Мардзокко

Когда львица защищает дитя свое от руки охотника, дабы не испугаться копий, она до конца держит глаза свои опущенными к земле, чтобы бегством не отдать потомство на пленение.

Леонардо да Винчи

Расставаясь с тобой, я оставил тебе свое сердце.

Гийом де Машо

Близился конец недели, а лицо Леонардо по‑прежнему представляло собой один большой багрово‑желтый синяк. Удар разорвал кожу, и врач сказал, что шрам останется с ним до конца его дней – как будто таинственная мистическая печать запечатлелась на лице да Винчи.

Очистив рану вином, лекарь стянул и зашил ее края: он не придерживался модной тогда идеи, что природа, мол, сама зарастит рану, выделяя какие‑то клейкие соки. Он настаивал, чтобы окна оставались закрытыми, и строго‑настрого запретил слугам Америго де Бенчи есть лук, чтобы не загрязнять воздух. Он прописал Леонардо примочки против головных болей – льняные, сильно пахнущие, пропитанные смесью корня пиона с розовым маслом – и время от времени возвращался, чтобы проверить и сменить повязки. Рана в спине Леонардо была неопасной. Хотя клинок слуги Николини проник глубоко, жизненно важных органов он не задел.

Леонардо лечили в палаццо де Бенчи.

Но Джиневра переехала жить к Николини.

Леонардо лихорадило, спина горела, словно он лежал на раскаленных кочергах. В бреду ему являлись Сандро и Никколо, но, странное дело, не Джиневра. Она ушла из его мыслей – словно покинула собор его памяти ради дворца Николини. Леонардо видел во сне свою смерть и свое воскрешение. Он беседовал с Богородицей и пил с Христом… Он стал свободен от мира, болезней и боли, любви и забот, от пылающего своего сердца.

Еще ему грезилось, что он идет через залы своего собора памяти, но они пусты и темны, все, кроме одной сводчатой комнатки, озаренной пламенем свечей. И в этой комнатке стоит гроб, его собственный гроб, и в нем лежит он сам – мертвый, разложившийся в сырую вязкую гниль; но его не оставляло леденящее ощущение, что он восстал из мертвых, как Христос, но оказался пуст, как зимняя тыква. Ему мнилось, что он плывет в белоснежном море, где волнами были льняные простыни, а поверхностью – набитый пером тюфяк.

Он очнулся внезапно, задыхаясь и колотя руками воздух, словно и впрямь тонул. Было темно. Лампа горела, как роковой глаз, и источала маслянистый запах, что смешивался с болезненным запахом его тела. В настенном канделябре горела одинокая свеча, освещая тяжелые драпировки.

Америго де Бенчи стоял у массивной, о четырех столбах, кровати и был бледен как призрак. У него было мягкое, однако породистое лицо с благородными чертами, доведенными до совершенства в Джиневре: тяжелые веки, полные губы, вьющиеся волосы, длинный, слегка приплюснутый нос. Вздохнув с облегчением, он сказал:

– Благодарю Тебя, Боже, – и перекрестился.

– Пить, – сдавленно попросил Леонардо.

Америго налил ему воды из кувшина, стоявшего на полке рядом с умывальным тазом.

– Ты вспотел – значит, поправишься. Так сказал доктор.

– Давно я здесь? – спросил Леонардо, напившись.

– Больше двух недель. – Америго забрал у него стакан. – Я позову твоих друзей, Боттичелли и юного Макиавелли, они обедают в кухне. Пока ты был в лихорадке, они не отходили от постели.

– Буду очень тебе благодарен, если ты их поскорее позовешь, потому что я не хочу оставаться здесь, – прошептал Леонардо.

Он попытался встать, но у него от слабости тут же закружилась голова.

– Ты был очень болен. Мы так тревожились о тебе, Леонардо. – Америго все еще стоял над ним, явно не желая уходить. – О тебе справлялся отец.

– Он был здесь?

– Нет… его вызвали в Пизу по делам тамошнего подесты. Скоро его ждут назад.

Леонардо промолчал.

– Леонардо… во всем виноват я один.

– Перестань, Америго. Не может быть одного виноватого во всем.

– Но я не хочу, чтобы ты винил Джиневру. Она просила меня выдать ее за тебя, а не за Николини.

– Она могла и отказаться.

– Я ее отец.

Измученный, Леонардо отвернулся. Только тогда Америго сказал:

– Нет, Леонардо. Боюсь, у нее не было выбора.

Леонардо смотрелся в таз с водой, стоящий у постели: шрам на лице все еще оставался алым рубцом, печатью его глупости. Он слышал приглушенные удары резца и молотка: в мастерской Верроккьо кипела работа. Франческо, старший подмастерье, держал учеников в ежовых рукавицах, да и сам Андреа каждый час бурей налетал на нерадивых. Казалось, он вообще не спит. Сделать надо было слишком многое: просроченных заказов у Андреа было не меньше, чем неоплаченных счетов. Усталый, покрытый пылью, он больше походил на каменотеса, чем на хозяина большой мастерской.

А следующие дни обещали быть еще более напряженными. Андреа взял трех новых учеников и еще один заказ от Лоренцо на терракотовый рельеф Воскресения Христова.

Никколо, конечно, объявил, что новые ученики совершенно бесталанны.

– От них даже кошкам нет спасения, – сетовал он Леонардо. – Они поймали Бьянку – маленькую серую киску – и сбросили ее в лестничный пролет.

