел от них.

Взрывы прекратились; теперь были слышны только крики и плач и набат десяти тысяч колоколов.

– Он приставил кого‑то шпионить за нами.

– Он рассказал мне все, Леонардо. – Джиневра смотрела прямо перед собой, как слепая. – Он очень честен.

– А! Значит, он прощен за честность, так, что ли?

– Он сказал, что знает, как мы занимались любовью в доме мастера Верроккьо. Это нам нужно прощение.

– Нам? – Леонардо разозлился. – Он берет тебя силой, Джиневра. – И образ Николини, насилующего ее на алых простынях, снова возник перед ним. – Ты не сможешь сопротивляться ему. Он сильнее. Он принудит тебя выйти за него.

– Я уже принадлежу ему, Леонардо.

– Но несколько часов назад ты была моей.

Она бесстрастно глянула на него.

– Я решила.

– Я намерен сказать твоему отцу, что ты поступаешь так ради него. Он этого не допустит.

– Леонардо, – почти прошептала она. – Все кончено, ушло. Прости.

– Ты не должна дать этому свершиться. Есть иной способ…

– Способа нет, – сказала Джиневра. – Все должно идти именно так.

Голос ее дрогнул, но она по‑прежнему смотрела прямо перед собой.

– Твоя семья сможет выкарабкаться.

Она не ответила.

– Взгляни на меня и скажи, что не любишь.

Леонардо взял ее за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от нее на расстоянии руки. Он чувствовал аромат ее волос. И все же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Ее глаза смотрели куда‑то в сторону.

– Ты любишь меня, – сказал он.

– Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и… да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.

– Не имеет значения?..

Леонардо попытался обнять ее, но она отстранилась с холодным спокойствием.

– Я приняла решение, – сказала она спокойно. – А теперь оставь меня.

– Не могу. Я люблю тебя.

Леонардо мутило, будто он находился на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щелока. Он слышал отчаяние в своем голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это всего лишь дурной сон. Она любит его; он должен только сломить ее решимость. И вдруг ему показалось, что все это уже было. Он знал, что их ждет, ибо знал ее. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.

– Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью, я стану презирать тебя, – сказала Джиневра. – Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.

– Не могу, – повторил Леонардо.

Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.

Джиневра вновь задрожала – но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.

– Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него позорные картинки.

Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах – их оплевывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.

– Леонардо, – прошептала Джиневра, – тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.

– Прекрати сейчас же, – сказал Леонардо. – Все это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьезен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее…

– Самое худшее – мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы – ты и я – навлекли на мою семью бесчестье. На священном надгробии матери я поклялась жизнью отца, что никогда не навлеку беды на нашу семью. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.

– Джиневра, – взмолился Леонардо, – это же была только уловка, чтобы твой отец смог расплатиться!

– Но теперь это дело чести.

– И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, – сказал подошедший Николини.

Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нем были плотная куртка и длинная бархатная накидка с вышитыми золотом крестами и дельфинами. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства – довольно шаткого – с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого и тяжелого наряда, какая бы ни стояла погода, – лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошел к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:

– Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.

Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.

– Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? – спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. – Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?

Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.

– О чести кричат лишь на людях, – холодно произнес он, не спеша принимать скрытый вызов. – Ибо разве не обманом живет цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: «Humilitas seu curialitas» – «Смирение равно власти», но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.

– Так искажаются порядок и правда, – сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опаленное жаром. – И тебе все равно, чем пахнут твои деньги.

– Быть может, я тоже фокусник, как ты, или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, – прибавил он мягко, – я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, – тут он глянул на Джиневру, – если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.

Джиневра смущенно потупилась.

Намек Николини не остался незамеченным – Леонардо обнажил клинок. Телохранителей Николини тут не было, значит, бой будет честным.

– Леонардо, нет! – вскрикнул Боттичелли.

Но победила Леонардо Джиневра. Она повлекла Николини прочь, вцепившись в его рукав, как ребенок, а Леонардо остался стоять в одиночестве.

Николини остановился в отдалении, повернулся к Леонардо и сказал:

– Мне не нужны телохранители, чтобы защититься от твоей шпажонки. Но прошу тебя: сделай так, как говорит мадонна, и это пойдет во благо всем нам.

И он увел Джиневру. Они скрылись из виду за баррикадой, на людной площади. Леонардо так и застыл на месте с клинком в руке.

– Идем, – позвал Сандро. – Пошли в «Дьявольский уголок». Нам бы надо выпить… и поговорить.