– Кошка пострадала?

– Нет, но такие глупости неуместны.

Леонардо взболтал воду в тазу и помахал в воздухе мокрыми руками. Смотреть на себя ему больше не хотелось. Поднимать руки было все еще трудно, выпрямляться тоже – болела раненая спина.

– Никко, чем ты так недоволен? Они еще мальчишки, и я уверен, что синьор Франческо скоро отыщет занятие их пустым рукам.

Никколо пожал плечами.

– Ты боишься, что тебя отошлют назад, потому что взяли их.

– Это три лишних рта, которые надо кормить.

– Маэстро Тосканелли посылает Андреа куда больше, чем стоят твои стол и кров. Уверяю тебя, ты в безопасности.

– В этот раз ты пострадал куда хуже, чем когда свалился с неба, – заметил Никколо.

– Как же низко я пал, – пробормотал Леонардо; но ирония отлетала от Никколо, как горох от стенки.

– Твое лицо можно сделать прежним. Я тут кое‑что разузнал.

– Ну разумеется, – едко заметил Леонардо.

– Это правда, – настаивал Никколо. – Есть один хирург, еврей, он живет близ Сан Якопо на Арне. Он исправляет любые повреждения и уродства. Творит чудеса. Лепит плоть, как глину.

– И как же он творит все эти чудеса?

Никколо снова пожал плечами:

– Его ученик рассказывал мне, что хирургу принесли мальчика, у которого недоставало части носа. Кажется, он и родился с этим пороком, и его все жалели, потому что он был похож на чудовище.

– Никколо…

– Хирург изменил форму носа, разрезав предплечье мальчика и засунув нос в рану – так глубоко, что мальчик головы повернуть не мог; так он и оставался в течение двадцати дней. Потом, когда хирург вырезал нос мальчика из раны, к носу пристал кусочек мяса. Потом хирург вылепил мальчику новые ноздри в этом мясе, да так искусно, что никто не мог определить, где проходит шрам. Подумай теперь, Леонардо, в сравнении с этим твой рубец – просто детские игрушки.

Леонардо стало любопытно – он никогда не слышал о такой технике хирургии.

– Как ты узнал об этом хирурге?

– Маэстро Тосканелли посылал меня к нему с поручением. Его зовут Исаак Бранкас. Я помню, где он живет, и могу…

– Ты не станешь ничего делать, – резко сказал Леонардо. – Мое лицо заживет само.

– Но, Леонардо…

– И если на нем есть шрам – так тому и быть. Пусть это будет мне памятка, что в будущем не надо быть упрямым ослом. Ладно, Никко, – продолжал Леонардо как ни в чем не бывало, – не сказал ли Сандро, что, если он не придет к этому часу, нам надо отправляться без него?

Праздник Мардзокко начался: рыночная площадь уже, верно, полна народу.

– Сегодня первая обязанность Сандро – быть с Великолепным; вот кому без него действительно не обойтись.

Никколо одарил Леонардо внимательным взглядом.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь без него? Вправду пойдешь?

– Хочешь сказать – пойду ли я с тобой? Конечно, пойду, Никколо. Ты такой же мой близкий друг, как Сандро. Ты мне как сын. Я что, плохо обращался с тобой в последние дни?

– Нет, – смутившись, быстро ответил Никколо.

– Знаю, что плохо, – продолжал Леонардо, – но теперь все это в прошлом. Обещаю, сегодня я буду заниматься только тобой. Мы набросимся на самых злобных зверей, и наша жизнь будет в наших собственных руках.

Никколо кивнул.

– А что, и вправду много народу погибает в Мардзокко?

– Порядочно, – сказал Леонардо. – Если ты передумал, я, конечно…

– Я хочу пойти.

– Тогда я возьму тебя. Но это тяжкая ответственность – защищать тебя от диких тварей всех мастей… и обоего пола.

Леонардо не смог удержаться от улыбки, намекая на склонность Никколо к служанкам, кухаркам и просто шлюхам. Никколо засмеялся, потом лицо его застыло.

– Ты перепугал всех друзей, Леонардо. Мы так волновались за тебя.

– Со мной все будет в порядке.

– Сандро считает, что ты…

– Что – я?

– Отравил себя, как он – с Симонеттой.

– А ты, Никко, тоже так думаешь?

– Я – нет, – сказал Никколо.

– Почему?

– Потому что ты слишком зол.

Идя с Никколо к рыночной площади, Леонардо думал о Симонетте. Как только к нему возвратились силы, он попытался навестить ее, но получил вежливый отказ: ее юный слуга Лука сказал, что Симонетта спит и в любом случае слишком слаба, чтобы принимать гостей. Однако Леонардо знал, что она виделась с Сандро. Ее болезнь уносила силы Сандро, что, как с удивлением обнаружил Леонардо, было весьма важно.

Но он скоро увидит друга. И Леонардо приготовился предложить ему любую помощь, на какую только способен.

Однако эти мысли лишь маскировали его тревогу о Симонетте. Она была его зеркалом; полностью он открывался только ей. И хотя они теперь почти не виделись, он не мог потерять ее.

Только не сейчас, не вослед Джиневре…

Они приближались к старой базарной площади, и на улицах стало так людно, что приходилось пробиваться через толпу. Даже сегодня торговцы стояли у своих раскладных лотков и торговали мясом, птицей, овощами и фруктами. Их вывески были украшены грубо нарисованными крестами. Один торговец ощипывал живых цыплят. Рядом с ним крупная, плотная женщина жарила на вертелах над жаровней дичь и продавала ее на самодельном прилавке вместе с хлебцами, бобами и медовыми пастилками.

Пучки петрушки, розмарина, базилика и фенхеля благоухали на заваленных нечистотами улицах. Там в клетках выставлялись на продажу кошки, кролики и живые птицы. Один купец выставил даже нескольких волков и запрашивал за них бешеную цену; впрочем, он мог надеяться, что продаст их, потому что в толпе обязательно найдутся такие, кто захочет уподобиться Первому Гражданину и заслужить публичную похвалу, выставив для стравливания собственных зверей. На другой улице продавали священные предметы и фигурки зверей, особенно геральдических львов, вырезанные из камня и дерева или сделанные из золота и серебра. Предусмотрительные златокузнецы платили солдатам за охрану товара.

Леонардо и Никколо держали путь по лабиринтам улиц и площадей. Дома, построенные на останках старых башен, что некогда принадлежали высокородным гражданам, вздымались как тюремные стены, заслоняя собою солнце. Они еще не дошли до главной рыночной площади, когда услышали крики горожан и рычание и вой хищников. Леонардо сжал руку Никколо, чтобы их не смогли случайно разделить, и они стали пробиваться сквозь толпу.

Наконец они добрались до базарной площади. Огражденная по углам четырьмя церквами, она была превращена в арену. Лотки торговцев спешно убрали и установили трибуны высотой с небольшой дом. Вымпелы с изображением Мардзокко и гербами Медичи реяли над самыми высокими точками трибун, над крышами и башнями домов.

– Смотри! – закричал Никколо, и лицо его вспыхнуло одновременно восторгом и страхом.

Толпа вдруг с воплями раздалась. По улице мчались самые большие вепри, каких Леонардо когда‑нибудь доводилось видеть. Животные сбежали с арены, где их охраняли стражи братства покупателей. Человек пятнадцать молодых людей мчалось за зверями, чтобы догнать их и прикончить: быстро убив беглецов, юнцы могли уменьшить позор, который навлекли на себя и своих нанимателей.

Но вепри обезумели от ярости – полуголодные, испуганные, с пеной на мордах.

Леонардо покрепче сжал руку Никколо, и тут их сдавило и вытолкнуло на обочину. Кто‑то попытался врезать Никколо по уху, но Леонардо отбил удар.

– Спокойно, Никко, – сказал он.

Тут их качнуло назад, словно под напором приливной волны. Леонардо удалось устоять и удержать Никколо; не обними он его, мальчик упал бы и был раздавлен.

– Леонардо, я и сам справлюсь!

Никколо вырывался, пытаясь заглянуть поверх голов стоящих впереди.

Толпа вновь навалилась на них, и они смешались с ней. Вепрь порвал девочку лет десяти, прежде чем один из стражников успел смертельно ранить его. Но даже с копьем, пронзившим шею, вепрь продолжал сражаться. Леонардо увидел его: пасть раскрыта, клыки покраснели от чужой и собственной крови. Огромная голова дернулась вправо, влево… и тут юноша сразил его. Рев зверя был зловеще похож на человеческий. Потом вепрь рухнул, ломая клыки, когда его морда ударилась о камни вымощенной еще римлянами улицы. Упал и второй кабан. Смуглый юноша перерезал ему горло и брезгливо отпрыгнул, когда зверь в предсмертной судороге сперва помочился, а потом опорожнил кишечник. Другие вепри промчались мимо, один из них истекал кровью. Стражники бросились в погоню.

Кабанов и воинов поглотили улицы, и опасность миновала.

Новость кругами расходилась по толпе. Слышались довольные возгласы. Отец раненой девочки и двое его слуг унесли ее, и толпа вернулась к кровавой оргии смерти и жертвоприношений на старой базарной площади.

Никколо ни на шаг не отступал от Леонардо, и они позволили толпе вынести себя к арене и высившимся над ней трибунам. Люди, вооруженные копьями и защищенные подвижными деревянными панцирями «черепах», дразнили медведей. Распотрошенные трупы воняли на солнцепеке. Рыночная площадь превратилась в склеп, в жуткое напоминание о праздниках Древнего Рима. Семь‑восемь десятков хищников рыскали по арене, всматривались в толпу, принюхивались к запаху крови, дрались и убивали друг друга. Перед улицами стояли ограды. Прореху, в которую прорвались кабаны, чинили двое перепуганных рабочих в голубых с золотом ливреях Пацци.

– Это стражи Пацци упустили вепрей, – сказал Никколо. – Как думаешь, случайно?

Леонардо пожал плечами:

– Если бы они собирались устроить охоту на улицах, то пустили бы несколько человек впереди вепрей. И ты же сам видишь – ограда сломана.

– Они могли только что решить выпустить их. Ограду могли надломить прежде, чем ее разнесли кабаны. Но я уверен, что Сандро будет доволен.

– Почему это? – спросил Леонардо.

– Потому что бесчестье падет на Пацци. Ты разве не слышал, что происходит?

– Боюсь, что нет.

– Пацци и Медичи сцепились на улицах. Разлад зашел слишком далеко.

Воистину Леонардо чересчур долго был отрешен от мира.

– Как так? – спросил он.

– Церковь на стороне Пацци. Но Сандро говорит, что Лоренцо слеп и глух ко всему.