Леонардо не ответил. Он смотрел на тысячи людей, преклонивших колена перед иконой Божией Матери. Проповедник говорил с повозки, как с кафедры, прижимая икону к груди. За ним гигантским видением вздымалась статуя из папье‑маше, карнавальная игрушка, которую помогал делать Леонардо. Ее грандиозность подчеркивали тысячи высоко поднятых горящих факелов. Статуя казалась нерукотворной, сотворенной из чистого и святого духа, ибо как столь великолепный и совершенный образ мог быть сделан из простого дерева, бумаги, красок? Кающиеся, равно богачи и бедняки, молили о прощении. Многие сжимали кресты, и их коленопреклоненность казалась частью танца. Крича и жестикулируя, они просили о прощении, умоляли и умиротворяли святую икону, чьи слезы пролились над Флоренцией, затопив ее бедой.

– Леонардо, – сказал Сандро, – ты не мог победить Николини.

Леонардо рывком обернулся к нему, словно вместо Николини собирался пронзить шпагой друга.

– Он не дурак, – продолжал Сандро. – В тени за мной прятались трое.

Леонардо только и мог, что кивнуть. Скрывая разочарование и унижение, он отвернулся от Сандро – и увидел перед собой Никколо.

– Никко! – ошеломленно воскликнул Леонардо. – Я же велел тебе оставаться у повозок. Что ты скажешь в свое оправдание?

Никколо молча отвел глаза.

– Объясни, почему ты ослушался, – настаивал Леонардо.

– Я не ослушался, Леонардо, – сказал Никколо, все еще потупясь, будто боялся взглянуть на своего мастера. – Но ты убежал и бросил меня. Я только хотел помочь тебе… если тут опасно.

– Прости, – пристыженно прошептал Леонардо. И тогда юный Макиавелли нашел его руку и крепко сжал, точно понимая природу боли, до которой ему еще было расти и расти.

Глава 3 СИМОНЕТТА

Сколь нежен обман…

Никколо Макиавелли

– Идем, Леонардо, мы не можем торчать здесь вечно, – сказал Сандро.

Но Леонардо, будто не слыша друга, все смотрел во двор Дуомо.

Соединенные тьмой и тенями, Дуомо, кампанила и баптистерий словно качались в освещенной факелами ночи, окутанные пеленой тумана. Дуомо теперь был зеленым и розовым, его аркады вздымались над вратами Брунеллески, в его глубоких окнах, как в зеркалах, отражались факелы кающихся, которые останутся на площади на всю ночь – молиться. Ближние крыши хоть и не горели, но дымились. Раненых и мертвых благословили и унесли в церковь; монашки заботились о живых и молились за тех, кого «Богоматерь на руках своих унесла на небо».

Хотя не видно было ни Лоренцо, ни Джулиано, но Товарищи Ночи и охранники Медичи верхами прочесывали округу, чтобы очистить ее от нищих и карманников. Обнаженные сверкающие клинки были у них наготове, и они проезжали сквозь толпы верующих, как небесные воины, чтобы жестокостью и страхом возвратить народу порядок. Те, кто не молился или просто не стоял на коленях, рисковали попасть под удар. Почти все горожане бежали в панике, когда начались взрывы, но примерно с тысячу людей осталось, и их цветочные гирлянды и церковные свечи розарием окружали собор. Мастеровые и торговки, крестьяне и патриции, шлюхи и монашки – все вместе просили милости у Мадонны, молили вмешаться и развеять дурное знамение, принесенное Флоренции упавшим голубем. Образ Богоматери, охраняемый людьми Медичи, все еще находился в центре площади. Мадонна по‑прежнему озирала молящих слепыми нарисованными глазами.

Принесенный слабым, едва ощутимым ветерком запах лилий смешивался с едкой вонью пепелища.

– Мастер Леонардо, ты видишь там, впереди, то, чего не видим мы? – спросил Никколо, выпуская наконец руку Леонардо.

– Что я там вижу, юный Никко?

– Знай я ответ, мне не нужно было бы задавать вопрос.

– Я смотрел в себя. Хотя глаза мои глядели на то, что перед нами, видел я лишь свои мысли. Тебе это понятно?

– Конечно. У меня была тетка, которая спала с открытыми глазами, как сова, но не прекращала храпеть, даже если мочились ей на ноги.

Леонардо улыбнулся, потом повернулся к Сандро и кивнул ему, безмолвно извиняясь.

– Но если я смотрю не видя, это значит, что я – во тьме, – продолжал Никколо.

Леонардо снисходительно глянул на мальчика, но тот не умолкал:

– Эта тьма – в моей душе, и я чувствую, что вот‑вот свалюсь с края отвесного утеса в абсолютный, извечный мрак. Однако порой я хочу упасть. – Мальчик пристально всматривался в Леонардо, как тогда, когда Леонардо впервые увидел его рядом с Тосканелли в студии Верроккьо. – Ты сейчас чувствуешь себя так же – из‑за этой дамы, Джиневры?

– Да, Никколо, – сказал Леонардо ласково и уважительно, – именно это я и чувствую. – И обратился к Сандро: – Расскажи мне все, что знаешь. Я не принимаю того, что сказала она.

– Однако, боюсь, Леонардо, тебе придется это принять, – отозвался Сандро.

В это время вокруг носилок началась давка.

– Кажется, Деве и впрямь не везет; давай‑ка уйдем отсюда, пока не стряслось еще какой‑нибудь беды.

– Согласен, – кивнул Леонардо. – Нам надо поговорить.

Но тут Никколо крикнул, что сейчас вернется, и нырнул в толпу, исчезнув в направлении повозки с огромными колесами. Леонардо успел лишь сердито что‑то крикнуть ему вслед.

– Плохая из меня нянька, – пробормотал он. – Пошли отыщем его и уйдем отсюда. Один раз я уже потерял его в толпе; больше я этого не сделаю.

По крайней мере на миг Леонардо забыл о себе, и его непокой и любовная боль унялись.

Леонардо и Сандро пробирались через толпу, что плотным кольцом сомкнулась вокруг колесницы. Охранники и вооруженные монахи образовали внутренний круг, и всякий, кто осмелился бы подойти ближе, был бы сражен взбудораженными священниками или желающими выслужиться сторонниками Медичи. Что там происходит, увидеть было трудно, иное дело – услышать: слухи расходились в толпе, как щелок в воде.

Парнишка‑крестьянин из окрестностей Сиены спрятался в церкви. Когда ракеты погасли, он выбрался в неф, проник за ограду алтаря, взбежал по ступеням и набросился с долотом на мраморную статую Богоматери. Выбив ей правый глаз, он обнажил гениталии и помочился на пьедестал. Остолбеневшие было стражи выволокли его из церкви и били, пока он не лишился чувств.

– Мы должны найти Никколо, – встревоженно сказал Леонардо.

Он боялся за мальчика. Толпа озлобилась, и Леонардо казалось, что он тонет в кипящем море ярости. Все жаждали крови и кричали: «Еврей, еврей, еврей!»

Вдруг толпа разразилась воплями, и крестьянский мальчишка был вытолкнут на окруженную людьми колесницу – тогда Леонардо и Сандро смогли разглядеть его.

Правую кисть ему отрубили и швырнули в толпу, и, пока она летела, из нее брызгала кровь; кто‑то подхватил обрубок и швырнул дальше. Мальчик был худой, костлявый, с длинными грязно‑бурыми волосами; лицо его, залитое кровью, уже опухло от побоев. Ему сломали нос. Рука его была вытянута, рот непонимающе приоткрыт – словно он только что очнулся и увидел, что у него ампутирована кисть. Лицо его исказилось гримасой смерти.

Факелы окружали его слепящим нимбом. Вооруженные охранники сидели в седлах и наблюдали – они не станут вмешиваться. Беззубая старуха с поредевшими седыми волосами подняла повыше икону, чтобы образ Богоматери стал свидетелем того, что сейчас произойдет; в то же время пятеро крепких мужчин схватили мальчишку за руки, ноги и за волосы, а грязный головорез, скорее всего карманник, запрокинул назад его голову. Потом еще один – не из крестьян, потому что одет был в камзол, изукрашенный драгоценными камнями, – под крики толпы помахал долотом. Он преклонил колена перед иконой, перекрестился долотом – и выбил им правый глаз мальчишки.

И снова толпа зашлась от криков восторга. Глаз щенка за глаз Девы, рука, осквернившая ее, отрублена – это должно удовлетворить Святую Деву.

Ее – возможно; но Леонардо понимал, что толпе этого будет мало. Он протискивался вперед, обезумев от страха за Никколо: в свалке, которая вот‑вот начнется, с ним наверняка приключится беда. Сандро проталкивался следом. Сердце Леонардо бешено колотилось, в голове мелькали образы: Джиневра, все время Джиневра, то взятая Николини, то искалеченная этой чернью, что обратилась в тысячеглавое чудовище с одной мыслью и одной целью – убивать.