Нккколо приуныл, и Леонардо обнял его. Он был все‑таки еще совсем мальчишкой, хоть временами и очень походил на взрослого. Сейчас его заворожил большой косматый зверь, что твердо стоял на ногах, угрожающе наклоняя голову ко всякому, кто приближался к нему.

– Кто это? – спросил Никколо.

– Зубр, – отозвался да Винчи, печально глядя на трупы животных, устилавшие арену, как мусор.

Если бы ему удалось получить несколько этих трупов для препарирования и изучения, травля зверей не была бы такой пустой потерей времени. Леонардо видел, что толпа требует новых развлечений, новых зрелищ, и вполне вероятно, что скоро кабанов и тигров выпустят с арены, чтобы охотиться за ними на улицах. Леонардо оглядел рукотворный цирк: поглазеть на кровавую оргию сюда собралось по меньшей мере тридцать тысяч человек. Прямо впереди, через площадь, находилась трибуна Медичи. Ее сделали в форме замка – со рвами, сторожевыми башнями и пародией на укрепления. Дюжины вымпелов – алые полотнища и лилии па золотом фоне – безвольно свисали со стен. Воздух был недвижен и тяжек, не давая отдохновения от удушающих запахов пота и смерти.

– Идем, Никко, – позвал Леонардо. – Здесь становится небезопасно.

Вместе они пошли вкруг арены. Леонардо приходилось толкаться, а то и драться, чтобы держаться рядом с Никколо.

– Вон там, смотри, – сказал тот, указывая в дальний конец арены.

Офицер только что дал сигнал выпустить львов, что сидели в большой, занавешенной до того клетке. Первыми двинулись самки, подозрительно озираясь и прикрывая львят, у которых еще сохранились пятнышки на шкуре. Львы вышли следом, их блестящие, почти черные гривы резко контрастировали с длинными, песочного цвета телами. Несколько людей в «черепахах» держались поодаль, не столько дразня львов, сколько присматривая, чтобы никто из львят не пострадал.

Толпа разразилась приветственными воплями.

– Идем дальше, – сказал Леонардо.

– Ты видишь львят? – спросил Никколо.

– Да, – сказал Леонардо. – Но если с ними что‑то случится, платить придется дорого.

– Так ты все‑таки веришь в предзнаменования?

– Нет, Никко, но я знаю суеверных людей. Если они поверят, что с ними случится беда, то не успокоятся, пока ее себе не устроят.

– По‑моему, это то же самое, – заметил Никколо.

Леонардо против воли рассмеялся, и собственный смех показался ему чужим и пустым. Однако он чувствовал обреченность, словно его плоть и жилы не могли сдержать бушующей в нем бури. Он уже слышал, как она мягко бьется в ушах; такие же удары слышал он ребенком, когда плакал.

– Вот видишь, Леонардо, – сказал Никколо, необычайно гордый собой, – ты все‑таки можешь смеяться.

– Могу, конечно.

Леонардо заставил себя улыбнуться Никколо и обнял его за плечи. Он вдруг почувствовал странное облегчение; однако ощущал он и напряжение во всем теле, и то, как незримые бабочки бились паутинными крылышками в стенки его желудка, ибо это самое напряжение защищало его от скорби.

– Ты должен снова стать собой, – сказал Никколо, – тем Леонардо, которого все любят.

– А ты? – спросил Леонардо.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты любишь только прежнего Леонардо, а не такого, какой я сейчас?

Никколо сильно разволновался, и Леонардо добавил:

– Прости, Никко. Но прежний Леонардо ушел навсегда.

– Тогда тебе придется учиться заново над всем смеяться.

– Прежний Никколо тоже ушел, – заметил Леонардо.

Никколо с безмолвным вопросом повернулся к нему. Они остановились среди толпы, но Леонардо тут же подтолкнул мальчика.

– Пока я… болел, ты, кажется, стал мужчиной. Теперь тебе хотелось бы снова стать ребенком?

– Нет, Леонардо, – сказал Никколо. – Но мне, ничего не поделаешь, не хватает тебя.

– Так вот же я, с тобой.

Никколо ничего не ответил. Он пробирался вперед, к трибуне‑замку Медичи, которая была теперь прямо перед ними. Солдаты в цветах Медичи и шлемах с плюмажами охраняли единственный вход на лестницу, ведущую к скамьям, откуда видна была вся арена.

– Вот и вы. – Зороастро да Перетола перегнулся через амбразуру деревянной башни. – Антонио, – крикнул он одному из стражников, – это маэстро Леонардо и его друг. Без задержек проведи их внутрь. Я сейчас спущусь.

Стражник поморгал и, как будто признав Леонардо, ввел его и Никколо в шутовской замок. Над ними вздымались галереи, до отказа набитые друзьями, сторонниками и прихлебателями Медичи. Шум стоял такой, будто ревело море. Леонардо и Никколо пришлось отскочить, чтобы не попасть под струю мочи.

– А нет ли здесь укрытия получше? – спросил Леонардо у стражника, глядя наверх сквозь ярусы скамей. Он видел тысячи ног; обрывки бумаги и куски еды падали сверху, точно манна с нечестивых небес. – Тут надо держать ушки на макушке, – заметил он.

– Я хочу наверх, – со всхлипом проговорил Никколо.

Отсюда Леонардо видел часть арены. Казалось, прямо на него глянул волк – и через мгновение исчез. Поле зрения было узким, к тому же глаза слезились от пыли.

– Мы только дождемся Зороастро.

– Он бы мог провести нас наверх, – сказал Никколо. – Оттуда было бы хоть видно, что происходит.

Взревела львица, но рев ее был едва различим за шумом толпы. Потом ее стало видно – она волокла за шею трепыхающегося волка, возможно того самого, что недавно видел Леонардо. За ней следовал взрослый лев и двое львят, которые тоже хотели полакомиться трупом.

– Ты видишь, Никколо?

Но Никколо, побледнев, смотрел в другую сторону.

– Леонардо! – окликнул подошедший Зороастро. Он был в лосинах и куртке – одежде щеголей; болезненно‑желтое лицо лоснилось от жира и пота.

– Как тебе удалось получить приглашение? – Леонардо быстрым жестом обвел «замок».

– Я же Медичи, – отмахнулся Зороастро.

– Я и не отрицаю твоих прав по рождению, – сказал Леонардо.

Неужто кто‑то из семьи Медичи действительно верил, что Зороастро происходит из семьи Руччелаи?

– Благодарю, но…

– Где Сандро? – перебил Леонардо. – Наверху с Лоренцо?

– Нет, Леонардо. Великолепный просил меня дождаться тебя и передать известие.

– Великолепный?

– Ну, Сандро. Меня просили проводить тебя в палаццо мадонны Симонетты. Она больна.

Сердце Леонардо дрогнуло, но он постарался взять себя в руки.

– Никколо, если хочешь, оставайся с Зороастро.

– Но я должен проводить тебя, – возразил Зороастро.

Никколо подошел ближе к своему мастеру:

– Я хочу с тобой, Леонардо.

Леонардо кивнул и обратился к Зороастро:

– Прошу тебя, окажи мне любезность.

– Какую?

Леонардо указал на арену:

– Сандро говорил, что я смогу получить несколько звериных трупов.

– Ах да, Никколо говорил, что ты практикуешься в вызывании демонов.

Леонардо кинул на Никколо быстрый недовольный взгляд.

– Трупы нужны мне для анатомирования, Зороастро. Для исследований. Это наука, а не магия.

Кажется, Зороастро это разочаровало.

– Я прикажу, чтобы для тебя собрали образцы.

– Никто ничего не сделает, если ты сам не присмотришь.

– Я должен идти с тобой, – настаивал Зороастро.

– Твое присутствие у мадонны Симонетты может не понравиться Великолепному. А это будет некстати, особенно если, как мне кажется, он расположен к тебе.

– Так оно и есть, – надувшись, подтвердил Зороастро.

– Но все‑таки ты окажешь мне эту любезность?

– У меня нет выбора. Но почему присутствие твоего ученика не потревожит Первого Гражданина?

Леонардо не ответил. Помахав рукой другу, он взял Никколо за руку и ушел с трибун Медичи. Вдали от старой базарной площади замусоренные улицы и кривые переулки казались совсем вымершими.

– Тебе плохо, Леонардо? – спросил Никколо. – Ты такой бледный…

– Все в порядке, Никко, – сказал Леонардо.

– Мы можем передохнуть.

Никколо указал на арку, что соединяла две высокие башни: в узком затененном проходе были высечены каменные скамьи. Однако Леонардо чувствовал, что нельзя терять время.

– Нет, спасибо.

Позади вдруг раздался рев, будто Арно вышла из берегов и обрушилась на Флоренцию приливной волной человеческих воплей. Никколо вздрогнул и обернулся, но Леонардо лишь покачал головой.

– Что это было? – спросил Никколо.

– Быть может, Зороастро в конце концов найдет для меня и льва, – пробормотал Леонардо и, чуть помолчал, добавил: – Могу предположить, что одного, а может, и двоих убили.

– Это был бы очень дурной знак.

– Да, Никко, очень дурной.

– Я думал, ты не веришь в такие вещи.

Но Леонардо не ответил, потому что мысли его были сосредоточены на Симонетте.

Великолепный и его приближенные в тревоге стояли перед спальней Симонетты, словно готовы были заградить путь смертоносной, неумолимой гостье – смерти. Тусклый свет просачивался в открытый зал через высокие застекленные окна; и сам воздух с пляшущими пылинками был лишь отражением тревоги любовников и поклонников Симонетты. Здесь были Пико делла Мирандола, Анджело Полициано, Джулиано, Сандро и поэт и сатирик Луиджи Пульчо, один из любимцев Лоренцо. Поодаль приглушенно переговаривались прихлебатели, друзья и члены семьи Веспуччи; кое‑кто плакал. Куртизанки, гуляки, философы, поэты, матроны – все смешались в душном, жарком зале.

Роскошно одетый священник, один из Лоренцовых Товарищей Ночи, как цербер, стерег дверь в комнату Симонетты. Он молился, нервно перебирая костяшки красно‑черных четок. Его губы шевелились, серые глаза глядели в никуда. Быть может, он пересчитывал раны Христа или размышлял, каких привилегий может ожидать от Великолепного. Однако на Леонардо, когда тот вошел в зал, он взглянул прямо и с узнаванием.

Леонардо тоже узнал его и, униженно смутясь, отвернулся: это был тот самый капитан Товарищей Ночи, который арестовывал его.

Потом Леонардо поклонился Лоренцо, но Первый Гражданин, будто в гневе, отвернулся от него, и Леонардо еще сильнее охватили тревога и беспокойство. Он чувствовал себя неловко, точно выставленным напоказ.