Его внутреннее око не закрылось. Он видел Джиневру в оковах, в мучениях, брошенную на произвол судьбы.

А он не мог прийти к ней на помощь.

Леонардо смотрел на крестьянского паренька, из правой глазницы которого, накапливаясь, стекала кровь, и ему чудилось, что он видит Никколо, что это у Никколо выбили глаз и кисть Никколо, как птица, порхала над толпой.

Но он также чувствовал фанатизм и силу толпы. Возможно, Богоматерь и в самом деле управляла всем этим, и освещенный факелами образ на самом деле отражал ее святой скорбный дух.

– Вот ты где, Леонардо! – услышал он крик Зороастро. – Посмотри, кого мы нашли!

Зороастро и Бенедетто Деи, придерживая Никколо, проталкивали его через толпу.

С облегчением увидев, что Никколо цел и невредим, Леонардо закричал в ответ и начал пробиваться к ним. Сандро двинулся следом.

Толпа старательно доводила себя до неистовства. Леонардо наткнулся на молодую, богато одетую женщину, которая молилась, плакала, а время от времени грозила кулаком и кричала на мальчишку, осквернившего Божью Мать. Ее вьющиеся волосы стали влажными и прилипли к узкому красивому лицу. Потом она застыла, будто впав в транс. Не задумываясь, Леонардо сделал с нее набросок и поместил его в свой собор памяти – ее лицо с отвисшей челюстью, ее бескровные сжатые кулаки, ее ожерелье из жемчуга и платье из лиловой ткани, окаймленное рубиновыми бусами, ее слуг‑телохранителей. Вдруг она вскрикнула: «Deo gratias!»[14]– и простерлась на земле; охранники обнажили кинжалы и сомкнулись вокруг нее.

Никколо, вырвавшись от Зороастро и Бенедетто Деи, торопился к Леонардо, но в спешке оказался слишком близко к одному из охранников, и его грубо отшвырнули прочь. Леонардо подхватил мальчика, и тут позади вскрикнула еще одна женщина. Толпа отшатнулась – вроде бы от Леонардо и Никколо.

Но это была лишь отрубленная рука святотатца, которую все еще швыряли, как мешочек с бобами, – толпа отпрянула из‑за нее.

Окровавленная кисть упала рядом с Никколо.

Охранник, толкнувший мальчика, рванулся к нему; Леонардо, отвердев лицом и выхватив кинжал, преградил ему путь:

– Еще шаг, ублюдок, и останешься скопцом!

– Простите, господин, у меня и в мыслях не было причинять худое. Я всего только хотел поднять жидовскую руку.

Человек был ростом примерно с Леонардо, но с рыжими волосами и бородой, которой его лицо заросло до самых глаз, темных и пронзительных. На нем была шерстяная шапка, простая, но чистая куртка, узкие, украшенные лентами лосины и гульфик. Он глянул на юного Макиавелли и добавил:

– И вашему юному другу я тоже зла не желал, господин. Извиняюсь, что был груб, когда он на меня налетел, но я защищал мою хозяйку, мадонну Сансони.

– От ребенка?

Охранник пожал плечами.

– Можно мне пройти?

Леонардо отступил. Охранник поднял окровавленную, но бледную, как из сырого теста, кисть и завернул ее в сатиновый платок.

– Зачем твоей хозяйке эта штука? – спросил Леонардо.

– Ежели она ее сохранит, вонючая душа того подонка даже до чистилища не доберется. Застрянет здесь.

Он поднял сверток, а потом унес замотанную в сатин руку «ebreo», и толпа вновь прихлынула.

– Доведет их эта рука до беды, – сказал Леонардо друзьям.

И верно, охранники мадонны Сансони уже покрикивали и отмахивались от любопытных, которые хотели силой завладеть отрубленной кистью – теперь, когда она превратилась в безобидный сверток.

Отрубленная рука деревенского мальчишки обрела вдруг неслыханную ценность.

Махнув рукой Зороастро и Бенедетто, Леонардо поволок Никколо долой с площади. Они остановились только тогда, когда оказались на безопасном расстоянии, в конце узенькой виа деи Серви. Глухие темные стены ограждали улочку, а собор со своим куполом вздымался над домами мраморной горой.

– Если вы не против, – сказал Леонардо Зороастро и Бенедетто Деи, – нам с Сандро нужно кое‑что обсудить. Мы встретимся попозже, если захотите.

– Я, точнее сказать, мы собирались встретиться с Франческо, Аталанте, Лоренцо ди Креди и Бартоломео ди Паскуино, златокузнецом, на Понте Веккио после шествия; но сейчас уже очень поздно. Я не уверен, что еще застану их там, – сказал Бенедетто.

Он был очень высок, худ, с густыми золотисто‑каштановыми волосами, что выбивались из‑под красной шляпы. Его широко поставленные глаза смотрели сонно, скулы были высокими, губы – полными, слегка надутыми.

– Твой беспокойный приятель Нери обещал нам какой‑то сюрприз, какой‑то праздник с Симонеттой.

– И что это может быть? – откровенно заинтересовался Сандро.

– Больше я ничего не знаю, – ответил Бенедетто. – Он был очень скрытен, но… – он повернулся к Леонардо, – мы можем пойти вперед и все выяснить. Может, только оставим твоего ученика Макиавелли подождать тебя снаружи.

Как ни хотелось Сандро разузнать побольше о том, что касается Симонетты, он сказал:

– Идите, а мы с Леонардо заодно и поговорим по дороге… и вряд ли придем намного позже вас. Нам просто нужно ненадолго остаться вдвоем.

– Я не хочу оставлять Никколо одного, – настойчиво проговорил Леонардо. – Он не будет стоять один на Понте Веккио.

– Здесь безопасно, – заметил Зороастро.

– Сейчас нигде не безопасно.

– Тогда оставим на посту Зороастро, – с улыбкой предложил Бенедетто.

Зороастро скорчил ему рожу.

Но Никколо колебался; у него не было ни малейшей охоты идти с Бенедетто и Зороастро.

– Никколо?.. – спросил Сандро.

Макиавелли придвинулся к Леонардо:

– Мастер, можно пойти с тобой?

Леонардо взглянул на него, увидел, что мальчик расстроен, и кивнул. Сандро промолчал, хоть и видно было, что удивился.

«Никколо не поймет большей части того, о чем пойдет речь, – сказал себе Леонардо, – а то, чего не понимают, не превращается в сплетни». Он был уверен в этом мальчике, а ведь Леонардо, которого его учитель Тосканелли частенько укорял за склонность к высокомерию, считал себя непревзойденным знатоком характеров. Но что значило куда больше, Леонардо понял, что нуждается в обществе Никколо.

Зороастро и Бенедетто отправились вперед. Распевая и выкрикивая всем известные строчки Саккети: «Пусть все поют о радости; погибель тем, кто не поет!», они шагали развязно и важно, будто вся улица принадлежала им.

– Твой приятель Зороастро, похоже, не сочувствует твоим проблемам, – заметил Сандро.

– Пора бы тебе его знать, – отозвался Леонардо. – Уж так он устроен. Ведет он себя странно, хотя с паршивой овцы хоть шерсти клок. Он, как мог, помогал мне искать тебя и Джиневру.

– По‑моему, он мерзавец.

Леонардо растянул губы в подобии улыбки.

– Но он настоящий фокусник и к тому же одаренный механик.

– Так теперь, значит, характер определяется склонностью к механике!

Никколо шел совсем рядом с Леонардо, но, казалось, целиком ушел в свои мысли. Леонардо похлопал мальчика по плечу и надтреснутым голосом сказал Сандро:

– Я так тревожусь и боюсь за Джиневру, что попросту заболеваю. Что происходит? Как она могла? Такой поворот! Она любит меня, и все же… Ты провел с ней весь вечер, ты ее поверенный…

– Как и твой.

– Так объясни мне!

Теперь, выговорившись наконец, Леонардо чувствовал ту же абсолютную пустоту, что и в детстве. Он подумал о Катерине, своей матери. Как хотелось ему вернуться в Винчи, увидеть ее и ее добряка мужа Ачатабриггу!

– Ты знаешь столько же, сколько я, друг мой, – терпеливо сказал Боттичелли. – Джиневра в безвыходном положении. Тебе ничем не помешать ее скорой свадьбе. Она попалась в собственную ловушку.

– Но она не должна была попадаться!

– Если она оставит Николини, он уничтожит ее семью – просто для того, чтобы спасти свою честь. У него, знаешь ли, не будет выбора.

– Чушь!

– Леонардо, будь же разумен, – расстроенно сказал Сандро. – Джиневра должна выйти за этого человека.

– Ни за что!