На его счастье подошел Боттичелли. Он похлопал Никколо по плечу, обнял Леонардо и шепнул:

– Дела очень плохи, дружище, хуже некуда. – Голос Сандро заметно дрожал, и он выглядел таким изможденным, словно смерть приблизилась не только к Симонетте, но и к нему. – Симонетта…

Продолжать он не смог. Собравшись с силами, Сандро отвел Леонардо в сторонку, чтобы поговорить наедине. Но Никколо не отходил от своего мастера.

– С ней сейчас врач, – сказал Сандро. – Он пропускает к ней только по одному человеку. Он дает ей некий бальзам – это наша последняя надежда. Говорят, что это средство творит чудеса.

– Как рог единорога или оленя, – вставил Никколо.

– Именно, – согласился Боттичелли.

– Сандро, почему Великолепный отвернулся от меня? – спросил Леонардо, стараясь скрыть тревогу.

– Я тоже это заметил. Не знаю. Быть может, Симонетта что‑то сказала ему.

– Возможно… Но ты, мой друг, как ты?

– Я сильнее, чем ты думаешь.

– Наоборот, Сандро, я боюсь, что у тебя может не хватить сил.

– Ты думаешь, раз я был заражен фантомом Симонетты… потому что из меня нагоняли…

– Пузырек…

– Но ее дух струился из ее глаз и рта, как дым благоуханного дерева…

– Возьми себя в руки, Сандро!

Леонардо стиснул руку друга, стремясь поддержать его. Из глаз Сандро скатились слезы. Он торопливо отер их и улыбнулся Леонардо:

– Я плохой утешитель.

– Зато хороший друг.

– Более важно, что я был ее возлюбленным.

– Был и есть.

– Мне думается, Леонардо, она была хорошим другом и отдалась мне, как врач пациенту.

– Тот может считать себя счастливцем, у кого такой врач, – сказал Леонардо.

Сандро кивнул и улыбнулся.

– Правда, я слишком, наверное, суров к себе. Но я не могу смотреть, как она умирает, Леонардо. Просто не могу…

Он сильно прижал ладони к лицу, будто пытаясь сокрушить самые кости. Леонардо обнял его, повернув к стене, чтобы другие не увидели, как он плачет, и так держал, словно ребенка, покуда тот не перестал всхлипывать и не задышал ровнее.

Придя в себя, Сандро отстранился от Леонардо.

Дверь спальни Симонетты открылась, и в зал вышел врач. Лоренцо и Пико делла Мирандола в белой мантии чародея подошли к нему. Они посовещались, и Лоренцо прошел к Симонетте. Но почти сразу вышел и знаком предложил Сандро войти. От Леонардо Великолепный снова отвернулся.

Когда Сандро ушел, Никколо сказал:

– Возможно, нам стоило бы выразить Великолепному свои соболезнования.

– Симонетта еще не умерла! – резко сказал Леонардо. – Неужели ты так спешишь, что торопишь смерть?

– Прости, Леонардо. Я не хотел никого задеть. Просто подумал, что, если ты заговоришь с ним, он перестанет глядеть на тебя волком.

Но Леонардо смотрел на дверь спальни Симонетты. Он думал о Сандро, который без Симонетты перестанет быть собой.

«Как станем мы жить без тебя, Симонетта?

Кто будет любить нас?

Кому станем мы поверять свои тайны?

Кто теперь откроет нам мир?

Я люблю тебя, сестра моя».

Сандро вернулся таким, как будто заглянул в лицо самой Богоматери. Даже в сокрушении он казался восхищенным, словно сама скорбь была служанкой восторга. Он направился прямиком к Леонардо и сказал, что Симонетта хочет видеть его.

– Сандро, что случилось? – спросил Леонардо.

Боттичелли не ответил. Глаза его застилали слезы.

В комнате больной Леонардо встретил густой, тошнотворно приторный запах смерти. Но Симонетта была еще жива – она сидела в большой, о четырех столбах, постели. Подушки и покрывало были сырыми от испарины; в руках она держала четки и красное льняное полотенце. Она только что кашляла, и хотя на красном следы крови были не видны, на кончиках пальцев влажно блестели капельки кровянистой слюны. Симонетта улыбнулась Леонардо и знаком велела закрыть дверь, что он и сделал.

– Подойди, Леонардо, сядь рядом, – сказала она. – Лоренцо настоял, чтобы врач поил меня этим… арабским папоротником. Как будто какая‑то трава или заклятие могут спасти от вечности. – Она показала на питье в бокале, что стоял на полочке у постели, рядом с грязной ступкой и пестиком. – Теперь я буду болеть до самой смерти, покуда ангелы не призовут меня.

Она улыбнулась, закрыла глаза и вдруг задрожала. Леонардо тоже вздрогнул.

– Не бойся, милый друг, – сказала Симонетта, взглянув на него. – Я еще не готова.

Леонардо сел на ступеньку у кровати, но Симонетта потянулась к нему и настояла, чтобы он лег рядом с ней. На ней была только ночная сорочка из белого, расшитого золотом дамасского шелка; длинные светлые волосы, расчесанные и завитые, унизывал жемчуг. Ее прекрасное лицо было измождено и истерзано болезнью, которая отнимала у нее жизнь, и яркий румянец на щеках был обманом: ее лихорадило.

Но напугали Леонардо ее глаза. В них пылало пламя; они были отражением ее сгорающей души.

– Но они здесь, – сказала Симонетта, пробегая пальцами по шраму на его лбу.

– Кто?

– Ангелы. Горние посланцы. Ты разве не видишь их?

– Нет, мадонна.

– Жаль, ибо они прекрасны, как ты, Леонардо. Бедный Леонардо. – Симонетта смотрела на него, по‑прежнему лаская его лицо. – Сандро мне все рассказал. И Джиневра тоже.

– Да? – потрясенно переспросил Леонардо. – И что же она рассказала?

– Я старалась помочь ей, но сделать ничего было нельзя. Мессер Николини победил. Он умен и опасен. Он уничтожил бы семейство Бенчи, даже если бы это обесчестило его самого. Я говорила о нем с Лоренцо.

– И что Лоренцо?

– Он не хочет тревожить Пацци, а Николини слишком близок к ним. – Симонетта вздохнула. – Как, впрочем, и мой свекор. – Она помолчала, глядя перед собой, и проговорила тихо, словно размышляя вслух: – Я предупреждала Лоренцо, что ему грозит опасность. От Пацци. Я бывала среди них и боюсь за него. Но Лоренцо верит, что его все любят. Он как дитя… Леонардо!

– Да?

– Иди ближе.

Она соскользнула на перину, одновременно повернувшись к нему.

– Мадонна, а если кто‑нибудь войдет?

– Не волнуйся. Даже Первый Гражданин почитает желания умирающих.

Он послушался и вытянулся рядом с Симонеттой. Она прижалась к нему, обвив ногой его ноги.

– Мадонна…

– Леонардо, я безразлична тебе?

Она смотрела на него, и он чувствовал, как она дрожит в его объятиях.

– Ты моя сестра.

– И больше ничего?

– Я люблю тебя, мадонна.

– Я люблю тебя, Леонардо. Смог бы ты ласкать меня даже в смерти? Во имя любви?

Симонетта поцеловала его. Дыхание ее было кислым, но кожа пахла розами.

Она распахнула сорочку, открыв себя, и приникла к Леонардо, так сильно притянув его к себе, что он едва не задохнулся. Симонетта тихонько вскрикнула; а потом, отпустив его, внимательно всмотрелась в его лицо, словно запоминая каждую его черточку.

Таким она унесет его в горние выси.

Леонардо поддерживал ее, покуда она кашляла, потом отер кровь с ее подбородка, губ, руки и кольца Лоренцо.

– Леонардо, – прошептала Симонетта, слишком слабая, чтобы говорить громче, – позаботься о Сандро.

– Не тревожься, мадонна.

– Он крепче, чем ты думаешь.

– Что ты сказала ему? Он показался мне таким… другим, когда вышел от тебя.

Симонетта улыбнулась.

– Быть может, он увидел ангелов, которых не разглядел ты.

Тут она глянула вбок, точно рядом с ней и впрямь опустился ангел.

– Быть может.

– И еще, Леонардо…

– Да, мадонна?

– Обещай, что станешь защищать Лоренцо, как самого себя.

Застигнутый врасплох, Леонардо сказал:

– Мадонна, он даже не хочет смотреть на меня. Боюсь, я рассердил его.

– Нет, Леонардо, его рассердил не ты, а я.

– Быть того не может!

– Я призналась ему, что ты был моим любовником, – сказала она сухо, глядя мимо Леонардо. – Он спросил меня, и я не могла не открыть ему правды. Мы обещали никогда не лгать друг другу.

Леонардо глубоко вздохнул:

– Теперь мне все ясно. Он никогда не простит меня, ведь я его предал.

– Он смягчится, Леонардо, обещаю тебе. Я сказала, что соблазнила тебя, – она тихонько засмеялась, – и обвинила в этом его.

– То есть как?

– Я сказала, что тосковала, потому что он обделил меня вниманием. Сказала, что знаю, что он занимался любовью с Бартоломеей де Нази. Он думает, что я использовала тебя, чтобы причинить ему боль.

– И он не разгневался на тебя?

– Такова божественная сила любви, Леонардо, – скромно сказала Симонетта.

Глядя на ее оживленное лицо, Леонардо не мог поверить, что она на пороге смерти. Напротив, он начал втайне надеяться, что она выживет.

– Но ты сказала, что вы с Лоренцо обещали никогда не лгать друг другу.

– Это и не была ложь.

Леонардо невольно отшатнулся. Симонетта коснулась его руки.

– Но это не значит, что я не люблю тебя, Леонардо. Я сказала о нас с тобой и Джиневре.

– Зачем? – потрясенно и зло спросил Леонардо.

– Не надо, Леонардо, не смотри на меня так. Я сделала это, чтобы помочь ей уйти от тебя: Николини расставил ловушку, из которой невозможно было выбраться. Я сделала это из чистой любви, Леонардо. Иначе вы оба не выпутались бы. Я…

Тут вдруг лицо Симонетты стало пустым.

– Симонетта! – испуганно позвал Леонардо.

– Да, Леонардо, прости. Мысли ускользают, мне трудно удерживать их…

– Ты должна поправиться. Я не вынесу этой потери.

Симонетта грустно посмотрела на него.

– Это потери Джиневры ты не мог вынести, славный мой Леонардо. Я, как ты сам сказал, всего лишь твоя сестра.

– Я люблю тебя!

– Но не так, как я.

– Тогда почему ты отказывалась видеть меня, когда для Сандро твой дом был открыт?