– Николини полностью обыграл тебя, Леонардо. Что ты можешь? Если она пойдет против него, он опозорит и погубит ее семью. Ты же не допустишь этого – ее отец твой друг.

– Поэтому он прислушается ко мне. Наверняка есть другой путь. Николини не единственный богач во Флоренции.

Боттичелли помолчал, потом встретился взглядом с Никколо – и это было так, словно оба они понимали нечто недоступное Леонардо.

– Америго де Бенчи не станет да и не сможет слушать тебя, – сказал Сандро. – Джиневра всегда гордилась своей честностью, а ты обвинишь ее во лжи? Точно так же ты мог бы сказать ее отцу, что она шлюха.

– Но что она чувствует? – спросил Леонардо. – Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?

– Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.

– Незыблемы только звезды на небе.

– Она сказала, что ты поймешь… возможно.

– Не понимаю и не пойму! – отрезал Леонардо.

– Она просила, чтобы ты поговорил с матерью – своей настоящей матерью.

– Зачем?

– Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери…

– Перестань! – крикнул Леонардо. – Хватит! – Лицо его пылало, он кипел от гнева. – Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но…

– Прости, Леонардо.

– Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?

– Или чтобы помочь тебе понять.

– Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил ее, – саркастически заметил Леонардо.

Тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в игру «Совенок», целью которой было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Лица обоих парней были в крови – игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.

Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:

– Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.

Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира… собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал теплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.

– Я тоже расстроен, – сказал Никколо и, не дождавшись ответа от Леонардо, подергал его за рукав: – Леонардо?.. Леонардо!

Леонардо очнулся от грез.

– Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.

Макиавелли кивнул:

– Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вел себя так глупо?

– Ну, – сказал Сандро, – если он еврей, в этом был определенный смысл.

– Почему? – спросил Никколо.

– Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане – враги. Мы для них – что сарацины. Они ненавидят церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Козимо Медичи, да почиет он в мире, велел им носить желтые значки на рукавах и шляпах – чтобы защитить тех, кто живет рядом. Чтобы защитить нас.

– Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, – заметил Никколо.

– Я бы так не сказал.

– Бессмыслица какая‑то, – вздохнул Никколо. – Помоги, Леонардо!

– Я не знаю, как ответить тебе, – сказал Леонардо. – А если ответ и есть, мы, наверное, никогда его не узнаем.

– Но по‑твоему, он – еврей?

Леонардо пожал плечами.

– Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? – И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: – Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные – какая‑нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. – Леонардо не смог удержаться от издевки над собой. – Ты разве не помнишь истории о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки?

Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил:

– Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжег перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирито: «Ты – позор и насмешка!»

– И что с ним сталось? – спросил Никколо.

– Если верить рассказу, прихожане разорвали его на куски.

– Святотатство! – заметил Боттичелли. – Богобоязненный христианин не станет осквернять святых образов. Ты не должен учить дитя еретической лжи и святотатственным россказням.

Несмотря на веселый нрав Сандро, на чувственность и оптимизм его картин, была в нем толика фанатизма – правда, проявлялась она довольно редко.

– Друг мой, – заметил Леонардо, – если ты не перестанешь писать свои сладострастные картины с нашей прекрасной Симонеттой, люди, пожалуй, сочтут тебя распутником и, глядишь, начнут называть тебя еретиком или евреем.

Макиавелли рассмеялся, и это развеяло напряжение, потому что Сандро при одном упоминании Симонетты готов был стать святым – или предаться распутству посреди улицы, только бы это привлекло к нему ее внимание.

А Леонардо со спокойной печалью, отрешенно и окончательно осознал, что Джиневра не любит его.

Понте Веккио, отстроенный заново после большого наводнения 1333 года, был по большей части темен, но в реке Арно, которую он пересекал, отражались огни празднества. Сама река была подобна горящей свече: она струилась и мерцала, отражая свет ламп, светилен и факелов, что пылали в ближних улицах и домах. Большая часть лавок на мосту была закрыта – это был мерзко пахнущий квартал мясников; но в нескольких лавчонках торговали леденцами, жареными орехами, сладкими бобами и дешевым вином. Здесь работали усталые проститутки; район посещался в основном приезжими да горожанами, что шли к причастию или спешили поглазеть на праздничное действо вокруг палаццо Веккио. Многие направлялись и во дворец Медичи, сегодня открытый для всех: там жарилось множество жирных свиней на угощение всей округе.

Дата добавления: 2014-11-25