– Если бы я увидела тебя, то, возможно, захотела бы жить.

– Сейчас я здесь, мадонна.

Она улыбнулась:

– Я уже видела эмпиреи и Первичный Движитель. Правда, Леонардо. Я взглянула на лепестки небесной розы. Я видела реку света и святых в небесах. И даже сейчас я вижу небесные престолы и ангелов. Даже люби ты меня, как любишь Джиневру, ты не удержал бы меня здесь. – Симонетта погладила его по лицу, потом провела пальцами по курчавым волосам. – Если ты заглянешь в мои глаза, возможно, тоже узришь ангелов. Вот, видишь?

Чтобы доставить ей удовольствие, Леонардо кивнул.

Она отвернулась и закашлялась, но, когда Леонардо хотел поддержать ее, оттолкнула его. Потом кашель унялся, и она отерла рот. Ее рука и подбородок были в кровавых пятнах.

– Я не хочу, чтобы ты осквернял себя, – сказала она, – но когда я – уже скоро – освобожусь от мира, не вознесешь ли ты меня на небеса Венеры, чистый ангел?

– Симонетта! – тревожно воскликнул Леонардо.

– Ах, я ошиблась. – Симонетта коснулась его лица. – Ты не ангел. – Она смотрела на него так, словно он был ее натурщиком. – Ты Леонардо… и тебе пора уходить.

Леонардо было прижался к ней, но она покачала головой.

– Быть может, ты все‑таки ангел, – сказала она. – Ты обещаешь сделать, как я прошу?

– Да, мадонна, – прошептал Леонардо.

Симонетту несли в храм Оньиссанти на открытых носилках. Она была в белом платье с длинными рукавами; волосы, заплетенные в косы, не украшало ничего, кроме лент. Лицо ее было напудрено и бело, как слоновая кость. Она лежала на ложе из цветов, они окружали ее, как тень небес. Цветы наполняли и сам воздух. Плачущие, скорбящие люди высовывались из окон и бросали на проходящую внизу процессию пригоршни цветочных лепестков.

Симонетта была святой, и ее несли стражи Лоренцо из самых видных семей Флоренции. Красивые юноши были в предписанных трауром цветах: темно‑красном, мглисто‑зеленом, коричневом. Процессия медленно двигалась по тихим, хотя и переполненным улицам: Флоренция оплакивала свою королеву красоты. Горожане рыдали в голос и раздирали на себе одежды, словно умерла их родная сестра или дочь.

Леонардо и Никколо шли рядом с Сандро, за верным другом Лоренцо Джентиле Бекки, епископом Ареццо.

Сам же Лоренцо ждал в темноте храма – в отличие от его жены Кларисы. В груботканой темной рубахе с поясом он стоял подле алтаря, глядя на неф и часовню сквозь коринфские колонны и полукруглые арки из серо‑голубого камня. Следы экземы проступили на его лице, но он не попытался скрыть их.

Леонардо следил за службой, однако ощущал себя далеко от всех этих голосов, молитв, всхлипов и шепота. В нем ревела его собственная буря, отзвук его личной скорби. Но слез не было. Он был так же холоден и мертв, как голубые камни церкви. Как Симонетта, он нашел свой путь к избавлению.

Она ушла к чистому вечному свету, к Основе Основ.

Он бродил по мрачной стране смерти, где любовь, мука, скорбь были лишь наблюдаемыми явлениями, идеями столь же далекими и холодными, как чистые образы Платона.

Чистилище.

И, глядя на Симонетту, чья плоть преобразилась в мрамор, он молился за нее – и за себя. Он молился, чтобы она действительно вознеслась. Чтобы ее видения ангелов и высших созданий оказались правдой. Чтобы она чудесным образом стала для него Беатриче и вывела его из смертной тьмы его собственной души.

Ибо душа его терзалась терзаниями Симонетты и Джиневры, но не его собственными.

Сандро и Никколо с двух сторон держали его за руки. Потому что – невозможная вещь – он плакал. Грудь его ходила ходуном, дыхание пресекалось. Он чувствовал, как солоны слезы.

А потом служба кончилась, и рядом с ними оказался Лоренцо. Он обнял Сандро и наконец‑то взглянул на Леонардо.

– Она была тебе хорошим другом, художник, – сказал Лоренцо, и губы его искривила слабая, но жестокая ироническая усмешка. – А я – человек слова. Я сдержу слово, данное нашей мадонне, хотя сейчас мне противно видеть твое лицо.

Леонардо мог лишь кивнуть: не время было наводить между ними мосты.

Лоренцо ушел, забрав с собой толпу придворных, друзей и родни. Их место заняли другие почитатели Симонетты. Процессия скорбящих будет течь всю ночь, как воды Арно, оставляя на мраморном полу крошево из бумажек, еды и раздавленных цветов.

Не замечая давки вокруг, Леонардо смотрел на Симонетту.

Флорентийская греза любви.

Ныне хладная плоть флорентийского камня.

– Симонетта показывала тебе своих ангелов? – спросил Леонардо у Сандро.

– Да, – сказал тот.

– И ты их видел?

– Идем, Леонардо. Нам пора уходить.

– Ты видел их? – настаивал Леонардо.

– Да, – сказал Сандро. – А ты?

Леонардо покачал головой, а потом наконец позволил Сандро и Никколо вывести себя из церкви.

Глава 14

Дата добавления: 2014-11-25